Страница:
"Французы! В Москве я оставил два дома и движимости на полмиллиона рублей, здесь вы найдете только пепел".
Полицеский пристав выполнил приказ губернатора "старатья истреблять все огнем", в этом ему помогали колодники, выпущенные из тюрем заключенные. Поджигались лавки, каретные мастерские, которые бросились грабить генералы-победители, жгли лавки и сами немногие оставшиеся в городе купцы.
Так 2 сентября 1812 года начался грандиозный пожар Москвы, потрясший воображние современиков, и в их числе Джона Байрона, утверждавшего, что с гибелью Москвы сопоставим будет только грядущий огонь конца света. На волновавший всех тогда вопрос, кто сжег город, поэт дал однозначный ответ:
Кто ж раскалил пожар жестокий в ней?
Свой порох отдали солдаты,
Солому с кровли нес своей
Мужик, товар свой дал купец богатый,
Свои палаты каменные - князь,
И вот Москва отвсюду занялась!
Оставленная без пожарных и водяных насосов столица, застроенная деревянными домами, горела как пороховой склад. Из свыше девяти тысяч строений сгорело почти шесть с половиной тысяч. Из 329 церквей сохранилось 121.
Загорелся даже Кремль, который покинул спешно Наполеон, с трудом выйдя из разбушевавшегося моря огня. Погиб Московский университет, картинные галереи и библиотеки вельмож. Испепелились летописи, рукописные книги, погиб оригинал "Слова о полку Игореве", породив так называемую "проблему авторства", которую невозможно решить без вещественного доказательства текста гениального сочинения.
Шесть дней бушевал пожар. Город сгорел бы целиком, если бы не хлынувший запоздалый дождь, сыгравший роль пожарного.
Большая Лубянка и дом Ростопчина не сгорели. Разыгравшаяся перед ним сцена самосуда описана Львом Толстым на страницах романа "Война и мир". Сочувствие писателя, конечно, на стороне Верещагина. Ростопчин и сам не рад был всю последующую жизнь тому, что сделал в горячке в то роковое утро.
Посетивший дом губернатора интендант Анри Бейль поражен был библиотекой. Он увидел в ней много французских книг. Попал ему тогда в руки роскошный переплет с надписью на обложке "Святая Библия". Но книга оказалась антирелигиозная, доказывавшая "небытие божье". Этот интендант, известный миру под псевдонимом Стендаль, писал сестре из Москвы: "Этот город был незнаком Европе, в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, подобных которым не было ни одного в Париже...самое полное удобство соединялось здесь с блистательным изяществом".
Примерно такую же оценку Москве дал Наполеон в письме жене: " Я не имел представление об этом городе. В нем было 500 дворцов, столь же прекрасных как Елисейский, обставленных французской мебелью с невероятной роскошью, много царских дворцов, казарм, великолепных больниц. Все исчезло, уже четыре дня огонь пожирает город. Так как все небольшие дома горожан из дерева, они вспыхивают как спички. Это губернатор и русские, взбешенные тем, что они побеждены, предали огню этот прекрасный город... Эти мерзавцы были даже настолько предусмотрительны, что увезли или испортили пожарные насосы".
За исключением явного преувеличения числа дворцов - все здесь истинно.
Во время французской оккупации в доме Ростопчина жил граф Лористон, который ездил в ставку Кутузова с предложением мира.
Кутузов не скрывал, кто сжег Москву. Лористону он сказал : "Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе".
Погибли не только многие мирные жители, но и две тысячи раненных, оставленных на милость победителей.
Вернувшись в Москву, Ростопчин содрогнулся от увиденной картины. С присущей ему энергией бросился помогать погорельцам, спасать больных и раненых, восстанавливать дома. В своем доме по случаю победы устроил бал с фейерверком, о котором город забыл за два года войны.
Но многие москвичи, оставшись без крова, имущества, не простили ему пожара Москвы. Не был доволен губернатором Александр I, не забывший казалось бы такую мелочь на фоне народного бедствия, как казнь Верещагина. В письме губернатору император писал:
"Я слишком правдив, чтобы говорить с вами иным языком, кроме языка полной откровенности: его казнь была бесполезна и при том ни в коем случае не должна была совершиться таким образом".
Тень покойного сына купца, "мальчики кровавые в глазах", мучили Ростопчина до смерти. Граф до конца жизни не признался, что Москва сгорела по его вине, в написанной брошюре "Правда о пожаре Москвы" доказывал, что это произошло по воле случая. Версию Ростопчина поддержали и развили дружно... советские историки, доказывавшие, что подожгли город французы. Почему очевидное представлялось невероятным? Сталинские историки полагали, что возлагать вину на русских, значило "низкопоклонствовать перед Западом". Поэтому мне на уроках в школе внушали лживую версию. Детским умом я понимал, Наполену не было смысла сжигать в день триумфа завоеванный город, резиденцию в Кремле.
После отставки Ростопчин эмигрировал во Францию, к нелюбимым французам, где его, как героя борьбы с Наполеоном, ждал восторженный прием. В Москву он вернулся умирать.
В 1812 году богатые дворяне на свои деньги снаряжали полки, все вместе они пожертвовали три миллиона рублей на нужды армии. Московские купцы на алтарь отечества положили десять миллионов рублей! О чем это говорит? Уже тогда отечественные предприниматели крепко стояли на ногах, могли покупать недвижимость, которой прежде владели аристократы.
Так, престижное владение Голицыных на углу Большой Лубянки и Кузнецкого моста перешло к серпуховскому купцу Василию Васильевичу Варгину. То был настолько богатый человек, что смог построить здание, которое арендовал у него Малый театр. Его называли "домом Варгина". Гоголь оставил характеристику: "Василий Васильевич Варгин, умный купец в Москве", он видел в его лице того самого "положительного героя", чей образ так не давался ему в "Мертвых душах".
Участок земли на углу Кузнецкого моста и Большой Лубянки у наследников купца Василия Варгина выкупило "Первое Российское страховое общество от огня". Оно построило в начале улицы сложной конфигурации дом, где до революции жили и торговали, а при советской власти правили бал чиновники министерств. (Снова на нижних этажах зажглись огни рекламы магазинов...)
Вплотную к этому зданию примыкали до недавних лет два небольших дома. Они были хорошо известны в ХIX веке многим иностранцам. Некто Эдуард-Фридрих Билло арендовал помещения этих строений под гостиницу, носившую его имя "Билло". В ней было всего сорок номеров, но каждый стоил не дешевле полутора рублей в сутки. Люксы весили по десять рублей.
В гостинице "Билло" москвичи поселили дорогого гостя - великого Рихарда Вагнера, пригласив его для выступлений на сцене Большого театра. Перед началом концерта маэстро неожиданно для всех повернуся лицом к оркестру, спиной к публике, что тогда считалось неприличным. С тех пор все дирижеры в Москве выступают только так, как продемонстрировал Вагнер, принятый тогда на "ура!".
Еще один великий музыкант был постояльцем "Билло". Он дважды приезжал в Москву. Первый раз выступал в Колонном зале Дворянского собрания. Во второй приезд дал грандиозный концерт в Манеже. Там перед Гектором Берлиозом выстроилось 700! музыкантов и хористов. С необычайным подьемом они исполнили не только сочинения автора, дирижировавшего этой армией артистов, но и Моцарта, Бетховена, Глинки.
Взволнованный Берлиоз сообщал в Париж жене: "Я просто не знал, куда деваться. Это самое громадное впечатление, какое я только произвел за всю свою жизнь". На следующий год Николай Рубинштейн исполнил в Манеже "Реквием" Берлиоза, дирижируя хором и оркестром в составе 500 человек...
Где была гостиница "Билло"? Сейчас отвечу на этот вопрос.
Но прежде скажу, что в прошлом на Большой Лубянке жили люди не только богатые деньгами, но и богатые талантом. В их числе трагической судьбы художник Василий Пукирев и тенор Большого театра Федор Усатов.
Имя первого знают все, кто хоть один раз побывал в Третьяковской галерее и видел картину "Неравный брак". Художник изобразил сам себя в образе несчастного героя, на глазах у которого любимая девушка венчается с престарелым аристократом...
Квартира Пукирева была в трехэтажном доме 28, в нем прежде находились меблированные комнаты "Муром" и "Лондон".
Гостиницы и меблированные комнаты занимали многие здания Лубянки. В соседнем доме 26 помещались меблированные комнаты "Эльзас", "Эжень". В доме 20 - сдавались не только приезжим, но и москвичам, меблированные комнаты "Бель Вю" и "Слава"... В доме 18 помещалась дорогая гостиница "Лобади". В ее стенах регулярно собирался основанный в 1867 году Артистический кружок, клуб московских литераторов, художников и артистов. На его сцене читали новые стихи первые поэты России, и в их числе Афанасий Фет.
О жизни своей в Москве им написано в "Ранних годах моей жизни" и "Моих воспоминаниях". Оставил Фет и стихи о Москве:
Эх, шутка-молодость! Как новый, ранний снег
Всегда и чист и свеж! Царица тайных нег,
Луна зеркальная над древнею Москвою
Одну выводит ночь блестящей за другою.
Что, все ли улеглись, уснули? Не пора ль?..
На сердце жар любви и трепет, и печаль!..
Бегу! Далекие, как бы в вознаграденье,
Шлют звезды в инее свое изображенье.
В сияньи полночи безмолвен сон Кремля.
Под быстрою стопой промерзлая земля
Звучит, и по крутой, хотя недавней стуже
Доходит бой часов порывистей и туже..
На сцене кружка ставились пьесы, здесь два года играл сын основателя прославленной династии артистов Малого театра Прова Садовского - Михаил. Отсюда он перешел в Малый, где исполнил 60 ролей в пьесах Александра Островского. Знаток Москвы, артист писал очерки о жизни московских мещан и купцов.
Еще одна линия прослеживается на Большой Лубянке, где после великих реформ Александра II, развязавших руки отечественному капиталу, одно за другим учреждались страховые общества. Не было в Москве улицы с таким количеством агентств, где можно было бы застраховать все, что угодно: дом, имение, фабрику, жизнь свою и близких от любой напасти, даже от "градобития" с небес...
В книге "Вся Москва" за 1917 год я насчитал на одной этой улице около двадцати страховых обществ! На доме 1 была вывеска "Заботливца", на доме 3 - "Варшавского страхового от огня общества". Далее в собственном доме помещалось "Первое Российское страховое общество", основанное в 1827 году. За Варсонафьевским переулком клиент подходил у угловому дому 9, где была контора общества "Якорь", занятого страхованием на морском и речном транспорте в то время не столь безопасном как сейчас. Окна общества выходили на улицу и прелестный переулок, чьи дома толпились на крутом склоне Неглинки. Соседом "Якоря" было московское отделение общества "Русский Ллойд", фирмы, по сей день пользующейся мировой известностью. Такая же картина вырисовывалась на противоположной стороне улицы, где среди отечественного страхового капитала функционировала французская контора "Урбэн": поблизости проживала московская французская колония...
Задержимся на Большой Лубянке, где сохранились два трехэтажных дома под одним номером 11. (Прежде 9 и 11). Оба строения представляет особый интерес для пишущих о Москве, потому что на этом самом месте началась история, принесшая улице печальную известность в мире. В этих уютных некогда стенах зародился злокачественный "ген Лубянки", который начал контролировать и управлять всеми реакциями рожденного в 1917 году государственного организма под названием Советская Россия.
Московская охранка занимала один двухэтажный особняк в Большом Гнездниковском переулке, поблизости от резиденций генерал-губернатора Москвы и градоначальника, ведавшим как полицией, так и тайной полицией. В этом же особняке работала Сыскная полиция, московский уголовный розыск, считавшийся лучшим в Европе.
Охранка знала все, что замышлялось в штабах экстремистских партий, знала о чем говорили за границей в ЦК ленинской партии болшевиков, потому как среди агентов были члены этого ЦК.
Переехав из Петрограда в Москву, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия ВЧК, во гаве с Феликсом Дзержинским заняла дворец на Поварской, поблизости от Новинской тюрьмы. Московская Чрезвычайня Комиссия - МЧК, захватила бывший дом охранки в Большом Гнездниковском. Когда же решили объединить усилия двух комиссий, подыскали для их аппарата дома 9 и 11 на Лубянке, на углу с Варсонафьевским.
Объявление в газетах приглашало всех граждан к тесному сотрудничеству с новой властью и ее тайными агентами:
"Все заявления, письменные или устные, по делам комиссии должны быть направлены по адресу: Москва, Лубянка, дом страхового общества "Якорь", телефон N 5-79-23".
Что это за дома, какие события происходили в них до отчуждения чекистами? До "Якоря" в середине ХIX века владение принадлежало богатому московскому антиквару Дмитрию Александровичу Лухманову. Он построил здесь свой дом (№ 9), чтобы расширить торговлю. Его крупная лавка напоминала музей. В одном зале выставлялись старинные часы, в другом - фрагменты большой картины, изображающей деяния апостолов. Холст привез из-за границы сподвижник Петра граф Ягужинский. В третьем зале выставлялись бронза, фарфор, мрамор, драгоценные камни. Под крышу лавки наведывались все серьезные коллекционеры Москвы, уважавшие вкус и эрудицию хозяина, знатока эпохи Возрождения.
Соседний трехэтажный дом (№ 11) также перешел в руки Лухманова, потом к его родне, сдавшей строение в аренду. В нем открыли книжный магазин и издательство совладельцы - сын великого артиста Н. М. Щепкин и крупный книгоиздатель Козьма Солдатенков. На Большой Лубянке они принимали в стенах фирмы вернувшегося из ссылки поэта и художника Тараса Шевченко, задав в его честь торжественный обед, где за здоровье автора "Кобзаря" пили московские писатели, уважавшие талант великого украинского поэта и художника.
Перед революцией в этом доме разместились два страховых общества "Помощь" и "Российское общество застрахования капиталов и доходов".
После предпринятой Лениным "кавалерийской атаки на капитал", с наступлением эры "военного коммунизма" вся кипучая деятельность страховых российских обществ и банков прекратилась, словно их не существовало в природе.
Тогда и появилась на Лубянке ВЧК. На угловом здании установлена мемориальная доска с профилем "Железного Феликса", чей служебный кабинет находился в его стенах. Здесь он работал, неделями не выходя из здания, с апреля 1918 года по декабрь 1920 года, то есть все годы гражданской войны.
На первом этаже в бывшем архиве "Якоря" устроили "внутреннюю тюрьму", следственный изолятор, где на нарах в тесноте, но не обиде, жили, спали в одежде, играли в карты, ели, что бог подаст, люди, попавшие в облавы ВЧК, арестованные по доносам, офицеры, юнкера, студенты... Одних после допросов отпускали, других отправляли в тюрьму, третьих убивали.
Где казнили? В разных местах, на Ходынке, Калитниковском кладбище... На большой скорости маховик массового террора перемалывал кости во дворе дома N 7 в Варсонафьевском переулке, огороженном забором. Чтобы прохожие не слышали предсмертные крики, заводили моторы грузовых машин. Заключенных группами проводили сначала на четвертый этаж дома, там они оставляли верхнюю одежду. Потом вели в белье во двор. Убивали у стенки гаража, называвшегося расстрельным. Для этой же цели использовали подвал, где приговор приводили в исполнение выстрелом в затылок.
Поразительно: можно проводить экскурсии по местам "боевой славы палачей ВЧК", с показом двора в переулке, бывших кабинетов следователй и легендарного Феликса. Все на месте, все в полном порядке.
Открыв дверь, которая вела в "Якорь" и ВЧК, попадаешь в вестибюль с парадной лестницей. На верхней площадке ступени расходятся по сторонам. По этой лестнице спешил на Арбат с бомбой в портфеле Яков Блюмкин, чтобы бросить ее в старика, посла Германии графа Мирбаха. Где-то рядом был кабинет эсера Александровича, заместителя Дзержинского, поднявшего против советской власти полк ВЧК...
На площадке стоял пулемет. В нише стены, как встарь, красуется в полный рост античная богиня, подняв над головой фонарь. В этот мирный буржуазный вестибюль попадали и заключенные, и их родственнки, приходящие за справками.
В этом доме закрутилось, завертелось "красное колесо" революции, набиравшее обороты, захватывая в свои жернова все новые жертвы. Дзержинский допрашивал всегда ночью, добиваясь одной цели - признания.
- А какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого? - утверждал Феликс Эдмундович, давая интервью на Лубянке "Известиям".
(По данным Генпрокуратуры, в убийстве телеведущего Владислава Листьева, как сообщалось в газетах, добровольно без принуждения призналось сорок человек!)
Дзержинский лично проводил обыски, выезжал на место происшествия, устраивал очные ставки, допрашивал обвиняемых. И сам подписывал смертные приговоры.
Конечно, с высоты прожитых лет, зная какие злодеи пришли на смену основателю госбезопасности, образ его представляется романтичным. Разведчики чтут шефа ВЧК за высокий профессионализм, гениальные провокации, активные методы борьбы, охват агентурной сетью чуть ли не всего земного шара, за другие известные только им достоинства, что позволило ВЧК-ГПУ-ОГПУ-КГБ выходить победителем в поединке с лучшими разведками Западной Европы. О Дзержинском много написано легенд, о нем сочинял сказки хороший писатель Юрий Герман, Владимир Маяковский призывал юношей, обдумывающих житье, брать пример с товарища Дзержинского.
В конце 1918 гола произошло разделение аппарата на ВЧК и МЧК, в "Якоре" всем стало тесно. Московская ЧК перебралась в бывшую усадьбу графа Ростопчина, заняв дворец и флигеля. Так завертелось еще одно "красное колесо", образовав колесницу, перемалывавшую людские кости. Приговоренных вели в подвал флигеля усадьбы, который назывался "кораблем смерти", поскольку крутая лестница вниз напоминала корабельную.
И в этом дворе гремели выстрелы под грохот грузовиков. Шум долетал в окна наркомата в соседнем Милютинском переулке. Заместитель наркома Георгий Соломон, одним из первых номенклатурных работников ЦК сбежавший при жизни Ленина на Запад, долго не понимал, почему так часто гудят моторы. Ему прояснил суть дела прикрепленный к наркомату чекист Александр Эйдук.
- Это наши работают!
Эйдук, не какой-то рядовой сотрудник органов, нет, он руководящий работник, соратник "железного Феликса", член коллегии ВЧК!, чья должность утверждалась Лениным. В литературном сборнике "Улыбка ЧК" этот чекист напечатал такие строчки:
Нет больше радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых жизней и костей.
Вот от чего, когда томятся наши взоры,
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: "К стенке! Расстрелять!".
Тогда же чекисты изъяли у Москвы дома на Малой Лубянке, в Большом и Малом Кисельном переулке, в Варсонафьевском переулке.
(Последний переулок известен также тем, что в его доме позднее разместились камеры сверхсекретной лаборатории Х, где доктор химических наук полковник медицинской службы Григорий Майрановский и его сотрудники создавали яды, испытывая их на заключенных. Они же под видом медицинских процедур лично убивали приговоренных к смерти ядами).
В доме 13 на Большой Лубянке чекисты устроили клуб. Сюда в первую годовщину революции приезжал Ленин. Не один раз, как гласит надпись на мемориально доске. Два вечера подряд общался с "рыцарями революции" Ильич. Сюда же вождь приезжал в 1919 году несколько раз по ночам, когда работа набирала максимальные обороты. Об этих визитах мемориальная доска не сообщает. О чем говорили Дзержинский и Ленин - нам никогда не узнать.
И что любопытно, ни один террорист не пытался бросить бомбу в дверь дома, стоящего рядом с тротуаром, по которому ходили прохожие. Почему? Этот вопрсо интересовал Феликса Эдмундовича, когда он допрашивал Доната Черепанова, швырнувшего огромную бомбу в зал, где собрались коммунисты. И получил исчерпывающий ответ:
- Вы, гражданин Дзержинский, являетесь орудием партии, и, следовательно во всей политике ответственна партия. Мы и метали бомбу в сторону ответственных работников коммунистической партии, тем более, что на этом собрании предполагалось присутствие Ленина..."
Как ни много захвачено было строений в первые годы революции, всех их оказалось мало. Дошла очередь до Лубянской площади, застроенной домами страхового общества "Россия".
Владимир Гиляровский в очерке "Лубянка" оставил нам такую историческую справку: "В девяностых годах прошлого столетия разбогатевшие страховые общества, у которых кассы ломились от денег, нашли выгодным обратить свои огромные капиталы в недвижимые собственности и стали скупать земли в Москве и строить на них доходные дома. И вот на Лубянской площад, между Большой и Малой Лубянкой вырос огромный дом. Это дом страхового общества "Россия", выстроенный на владении Н. С. Мосолова".
Известный московский гравер и коллекционер академик Мосолов был богатейшим человеком. Жил он на широкую ногу один, сдавая помещения арендаторам. Он продал участок вместе со всеми строениями, где помещались меблированные комнаты, гастроном, колбасная, трактир, страховому обществу "Россия".
Проектирование нового большого доходного дома "Россия" заказала талантливому архитектору Александру Васильевичу Иванову, жившему в 1845-1917 годах. Это мастер, незаслуженно забытый, много построивший домов в центре. Гостиница "Балчуг" - его проект. Гостиница "Националь" на Тверской - его создание. Внутри и снаружи этого здания дружно сосуществуют ренессанс, классицизм и модерн, а между окнами шестого этажа красуются четыре пейзажа из цветной керамики.
Но самое замечательное творение Александра Иванова радовало глаз на Лубянской площади. То, что Гиляровский называет "домом" представляло из себя комплекс зданий в одном стиле любезной Иванову эклектики. Каждое из них напоминало старинный резной комод. Один такой комод, на углу Большой Лубянки, был с пятью ящиками, другой, на углу Мясницкой, с четырьмя ящиками-этажами. Над крышей каждого громоздились башенки. Несколько зданий тянулись вдоль Фуркасовского переулка. Внизу - торговали. На верхних этажах жили. Все вместе строения, между которыми были оставлены проходы, образовывали в плане обширный квадрат. В просторном дворе заключалось еще одно строение, где до революции были меблированные комнаты "Империал".
Вот на этот обширный комплекс зданий положили глаз чекисты во главе с Феликсом Дзержинским, прибрав их к рукам в конце 1920 года. Комнаты доходных домов заняли сотни сотрудников. А бывшая гостиница "Империал" превратилась в знаменитую "внутренную тюрьму" Лубянки...
На Лубянской площади началась новая кровавая глава в истории. В этом замкнутом квадрате больше не заводили моторов. Высокие стены домов служили надежной звукоизоляцией. Крики пытаемых разносились по всему двору и долетали в окна камер.
Хватило всех доходных домов ненадолго, как и здания Третьей Московской гимназии на углу Большой Лубянки и Фуркасовского переулка. Ее сломали в 1928 году, чтобы построить самое высокое и большое по тем временам в городе административное строение, точнее комплекс зданий, 8-15 этажей...
Напротив него, на другой стороне Фуркасовского переулка, протянулся еще один строй огромных зданий...Как пишет о них не без умиления Юрий Федосюк в книге "Москва в кольце Садовых": "Мощный обьем здания, обрамленный высокими спаренными полуколоннами, рождает впечатления величия и спокойствия".
Да, действительно рождается тревожный покой, тихий ужас, когда попадаешь в этот город спаренных полуколон и фасадов, облицованных черным камнем.
Попробуем разобраться, кто и что здесь созидал. Это довольно трудно, потому что все советские книги по архитектуре Москвы, от греха подальше, не помещали фотографий новостроек НКВД- МГБ-КГБ.
К этому городу руку приложил влиятельный в прошлом архитектор Аркадий Лангман, ставший с 1927 года фактически главным архитектором НКВД. Ему принадлежит авторство стадиона "Динамо", он же построил всем известное здание в Охотном ряду, где заседает в наши дни Дума.
Под одним словом Лубянка подразумевается комплекс строений, который венчает по терминологии чекистов "Большой дом". Его построил Лангман на месте доходного дома Иванова на Б. Лубянке, 2, на месте сломанных строений 4, 6, 8, 10 по этой же улице, а также на месте строений на четной стороне Фуркасовского переулка. Это всем известный облицованный черным лабрадором громадный корпус с железными воротами и глазком. Сей исторический страшный дом открыл ворота пред "черными воронами" в 1933 году при наркоме Генрихе Ягоде, за год до убийства Кирова. По уличному указателю это теперь одно владение 2 на Большой Лубянке.
Далее следует сразу дом N 12. Как раз здесь, на месте Третьей Московской гимназии построен блок зданий, заказанный НКВД в эпоху наркома Менжинского. Этот комплекс состоит из трех разных по стилю строений. На Большую Лубянку выходит дверь, ведущая в клуб с театральным залом на 1500 мест. Вверху окна дома круглые, как иллюминаторы корабля. В нижних этажах горят огни люстр большого гастронома. Дом со спаренными пилонами построен Иваном Фоминым в стиле "пролетарской классики", его специалисты соотносят с западноевропейским стилем "Ар Деко". Примыкает к восьмиэтажному строению вертикальный пятнадцатиэтажный корпус с балконами. Это было самое высокее здание в довоенной Москве, оно выходило парадным подъездом в Фуркасовский переулок. Вплотную к башне примыкает еще один восьмиэтажный корпус, с фасадами в этот переулок и на Малую Лубянку. Геометрического стиля часть комплекса, без всяких архитектурных затей геометрическую фигуру, построил Аркадий Лангман.
Полицеский пристав выполнил приказ губернатора "старатья истреблять все огнем", в этом ему помогали колодники, выпущенные из тюрем заключенные. Поджигались лавки, каретные мастерские, которые бросились грабить генералы-победители, жгли лавки и сами немногие оставшиеся в городе купцы.
Так 2 сентября 1812 года начался грандиозный пожар Москвы, потрясший воображние современиков, и в их числе Джона Байрона, утверждавшего, что с гибелью Москвы сопоставим будет только грядущий огонь конца света. На волновавший всех тогда вопрос, кто сжег город, поэт дал однозначный ответ:
Кто ж раскалил пожар жестокий в ней?
Свой порох отдали солдаты,
Солому с кровли нес своей
Мужик, товар свой дал купец богатый,
Свои палаты каменные - князь,
И вот Москва отвсюду занялась!
Оставленная без пожарных и водяных насосов столица, застроенная деревянными домами, горела как пороховой склад. Из свыше девяти тысяч строений сгорело почти шесть с половиной тысяч. Из 329 церквей сохранилось 121.
Загорелся даже Кремль, который покинул спешно Наполеон, с трудом выйдя из разбушевавшегося моря огня. Погиб Московский университет, картинные галереи и библиотеки вельмож. Испепелились летописи, рукописные книги, погиб оригинал "Слова о полку Игореве", породив так называемую "проблему авторства", которую невозможно решить без вещественного доказательства текста гениального сочинения.
Шесть дней бушевал пожар. Город сгорел бы целиком, если бы не хлынувший запоздалый дождь, сыгравший роль пожарного.
Большая Лубянка и дом Ростопчина не сгорели. Разыгравшаяся перед ним сцена самосуда описана Львом Толстым на страницах романа "Война и мир". Сочувствие писателя, конечно, на стороне Верещагина. Ростопчин и сам не рад был всю последующую жизнь тому, что сделал в горячке в то роковое утро.
Посетивший дом губернатора интендант Анри Бейль поражен был библиотекой. Он увидел в ней много французских книг. Попал ему тогда в руки роскошный переплет с надписью на обложке "Святая Библия". Но книга оказалась антирелигиозная, доказывавшая "небытие божье". Этот интендант, известный миру под псевдонимом Стендаль, писал сестре из Москвы: "Этот город был незнаком Европе, в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, подобных которым не было ни одного в Париже...самое полное удобство соединялось здесь с блистательным изяществом".
Примерно такую же оценку Москве дал Наполеон в письме жене: " Я не имел представление об этом городе. В нем было 500 дворцов, столь же прекрасных как Елисейский, обставленных французской мебелью с невероятной роскошью, много царских дворцов, казарм, великолепных больниц. Все исчезло, уже четыре дня огонь пожирает город. Так как все небольшие дома горожан из дерева, они вспыхивают как спички. Это губернатор и русские, взбешенные тем, что они побеждены, предали огню этот прекрасный город... Эти мерзавцы были даже настолько предусмотрительны, что увезли или испортили пожарные насосы".
За исключением явного преувеличения числа дворцов - все здесь истинно.
Во время французской оккупации в доме Ростопчина жил граф Лористон, который ездил в ставку Кутузова с предложением мира.
Кутузов не скрывал, кто сжег Москву. Лористону он сказал : "Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе".
Погибли не только многие мирные жители, но и две тысячи раненных, оставленных на милость победителей.
Вернувшись в Москву, Ростопчин содрогнулся от увиденной картины. С присущей ему энергией бросился помогать погорельцам, спасать больных и раненых, восстанавливать дома. В своем доме по случаю победы устроил бал с фейерверком, о котором город забыл за два года войны.
Но многие москвичи, оставшись без крова, имущества, не простили ему пожара Москвы. Не был доволен губернатором Александр I, не забывший казалось бы такую мелочь на фоне народного бедствия, как казнь Верещагина. В письме губернатору император писал:
"Я слишком правдив, чтобы говорить с вами иным языком, кроме языка полной откровенности: его казнь была бесполезна и при том ни в коем случае не должна была совершиться таким образом".
Тень покойного сына купца, "мальчики кровавые в глазах", мучили Ростопчина до смерти. Граф до конца жизни не признался, что Москва сгорела по его вине, в написанной брошюре "Правда о пожаре Москвы" доказывал, что это произошло по воле случая. Версию Ростопчина поддержали и развили дружно... советские историки, доказывавшие, что подожгли город французы. Почему очевидное представлялось невероятным? Сталинские историки полагали, что возлагать вину на русских, значило "низкопоклонствовать перед Западом". Поэтому мне на уроках в школе внушали лживую версию. Детским умом я понимал, Наполену не было смысла сжигать в день триумфа завоеванный город, резиденцию в Кремле.
После отставки Ростопчин эмигрировал во Францию, к нелюбимым французам, где его, как героя борьбы с Наполеоном, ждал восторженный прием. В Москву он вернулся умирать.
В 1812 году богатые дворяне на свои деньги снаряжали полки, все вместе они пожертвовали три миллиона рублей на нужды армии. Московские купцы на алтарь отечества положили десять миллионов рублей! О чем это говорит? Уже тогда отечественные предприниматели крепко стояли на ногах, могли покупать недвижимость, которой прежде владели аристократы.
Так, престижное владение Голицыных на углу Большой Лубянки и Кузнецкого моста перешло к серпуховскому купцу Василию Васильевичу Варгину. То был настолько богатый человек, что смог построить здание, которое арендовал у него Малый театр. Его называли "домом Варгина". Гоголь оставил характеристику: "Василий Васильевич Варгин, умный купец в Москве", он видел в его лице того самого "положительного героя", чей образ так не давался ему в "Мертвых душах".
Участок земли на углу Кузнецкого моста и Большой Лубянки у наследников купца Василия Варгина выкупило "Первое Российское страховое общество от огня". Оно построило в начале улицы сложной конфигурации дом, где до революции жили и торговали, а при советской власти правили бал чиновники министерств. (Снова на нижних этажах зажглись огни рекламы магазинов...)
Вплотную к этому зданию примыкали до недавних лет два небольших дома. Они были хорошо известны в ХIX веке многим иностранцам. Некто Эдуард-Фридрих Билло арендовал помещения этих строений под гостиницу, носившую его имя "Билло". В ней было всего сорок номеров, но каждый стоил не дешевле полутора рублей в сутки. Люксы весили по десять рублей.
В гостинице "Билло" москвичи поселили дорогого гостя - великого Рихарда Вагнера, пригласив его для выступлений на сцене Большого театра. Перед началом концерта маэстро неожиданно для всех повернуся лицом к оркестру, спиной к публике, что тогда считалось неприличным. С тех пор все дирижеры в Москве выступают только так, как продемонстрировал Вагнер, принятый тогда на "ура!".
Еще один великий музыкант был постояльцем "Билло". Он дважды приезжал в Москву. Первый раз выступал в Колонном зале Дворянского собрания. Во второй приезд дал грандиозный концерт в Манеже. Там перед Гектором Берлиозом выстроилось 700! музыкантов и хористов. С необычайным подьемом они исполнили не только сочинения автора, дирижировавшего этой армией артистов, но и Моцарта, Бетховена, Глинки.
Взволнованный Берлиоз сообщал в Париж жене: "Я просто не знал, куда деваться. Это самое громадное впечатление, какое я только произвел за всю свою жизнь". На следующий год Николай Рубинштейн исполнил в Манеже "Реквием" Берлиоза, дирижируя хором и оркестром в составе 500 человек...
Где была гостиница "Билло"? Сейчас отвечу на этот вопрос.
Но прежде скажу, что в прошлом на Большой Лубянке жили люди не только богатые деньгами, но и богатые талантом. В их числе трагической судьбы художник Василий Пукирев и тенор Большого театра Федор Усатов.
Имя первого знают все, кто хоть один раз побывал в Третьяковской галерее и видел картину "Неравный брак". Художник изобразил сам себя в образе несчастного героя, на глазах у которого любимая девушка венчается с престарелым аристократом...
Квартира Пукирева была в трехэтажном доме 28, в нем прежде находились меблированные комнаты "Муром" и "Лондон".
Гостиницы и меблированные комнаты занимали многие здания Лубянки. В соседнем доме 26 помещались меблированные комнаты "Эльзас", "Эжень". В доме 20 - сдавались не только приезжим, но и москвичам, меблированные комнаты "Бель Вю" и "Слава"... В доме 18 помещалась дорогая гостиница "Лобади". В ее стенах регулярно собирался основанный в 1867 году Артистический кружок, клуб московских литераторов, художников и артистов. На его сцене читали новые стихи первые поэты России, и в их числе Афанасий Фет.
О жизни своей в Москве им написано в "Ранних годах моей жизни" и "Моих воспоминаниях". Оставил Фет и стихи о Москве:
Эх, шутка-молодость! Как новый, ранний снег
Всегда и чист и свеж! Царица тайных нег,
Луна зеркальная над древнею Москвою
Одну выводит ночь блестящей за другою.
Что, все ли улеглись, уснули? Не пора ль?..
На сердце жар любви и трепет, и печаль!..
Бегу! Далекие, как бы в вознаграденье,
Шлют звезды в инее свое изображенье.
В сияньи полночи безмолвен сон Кремля.
Под быстрою стопой промерзлая земля
Звучит, и по крутой, хотя недавней стуже
Доходит бой часов порывистей и туже..
На сцене кружка ставились пьесы, здесь два года играл сын основателя прославленной династии артистов Малого театра Прова Садовского - Михаил. Отсюда он перешел в Малый, где исполнил 60 ролей в пьесах Александра Островского. Знаток Москвы, артист писал очерки о жизни московских мещан и купцов.
Еще одна линия прослеживается на Большой Лубянке, где после великих реформ Александра II, развязавших руки отечественному капиталу, одно за другим учреждались страховые общества. Не было в Москве улицы с таким количеством агентств, где можно было бы застраховать все, что угодно: дом, имение, фабрику, жизнь свою и близких от любой напасти, даже от "градобития" с небес...
В книге "Вся Москва" за 1917 год я насчитал на одной этой улице около двадцати страховых обществ! На доме 1 была вывеска "Заботливца", на доме 3 - "Варшавского страхового от огня общества". Далее в собственном доме помещалось "Первое Российское страховое общество", основанное в 1827 году. За Варсонафьевским переулком клиент подходил у угловому дому 9, где была контора общества "Якорь", занятого страхованием на морском и речном транспорте в то время не столь безопасном как сейчас. Окна общества выходили на улицу и прелестный переулок, чьи дома толпились на крутом склоне Неглинки. Соседом "Якоря" было московское отделение общества "Русский Ллойд", фирмы, по сей день пользующейся мировой известностью. Такая же картина вырисовывалась на противоположной стороне улицы, где среди отечественного страхового капитала функционировала французская контора "Урбэн": поблизости проживала московская французская колония...
Задержимся на Большой Лубянке, где сохранились два трехэтажных дома под одним номером 11. (Прежде 9 и 11). Оба строения представляет особый интерес для пишущих о Москве, потому что на этом самом месте началась история, принесшая улице печальную известность в мире. В этих уютных некогда стенах зародился злокачественный "ген Лубянки", который начал контролировать и управлять всеми реакциями рожденного в 1917 году государственного организма под названием Советская Россия.
Московская охранка занимала один двухэтажный особняк в Большом Гнездниковском переулке, поблизости от резиденций генерал-губернатора Москвы и градоначальника, ведавшим как полицией, так и тайной полицией. В этом же особняке работала Сыскная полиция, московский уголовный розыск, считавшийся лучшим в Европе.
Охранка знала все, что замышлялось в штабах экстремистских партий, знала о чем говорили за границей в ЦК ленинской партии болшевиков, потому как среди агентов были члены этого ЦК.
Переехав из Петрограда в Москву, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия ВЧК, во гаве с Феликсом Дзержинским заняла дворец на Поварской, поблизости от Новинской тюрьмы. Московская Чрезвычайня Комиссия - МЧК, захватила бывший дом охранки в Большом Гнездниковском. Когда же решили объединить усилия двух комиссий, подыскали для их аппарата дома 9 и 11 на Лубянке, на углу с Варсонафьевским.
Объявление в газетах приглашало всех граждан к тесному сотрудничеству с новой властью и ее тайными агентами:
"Все заявления, письменные или устные, по делам комиссии должны быть направлены по адресу: Москва, Лубянка, дом страхового общества "Якорь", телефон N 5-79-23".
Что это за дома, какие события происходили в них до отчуждения чекистами? До "Якоря" в середине ХIX века владение принадлежало богатому московскому антиквару Дмитрию Александровичу Лухманову. Он построил здесь свой дом (№ 9), чтобы расширить торговлю. Его крупная лавка напоминала музей. В одном зале выставлялись старинные часы, в другом - фрагменты большой картины, изображающей деяния апостолов. Холст привез из-за границы сподвижник Петра граф Ягужинский. В третьем зале выставлялись бронза, фарфор, мрамор, драгоценные камни. Под крышу лавки наведывались все серьезные коллекционеры Москвы, уважавшие вкус и эрудицию хозяина, знатока эпохи Возрождения.
Соседний трехэтажный дом (№ 11) также перешел в руки Лухманова, потом к его родне, сдавшей строение в аренду. В нем открыли книжный магазин и издательство совладельцы - сын великого артиста Н. М. Щепкин и крупный книгоиздатель Козьма Солдатенков. На Большой Лубянке они принимали в стенах фирмы вернувшегося из ссылки поэта и художника Тараса Шевченко, задав в его честь торжественный обед, где за здоровье автора "Кобзаря" пили московские писатели, уважавшие талант великого украинского поэта и художника.
Перед революцией в этом доме разместились два страховых общества "Помощь" и "Российское общество застрахования капиталов и доходов".
После предпринятой Лениным "кавалерийской атаки на капитал", с наступлением эры "военного коммунизма" вся кипучая деятельность страховых российских обществ и банков прекратилась, словно их не существовало в природе.
Тогда и появилась на Лубянке ВЧК. На угловом здании установлена мемориальная доска с профилем "Железного Феликса", чей служебный кабинет находился в его стенах. Здесь он работал, неделями не выходя из здания, с апреля 1918 года по декабрь 1920 года, то есть все годы гражданской войны.
На первом этаже в бывшем архиве "Якоря" устроили "внутреннюю тюрьму", следственный изолятор, где на нарах в тесноте, но не обиде, жили, спали в одежде, играли в карты, ели, что бог подаст, люди, попавшие в облавы ВЧК, арестованные по доносам, офицеры, юнкера, студенты... Одних после допросов отпускали, других отправляли в тюрьму, третьих убивали.
Где казнили? В разных местах, на Ходынке, Калитниковском кладбище... На большой скорости маховик массового террора перемалывал кости во дворе дома N 7 в Варсонафьевском переулке, огороженном забором. Чтобы прохожие не слышали предсмертные крики, заводили моторы грузовых машин. Заключенных группами проводили сначала на четвертый этаж дома, там они оставляли верхнюю одежду. Потом вели в белье во двор. Убивали у стенки гаража, называвшегося расстрельным. Для этой же цели использовали подвал, где приговор приводили в исполнение выстрелом в затылок.
Поразительно: можно проводить экскурсии по местам "боевой славы палачей ВЧК", с показом двора в переулке, бывших кабинетов следователй и легендарного Феликса. Все на месте, все в полном порядке.
Открыв дверь, которая вела в "Якорь" и ВЧК, попадаешь в вестибюль с парадной лестницей. На верхней площадке ступени расходятся по сторонам. По этой лестнице спешил на Арбат с бомбой в портфеле Яков Блюмкин, чтобы бросить ее в старика, посла Германии графа Мирбаха. Где-то рядом был кабинет эсера Александровича, заместителя Дзержинского, поднявшего против советской власти полк ВЧК...
На площадке стоял пулемет. В нише стены, как встарь, красуется в полный рост античная богиня, подняв над головой фонарь. В этот мирный буржуазный вестибюль попадали и заключенные, и их родственнки, приходящие за справками.
В этом доме закрутилось, завертелось "красное колесо" революции, набиравшее обороты, захватывая в свои жернова все новые жертвы. Дзержинский допрашивал всегда ночью, добиваясь одной цели - признания.
- А какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого? - утверждал Феликс Эдмундович, давая интервью на Лубянке "Известиям".
(По данным Генпрокуратуры, в убийстве телеведущего Владислава Листьева, как сообщалось в газетах, добровольно без принуждения призналось сорок человек!)
Дзержинский лично проводил обыски, выезжал на место происшествия, устраивал очные ставки, допрашивал обвиняемых. И сам подписывал смертные приговоры.
Конечно, с высоты прожитых лет, зная какие злодеи пришли на смену основателю госбезопасности, образ его представляется романтичным. Разведчики чтут шефа ВЧК за высокий профессионализм, гениальные провокации, активные методы борьбы, охват агентурной сетью чуть ли не всего земного шара, за другие известные только им достоинства, что позволило ВЧК-ГПУ-ОГПУ-КГБ выходить победителем в поединке с лучшими разведками Западной Европы. О Дзержинском много написано легенд, о нем сочинял сказки хороший писатель Юрий Герман, Владимир Маяковский призывал юношей, обдумывающих житье, брать пример с товарища Дзержинского.
В конце 1918 гола произошло разделение аппарата на ВЧК и МЧК, в "Якоре" всем стало тесно. Московская ЧК перебралась в бывшую усадьбу графа Ростопчина, заняв дворец и флигеля. Так завертелось еще одно "красное колесо", образовав колесницу, перемалывавшую людские кости. Приговоренных вели в подвал флигеля усадьбы, который назывался "кораблем смерти", поскольку крутая лестница вниз напоминала корабельную.
И в этом дворе гремели выстрелы под грохот грузовиков. Шум долетал в окна наркомата в соседнем Милютинском переулке. Заместитель наркома Георгий Соломон, одним из первых номенклатурных работников ЦК сбежавший при жизни Ленина на Запад, долго не понимал, почему так часто гудят моторы. Ему прояснил суть дела прикрепленный к наркомату чекист Александр Эйдук.
- Это наши работают!
Эйдук, не какой-то рядовой сотрудник органов, нет, он руководящий работник, соратник "железного Феликса", член коллегии ВЧК!, чья должность утверждалась Лениным. В литературном сборнике "Улыбка ЧК" этот чекист напечатал такие строчки:
Нет больше радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых жизней и костей.
Вот от чего, когда томятся наши взоры,
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: "К стенке! Расстрелять!".
Тогда же чекисты изъяли у Москвы дома на Малой Лубянке, в Большом и Малом Кисельном переулке, в Варсонафьевском переулке.
(Последний переулок известен также тем, что в его доме позднее разместились камеры сверхсекретной лаборатории Х, где доктор химических наук полковник медицинской службы Григорий Майрановский и его сотрудники создавали яды, испытывая их на заключенных. Они же под видом медицинских процедур лично убивали приговоренных к смерти ядами).
В доме 13 на Большой Лубянке чекисты устроили клуб. Сюда в первую годовщину революции приезжал Ленин. Не один раз, как гласит надпись на мемориально доске. Два вечера подряд общался с "рыцарями революции" Ильич. Сюда же вождь приезжал в 1919 году несколько раз по ночам, когда работа набирала максимальные обороты. Об этих визитах мемориальная доска не сообщает. О чем говорили Дзержинский и Ленин - нам никогда не узнать.
И что любопытно, ни один террорист не пытался бросить бомбу в дверь дома, стоящего рядом с тротуаром, по которому ходили прохожие. Почему? Этот вопрсо интересовал Феликса Эдмундовича, когда он допрашивал Доната Черепанова, швырнувшего огромную бомбу в зал, где собрались коммунисты. И получил исчерпывающий ответ:
- Вы, гражданин Дзержинский, являетесь орудием партии, и, следовательно во всей политике ответственна партия. Мы и метали бомбу в сторону ответственных работников коммунистической партии, тем более, что на этом собрании предполагалось присутствие Ленина..."
Как ни много захвачено было строений в первые годы революции, всех их оказалось мало. Дошла очередь до Лубянской площади, застроенной домами страхового общества "Россия".
Владимир Гиляровский в очерке "Лубянка" оставил нам такую историческую справку: "В девяностых годах прошлого столетия разбогатевшие страховые общества, у которых кассы ломились от денег, нашли выгодным обратить свои огромные капиталы в недвижимые собственности и стали скупать земли в Москве и строить на них доходные дома. И вот на Лубянской площад, между Большой и Малой Лубянкой вырос огромный дом. Это дом страхового общества "Россия", выстроенный на владении Н. С. Мосолова".
Известный московский гравер и коллекционер академик Мосолов был богатейшим человеком. Жил он на широкую ногу один, сдавая помещения арендаторам. Он продал участок вместе со всеми строениями, где помещались меблированные комнаты, гастроном, колбасная, трактир, страховому обществу "Россия".
Проектирование нового большого доходного дома "Россия" заказала талантливому архитектору Александру Васильевичу Иванову, жившему в 1845-1917 годах. Это мастер, незаслуженно забытый, много построивший домов в центре. Гостиница "Балчуг" - его проект. Гостиница "Националь" на Тверской - его создание. Внутри и снаружи этого здания дружно сосуществуют ренессанс, классицизм и модерн, а между окнами шестого этажа красуются четыре пейзажа из цветной керамики.
Но самое замечательное творение Александра Иванова радовало глаз на Лубянской площади. То, что Гиляровский называет "домом" представляло из себя комплекс зданий в одном стиле любезной Иванову эклектики. Каждое из них напоминало старинный резной комод. Один такой комод, на углу Большой Лубянки, был с пятью ящиками, другой, на углу Мясницкой, с четырьмя ящиками-этажами. Над крышей каждого громоздились башенки. Несколько зданий тянулись вдоль Фуркасовского переулка. Внизу - торговали. На верхних этажах жили. Все вместе строения, между которыми были оставлены проходы, образовывали в плане обширный квадрат. В просторном дворе заключалось еще одно строение, где до революции были меблированные комнаты "Империал".
Вот на этот обширный комплекс зданий положили глаз чекисты во главе с Феликсом Дзержинским, прибрав их к рукам в конце 1920 года. Комнаты доходных домов заняли сотни сотрудников. А бывшая гостиница "Империал" превратилась в знаменитую "внутренную тюрьму" Лубянки...
На Лубянской площади началась новая кровавая глава в истории. В этом замкнутом квадрате больше не заводили моторов. Высокие стены домов служили надежной звукоизоляцией. Крики пытаемых разносились по всему двору и долетали в окна камер.
Хватило всех доходных домов ненадолго, как и здания Третьей Московской гимназии на углу Большой Лубянки и Фуркасовского переулка. Ее сломали в 1928 году, чтобы построить самое высокое и большое по тем временам в городе административное строение, точнее комплекс зданий, 8-15 этажей...
Напротив него, на другой стороне Фуркасовского переулка, протянулся еще один строй огромных зданий...Как пишет о них не без умиления Юрий Федосюк в книге "Москва в кольце Садовых": "Мощный обьем здания, обрамленный высокими спаренными полуколоннами, рождает впечатления величия и спокойствия".
Да, действительно рождается тревожный покой, тихий ужас, когда попадаешь в этот город спаренных полуколон и фасадов, облицованных черным камнем.
Попробуем разобраться, кто и что здесь созидал. Это довольно трудно, потому что все советские книги по архитектуре Москвы, от греха подальше, не помещали фотографий новостроек НКВД- МГБ-КГБ.
К этому городу руку приложил влиятельный в прошлом архитектор Аркадий Лангман, ставший с 1927 года фактически главным архитектором НКВД. Ему принадлежит авторство стадиона "Динамо", он же построил всем известное здание в Охотном ряду, где заседает в наши дни Дума.
Под одним словом Лубянка подразумевается комплекс строений, который венчает по терминологии чекистов "Большой дом". Его построил Лангман на месте доходного дома Иванова на Б. Лубянке, 2, на месте сломанных строений 4, 6, 8, 10 по этой же улице, а также на месте строений на четной стороне Фуркасовского переулка. Это всем известный облицованный черным лабрадором громадный корпус с железными воротами и глазком. Сей исторический страшный дом открыл ворота пред "черными воронами" в 1933 году при наркоме Генрихе Ягоде, за год до убийства Кирова. По уличному указателю это теперь одно владение 2 на Большой Лубянке.
Далее следует сразу дом N 12. Как раз здесь, на месте Третьей Московской гимназии построен блок зданий, заказанный НКВД в эпоху наркома Менжинского. Этот комплекс состоит из трех разных по стилю строений. На Большую Лубянку выходит дверь, ведущая в клуб с театральным залом на 1500 мест. Вверху окна дома круглые, как иллюминаторы корабля. В нижних этажах горят огни люстр большого гастронома. Дом со спаренными пилонами построен Иваном Фоминым в стиле "пролетарской классики", его специалисты соотносят с западноевропейским стилем "Ар Деко". Примыкает к восьмиэтажному строению вертикальный пятнадцатиэтажный корпус с балконами. Это было самое высокее здание в довоенной Москве, оно выходило парадным подъездом в Фуркасовский переулок. Вплотную к башне примыкает еще один восьмиэтажный корпус, с фасадами в этот переулок и на Малую Лубянку. Геометрического стиля часть комплекса, без всяких архитектурных затей геометрическую фигуру, построил Аркадий Лангман.