Страница:
Почему так долго не показывал то, чем с таким постоянством и такой страстью занимается? Один ответ я услышал в день нашего знакомства, читатели о нем знают. Другой ответ сводился к словам: "Времени не хватало". Оно появилось, когда с плеч упал груз Поклонной горы и Петра. После похорон Иннесы, жившей и страдавшей в Америке, где доктора продлевали, чем могли, ее угасавшую жизнь. Портрет улыбающейся Иннесы в ярком платье дописывался ночью перед вернисажем. От всех других портретов этот отличался тем, что черты лица и фигуры не были утрированы. Такой Иннесу знали все, кто слышал ее громкий смех и хохот, раздававшийся даже в годы, омраченные диагнозом рак. Картина с невысохшей краской заняла самое видное место зала.
В торце Нового Манежа стену заполнила большая эмаль "Вхождение Христа в Иерусалим". Из мастерской на Пресне привезли 300 натюрмортов и портретов, рисунков, а также эмали, модели статуй. Они представили одного автора во многих лицах: живописца, графика, ваятеля. В каком стиле?
Никогда не слышал ответа Церетели на этот вопрос. "Спроси у искусствоведов", - говорил он мне. Но тогда на вернисаже я услышал несколько слов, проливающих свет на эту тему:
- Для этой выставки я выбрал момент, когда относительно стихли ругательства в мой адрес. Никакой особой концепции не сочинял. Хотел показать, что я делаю вне стен Академии, в том числе и поп-арт, и модерн, и проекты, короче, кухню свою...
На этой кухне варится множество разных блюд, в разной технике исполнения, разном стиле, начиная от реализма и кончая поп-артом.
Напротив моделей Колумба американского и Колумба испанского встал миниатюрный Петр. Каждый мог убедиться, все, что писали и говорили про Петра и Колумба - выдумки, злая ложь. Что, впрочем, не помешало после вернисажа одному из рецензентов вновь реанимировать миф: у "Колумба голова совсем другой личности".
Бронза занимала сравнительно немного места, потому что концепция выставки, "посвященной Иннесе", состояла в том, чтобы показать всем: автор, заслуживший медали лауреата всех мыслимых высших премий и золотую звезду Героя - "прежде всего художник и график". Сотни картин и рисунков заполнили залы Нового Манежа, который перестали называть Малым Манежем из-за неточности первоначального определения.
На той выставке многие задавали себе вопрос, когда же успел все это натворить один человек, которого каждый день видели на Поклонной горе и Манежной площади, под крышей Академии и сводами храма Христа. Как раз в те же самые дни он заходил в мастерскую. Как писал много раз видевший его искусствовед, там происходило вот такое действо:
"Он берет в руки перо или кисть. Решительной рукой наносятся широкие темные линии контура, сразу и точно передающие характер натуры, сочно ложатся плотные почти лепные мазки".
Что абсолютно точно. Несколькими линиями за доли минуты он нарисовал мой портрет, хотя и утрированный, но про который я не мог сказать, что это кто-то другой. По поводу "лепных" мазков другим знатоком сказано было в дни выставки и нечто злобное: "жирная пастозная живопись, с неряшливым мазком композиция, как фото на документ, тупо в фас, неважно, портрет это или натюрморт".
Проходя по залам выставки, можно было убедиться не только в мастерстве живописца. Представала наглядно причина, которая сдерживала много лет автора в стремлении показать публике персональную выставку в Москве. Даже при наличии высших наград и званий, о которых мечтали многие, было бы непросто в Советском Союзе открыть аполитичную выставку, представив на ней одни цветы и портреты людей, мало кому известных. Не было среди них героев, лидеров партии, "знатных людей", не было "героики будней". Церетели, если не считать отмеченную медалью картину "На страже мира", прожил жизнь без "тематических картин", названных словами, гревшими душу экспертов выставочных комитетов. Как мы знаем, всем студентам в его годы настойчиво внушали, что именно такие "тематические картины" - вершина искусства социалистического реализма. Удовлетворить требования официального искусства в живописи - Церетели не мог. Ни одну из высоких тем, ни одного сюжета, завещанного художникам на лекциях в академии - не реализовал.
О персональной выставке в Москве Церетели мечтал всегда. Но время ее пришло только в конце 1998 года. Тогда она и открылась. Даже обвальное падение курса рубля в августе, связанная с этим утрата больших сумм в " ГКО", обесцененных государственных казначейских облигациях, не помешали давно задуманному. Сменилось правительство, премьером России стал Евгений Примаков, всем известный академик и бывший шеф внешней разведки, член Политбюро и житель города Тбилиси. Там хорошо знали и помнили детского врача, его мать. На вернисаже премьер не появился.
Пришел мэр Москвы Юрий Лужков со своей командой, не пожалевший эпитетов в приветственном слове. Он назвал друга "народным художником" и другими более возвышенными словами. Нашел в его творчестве некий политический аспект.
- Мы ставим на творцов красоты, а не варварства, - сказал мэр. Он очень удивился, увидев микроминиатюры, размером в спичечную коробочку. И, как политик, подчеркнул, что самое главное, что во всех картинах, во всех жанрах художник "укрепляет культурное взаимодействие в нашем евроазиатском мире на пространстве бывшего СССР".
В тот день радостный виновник торжества пообещал, что в скором времени его выставка заполнит стены Манежа. И случится это весной 1999 года. Вниманием не обделило его в тот день правительство России, которое представляли вице-премьер и министр культуры, сказавшие, как полагается в таких случаях, теплые слова.
Залы наполнились так плотно, что вспомнились яблоки, которым негде упасть, и сельди в бочках. "Презентация походила на посещение мавзолея паломниками с продолжительной остановкой внутри помещения", - как писал один из обозревателей. - Перемещаться по залам из-за скопления народа было невозможно".
Что скажут братья-художники? Я надеялся в тот день услышать то, чего не знал. Что Церетели - человек хороший и интересный, вулканизирующий энергией, они охотно говорили всем. Хороший ли он живописец? Нравятся зрителям его картины и рисунки?
- Мы с женой хотели бы, чтобы серия картин Церетели висела у нас дома, - признался модный композитор песен, звучащих с утра до ночи по каналам радио и телевидения, Игорь Крутой. Стало быть, картины ему по душе, раз он готов их купить сразу целую серию, правда, не зная, что, во-первых, эти картины не продаются, и, во-вторых, что стоят они очень дорого..
- Есть художники очень знаменитые, но холодные. Холодно и все! А тут стоишь перед картиной - и цвет, и объем, и расположение фигур - все тебя буквально затягивает туда, и ты, ничего не понимая в живописи, любуешься картиной и тебе удивительно тепло. Это признание Валентины Леонтьевой, ведущей некогда популярных телепередач и давней знакомой со времен Тбилиси.
Большим мастером кисти назвал друга Иосиф Кобзон, всем известный певец, на чьи концерты Зураб ходит с Лужковым.
- Посмотришь его живопись, загораешься желанием жить. Потому что в его картинах есть любовь к природе и вера в нее, вера в силу ее и красоту. - И это сказал на вернисаже не живописец, а известный модельер Вячеслав Зайцев.
- Зураба я считаю человеком возрожденческого темперамента и возрожденческого восприятия мира, жадного до творчества и абсолютно не скупого в жизни. - Это слова Никиты Михалкова, артиста и кинорежиссера, высказавшегося о человеческих качествах, постоянной готовности взваливать на свои плечи груз чужих забот.
Напомнил художник титанов Возрождения Андрею Дементьеву, поэту и другу, специально прилетевшему на вернисаж из Иерусалима, где он заведовал отделением Российского телевидения на Ближнем Востоке:
- Я не знаю другого такого художника, кого можно было бы назвать человеком Эпохи Возрождения, творящего добро в условиях повседневной социальной инквизиции, создавшей в наших душах мир жажды. - Еще он отметил чувства добрые, скульптурность живописи, заостренную характеристику натуры, умение увидеть в образах скрытый душевный настрой и проявить личное отношение, окрашенное юмором.
Ну, а что думали профессионалы, собратья по цеху искусств?
- Это - художник, вобравший в себя все парадоксы европейской культуры ХХ века, - сказал на открытии Николай Андронов, один из творцов "сурового стиля", так непохожего на стиль картин, выставленных в Новом Манеже. К живописи и ко всему творчеству относились слова о христианском начале и "детскости", которые мною цитировались в начале книги.
Почтил своим присутствием вернисаж Александр Шилов, чей музей открылся при жизни автора в центре Москвы. Процитирую его мнение от вернисажа:
- Я считаю, что в основе любого творческого человека лежит личность. А личность - это сердце и душа. Так вот, меня очень привлекает в Зурабе его сердце доброе и такая широкая его душа. Он никогда ни о ком не говорит плохо, а это очень редко встречается - что греха таить - и в среде художников, да, собственно, среди любых творческих людей. Зураб приемлет самые разные способы выражения в искусстве. Я считаю - это основа. И вот сегодня на вернисаж к нему пришли художники самых разных направлений, и все они относятся к Зурабу Церетели с огромным уважением именно за его открытое людям сердце, его добрую душу.
Об огромном уважении "за открытое людям сердце и добрую душу" сказал, но уважает ли Александр Максович живопись Церетели, нравятся ли ему картины, пейзажи и натюрморты?
Есть ли в Москве мастера, которые не столь скупы в оценках, кто прямо и однозначно сказал, что у Церетели не только доброе сердце, но и яркая живопись. Да, есть, и с каждым годом их становится все больше. Дмитрий Жилинский поразился "невероятным количеством" натюрмортов, портретов, жанровых сцен. И живопись ему пришлась по душе: "Монументальные, в рост, 2,5 метра красочные холсты с одной-двумя фигурами, "дворики" меня привели в восторг. Живопись пастозная, нагруженная красками, предельно по-грузински декоративная, яркая. Не часто такие профессиональные оценки выпадали в минувшие годы на долю президента Российской академии художеств.
С вернисажа дружной толпой посетители направились в ресторан "Метрополь", куда в тот вечер с улицы войти мог практически каждый, поскольку никто при входе не спрашивал пригласительных билетов. В результате залы наполнились людьми так же плотно, как Новый Манеж. Что не помешало всеобщему веселью, в центре которого стоял с бокалом ликующий Зураб.
* * *
В отчетах о выставке мало внимания уделялось картинам и много места отводилось сведению старых счетов, где помянули всуе Петра и Колумба. Все, что не успели сказать год назад, выложили сейчас, назвав натюрморты "портретами вазы на документ", а все работы "это давно уже социальное явление, а не искусство". Одни усмотрели в Новом Манеже подражателя "Сезанна, Модильяни (по части шей), Пикассо, Кандинского, Сутина, Нольде, всего джентльменского набора левого МОСХА и прогрессивного искусства социалистических стран". Другим экспозиция напомнила "окрошку из Пикассо, Гуттузо, Сикейроса и старых грузинских фресок". Но даже самые злобные критики увидели "безусловное присутствие в картинах и рисунках - энергии", "красный цвет", в котором "есть что-то в самом деле интимное зурабаво". Большинству ниспровергателей противостояло мнение Дмитрия Швидковского, сына покойного Олега Швидковского, не дожившего до вернисажа автора монографии "Зураб Церетели".
Академик назвал его "мажорным" художником. И заключил, что если попытаться определить, какие свойства творческой личности передает его выставка, то "прежде всего это сила мажорного яркого восприятия окружающего мира и страстное стремление выразить открытым цветом, характерной и декоративной формой свое отношение к жизни".
Не заглядывая в услужливый пресс-релиз, где описывались достоинства картин, "вибрирующих многоцветием красок, всплесками мощных цветовых аккордов и ритмов", люди любовались картинами. К вернисажу каталог не вышел. Издали вместо него цветной календарь-еженедельник на 1999 год. Почти каждый из 365 дней иллюстрировался букетом цветов, изредка дополняемый чьим-то дорогим автору лицом или фигурой, предметами интерьера. Все 365 натюрмортов были разные. Ни один не повторял другой, как "рыбки" в ульяновском бассейне.
Кто-то из ниспровергателей предвещал, что после вернисажа, на следующий день после открытия, "там, наверное, будет тихо". Но тихо не стало, народ на выставку пошел.
За стенами дома Москва переживала нелегкие дни, рушились банки, банкротились магазины, закрывались цеха и мастерские. А в залах Нового Манежа картины излучали яркий свет и цвет, горели огнем, дополняя лучи неба. Вся экспозиция иллюстрировала формулу Церетели: "Солнца много не бывает". Оно освещало земляков, друзей и знакомых, циркачей и уличных музыкантов. Любой человек, по словам Дмитрия Швидковского, на его портретах приобретает монументальный облик и в то же время не теряет свой характер. Что я могу подтвердить, четыре раза постояв перед мольбертом и уникальной палитрой, размером метр на метр..
Месяц, пока длилась выставка, каждый день Зураб, хоть не надолго, но приезжал в Новый Манеж, чтобы расписаться на листах, картинах цветов, которые дарил посетителям. Они заполняли страницы книги отзывов словами, опровергавшими процитированные мною отчеты в прессе. Выставку посетили десятки тысяч зрителей, ее продлили на неделю.
В последний день Новый Манеж закрыли раньше по случаю прибытия премьера, академика Евгения Примакова. Он сдержал слово, данное земляку, и приехал с женой, прошел по залам, сделал запись в книге отзывов, где написал, что знает Церетели давно, но не знал, какой это замечательный художник. А потом направился к накрытому столу, напомнившему ему столы в Грузии. За ним терпеливо ждали давние знакомые премьера грузины, осевшие в Москве, во главе с тамадой. Зародилась у меня в тот час надежда, что этот сильный человек поможет реализовать проект "парка чудес", отмеченный закладным камнем в Нижних Мневниках. Но чуда не произошло. Премьер недолго успешно исполнял обязанности главы правительства. Президент отправил его в отставку, лишив Церетели возможной поддержки.
Если бы хозяин стола задумал усадить рядом с Примаковым других известных земляков-русских, то ему пришлось бы пригласить Лебедева, великого артиста театра Товстоногова, бывшего шефа протокола президента Шевченко, министра иностранных дел России Иванова, все они из Тбилиси, его добрые друзья.
* * *
Музей современного искусства Церетели задумал давно. Трудно сказать, в каком именно году. Во всяком случае, в 1997, когда появился Петр, он вел переписку с правительством города по поводу будущего музея. В моем архиве хранится датированная ноябрем того года копия письма на имя мэра Москвы, где речь идет о коллекции русского князя Лобанова-Ростовского. Этот потомок Рюриковичей родился за границей и всю жизнь собирал русских художников начала ХХ века. Начал с покупки эскизов Сергея Судейкина к балету "Петрушка". Москва была тем городом, где впервые в мире к постановке опер Савва Мамонтов привлек лучших художников России, выполнявших декорации и костюмы артистов. После "Сезонов русского балета"" в Париже этому примеру последовали ведущие оперные театры Европы и Америки.
Князь собрал уникальную коллекцию русского театрального авангарда. Он не жалел усилий, чтобы показать миру: есть на свете не только агрессивный Советский Союз, заставивший его семью страдать и эмигрировать, но есть и другая России - исполненная света, радости, буйства красок: "Вот она настоящая Россия!" Коллекцию Лобанов-Ростовский демонстрировал в разных странах, поэтому о ней не только знали искусствоведы, но и аукционисты. Они оценивали собрание в пять миллионов долларов.
Такая коллекция, полная света и радости, была по душе Церетели. Он давно желал заполучить ее для задуманного музея. И князь хотел того же. Приезжая в Москву, Лобанов-Ростовский вел переговоры о продаже картин, рассказывал, что Церетели хочет создать музей "на основе его коллекции". Она являла собой "стройную и логическую систему восприятия живописи, всех стилей 10-20-х годов". Этим, как утверждал князь, "музей будет выгодно отличаться от своих собратьев в Нью-Йорке, Токио и Париже". Но где взять миллионы, запрошенные князем?
"Чтобы успеть уже в этом году, - писал Церетели мэру, - открыть музей современного искусства в городе Москве, направляю вам следующие предложения:
1. Лукойл покупает коллекцию, остается ее владельцем и выставляет в Вашем музее.
2. Лукойл выкупает коллекцию для Москвы. Если не готов это сделать безвозмездно, то достигается договоренность с правительством Москвы о предоставлении Лукойлу налоговых льгот для погашения затрат на покупку коллекции.
Для того, чтобы успеть привезти коллекцию в Москву к открытию музея и решить все связанные с этим вопросы, необходимо согласие Лукойла в ближайшее время.
Прошу Вашего согласия на предложенные мною варианты".
В этом официальном документе просматривается нетерпеливое желание заполучить коллекцию и открыть музей. Лукойл - богатая нефтяная компания, ее бензоколонки всем известны. Миллионами нефтяники обладали. Но оба варианта не прошли. Коллекция Лобанова-Ростовского осталась за границей.
* * *
Но и без княжеской коллекции мечту Церетели осуществил. Потому что основу музея составляла его личная коллекция, собранная за долгие годы в разных странах, где он побывал. Князь ошибался, утверждая, что коллекция театрального авангарда "составит основу" будущего музея, преувеличил значение своего собрания. В 1997 году у будущего директора музея насчитывались тысячи экспонатов, достойных музейного показа.
Торжественное открытие состоялось в самом конце 1999 года. К тому времени именуемый искусствоведами "Дом купца Губина" на улице Петровке, построенный Матвеем Казаковым, был готов принять экспозицию. Все книги о Москве называют этот купеческий дом ХVIII века в числе лучших зданий эпохи классицизма. Богатый уральский промышленник заказал проект самому известному архитектору своего времени, строившему дворцы аристократам. В сущности, таким дворцом стал и "Дом купца Губина". Этот дворец не рухнул к концу ХХ века только потому, что его удержали от падения каменные стены метровой толщины. До революции в них помещалась гимназия, последние годы больница, у которой не было денег на ремонт. Руины город продал Церетели, обязавшемуся за свои деньги реставрировать здание и передать Москве под муниципальный музей современного искусства вместе со своей коллекцией. Таким образом, объединялись усилия города и частного инвестора. Что стало возможным после утверждения в стране рыночных отношений.
Когда Церетели сделал первую покупку? Он точно не называет год и день, когда зашел к знакомому в Тбилиси и увидел на кухне потемневший от времени портрет девушки. Образ поразил его "красотой и пластикой". Каково же было его удивление, когда на холсте он увидел дату - 1908 год, и подпись Марка Шагала. Нам известна его история, портрет чуть было не вернулся к автору, отказавшемуся от этого дара. Его увидели в день открытия на втором этаже Московского музея современного искусства.
В истории города это второй такой музей. Первый существовал в старинном доме на Рождественке под названием Музея живописной культуры. Его организовал Василий Кандинский, ставший первым директором. В Петрограде директором подобного Музея художественной культуры являлся Казимир Малевич. Оба музея закрылись по известной причине: авангардное искусство партия объявила чуждым народу.
Дело Кандинского оказалось не напрасно. Посетивший Москву зимой 1927-1928 года американец Альфред Н. Барр поразился увиденным в московском музее и создал в Нью-Йорке подобный музей современного искусства, дав импульс всем организаторам подобных собраний во всем мире. Первая посмертная выставка Василия Кандинского прошла в Москве в 1989 году, когда его и Малевича искусствоведы называли гениями. Их картины стоили на аукционах миллионы долларов, а русский авангард начала ХХ века признали мировым достижением, "прорывом в будущее искусства".
Прошло после выставки Кандинского в Москве еще десять лет, прежде чем Церетели воздал должное творцам авангарда. Помог ему в этом, как всегда, Юрий Лужков. Воспитанный на картинах "передвижников", реалистов, художников социалистического реализма, в частности, он проникся идеями друга. Будь на его месте другой администратор, неспособный ПОНЯТЬ авангард, город поныне пребывал бы без музея современного искусства. Не случайно подчеркнул я слово - понять. Лужков не полюбил авангард, вкусам давним не изменил, в кабинете и дома у него нет картин авангардного толка. Портрет дочерей попросил друга, как мы знаем, написать точно такими, какими они выглядели на цветной фотографии.
Мне Лужков так объяснял свое понимание авангарда:
- Помню, какой случился эмоциональный всплеск, когда впервые открылась давняя выставка Пикассо в Москве. Отстояв очередь, попадаю в музей. У картины, на которой была изображена, кажется, скрипка, оказался рядом с незнакомой женщиной, восхитившейся шедевром. Ей хотелось поделиться с кем угодно своей радостью, и она излила на меня неподдельный восторг, охи и ахи. А потом притихла и сказала запомнившиеся мне на всю жизнь слова:
- В этой картине что-то есть! Но что, не пойму!
Может быть, этим и прекрасно современное искусство, что оно заставляет человека сначала восхититься, удивиться, а потом, присмотревшись, сформировать свое индивидуальное впечатление, а не общее, стандартное, какое мы получаем от классики. Такой музей необходим.
Нельзя было дальше терпеть, чтобы в нашем городе, не только столице России, но и столице мировой культуры, не было музея современного искусства, для которого московские художники сделали так много. Кандинский и Малевич жили и творили в Москве. Они были первыми, прокладывали новый путь. Мы хотим воздать им должное. Вот поэтому без шума, можно сказать, втихаря, готовили музей. И как хорошо, слава Богу, заканчиваем дело, которое взвалил на свои плечи несколько лет тому назад Зураб. Он еще раз доказал, что способен в самое трудное время творить чудеса. Мы поэтому ему помогаем.
Каким быть музею современного искусства? Зураб Церетели видел практически все наиболее известные из них, будучи в США, Франции, Испании и других странах, открывших экспозиции такого толка. Он знал, что здания для них строили знаменитые архитекторы. В Нью-Йорке Фрэнк Ллойд Райт для музея Гугенхайма использовал образ, напоминающий гаражный пандус. Оскар Нимейер придумал форму, напоминающую летающую тарелку. Они рассчитаны были главным образом для экспонирования живописи. Но многие адепты современного искусства не считают живопись "актуальной". Музей Гугенхайма в Испании, который открылся в 1996 году, напоминал гигантскую смятую консервную банку из титана. "Большую коробку" для еще одного музея Гугенхайма соорудили в Лас-Вегасе. Всем известен центр современного искусства в Париже, напоминающий некую индустриальную махину с коммуникациями, выставленными на всеобщее обозрение.
По другому пути пошли устроители подобных экспозиций, используя отслужившие свой век большие промышленные сооружения. Так, в Лондоне почти в одном время с Московским музеем современного искусства появился Новый Тэйт, занявший бывший машинный зал электростанции. Под музей приспособили старинный вокзал в Париже, отданный искусству ХХ века.
Места в центре Москвы, чтобы построить большое здание современной архитектуры, как это сделал когда-то на Мясницкой Корбюзье, - нет. Ломать старую Москву никто теперь не даст. Можно было бы найти нечто подобное цеху, ангару или электростанции и приспособить промышленное строение под музей.
Церетели пошел своим путем и здесь. Он выбрал для музея современного искусства старинный дворец классической архитектуры, в которых обычно в ХVIII-ХХ веках размещались коллекции картин и статуй. И не опасался, что возникнет непримиримое противоречие между античной архитектурной формой и авангардным содержанием. Выбор этот был не случайным, потому что Церетели не принадлежит к тем, кто считает живопись "не актуальной".
И тут мы подходим к проблеме, быть может, самой сложной, когда заходит речь о музее современного искусства. Что понимать под таким искусством, какие произведения могут считаться авангардными? Он сам на этот мучительный вопрос всегда отвечал простыми словами: только те, что достойны быть выставлены в музее. По какому принципу определять, что достойно? Признанные мастера, прошедшие академическую школу, смотрят и определяют качество, музейное оно или нет. Только они могут быть судьями в этом споре между "актуальным искусством" и тем, что считают "не актуальным", сбрасывая, по словам Владимира Маяковского, с "корабля современности". Так в стихах призывал он. Так поступали в жизни поборники "левого искусства" после революции 1917 года, ломая античные гипсы, служившие моделями в классах.
Современным искусством, "актуальным искусством", по-английски "contemporary art" считают его апологеты только то, что содержит нечто "небывалое и наиновейшее", искусство "дискомфортное, дерзкое и неромантичное". В СМИ, некогда правительственных изданиях, захватившие трибуны критики этого направления внушают всем, что "шокировать и эпатировать модно на Западе, что художник по сути своей всегда отвратителен, как непослушный подросток, что он решил не быть мессией и назвался провокатором". Поэтому они считают искусством "белую плитку с изображением аккуратненьких экскрементов", "баночки с плесенью", "Межпланетную станцию "Мир", собранную из длинной цепочки колбочек, соединяющих водочные бутылки".
В торце Нового Манежа стену заполнила большая эмаль "Вхождение Христа в Иерусалим". Из мастерской на Пресне привезли 300 натюрмортов и портретов, рисунков, а также эмали, модели статуй. Они представили одного автора во многих лицах: живописца, графика, ваятеля. В каком стиле?
Никогда не слышал ответа Церетели на этот вопрос. "Спроси у искусствоведов", - говорил он мне. Но тогда на вернисаже я услышал несколько слов, проливающих свет на эту тему:
- Для этой выставки я выбрал момент, когда относительно стихли ругательства в мой адрес. Никакой особой концепции не сочинял. Хотел показать, что я делаю вне стен Академии, в том числе и поп-арт, и модерн, и проекты, короче, кухню свою...
На этой кухне варится множество разных блюд, в разной технике исполнения, разном стиле, начиная от реализма и кончая поп-артом.
Напротив моделей Колумба американского и Колумба испанского встал миниатюрный Петр. Каждый мог убедиться, все, что писали и говорили про Петра и Колумба - выдумки, злая ложь. Что, впрочем, не помешало после вернисажа одному из рецензентов вновь реанимировать миф: у "Колумба голова совсем другой личности".
Бронза занимала сравнительно немного места, потому что концепция выставки, "посвященной Иннесе", состояла в том, чтобы показать всем: автор, заслуживший медали лауреата всех мыслимых высших премий и золотую звезду Героя - "прежде всего художник и график". Сотни картин и рисунков заполнили залы Нового Манежа, который перестали называть Малым Манежем из-за неточности первоначального определения.
На той выставке многие задавали себе вопрос, когда же успел все это натворить один человек, которого каждый день видели на Поклонной горе и Манежной площади, под крышей Академии и сводами храма Христа. Как раз в те же самые дни он заходил в мастерскую. Как писал много раз видевший его искусствовед, там происходило вот такое действо:
"Он берет в руки перо или кисть. Решительной рукой наносятся широкие темные линии контура, сразу и точно передающие характер натуры, сочно ложатся плотные почти лепные мазки".
Что абсолютно точно. Несколькими линиями за доли минуты он нарисовал мой портрет, хотя и утрированный, но про который я не мог сказать, что это кто-то другой. По поводу "лепных" мазков другим знатоком сказано было в дни выставки и нечто злобное: "жирная пастозная живопись, с неряшливым мазком композиция, как фото на документ, тупо в фас, неважно, портрет это или натюрморт".
Проходя по залам выставки, можно было убедиться не только в мастерстве живописца. Представала наглядно причина, которая сдерживала много лет автора в стремлении показать публике персональную выставку в Москве. Даже при наличии высших наград и званий, о которых мечтали многие, было бы непросто в Советском Союзе открыть аполитичную выставку, представив на ней одни цветы и портреты людей, мало кому известных. Не было среди них героев, лидеров партии, "знатных людей", не было "героики будней". Церетели, если не считать отмеченную медалью картину "На страже мира", прожил жизнь без "тематических картин", названных словами, гревшими душу экспертов выставочных комитетов. Как мы знаем, всем студентам в его годы настойчиво внушали, что именно такие "тематические картины" - вершина искусства социалистического реализма. Удовлетворить требования официального искусства в живописи - Церетели не мог. Ни одну из высоких тем, ни одного сюжета, завещанного художникам на лекциях в академии - не реализовал.
О персональной выставке в Москве Церетели мечтал всегда. Но время ее пришло только в конце 1998 года. Тогда она и открылась. Даже обвальное падение курса рубля в августе, связанная с этим утрата больших сумм в " ГКО", обесцененных государственных казначейских облигациях, не помешали давно задуманному. Сменилось правительство, премьером России стал Евгений Примаков, всем известный академик и бывший шеф внешней разведки, член Политбюро и житель города Тбилиси. Там хорошо знали и помнили детского врача, его мать. На вернисаже премьер не появился.
Пришел мэр Москвы Юрий Лужков со своей командой, не пожалевший эпитетов в приветственном слове. Он назвал друга "народным художником" и другими более возвышенными словами. Нашел в его творчестве некий политический аспект.
- Мы ставим на творцов красоты, а не варварства, - сказал мэр. Он очень удивился, увидев микроминиатюры, размером в спичечную коробочку. И, как политик, подчеркнул, что самое главное, что во всех картинах, во всех жанрах художник "укрепляет культурное взаимодействие в нашем евроазиатском мире на пространстве бывшего СССР".
В тот день радостный виновник торжества пообещал, что в скором времени его выставка заполнит стены Манежа. И случится это весной 1999 года. Вниманием не обделило его в тот день правительство России, которое представляли вице-премьер и министр культуры, сказавшие, как полагается в таких случаях, теплые слова.
Залы наполнились так плотно, что вспомнились яблоки, которым негде упасть, и сельди в бочках. "Презентация походила на посещение мавзолея паломниками с продолжительной остановкой внутри помещения", - как писал один из обозревателей. - Перемещаться по залам из-за скопления народа было невозможно".
Что скажут братья-художники? Я надеялся в тот день услышать то, чего не знал. Что Церетели - человек хороший и интересный, вулканизирующий энергией, они охотно говорили всем. Хороший ли он живописец? Нравятся зрителям его картины и рисунки?
- Мы с женой хотели бы, чтобы серия картин Церетели висела у нас дома, - признался модный композитор песен, звучащих с утра до ночи по каналам радио и телевидения, Игорь Крутой. Стало быть, картины ему по душе, раз он готов их купить сразу целую серию, правда, не зная, что, во-первых, эти картины не продаются, и, во-вторых, что стоят они очень дорого..
- Есть художники очень знаменитые, но холодные. Холодно и все! А тут стоишь перед картиной - и цвет, и объем, и расположение фигур - все тебя буквально затягивает туда, и ты, ничего не понимая в живописи, любуешься картиной и тебе удивительно тепло. Это признание Валентины Леонтьевой, ведущей некогда популярных телепередач и давней знакомой со времен Тбилиси.
Большим мастером кисти назвал друга Иосиф Кобзон, всем известный певец, на чьи концерты Зураб ходит с Лужковым.
- Посмотришь его живопись, загораешься желанием жить. Потому что в его картинах есть любовь к природе и вера в нее, вера в силу ее и красоту. - И это сказал на вернисаже не живописец, а известный модельер Вячеслав Зайцев.
- Зураба я считаю человеком возрожденческого темперамента и возрожденческого восприятия мира, жадного до творчества и абсолютно не скупого в жизни. - Это слова Никиты Михалкова, артиста и кинорежиссера, высказавшегося о человеческих качествах, постоянной готовности взваливать на свои плечи груз чужих забот.
Напомнил художник титанов Возрождения Андрею Дементьеву, поэту и другу, специально прилетевшему на вернисаж из Иерусалима, где он заведовал отделением Российского телевидения на Ближнем Востоке:
- Я не знаю другого такого художника, кого можно было бы назвать человеком Эпохи Возрождения, творящего добро в условиях повседневной социальной инквизиции, создавшей в наших душах мир жажды. - Еще он отметил чувства добрые, скульптурность живописи, заостренную характеристику натуры, умение увидеть в образах скрытый душевный настрой и проявить личное отношение, окрашенное юмором.
Ну, а что думали профессионалы, собратья по цеху искусств?
- Это - художник, вобравший в себя все парадоксы европейской культуры ХХ века, - сказал на открытии Николай Андронов, один из творцов "сурового стиля", так непохожего на стиль картин, выставленных в Новом Манеже. К живописи и ко всему творчеству относились слова о христианском начале и "детскости", которые мною цитировались в начале книги.
Почтил своим присутствием вернисаж Александр Шилов, чей музей открылся при жизни автора в центре Москвы. Процитирую его мнение от вернисажа:
- Я считаю, что в основе любого творческого человека лежит личность. А личность - это сердце и душа. Так вот, меня очень привлекает в Зурабе его сердце доброе и такая широкая его душа. Он никогда ни о ком не говорит плохо, а это очень редко встречается - что греха таить - и в среде художников, да, собственно, среди любых творческих людей. Зураб приемлет самые разные способы выражения в искусстве. Я считаю - это основа. И вот сегодня на вернисаж к нему пришли художники самых разных направлений, и все они относятся к Зурабу Церетели с огромным уважением именно за его открытое людям сердце, его добрую душу.
Об огромном уважении "за открытое людям сердце и добрую душу" сказал, но уважает ли Александр Максович живопись Церетели, нравятся ли ему картины, пейзажи и натюрморты?
Есть ли в Москве мастера, которые не столь скупы в оценках, кто прямо и однозначно сказал, что у Церетели не только доброе сердце, но и яркая живопись. Да, есть, и с каждым годом их становится все больше. Дмитрий Жилинский поразился "невероятным количеством" натюрмортов, портретов, жанровых сцен. И живопись ему пришлась по душе: "Монументальные, в рост, 2,5 метра красочные холсты с одной-двумя фигурами, "дворики" меня привели в восторг. Живопись пастозная, нагруженная красками, предельно по-грузински декоративная, яркая. Не часто такие профессиональные оценки выпадали в минувшие годы на долю президента Российской академии художеств.
С вернисажа дружной толпой посетители направились в ресторан "Метрополь", куда в тот вечер с улицы войти мог практически каждый, поскольку никто при входе не спрашивал пригласительных билетов. В результате залы наполнились людьми так же плотно, как Новый Манеж. Что не помешало всеобщему веселью, в центре которого стоял с бокалом ликующий Зураб.
* * *
В отчетах о выставке мало внимания уделялось картинам и много места отводилось сведению старых счетов, где помянули всуе Петра и Колумба. Все, что не успели сказать год назад, выложили сейчас, назвав натюрморты "портретами вазы на документ", а все работы "это давно уже социальное явление, а не искусство". Одни усмотрели в Новом Манеже подражателя "Сезанна, Модильяни (по части шей), Пикассо, Кандинского, Сутина, Нольде, всего джентльменского набора левого МОСХА и прогрессивного искусства социалистических стран". Другим экспозиция напомнила "окрошку из Пикассо, Гуттузо, Сикейроса и старых грузинских фресок". Но даже самые злобные критики увидели "безусловное присутствие в картинах и рисунках - энергии", "красный цвет", в котором "есть что-то в самом деле интимное зурабаво". Большинству ниспровергателей противостояло мнение Дмитрия Швидковского, сына покойного Олега Швидковского, не дожившего до вернисажа автора монографии "Зураб Церетели".
Академик назвал его "мажорным" художником. И заключил, что если попытаться определить, какие свойства творческой личности передает его выставка, то "прежде всего это сила мажорного яркого восприятия окружающего мира и страстное стремление выразить открытым цветом, характерной и декоративной формой свое отношение к жизни".
Не заглядывая в услужливый пресс-релиз, где описывались достоинства картин, "вибрирующих многоцветием красок, всплесками мощных цветовых аккордов и ритмов", люди любовались картинами. К вернисажу каталог не вышел. Издали вместо него цветной календарь-еженедельник на 1999 год. Почти каждый из 365 дней иллюстрировался букетом цветов, изредка дополняемый чьим-то дорогим автору лицом или фигурой, предметами интерьера. Все 365 натюрмортов были разные. Ни один не повторял другой, как "рыбки" в ульяновском бассейне.
Кто-то из ниспровергателей предвещал, что после вернисажа, на следующий день после открытия, "там, наверное, будет тихо". Но тихо не стало, народ на выставку пошел.
За стенами дома Москва переживала нелегкие дни, рушились банки, банкротились магазины, закрывались цеха и мастерские. А в залах Нового Манежа картины излучали яркий свет и цвет, горели огнем, дополняя лучи неба. Вся экспозиция иллюстрировала формулу Церетели: "Солнца много не бывает". Оно освещало земляков, друзей и знакомых, циркачей и уличных музыкантов. Любой человек, по словам Дмитрия Швидковского, на его портретах приобретает монументальный облик и в то же время не теряет свой характер. Что я могу подтвердить, четыре раза постояв перед мольбертом и уникальной палитрой, размером метр на метр..
Месяц, пока длилась выставка, каждый день Зураб, хоть не надолго, но приезжал в Новый Манеж, чтобы расписаться на листах, картинах цветов, которые дарил посетителям. Они заполняли страницы книги отзывов словами, опровергавшими процитированные мною отчеты в прессе. Выставку посетили десятки тысяч зрителей, ее продлили на неделю.
В последний день Новый Манеж закрыли раньше по случаю прибытия премьера, академика Евгения Примакова. Он сдержал слово, данное земляку, и приехал с женой, прошел по залам, сделал запись в книге отзывов, где написал, что знает Церетели давно, но не знал, какой это замечательный художник. А потом направился к накрытому столу, напомнившему ему столы в Грузии. За ним терпеливо ждали давние знакомые премьера грузины, осевшие в Москве, во главе с тамадой. Зародилась у меня в тот час надежда, что этот сильный человек поможет реализовать проект "парка чудес", отмеченный закладным камнем в Нижних Мневниках. Но чуда не произошло. Премьер недолго успешно исполнял обязанности главы правительства. Президент отправил его в отставку, лишив Церетели возможной поддержки.
Если бы хозяин стола задумал усадить рядом с Примаковым других известных земляков-русских, то ему пришлось бы пригласить Лебедева, великого артиста театра Товстоногова, бывшего шефа протокола президента Шевченко, министра иностранных дел России Иванова, все они из Тбилиси, его добрые друзья.
* * *
Музей современного искусства Церетели задумал давно. Трудно сказать, в каком именно году. Во всяком случае, в 1997, когда появился Петр, он вел переписку с правительством города по поводу будущего музея. В моем архиве хранится датированная ноябрем того года копия письма на имя мэра Москвы, где речь идет о коллекции русского князя Лобанова-Ростовского. Этот потомок Рюриковичей родился за границей и всю жизнь собирал русских художников начала ХХ века. Начал с покупки эскизов Сергея Судейкина к балету "Петрушка". Москва была тем городом, где впервые в мире к постановке опер Савва Мамонтов привлек лучших художников России, выполнявших декорации и костюмы артистов. После "Сезонов русского балета"" в Париже этому примеру последовали ведущие оперные театры Европы и Америки.
Князь собрал уникальную коллекцию русского театрального авангарда. Он не жалел усилий, чтобы показать миру: есть на свете не только агрессивный Советский Союз, заставивший его семью страдать и эмигрировать, но есть и другая России - исполненная света, радости, буйства красок: "Вот она настоящая Россия!" Коллекцию Лобанов-Ростовский демонстрировал в разных странах, поэтому о ней не только знали искусствоведы, но и аукционисты. Они оценивали собрание в пять миллионов долларов.
Такая коллекция, полная света и радости, была по душе Церетели. Он давно желал заполучить ее для задуманного музея. И князь хотел того же. Приезжая в Москву, Лобанов-Ростовский вел переговоры о продаже картин, рассказывал, что Церетели хочет создать музей "на основе его коллекции". Она являла собой "стройную и логическую систему восприятия живописи, всех стилей 10-20-х годов". Этим, как утверждал князь, "музей будет выгодно отличаться от своих собратьев в Нью-Йорке, Токио и Париже". Но где взять миллионы, запрошенные князем?
"Чтобы успеть уже в этом году, - писал Церетели мэру, - открыть музей современного искусства в городе Москве, направляю вам следующие предложения:
1. Лукойл покупает коллекцию, остается ее владельцем и выставляет в Вашем музее.
2. Лукойл выкупает коллекцию для Москвы. Если не готов это сделать безвозмездно, то достигается договоренность с правительством Москвы о предоставлении Лукойлу налоговых льгот для погашения затрат на покупку коллекции.
Для того, чтобы успеть привезти коллекцию в Москву к открытию музея и решить все связанные с этим вопросы, необходимо согласие Лукойла в ближайшее время.
Прошу Вашего согласия на предложенные мною варианты".
В этом официальном документе просматривается нетерпеливое желание заполучить коллекцию и открыть музей. Лукойл - богатая нефтяная компания, ее бензоколонки всем известны. Миллионами нефтяники обладали. Но оба варианта не прошли. Коллекция Лобанова-Ростовского осталась за границей.
* * *
Но и без княжеской коллекции мечту Церетели осуществил. Потому что основу музея составляла его личная коллекция, собранная за долгие годы в разных странах, где он побывал. Князь ошибался, утверждая, что коллекция театрального авангарда "составит основу" будущего музея, преувеличил значение своего собрания. В 1997 году у будущего директора музея насчитывались тысячи экспонатов, достойных музейного показа.
Торжественное открытие состоялось в самом конце 1999 года. К тому времени именуемый искусствоведами "Дом купца Губина" на улице Петровке, построенный Матвеем Казаковым, был готов принять экспозицию. Все книги о Москве называют этот купеческий дом ХVIII века в числе лучших зданий эпохи классицизма. Богатый уральский промышленник заказал проект самому известному архитектору своего времени, строившему дворцы аристократам. В сущности, таким дворцом стал и "Дом купца Губина". Этот дворец не рухнул к концу ХХ века только потому, что его удержали от падения каменные стены метровой толщины. До революции в них помещалась гимназия, последние годы больница, у которой не было денег на ремонт. Руины город продал Церетели, обязавшемуся за свои деньги реставрировать здание и передать Москве под муниципальный музей современного искусства вместе со своей коллекцией. Таким образом, объединялись усилия города и частного инвестора. Что стало возможным после утверждения в стране рыночных отношений.
Когда Церетели сделал первую покупку? Он точно не называет год и день, когда зашел к знакомому в Тбилиси и увидел на кухне потемневший от времени портрет девушки. Образ поразил его "красотой и пластикой". Каково же было его удивление, когда на холсте он увидел дату - 1908 год, и подпись Марка Шагала. Нам известна его история, портрет чуть было не вернулся к автору, отказавшемуся от этого дара. Его увидели в день открытия на втором этаже Московского музея современного искусства.
В истории города это второй такой музей. Первый существовал в старинном доме на Рождественке под названием Музея живописной культуры. Его организовал Василий Кандинский, ставший первым директором. В Петрограде директором подобного Музея художественной культуры являлся Казимир Малевич. Оба музея закрылись по известной причине: авангардное искусство партия объявила чуждым народу.
Дело Кандинского оказалось не напрасно. Посетивший Москву зимой 1927-1928 года американец Альфред Н. Барр поразился увиденным в московском музее и создал в Нью-Йорке подобный музей современного искусства, дав импульс всем организаторам подобных собраний во всем мире. Первая посмертная выставка Василия Кандинского прошла в Москве в 1989 году, когда его и Малевича искусствоведы называли гениями. Их картины стоили на аукционах миллионы долларов, а русский авангард начала ХХ века признали мировым достижением, "прорывом в будущее искусства".
Прошло после выставки Кандинского в Москве еще десять лет, прежде чем Церетели воздал должное творцам авангарда. Помог ему в этом, как всегда, Юрий Лужков. Воспитанный на картинах "передвижников", реалистов, художников социалистического реализма, в частности, он проникся идеями друга. Будь на его месте другой администратор, неспособный ПОНЯТЬ авангард, город поныне пребывал бы без музея современного искусства. Не случайно подчеркнул я слово - понять. Лужков не полюбил авангард, вкусам давним не изменил, в кабинете и дома у него нет картин авангардного толка. Портрет дочерей попросил друга, как мы знаем, написать точно такими, какими они выглядели на цветной фотографии.
Мне Лужков так объяснял свое понимание авангарда:
- Помню, какой случился эмоциональный всплеск, когда впервые открылась давняя выставка Пикассо в Москве. Отстояв очередь, попадаю в музей. У картины, на которой была изображена, кажется, скрипка, оказался рядом с незнакомой женщиной, восхитившейся шедевром. Ей хотелось поделиться с кем угодно своей радостью, и она излила на меня неподдельный восторг, охи и ахи. А потом притихла и сказала запомнившиеся мне на всю жизнь слова:
- В этой картине что-то есть! Но что, не пойму!
Может быть, этим и прекрасно современное искусство, что оно заставляет человека сначала восхититься, удивиться, а потом, присмотревшись, сформировать свое индивидуальное впечатление, а не общее, стандартное, какое мы получаем от классики. Такой музей необходим.
Нельзя было дальше терпеть, чтобы в нашем городе, не только столице России, но и столице мировой культуры, не было музея современного искусства, для которого московские художники сделали так много. Кандинский и Малевич жили и творили в Москве. Они были первыми, прокладывали новый путь. Мы хотим воздать им должное. Вот поэтому без шума, можно сказать, втихаря, готовили музей. И как хорошо, слава Богу, заканчиваем дело, которое взвалил на свои плечи несколько лет тому назад Зураб. Он еще раз доказал, что способен в самое трудное время творить чудеса. Мы поэтому ему помогаем.
Каким быть музею современного искусства? Зураб Церетели видел практически все наиболее известные из них, будучи в США, Франции, Испании и других странах, открывших экспозиции такого толка. Он знал, что здания для них строили знаменитые архитекторы. В Нью-Йорке Фрэнк Ллойд Райт для музея Гугенхайма использовал образ, напоминающий гаражный пандус. Оскар Нимейер придумал форму, напоминающую летающую тарелку. Они рассчитаны были главным образом для экспонирования живописи. Но многие адепты современного искусства не считают живопись "актуальной". Музей Гугенхайма в Испании, который открылся в 1996 году, напоминал гигантскую смятую консервную банку из титана. "Большую коробку" для еще одного музея Гугенхайма соорудили в Лас-Вегасе. Всем известен центр современного искусства в Париже, напоминающий некую индустриальную махину с коммуникациями, выставленными на всеобщее обозрение.
По другому пути пошли устроители подобных экспозиций, используя отслужившие свой век большие промышленные сооружения. Так, в Лондоне почти в одном время с Московским музеем современного искусства появился Новый Тэйт, занявший бывший машинный зал электростанции. Под музей приспособили старинный вокзал в Париже, отданный искусству ХХ века.
Места в центре Москвы, чтобы построить большое здание современной архитектуры, как это сделал когда-то на Мясницкой Корбюзье, - нет. Ломать старую Москву никто теперь не даст. Можно было бы найти нечто подобное цеху, ангару или электростанции и приспособить промышленное строение под музей.
Церетели пошел своим путем и здесь. Он выбрал для музея современного искусства старинный дворец классической архитектуры, в которых обычно в ХVIII-ХХ веках размещались коллекции картин и статуй. И не опасался, что возникнет непримиримое противоречие между античной архитектурной формой и авангардным содержанием. Выбор этот был не случайным, потому что Церетели не принадлежит к тем, кто считает живопись "не актуальной".
И тут мы подходим к проблеме, быть может, самой сложной, когда заходит речь о музее современного искусства. Что понимать под таким искусством, какие произведения могут считаться авангардными? Он сам на этот мучительный вопрос всегда отвечал простыми словами: только те, что достойны быть выставлены в музее. По какому принципу определять, что достойно? Признанные мастера, прошедшие академическую школу, смотрят и определяют качество, музейное оно или нет. Только они могут быть судьями в этом споре между "актуальным искусством" и тем, что считают "не актуальным", сбрасывая, по словам Владимира Маяковского, с "корабля современности". Так в стихах призывал он. Так поступали в жизни поборники "левого искусства" после революции 1917 года, ломая античные гипсы, служившие моделями в классах.
Современным искусством, "актуальным искусством", по-английски "contemporary art" считают его апологеты только то, что содержит нечто "небывалое и наиновейшее", искусство "дискомфортное, дерзкое и неромантичное". В СМИ, некогда правительственных изданиях, захватившие трибуны критики этого направления внушают всем, что "шокировать и эпатировать модно на Западе, что художник по сути своей всегда отвратителен, как непослушный подросток, что он решил не быть мессией и назвался провокатором". Поэтому они считают искусством "белую плитку с изображением аккуратненьких экскрементов", "баночки с плесенью", "Межпланетную станцию "Мир", собранную из длинной цепочки колбочек, соединяющих водочные бутылки".