Павел Сергеевич Комарницкий
Старая сказка
– Станция! Кто спрашивал, эй, мужики?
Иван встрепенулся, схватил свой видавший виды солдатский "сидор". Чуть не проспал, надо же. Так ждал, не мог заснуть всю ночь, и вот…
– Я спрашивал, я! Посторонись, мужики… Ну всё, бывайте!
Воинский эшелон шёл мимо станции, тяжело громыхая на стыках, лишь немного сбавив ход. Иван повис на подножке "теплушки", примерился, широким взмахом закинул своё имущество и спрыгнул сам на проплывающий мимо перрон станции, сделав короткую пробежку, едва устояв на ногах.
Поезд, будто сбросив тяжкую ношу, начал набирать ход. Вагоны, всё учащая перестук колёс, пролетали один за другим. Вот последний вагон, грузовой "пульман" довоенной постройки, прогрохотал мимо, и долгий, прощальный гудок паровоза заглушил удаляющийся перестук колёс.
Иван поднял "сидор", глухо брякнувший пожитками, отряхнул. Постоял, осматриваясь. Да, городку, видать, досталось. Вокзал сгорел начисто…
Иван вздохнул, поправил на плече лямку "сидора" и зашагал в город. Или что там от него осталось…
Он шёл по городу своего детства.
Собственно, детство как таковое Иван помнил смутно. Ведь детство - это когда утром тебя будит ласковый материнский голос: "Ваня, вставай-ко, петушок пропел давно". И когда отец, усмехаясь в пшеничные усы, ерошит твою голову: "Зарос совсем, пора уже пообкорнать патлы-то". И крынка с парным молоком…
Очень коротким было Иваново детство.
Иван помнит - в тесной горенке полно людей. Особенно выделяется один - высокий, уверенный, перетянутый ремнями поверх потёртой кожаной куртки. Блестят хромовые сапоги, блестят бляхи и пуговицы, и особенно пряжка ремня. Ваня загляделся на блеск цацек.
"Ну что, допрыгался, подкулачник хренов?"
И детство кончилось.
Потом был детский дом, казённые серые одеяла на казённых железных кроватях, стоящих в два ряда. Настоящая взрослая жизнь, в которую вбросили лопоухого пацана, не очень ровно обстриженного овечьими ножницами - успел-таки отец.
И всё же Иван считал этот городок городом своего детства. Родным городом, что ли. Ведь именно здесь он встретил Машу.
… Она стояла возле кинотеатра, глядя на афишу из-под руки, чуть прищурившись - смотрела против солнца. С афиши простирал свою длань закованный в кольчугу Александр Невский.
"Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет" - неожиданно для себя самого продекламировал Ваня.
Девчонка обернулась, прищурилась ещё сильнее, слегка склонив голову набок. Иван вдруг почувствовал, как у него забилось сердце.
"А что, ты не согласен?" - улыбнулась девчонка, встряхивая коротко остриженной чёлкой.
"Согласен…" - неожиданно севшим голосом выговорил Иван.
Потом они гуляли по тесным улочкам, застроенными в основном одноэтажными домами, и он подпрыгивал, чтобы сорвать висящие из-за глухого дощатого забора яблоки. Маша смеялась: "У тебя сколько по физкультуре? Мало каши ел!" "Сколько положат, столько и ем" - неожиданно грубо ответил Иван. Смех погас, и зелёные глаза смотрят в самую душу. "Прости, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть. Ну вот ни на столько" - и она показала мизинчик. И снова забилось сердце. "Да ладно…". А она уже закусила губу, озоровато стрельнула глазами направо-налево - прохожих нет. "Ну-ка, подсади меня" "Как?" - Ивана бросило в жар. "Да быстрее же, ну!"
Иван обхватил её голые ноги, зажмурившись, поднял. Гладкие, упругие девичьи бёдра переливались в его ладонях, он отвернулся, чтобы не упираться лицом в низ её живота, но всё равно…
"А вот я вас, холера задери!" - раздались торопливые шаркающие шаги во дворе дома.
"Ходу!" - и они побежали, давясь от смеха, и Маша на бегу старалась удержать экспроприированные яблоки.
Потом они сидели на обломанной скамейке в чахлом скверике у Дома Культуры, где среди зарослей сирени и акации грустно коротал свой век бюст Александра Сергеевича Пушкина, с отбитым носом.
"…Так ты интернатовский?" "Ну…" "А я домашняя" - странно, но Иван совсем не чувствовал обиды. Маменькиных сынков и дочек в интернате недолюбливали, если не сказать больше. И в то же время завидовали.
"А яблоки тыришь не хуже наших пацанов" - он взял у неё с коленей яблоко, откусил.
"Поду-умаешь, профессия" - фыркнула девчонка - "Вот на тот год закончу школу, и пойду в лётное училище. Я лётчицей стану, не веришь? Я и в аэроклуб хожу"
"Верю" - охотно согласился Иван. Как можно ей не верить? "Слушай, и я тоже думал в лётное… Я тоже на тот год заканчиваю" "Ну и отлично. Стало быть, полетим вместе!" - и она засмеялась.
…
– Товарищ старший сержант, угостите девушку спичкой - Ивана вывел из задумчивости приятный женский голос. Очень красивый голос. Он обернулся.
Обладательница красивого голоса оказалась вполне соответствующей своему голосу. Даже более чем. Стройная высокая девушка, в зелёном дорожном платье и чёрных туфельках, с гладко зачёсанными каштановыми волосами, собранными сзади в тугой, могучий узел. Наверное, если в косу увязать эти волосы - до колен коса будет, и в руку толщиной, мельком подумал Иван. На точёном, каком-то чуть прозрачном лице - "алебастровое", откуда-то всплыло неожиданное слово - выжидательно смотрели на Ивана громадные лазурные глаза, над которыми чуть выгибались тонкие брови. В длинных тонких пальцах девушка вертела трофейную сигарету.
– Что с вами, товарищ старший сержант? - в глазах и голосе проклюнулась насмешка - Сказываются последствия боевой контузии?
– Чего? - очнулся наконец Иван.
– Речь шла о спичке - ещё более насмешливо напомнила девушка.
Иван молча, не спеша достал коробок спичек. Как положено кавалеру, чиркнул, поднёс огонёк к кончику сигареты - девушка затянулась. Теперь Иван рассмотрел её губы - ярко-розовые, нежные, идеально очерченные. Подкрашенные? Да вроде нет… Ерунда, не может быть таких губ у нормальной советской девушки. Или всё-таки может?
– Что же вы, товарищ старший сержант, не обзавелись приличной зажигалкой? Фрицы не дали, или сами не взяли?
Вопрос в точку. К концу войны мода на трофейные зажигалки стала прямо-таки повальной, и отсутствие у бойца Советской Армии оной означало, что ты либо тыловая крыса без всякого влияния (иначе выменял бы зажигалку у кого-нибудь, "махнул не глядя"), либо совсем зелёный пацан, так и не доехавший до фронта.
– А я, гражданочка, не любитель по карманам у мертвяков шарить - неожиданно грубо ответил Иван. Девушка от неожиданности закашлялась.
– Прошу прощения, товарищ старший сержант, я ни в коей мере не хотела вас обидеть. Всего лишь попросила прикурить.
Иван почувствовал неловкость. Чего он так на неё, в самом деле.
– Да есть зажигалка, только не работает чего-то…
– Мне всегда казалось, что починить зажигалку для бойца - сущий пустяк. Неужели настолько сложная система?
Ну чего привязалась? Далась ей эта зажигалка… Впрочем, надо же ей что-то говорить, если хочется подцепить парня. Да, война… До войны у девушки с такими данными была бы совсем другая проблема - как отбиться от полчищ назойливых ухажёров.
И вдруг Ивану и в самом деле страшно захотелось похвастаться своей зажигалкой. Действительно - вешь!
Иван развязал "сидор", запустил руку в нутро. Да где же… Ага, вот! Он нашарил маленький свёрток, достал его, развернул.
– Видала такую систему, красавица?
Да, на эту зажигалочку стоило посмотреть. Литая, тяжёлая фигурка, напоминающая крупного оловянного солдатика. Только не олово - какой-то тяжёлый серебристый металл. И уж точно не солдатик. Скорее король какой-то, в крохотной сверкающей короне, мастерски сработанной из кроваво-красных камней. Каких камней, Иван не знал, так как в этом деле ни черта не смыслил. Но работа тонкая, что и говорить - даже лицо короля было проработано так тщательно, что казалось - ещё чуть, и крохотная фигурка оживёт.
… Они проникли в подвал через здоровенный пролом, сделанный, очевидно, тяжёлым снарядом - над столицей Третьего Рейха неумолчно грохотала канонада. В подвале разрушенного здания, архитектурный стиль и даже количество этажей которого теперь было невозможно угадать, среди битого бетона и обломков роскошной мебели (Надо же, фашисты - у нас такая мебель в приёмной секретаря обкома стоит, а тут в подвале) валялись трупы. Немецкий офицер в чёрном эсэсовском кожаном плаще лежал, неподвижно глядя в пролом стеклянным взглядом. В руке фашист намертво зажал, как самое дорогое в жизни, зажигалку.
– Ну чего там, Вань? - за спиной в проломе возник Сашка, бессменный его боевой друг-товарищ, с которым они топали от самой Волги. Только двое и осталось…
– Ух ты, глянь, Ванька, какого зверя завалили! Штурмбаннфюрер СС, ни много ни мало.
Но это Иван разглядел уже и сам.
– Видал я их, всяких фюреров… Главного бы завалить, вот было бы дело.
– Завалим, дай срок, недолго осталось! А это что? Гляди-ка, не дали Гансу покурить перед смертью.
Сашка ловко вытянул зажигалку из мёртвой руки, повертел.
– Едрить-тудыть, тонкая работа. Вань, гляди - вылитый король. Какой-то ихний Зигфрид, не иначе.
– С чего решил?
– А чего, сам не видишь?
Сашка достал кисет, ловко свернул самокрутку. Поднёс к лицу зажигалку, начал крутить-вертеть, нажимать на разные места.
– Да что у этих фашистов всё не как у людей?
– Чего, Саня, очки не действуют никак?
– Сам ты макака!
Кроваво-красная корона на голове "короля" мигнула. Самокрутка вдруг вспыхнула целиком, опалив Сашке ресницы и брови. Он выронил самокрутку, закашлялся, тряся головой.
– Газовая. Слыхал я про такие штуковины. Ну её к бесу.
Он протянул зажигалку Ивану.
– Держи. Дарю от большого и чистого сердца. Война кончится, разъедемся мы по домам, и вот однажды в осенний вечер…
– Середа, Батурин - какого х…! - в проломе возникла каска старлея…
… И только тут Иван удосужился взглянуть на девушку. Глаза, и без того огромные, теперь занимали добрую половину лица. Девушка не отрывала глаз от безделушки, лежащей на ладони Ивана, и грудь её вздымалась глубоко и часто. Иван почувствовал, как по телу поползли мурашки. Чокнутая. Или контуженная. Сейчас припадок будет… Эх, жалость какая, такая девушка…
– Что с вами, гражданочка? Последствия?… - вернул шуточку Иван.
Но девушка уже взяла себя в руки. Нет, непохожа она на сумасшедшую.
– Как вас зовут, молодой человек?
Хм, "молодой человек"… Сама-то не больно старуха…
– Меня зовут Иван - с расстановкой произнёс Иван. - Иван Семёнович.
– А меня Тамара. Вот что, Иван…гм…Семёнович. У вас найдётся пара минут для разговора?
Иван усмехнулся. До чего война доводит - вот так, прямо на улице, клеить прохожего солдата…
– Нет, Тамара. У меня невеста есть. Извини, ничем помочь не могу.
Глаза Тамары стали сосредоточенно-напряжёнными.
– Я вовсе не принуждаю вас к сожительству, дорогой Иван Семёнович. У меня к вам будет деловой разговор.
…
– …Нет. Не продажная вещь. Разговор окончен.
Иван повернулся и зашагал прочь, испытывая сильнейшее разочарование и обиду. Надо же, такая красивая девушка - и спекулянтка. Продай ей зажигалку… Как можно продать подарок друга? Ведь в тот день Сашка покурил в последний раз…
Поворачивая в проулок, Иван ещё раз мельком взглянул назад. Девушка стояла, привалившись к дощатому покосившемуся забору, как будто разговор с Иваном высосал из неё все силы. На лице была написана такая усталость, граничащая с отчаянием, что Ивану даже стало её жаль. Неужели и впрямь расстроилась из-за какой-то там безделушки? Мещанка…
Но Иван уже и сам понимал, что врёт самому себе. Какая там мещанка! Достаточно раз взглянуть в её лицо. Наверняка дворянка в седьмом колене, графиня какая-нибудь, из бывших… Может, верно, папенькина фамильная вещь? Ну и пёс с ней!
Иван встряхнулся, разрушая наваждение чуждой, неземной красоты, и зашагал прочь.
Он шагал по улицам разорённого города, мимо щербатых провалов разрушенных, обгорелых домов, перепрыгивая через лужи и небрежно засыпанные щебнем воронки. Скорее, скорее!
… А потом была зима, и они катались на коньках на неровно залитом катке. Он всё время падал, так как не умел толком, да и коньки, взятые в прокате, имели ботинки на три размера больше - других просто не было. У Маши коньки были свои, новенькие и аккуратные, и держалась на льду она гораздо свободнее. "Опять вынужденная посадка?" - смеялась она, глядя, как Иван в очередной раз рушится на лёд. "Ты будешь полярным лётчиком, теперь уже без всяких сомнений. Во всяком случае, посадку на лёд ты уже освоил". Иван молча сопел, поднимаясь, и вдруг его щеки коснулась рука. Он поднял взгляд и поймал встречный. В зелёных глазах не было ни капли смеха.
"Больно?"
А потом была весна. Буйно цвели яблони, только что отгремела весенняя гроза, и они прыгали по островкам в лужах, засыпанных белыми лепестками. "Ещё три экзамена, и порядок. Можно паковать вещи. Ты как, не раздумал летать?" - тот она наконец промахнулась, подняв тучу брызг - "Вот зараза, моё новое платье!"
Он смотрел, как она отряхивается, и ворочал в непривычно гулкой пустой голове: ещё три экзамена, и можно паковать вещи… Возьмут, не возьмут в лётное училище… Сердце вдруг защемило от… от чего? От предчувствия близкой разлуки? Ерунда, как это их можно разлучить? Кто это их посмеет разлучить? Бред!
"Замуж пойдёшь за безродного?" - вдруг спросил он. Она перестала отряхиваться, выпрямилась. В зелёных глазах ни капли смеха.
"Позовёшь - пойду"
А потом было солнечное воскресное утро 22 июня 1941 года.
"От Советского Информбюро…"
… Они завалились в военкомат всей толпой. Военком, поводя мощными будённовскими усами, дождался, пока стихнут возгласы. "Все высказалыся? Теперь слухайте, що я вам кажу. Кто думае, що на войне треба тильки солдаты, глубоко ошибается" - он вдруг посуровел - "А робыть кто буде? Кто снаряды будет делать, патроны, винтовки? Те же танки и самолёты? Паровозы водить кто буде?" - он треснул кулаком по столу - "Що буде, коли каждый солдат себе сам буде место выбирать - где хочу, там воюю?" Военком оглядел попритихших ребят "Вот що я вам кажу, хлопцы. Ваше от вас не уйде… Будемо гутарить прямо, война началась не очень ловко, так що протянется, должно, с год, а то и боле. А пока сбирайтеся, принято решение об эвакуации вашего детдома-интерната, значит, на Урал" "Как на Урал?" "Да вот так! И разговорчики мне тут! Будете робыть, там сейчас рабочие руки ой как нужны. Всё, свободны! Исполнять!"…
… "Нас завтра увозят на Урал куда-то. Говорят, работать надо, на заводах рук нехватка большая. И не откажешься, сейчас война, по законам военного времени знаешь… Дождёшься меня?"
Зелёные глаза близко-близко.
"Немцы Минск взяли"…
– Бабушка, не подскажете, Гнутовы не здесь проживают? В этом доме до войны они жили…
Сухонькая старушка, возившаяся в огороде, с усилием распрямилась.
– А ты кем им будешь?
– Жених Машин - твёрдо выговорил Иван.
– Эх, солдат… - старуха зашмыгала - Нету их никого. Отец у них коммунист был, сразу, как немчура понаехала, в партизаны подался, ну а семьи партизан, сам знаешь… Убили их фашисты проклятые. Повесили вдвоём с матерью, как раз под Новый Год. А после и отца убили где-то.
Иван стоял, боясь пошевелиться, понимая, что стоит ему шагнуть - и он повалится, как подрубленный.
– Где схоронили? - услышал он чужой, посторонний голос. Разве это его голос?
Старушка поколебалась, потом решительно скинула фартук и двинулась к калитке, на ходу подхватив прислонённую к забору палку.
– Пойдём, солдат, покажу ихнюю могилку. Уж ты не обессудь, они обе в одной…
Иван стоял возле неприметного холмика, обложенного дёрном. На толстой доске была приколочена жестяная пятиконечная звезда, уже слегка поржавевшая. Ниже на фанерке было выведено чёрной краской "Гнутова Елизавета Максимовна - 1901-1941" "Гнутова Мария Алексеевна - 1924-1941" Фанерка выделялась светлым тоном - очевидно, прибили не так давно. Вот и всё…
Он не помнил, как долго стоял возле могилы. Он не помнил, как оказался на той самой скамейке в том скверике, где грустный Пушкин уныло отбывал свой срок в зарослях акации и сирени. Теперь кусты были ещё гуще, зато приземистей. Иван пригляделся - молодая поросль лезла из земли, забивая старые пеньки. Очевидно, немцы в своё время вырубили здесь кусты, опасаясь партизан. И Пушкин уцелел, только ещё сильнее облупился. И даже скамейка сохранилась, надо же. А её нет.
Солнце садилось, и надо было думать, что делать дальше. А собственно, чего ему тут делать дальше? Пребывание в этом городке потеряло для него отныне всякий смысл…
– Ну что, Иван Семёнович, Земля и вправду круглая? И мир тесен?
Перед ним стояла всё та же красотка в тёмно-зелёном дорожном платье и чёрных туфельках. Впрочем, не стоит лукавить: не красотка - красавица. Вот только красота эта… Ну, неземная - лучше не скажешь. И даже немного боязно подумать, как с такой можно взять и лечь в постель…
– Девушка, ну зачем вам за мной шпионить? Я уже сказал - вешь не продажная…
– Да ладно, ладно. Не хотите, как хотите. Но не ночевать же вам на улице из-за несостоявшейся сделки?
Да, тут она нанесла Ивану мощный контрудар. И нечем ответить. Ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке…
– Да, ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке, но смысл? Даже если вы решили уехать, первый поезд будет только завтра после обеда.
Она решительно встала, ухватив его за рукав. Вырываться было бы очень глупо.
– Идёмте, тут недалеко. Будете спать в тепле и уюте. Со своей стороны я обещаю, что не буду пытаться обесчестить и лишить невинности товарища старшего сержанта. Зато у нас дома есть вкусный куриный суп.
Иван почувствовал раздражение. Куриный суп… Тут вся страна на карточках сидит, а у неё, видите ли, куриный суп…
Лазурные глаза серьёзны донельзя.
– Понимаю ваше раздражение, товарищ старший сержант. Пока вся страна, как один человек, сидит на карточках… Но что делать, если она уже погибла?
– Кто? - тупо спросил Иван вдруг севшим голосом. Как ноет сердце…
– Курица, кто же ещё. Соглашайтесь, уважаемый Иван Семёнович…
– Знаете что, мадам, катитесь вы колбасой!
Она отдёрнула руку, как от удара плетью. Прекрасные лазурные глаза налились жёстким светом.
– Это ваше последнее слово?
– Могу добавить, если тебе недостаточно - окончательно взъярился Иван, отрезая себе всякие пути к отступлению. Как ноет сердце… - Катись, сказал!
– Хам!!!
Словно в лоб Ивану влепили пулю из "парабеллума". Мир вокруг завертелся и погас.
Иван очнулся сразу, как вынырнул из воды. Он сидел в мягком кожаном кресле, запрокинув голову на высокую спинку.
– Как ваше самочувствие, дорогой Иван Семёнович? - сочувственно спросил мягкий мужской баритон.
Иван повернул голову. Справа от него стоял парень, по виду лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Тонкое, точёное лицо, словно вылепленное из алебастра. Кожа, как у девушки… Сопляк, маменькин сынок, не нюхавший фронта. Даром что накачан.
– Не надо. Не надо начинать с оскорблений. Вам ещё никто ничего плохого не сделал - вмешался другой голос, женский.
Тут Иван заметил и другую фигуру. И онемел.
Перед ним сидела женщина. Нет, нет, не просто женщина - дама столь ослепительной красоты, что выразить словами было просто невозможно. Если и существует в мире абсолютная красота, то вот она - вихрем пронеслось в голове у Ивана.
И тут его как поленом по голове. Постой-постой…
Он не произнёс ни слова. Он не издал ни звука. Как она узнала?
Он вдруг вспомнил разговор на лавочке с этой… прекрасной сукой. Да, да, точно - она же слово в слово повторяла мысли, звучавшие у него в голове, будто издевалась. Ну и ну…
Изумрудные глаза прекрасной дамы смотрят спокойно и мудро.
– Верно. Мы умеем читать мысли.
"Кто это мы?"
– Мы - это мы. Вы слышали что-либо об эльфах?
– Каких эльфах? - у Ивана прорезался голос.
– Не слышали… Тем лучше.
– Где я?
Дама улыбнулась.
– В гостях. Или вам достаточно названия города?
Иван встал. Ладно, мадам. Погостили, и будет.
Краем глаза Иван заметил, как стоявший справа лощёный юноша сделал мгновенно-неуловимое движение. Ужасная, необоримая слабость охватила сержанта с головы до пят, и он рухнул в кресло, судорожно хватая ртом воздух.
Дама улыбалась грустно, сочувствующе.
– Вынуждена напомнить вам, дорогой Иван Семёнович, что аудиенция не закончена.
– Да пошла ты!…
Улыбка сползла с прекрасного лика дамы.
– Почему ты так агрессивен? Что тебе сделали плохого, что ты кидаешься, как голодная гадюка, и шипишь вместо связной речи?
– По какому праву меня сюда притащили?
Дама смотрела непроницаемо.
– В какой-то мере ты прав. Но что было делать? Тамиона приглашала тебя по-хорошему, но ты не внял.
Тамиона… Тамиона… Это та самая прекрасная Тамара, что ли? Так это, выходит, она меня чем-то… Ну, сука!
– Прекрати! - дама смотрела холодно - Хватит! От твоих мыслей несёт, как от перестоявшегося помойного ведра. Немедленно возьми себя в руки!
– Чего вам надо? - прохрипел Иван.
– Наконец-то. Первые членораздельные слова. Мне очень жаль, что так вышло, но виноват в этом ты и только ты. Будем считать, что ты наказан за хамство.
Иван уже понял, что нахрапом лезть не стоит. Ладно, потерпим…
– Чего надо? - вновь повторил он, косясь на застывшую фигуру справа сзади. Ишь как… Значит, так - резко правой наотмашь по яйцам… Нет, не достать…
– Не надо. Будет очень больно - невозмутимо-насмешливо сказал стоявший парень - тебе больно, не мне.
– Нет, ты совершенно невменяем - вдруг рассмеялась дама - Боюсь, сегодня разговора не получится. Спокойной ночи!
Мир в глазах Ивана опять завертелся колесом и погас.
Иван проснулся с ощущением - выспался. Пальцы ощутили жёсткий край байкового одеяла, под головой - настоящая подушка, в наволочке. Открыл глаза. Он лежал одетый, в гимнастёрке и галифе, поверх застеленной серым байковым одеялом кровати. Вот только босиком, и сапог поблизости не наблюдалось. Иван повёл глазами, огляделся. Высокий потолок со следами небрежной побелки. В подслеповатое окно бил солнечный свет. Должно быть, уже давно утро.
Где он?
Вчерашнее вернулось рывком. Он в банде.
Иван встал, бесшумно скользнул к окну. Рама хлипкая, вылетит с одного хорошего удара. Вот только окошко низенькое и узкое, не окно - амбразура какая-то. Ничего, пролезем…
Дверь отворилась. Вчерашний молокосос стоял в проёме двери.
– Выспался? Пойдём, тебя хочет видеть королева.
Ивану стало смешно. Королева, надо же… У этих урок прямо мания величия. Всякая маруха…
Страшная боль пронзила внутренности Ивана. Он рухнул на пол, судорожно хватая воздух открытым ртом.
– Я вижу, человек, ты никак не уймёшься. Не твоим кроличьим мозгам оценивать величие королевы Элоры. Но относиться к ней с почтением ты должен. И будешь, я тебя уверяю. Каждый раз, как ты сделаешь попытку хотя бы в мыслях оскорбить королеву, ты будешь наказан, причём с каждым разом всё сильнее. Ты понял меня?
– Пошёл ты… сволочь…
Теперь Иван чувствовал себя так, будто через него протекал ток высокого напряжения. Его буквально крючило. В глазах вертелись огненные круги. Ещё чуть, и сдохну, пронеслось в голове. Нет, так не пойдёт. Стоило брать Берлин?
– Ответ неверный. Ты понял меня?
– По…нял…
Боль исчезла, осталась только страшная слабость.
– Хорошо. Будем надеяться, это в последний раз. Вставай, тебя ждёт королева.
Они вошли во вчерашнюю комнату - впереди Иван, за ним его конвоир. Иван обалдело разинул рот. В обстановке помещения за ночь произошли разительные перемены.
В большой комнате сияли всё те же круглые плафоны-шары, но вот убранство… Мягкие диваны, обитые светло-жёлтой кожей, стены, покрытые узорчатым мрамором и малахитом, разделёнными узенькими золотыми багетами, расписной потолок. Откуда?! Нет, это невозможно - за ночь так отделать помещение… Да что же это такое?!
Но это было не всё. Посреди залы - комнатой назвать подобное помещение не поворачивался язык - стоял длинный стол, заставленный снедью. При её виде Иван сглотнул слюну, разом ощутив, что со вчерашнего дня у него во рту не было маковой росинки.
Да-а… Розовая лососина… Сливочное масло в маслёнке… Апельсины… Икра… Вся страна сидит на карточках, дети голодают, а тут…
– Ты всерьёз полагаешь, что это всё попало бы вашим детям?
За столом сидела вся банда в сборе.
Во главе стола, как и вчера, восседала дама ослепительной красоты. Как её… Королева Элора? Она была одета в белоснежный пеньюар с какими-то розовыми цветами и серебряной вышивкой. Изумрудные глаза скользнули по нему, внимательно впились в глаза Ивана - Иван с трудом опустил взгляд, ему показалось, что…
У двери расположились двое. Сразу видно, из одной семейки - те же тонкие, изнеженные черты лица, те же глазищи. Ещё и кудряшки отрастили! Сели так вроде бы привольно, но Ивану доводилось ходить в разведку, и он сразу оценил - эти двое контролируют выход, причём вполне грамотно.
А прямо напротив него сидела вчерашняя знакомая. Суки прекрасные…
Ивану показалось, что в мочевой пузырь ему залили расплавленный свинец. В глазах было темно и багрово, и только краем ускользающего сознания он улавливал чей-то истошный визг.
Пелена медленно рассасывалась, и сержант обнаружил себя валяющимся на полу. Ледяной пот катил по лицу, всё тело будто из мокрой ваты…
– Я тебя предупреждал.
– Да пошёл ты! Гад! Фашист!
Иван встрепенулся, схватил свой видавший виды солдатский "сидор". Чуть не проспал, надо же. Так ждал, не мог заснуть всю ночь, и вот…
– Я спрашивал, я! Посторонись, мужики… Ну всё, бывайте!
Воинский эшелон шёл мимо станции, тяжело громыхая на стыках, лишь немного сбавив ход. Иван повис на подножке "теплушки", примерился, широким взмахом закинул своё имущество и спрыгнул сам на проплывающий мимо перрон станции, сделав короткую пробежку, едва устояв на ногах.
Поезд, будто сбросив тяжкую ношу, начал набирать ход. Вагоны, всё учащая перестук колёс, пролетали один за другим. Вот последний вагон, грузовой "пульман" довоенной постройки, прогрохотал мимо, и долгий, прощальный гудок паровоза заглушил удаляющийся перестук колёс.
Иван поднял "сидор", глухо брякнувший пожитками, отряхнул. Постоял, осматриваясь. Да, городку, видать, досталось. Вокзал сгорел начисто…
Иван вздохнул, поправил на плече лямку "сидора" и зашагал в город. Или что там от него осталось…
Он шёл по городу своего детства.
Собственно, детство как таковое Иван помнил смутно. Ведь детство - это когда утром тебя будит ласковый материнский голос: "Ваня, вставай-ко, петушок пропел давно". И когда отец, усмехаясь в пшеничные усы, ерошит твою голову: "Зарос совсем, пора уже пообкорнать патлы-то". И крынка с парным молоком…
Очень коротким было Иваново детство.
Иван помнит - в тесной горенке полно людей. Особенно выделяется один - высокий, уверенный, перетянутый ремнями поверх потёртой кожаной куртки. Блестят хромовые сапоги, блестят бляхи и пуговицы, и особенно пряжка ремня. Ваня загляделся на блеск цацек.
"Ну что, допрыгался, подкулачник хренов?"
И детство кончилось.
Потом был детский дом, казённые серые одеяла на казённых железных кроватях, стоящих в два ряда. Настоящая взрослая жизнь, в которую вбросили лопоухого пацана, не очень ровно обстриженного овечьими ножницами - успел-таки отец.
И всё же Иван считал этот городок городом своего детства. Родным городом, что ли. Ведь именно здесь он встретил Машу.
… Она стояла возле кинотеатра, глядя на афишу из-под руки, чуть прищурившись - смотрела против солнца. С афиши простирал свою длань закованный в кольчугу Александр Невский.
"Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет" - неожиданно для себя самого продекламировал Ваня.
Девчонка обернулась, прищурилась ещё сильнее, слегка склонив голову набок. Иван вдруг почувствовал, как у него забилось сердце.
"А что, ты не согласен?" - улыбнулась девчонка, встряхивая коротко остриженной чёлкой.
"Согласен…" - неожиданно севшим голосом выговорил Иван.
Потом они гуляли по тесным улочкам, застроенными в основном одноэтажными домами, и он подпрыгивал, чтобы сорвать висящие из-за глухого дощатого забора яблоки. Маша смеялась: "У тебя сколько по физкультуре? Мало каши ел!" "Сколько положат, столько и ем" - неожиданно грубо ответил Иван. Смех погас, и зелёные глаза смотрят в самую душу. "Прости, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть. Ну вот ни на столько" - и она показала мизинчик. И снова забилось сердце. "Да ладно…". А она уже закусила губу, озоровато стрельнула глазами направо-налево - прохожих нет. "Ну-ка, подсади меня" "Как?" - Ивана бросило в жар. "Да быстрее же, ну!"
Иван обхватил её голые ноги, зажмурившись, поднял. Гладкие, упругие девичьи бёдра переливались в его ладонях, он отвернулся, чтобы не упираться лицом в низ её живота, но всё равно…
"А вот я вас, холера задери!" - раздались торопливые шаркающие шаги во дворе дома.
"Ходу!" - и они побежали, давясь от смеха, и Маша на бегу старалась удержать экспроприированные яблоки.
Потом они сидели на обломанной скамейке в чахлом скверике у Дома Культуры, где среди зарослей сирени и акации грустно коротал свой век бюст Александра Сергеевича Пушкина, с отбитым носом.
"…Так ты интернатовский?" "Ну…" "А я домашняя" - странно, но Иван совсем не чувствовал обиды. Маменькиных сынков и дочек в интернате недолюбливали, если не сказать больше. И в то же время завидовали.
"А яблоки тыришь не хуже наших пацанов" - он взял у неё с коленей яблоко, откусил.
"Поду-умаешь, профессия" - фыркнула девчонка - "Вот на тот год закончу школу, и пойду в лётное училище. Я лётчицей стану, не веришь? Я и в аэроклуб хожу"
"Верю" - охотно согласился Иван. Как можно ей не верить? "Слушай, и я тоже думал в лётное… Я тоже на тот год заканчиваю" "Ну и отлично. Стало быть, полетим вместе!" - и она засмеялась.
…
– Товарищ старший сержант, угостите девушку спичкой - Ивана вывел из задумчивости приятный женский голос. Очень красивый голос. Он обернулся.
Обладательница красивого голоса оказалась вполне соответствующей своему голосу. Даже более чем. Стройная высокая девушка, в зелёном дорожном платье и чёрных туфельках, с гладко зачёсанными каштановыми волосами, собранными сзади в тугой, могучий узел. Наверное, если в косу увязать эти волосы - до колен коса будет, и в руку толщиной, мельком подумал Иван. На точёном, каком-то чуть прозрачном лице - "алебастровое", откуда-то всплыло неожиданное слово - выжидательно смотрели на Ивана громадные лазурные глаза, над которыми чуть выгибались тонкие брови. В длинных тонких пальцах девушка вертела трофейную сигарету.
– Что с вами, товарищ старший сержант? - в глазах и голосе проклюнулась насмешка - Сказываются последствия боевой контузии?
– Чего? - очнулся наконец Иван.
– Речь шла о спичке - ещё более насмешливо напомнила девушка.
Иван молча, не спеша достал коробок спичек. Как положено кавалеру, чиркнул, поднёс огонёк к кончику сигареты - девушка затянулась. Теперь Иван рассмотрел её губы - ярко-розовые, нежные, идеально очерченные. Подкрашенные? Да вроде нет… Ерунда, не может быть таких губ у нормальной советской девушки. Или всё-таки может?
– Что же вы, товарищ старший сержант, не обзавелись приличной зажигалкой? Фрицы не дали, или сами не взяли?
Вопрос в точку. К концу войны мода на трофейные зажигалки стала прямо-таки повальной, и отсутствие у бойца Советской Армии оной означало, что ты либо тыловая крыса без всякого влияния (иначе выменял бы зажигалку у кого-нибудь, "махнул не глядя"), либо совсем зелёный пацан, так и не доехавший до фронта.
– А я, гражданочка, не любитель по карманам у мертвяков шарить - неожиданно грубо ответил Иван. Девушка от неожиданности закашлялась.
– Прошу прощения, товарищ старший сержант, я ни в коей мере не хотела вас обидеть. Всего лишь попросила прикурить.
Иван почувствовал неловкость. Чего он так на неё, в самом деле.
– Да есть зажигалка, только не работает чего-то…
– Мне всегда казалось, что починить зажигалку для бойца - сущий пустяк. Неужели настолько сложная система?
Ну чего привязалась? Далась ей эта зажигалка… Впрочем, надо же ей что-то говорить, если хочется подцепить парня. Да, война… До войны у девушки с такими данными была бы совсем другая проблема - как отбиться от полчищ назойливых ухажёров.
И вдруг Ивану и в самом деле страшно захотелось похвастаться своей зажигалкой. Действительно - вешь!
Иван развязал "сидор", запустил руку в нутро. Да где же… Ага, вот! Он нашарил маленький свёрток, достал его, развернул.
– Видала такую систему, красавица?
Да, на эту зажигалочку стоило посмотреть. Литая, тяжёлая фигурка, напоминающая крупного оловянного солдатика. Только не олово - какой-то тяжёлый серебристый металл. И уж точно не солдатик. Скорее король какой-то, в крохотной сверкающей короне, мастерски сработанной из кроваво-красных камней. Каких камней, Иван не знал, так как в этом деле ни черта не смыслил. Но работа тонкая, что и говорить - даже лицо короля было проработано так тщательно, что казалось - ещё чуть, и крохотная фигурка оживёт.
… Они проникли в подвал через здоровенный пролом, сделанный, очевидно, тяжёлым снарядом - над столицей Третьего Рейха неумолчно грохотала канонада. В подвале разрушенного здания, архитектурный стиль и даже количество этажей которого теперь было невозможно угадать, среди битого бетона и обломков роскошной мебели (Надо же, фашисты - у нас такая мебель в приёмной секретаря обкома стоит, а тут в подвале) валялись трупы. Немецкий офицер в чёрном эсэсовском кожаном плаще лежал, неподвижно глядя в пролом стеклянным взглядом. В руке фашист намертво зажал, как самое дорогое в жизни, зажигалку.
– Ну чего там, Вань? - за спиной в проломе возник Сашка, бессменный его боевой друг-товарищ, с которым они топали от самой Волги. Только двое и осталось…
– Ух ты, глянь, Ванька, какого зверя завалили! Штурмбаннфюрер СС, ни много ни мало.
Но это Иван разглядел уже и сам.
– Видал я их, всяких фюреров… Главного бы завалить, вот было бы дело.
– Завалим, дай срок, недолго осталось! А это что? Гляди-ка, не дали Гансу покурить перед смертью.
Сашка ловко вытянул зажигалку из мёртвой руки, повертел.
– Едрить-тудыть, тонкая работа. Вань, гляди - вылитый король. Какой-то ихний Зигфрид, не иначе.
– С чего решил?
– А чего, сам не видишь?
Сашка достал кисет, ловко свернул самокрутку. Поднёс к лицу зажигалку, начал крутить-вертеть, нажимать на разные места.
– Да что у этих фашистов всё не как у людей?
– Чего, Саня, очки не действуют никак?
– Сам ты макака!
Кроваво-красная корона на голове "короля" мигнула. Самокрутка вдруг вспыхнула целиком, опалив Сашке ресницы и брови. Он выронил самокрутку, закашлялся, тряся головой.
– Газовая. Слыхал я про такие штуковины. Ну её к бесу.
Он протянул зажигалку Ивану.
– Держи. Дарю от большого и чистого сердца. Война кончится, разъедемся мы по домам, и вот однажды в осенний вечер…
– Середа, Батурин - какого х…! - в проломе возникла каска старлея…
… И только тут Иван удосужился взглянуть на девушку. Глаза, и без того огромные, теперь занимали добрую половину лица. Девушка не отрывала глаз от безделушки, лежащей на ладони Ивана, и грудь её вздымалась глубоко и часто. Иван почувствовал, как по телу поползли мурашки. Чокнутая. Или контуженная. Сейчас припадок будет… Эх, жалость какая, такая девушка…
– Что с вами, гражданочка? Последствия?… - вернул шуточку Иван.
Но девушка уже взяла себя в руки. Нет, непохожа она на сумасшедшую.
– Как вас зовут, молодой человек?
Хм, "молодой человек"… Сама-то не больно старуха…
– Меня зовут Иван - с расстановкой произнёс Иван. - Иван Семёнович.
– А меня Тамара. Вот что, Иван…гм…Семёнович. У вас найдётся пара минут для разговора?
Иван усмехнулся. До чего война доводит - вот так, прямо на улице, клеить прохожего солдата…
– Нет, Тамара. У меня невеста есть. Извини, ничем помочь не могу.
Глаза Тамары стали сосредоточенно-напряжёнными.
– Я вовсе не принуждаю вас к сожительству, дорогой Иван Семёнович. У меня к вам будет деловой разговор.
…
– …Нет. Не продажная вещь. Разговор окончен.
Иван повернулся и зашагал прочь, испытывая сильнейшее разочарование и обиду. Надо же, такая красивая девушка - и спекулянтка. Продай ей зажигалку… Как можно продать подарок друга? Ведь в тот день Сашка покурил в последний раз…
Поворачивая в проулок, Иван ещё раз мельком взглянул назад. Девушка стояла, привалившись к дощатому покосившемуся забору, как будто разговор с Иваном высосал из неё все силы. На лице была написана такая усталость, граничащая с отчаянием, что Ивану даже стало её жаль. Неужели и впрямь расстроилась из-за какой-то там безделушки? Мещанка…
Но Иван уже и сам понимал, что врёт самому себе. Какая там мещанка! Достаточно раз взглянуть в её лицо. Наверняка дворянка в седьмом колене, графиня какая-нибудь, из бывших… Может, верно, папенькина фамильная вещь? Ну и пёс с ней!
Иван встряхнулся, разрушая наваждение чуждой, неземной красоты, и зашагал прочь.
Он шагал по улицам разорённого города, мимо щербатых провалов разрушенных, обгорелых домов, перепрыгивая через лужи и небрежно засыпанные щебнем воронки. Скорее, скорее!
… А потом была зима, и они катались на коньках на неровно залитом катке. Он всё время падал, так как не умел толком, да и коньки, взятые в прокате, имели ботинки на три размера больше - других просто не было. У Маши коньки были свои, новенькие и аккуратные, и держалась на льду она гораздо свободнее. "Опять вынужденная посадка?" - смеялась она, глядя, как Иван в очередной раз рушится на лёд. "Ты будешь полярным лётчиком, теперь уже без всяких сомнений. Во всяком случае, посадку на лёд ты уже освоил". Иван молча сопел, поднимаясь, и вдруг его щеки коснулась рука. Он поднял взгляд и поймал встречный. В зелёных глазах не было ни капли смеха.
"Больно?"
А потом была весна. Буйно цвели яблони, только что отгремела весенняя гроза, и они прыгали по островкам в лужах, засыпанных белыми лепестками. "Ещё три экзамена, и порядок. Можно паковать вещи. Ты как, не раздумал летать?" - тот она наконец промахнулась, подняв тучу брызг - "Вот зараза, моё новое платье!"
Он смотрел, как она отряхивается, и ворочал в непривычно гулкой пустой голове: ещё три экзамена, и можно паковать вещи… Возьмут, не возьмут в лётное училище… Сердце вдруг защемило от… от чего? От предчувствия близкой разлуки? Ерунда, как это их можно разлучить? Кто это их посмеет разлучить? Бред!
"Замуж пойдёшь за безродного?" - вдруг спросил он. Она перестала отряхиваться, выпрямилась. В зелёных глазах ни капли смеха.
"Позовёшь - пойду"
А потом было солнечное воскресное утро 22 июня 1941 года.
"От Советского Информбюро…"
… Они завалились в военкомат всей толпой. Военком, поводя мощными будённовскими усами, дождался, пока стихнут возгласы. "Все высказалыся? Теперь слухайте, що я вам кажу. Кто думае, що на войне треба тильки солдаты, глубоко ошибается" - он вдруг посуровел - "А робыть кто буде? Кто снаряды будет делать, патроны, винтовки? Те же танки и самолёты? Паровозы водить кто буде?" - он треснул кулаком по столу - "Що буде, коли каждый солдат себе сам буде место выбирать - где хочу, там воюю?" Военком оглядел попритихших ребят "Вот що я вам кажу, хлопцы. Ваше от вас не уйде… Будемо гутарить прямо, война началась не очень ловко, так що протянется, должно, с год, а то и боле. А пока сбирайтеся, принято решение об эвакуации вашего детдома-интерната, значит, на Урал" "Как на Урал?" "Да вот так! И разговорчики мне тут! Будете робыть, там сейчас рабочие руки ой как нужны. Всё, свободны! Исполнять!"…
… "Нас завтра увозят на Урал куда-то. Говорят, работать надо, на заводах рук нехватка большая. И не откажешься, сейчас война, по законам военного времени знаешь… Дождёшься меня?"
Зелёные глаза близко-близко.
"Немцы Минск взяли"…
– Бабушка, не подскажете, Гнутовы не здесь проживают? В этом доме до войны они жили…
Сухонькая старушка, возившаяся в огороде, с усилием распрямилась.
– А ты кем им будешь?
– Жених Машин - твёрдо выговорил Иван.
– Эх, солдат… - старуха зашмыгала - Нету их никого. Отец у них коммунист был, сразу, как немчура понаехала, в партизаны подался, ну а семьи партизан, сам знаешь… Убили их фашисты проклятые. Повесили вдвоём с матерью, как раз под Новый Год. А после и отца убили где-то.
Иван стоял, боясь пошевелиться, понимая, что стоит ему шагнуть - и он повалится, как подрубленный.
– Где схоронили? - услышал он чужой, посторонний голос. Разве это его голос?
Старушка поколебалась, потом решительно скинула фартук и двинулась к калитке, на ходу подхватив прислонённую к забору палку.
– Пойдём, солдат, покажу ихнюю могилку. Уж ты не обессудь, они обе в одной…
Иван стоял возле неприметного холмика, обложенного дёрном. На толстой доске была приколочена жестяная пятиконечная звезда, уже слегка поржавевшая. Ниже на фанерке было выведено чёрной краской "Гнутова Елизавета Максимовна - 1901-1941" "Гнутова Мария Алексеевна - 1924-1941" Фанерка выделялась светлым тоном - очевидно, прибили не так давно. Вот и всё…
Он не помнил, как долго стоял возле могилы. Он не помнил, как оказался на той самой скамейке в том скверике, где грустный Пушкин уныло отбывал свой срок в зарослях акации и сирени. Теперь кусты были ещё гуще, зато приземистей. Иван пригляделся - молодая поросль лезла из земли, забивая старые пеньки. Очевидно, немцы в своё время вырубили здесь кусты, опасаясь партизан. И Пушкин уцелел, только ещё сильнее облупился. И даже скамейка сохранилась, надо же. А её нет.
Солнце садилось, и надо было думать, что делать дальше. А собственно, чего ему тут делать дальше? Пребывание в этом городке потеряло для него отныне всякий смысл…
– Ну что, Иван Семёнович, Земля и вправду круглая? И мир тесен?
Перед ним стояла всё та же красотка в тёмно-зелёном дорожном платье и чёрных туфельках. Впрочем, не стоит лукавить: не красотка - красавица. Вот только красота эта… Ну, неземная - лучше не скажешь. И даже немного боязно подумать, как с такой можно взять и лечь в постель…
– Девушка, ну зачем вам за мной шпионить? Я уже сказал - вешь не продажная…
– Да ладно, ладно. Не хотите, как хотите. Но не ночевать же вам на улице из-за несостоявшейся сделки?
Да, тут она нанесла Ивану мощный контрудар. И нечем ответить. Ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке…
– Да, ночевать, конечно, можно и на этой вот лавке, но смысл? Даже если вы решили уехать, первый поезд будет только завтра после обеда.
Она решительно встала, ухватив его за рукав. Вырываться было бы очень глупо.
– Идёмте, тут недалеко. Будете спать в тепле и уюте. Со своей стороны я обещаю, что не буду пытаться обесчестить и лишить невинности товарища старшего сержанта. Зато у нас дома есть вкусный куриный суп.
Иван почувствовал раздражение. Куриный суп… Тут вся страна на карточках сидит, а у неё, видите ли, куриный суп…
Лазурные глаза серьёзны донельзя.
– Понимаю ваше раздражение, товарищ старший сержант. Пока вся страна, как один человек, сидит на карточках… Но что делать, если она уже погибла?
– Кто? - тупо спросил Иван вдруг севшим голосом. Как ноет сердце…
– Курица, кто же ещё. Соглашайтесь, уважаемый Иван Семёнович…
– Знаете что, мадам, катитесь вы колбасой!
Она отдёрнула руку, как от удара плетью. Прекрасные лазурные глаза налились жёстким светом.
– Это ваше последнее слово?
– Могу добавить, если тебе недостаточно - окончательно взъярился Иван, отрезая себе всякие пути к отступлению. Как ноет сердце… - Катись, сказал!
– Хам!!!
Словно в лоб Ивану влепили пулю из "парабеллума". Мир вокруг завертелся и погас.
Иван очнулся сразу, как вынырнул из воды. Он сидел в мягком кожаном кресле, запрокинув голову на высокую спинку.
– Как ваше самочувствие, дорогой Иван Семёнович? - сочувственно спросил мягкий мужской баритон.
Иван повернул голову. Справа от него стоял парень, по виду лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Тонкое, точёное лицо, словно вылепленное из алебастра. Кожа, как у девушки… Сопляк, маменькин сынок, не нюхавший фронта. Даром что накачан.
– Не надо. Не надо начинать с оскорблений. Вам ещё никто ничего плохого не сделал - вмешался другой голос, женский.
Тут Иван заметил и другую фигуру. И онемел.
Перед ним сидела женщина. Нет, нет, не просто женщина - дама столь ослепительной красоты, что выразить словами было просто невозможно. Если и существует в мире абсолютная красота, то вот она - вихрем пронеслось в голове у Ивана.
И тут его как поленом по голове. Постой-постой…
Он не произнёс ни слова. Он не издал ни звука. Как она узнала?
Он вдруг вспомнил разговор на лавочке с этой… прекрасной сукой. Да, да, точно - она же слово в слово повторяла мысли, звучавшие у него в голове, будто издевалась. Ну и ну…
Изумрудные глаза прекрасной дамы смотрят спокойно и мудро.
– Верно. Мы умеем читать мысли.
"Кто это мы?"
– Мы - это мы. Вы слышали что-либо об эльфах?
– Каких эльфах? - у Ивана прорезался голос.
– Не слышали… Тем лучше.
– Где я?
Дама улыбнулась.
– В гостях. Или вам достаточно названия города?
Иван встал. Ладно, мадам. Погостили, и будет.
Краем глаза Иван заметил, как стоявший справа лощёный юноша сделал мгновенно-неуловимое движение. Ужасная, необоримая слабость охватила сержанта с головы до пят, и он рухнул в кресло, судорожно хватая ртом воздух.
Дама улыбалась грустно, сочувствующе.
– Вынуждена напомнить вам, дорогой Иван Семёнович, что аудиенция не закончена.
– Да пошла ты!…
Улыбка сползла с прекрасного лика дамы.
– Почему ты так агрессивен? Что тебе сделали плохого, что ты кидаешься, как голодная гадюка, и шипишь вместо связной речи?
– По какому праву меня сюда притащили?
Дама смотрела непроницаемо.
– В какой-то мере ты прав. Но что было делать? Тамиона приглашала тебя по-хорошему, но ты не внял.
Тамиона… Тамиона… Это та самая прекрасная Тамара, что ли? Так это, выходит, она меня чем-то… Ну, сука!
– Прекрати! - дама смотрела холодно - Хватит! От твоих мыслей несёт, как от перестоявшегося помойного ведра. Немедленно возьми себя в руки!
– Чего вам надо? - прохрипел Иван.
– Наконец-то. Первые членораздельные слова. Мне очень жаль, что так вышло, но виноват в этом ты и только ты. Будем считать, что ты наказан за хамство.
Иван уже понял, что нахрапом лезть не стоит. Ладно, потерпим…
– Чего надо? - вновь повторил он, косясь на застывшую фигуру справа сзади. Ишь как… Значит, так - резко правой наотмашь по яйцам… Нет, не достать…
– Не надо. Будет очень больно - невозмутимо-насмешливо сказал стоявший парень - тебе больно, не мне.
– Нет, ты совершенно невменяем - вдруг рассмеялась дама - Боюсь, сегодня разговора не получится. Спокойной ночи!
Мир в глазах Ивана опять завертелся колесом и погас.
Иван проснулся с ощущением - выспался. Пальцы ощутили жёсткий край байкового одеяла, под головой - настоящая подушка, в наволочке. Открыл глаза. Он лежал одетый, в гимнастёрке и галифе, поверх застеленной серым байковым одеялом кровати. Вот только босиком, и сапог поблизости не наблюдалось. Иван повёл глазами, огляделся. Высокий потолок со следами небрежной побелки. В подслеповатое окно бил солнечный свет. Должно быть, уже давно утро.
Где он?
Вчерашнее вернулось рывком. Он в банде.
Иван встал, бесшумно скользнул к окну. Рама хлипкая, вылетит с одного хорошего удара. Вот только окошко низенькое и узкое, не окно - амбразура какая-то. Ничего, пролезем…
Дверь отворилась. Вчерашний молокосос стоял в проёме двери.
– Выспался? Пойдём, тебя хочет видеть королева.
Ивану стало смешно. Королева, надо же… У этих урок прямо мания величия. Всякая маруха…
Страшная боль пронзила внутренности Ивана. Он рухнул на пол, судорожно хватая воздух открытым ртом.
– Я вижу, человек, ты никак не уймёшься. Не твоим кроличьим мозгам оценивать величие королевы Элоры. Но относиться к ней с почтением ты должен. И будешь, я тебя уверяю. Каждый раз, как ты сделаешь попытку хотя бы в мыслях оскорбить королеву, ты будешь наказан, причём с каждым разом всё сильнее. Ты понял меня?
– Пошёл ты… сволочь…
Теперь Иван чувствовал себя так, будто через него протекал ток высокого напряжения. Его буквально крючило. В глазах вертелись огненные круги. Ещё чуть, и сдохну, пронеслось в голове. Нет, так не пойдёт. Стоило брать Берлин?
– Ответ неверный. Ты понял меня?
– По…нял…
Боль исчезла, осталась только страшная слабость.
– Хорошо. Будем надеяться, это в последний раз. Вставай, тебя ждёт королева.
Они вошли во вчерашнюю комнату - впереди Иван, за ним его конвоир. Иван обалдело разинул рот. В обстановке помещения за ночь произошли разительные перемены.
В большой комнате сияли всё те же круглые плафоны-шары, но вот убранство… Мягкие диваны, обитые светло-жёлтой кожей, стены, покрытые узорчатым мрамором и малахитом, разделёнными узенькими золотыми багетами, расписной потолок. Откуда?! Нет, это невозможно - за ночь так отделать помещение… Да что же это такое?!
Но это было не всё. Посреди залы - комнатой назвать подобное помещение не поворачивался язык - стоял длинный стол, заставленный снедью. При её виде Иван сглотнул слюну, разом ощутив, что со вчерашнего дня у него во рту не было маковой росинки.
Да-а… Розовая лососина… Сливочное масло в маслёнке… Апельсины… Икра… Вся страна сидит на карточках, дети голодают, а тут…
– Ты всерьёз полагаешь, что это всё попало бы вашим детям?
За столом сидела вся банда в сборе.
Во главе стола, как и вчера, восседала дама ослепительной красоты. Как её… Королева Элора? Она была одета в белоснежный пеньюар с какими-то розовыми цветами и серебряной вышивкой. Изумрудные глаза скользнули по нему, внимательно впились в глаза Ивана - Иван с трудом опустил взгляд, ему показалось, что…
У двери расположились двое. Сразу видно, из одной семейки - те же тонкие, изнеженные черты лица, те же глазищи. Ещё и кудряшки отрастили! Сели так вроде бы привольно, но Ивану доводилось ходить в разведку, и он сразу оценил - эти двое контролируют выход, причём вполне грамотно.
А прямо напротив него сидела вчерашняя знакомая. Суки прекрасные…
Ивану показалось, что в мочевой пузырь ему залили расплавленный свинец. В глазах было темно и багрово, и только краем ускользающего сознания он улавливал чей-то истошный визг.
Пелена медленно рассасывалась, и сержант обнаружил себя валяющимся на полу. Ледяной пот катил по лицу, всё тело будто из мокрой ваты…
– Я тебя предупреждал.
– Да пошёл ты! Гад! Фашист!