Глава 16

   От Рауди при уборке — помощь небольшая. Рев пылесоса был для него рычанием мастифа. Клочья пыли — вторгшимися ши-цзу. Губки — добычей, мышами, чтобы трясти их, пока у них шеи не сломаются.
   Принтер работал. Книги были разбросаны, но не изорваны. Заново загружать файлы — то еще удовольствие, но все важные статьи, казалось, были на месте. Непоправимые потери понесли только дискеты. Кто-то, верно, специально задумал так с ними поступить. По счастью, я сохранила печатные копии большинства файлов и припрятала дубли дискет в чулане спальни.
   Кузен Кевина Майкл явился, чтобы починить развороченное дерево кухонной двери и поставить на переднюю и заднюю двери надежные замки со щеколдами. Убирая, подшивая бумаги, составляя брусочки и досочки от книжных полок и прислушиваясь к пению Майкла — как и многие кембриджские плотники, он вдобавок играет в рок-группе, — я думала о сторожевой собаке и об этой шерсти у себя на кровати. Когда пес справляет свои дела, то тем самым отмечает свой путь весточкой для следующего проходящего пса. Я здесь бываю, пишет он, так что посматривай. Или, может быть, подумалось мне, я слишком долго пробыла среди собак.
   Я подумала также и насчет акит и немецких овчарок, и — вас это может удивить — насчет золотистых ретриверов. Охотничьи собаки необязательно станут сторожить дом, но будут охранять вас и вашу семью. А что же мой пес? Несколькими днями раньше он случайно налетел на меня во время игры. Если хотите знать, каково это, когда маламут на полной скорости ударяется о тебя, бросьтесь с размаху на кирпичную стену. Воспользуется ли он этой силой? Укусит ли? Его зубы и челюсти мельче, чем у Клайда, но, чтобы заметить разницу, нужно поставить этого пса и полуволка бок о бок, челюсть к челюсти. Если бы Рауди воспринял кого-то как угрозу мне, он мог бы трансформироваться в кирпичную стену с волчьими челюстями. Но сделает ли он это? Если на него нападал пес, он решительно врезался в него, разрывая ему уши и дробя пасть. Но человек? Нападающий на меня? Да способен ли он увидеть в человеческом существе угрозу? Его быстрый разум был на моей стороне, а его мягкий нрав, его явно безраздельная вера, что люди поселились на земле, чтобы почесывать пузички маламутам, — на стороне противоположной.
   Я позвонила Баку, чтобы развлечь его, а заодно и убедиться, что никто не потревожил его неверным сообщением о моем ограблении. Не ограблении. Почему я продолжала называть это так? Ведь ничего не пропало. Взлом и вторжение — вот верные слова, но ими мне думать не хотелось. Мой дом был ограблен — вот так я могла бы сказать. Он обшарен. У меня было ограбление. Но ведь кто-то «взломал»? Кто-то «вторгся»? Была взломана я, произошло вторжение в меня. Так я чувствовала.
   — Что ты думаешь насчет акит? — спросила я отца.
   .Глупый вопрос. Упомяните любую собачью породу, и Бак заявит, что она потрясающая. Спросите, следует ли вам завести собаку, и он заявит, что это вдохновенная мысль.
   — Интересная порода, — ответил он. — Такой пес был у Элен Келлер.
   — Я думала о сторожевом псе, — возразила я, — а не о псе-поводыре.
   — Ах, ее-то пес был не поводырь. Это был любимчик. А для чего тебе сторожевой пес? Что случилось с твоим «Смит-Вессоном»? Где твой «Двадцать второй калибр»?
   На свой лад он вполне обеспечил меня защитой. «Смит-Вессон» он подарил мне на прошлое Рождество. «Двадцать второй калибр» был подарком на мой четвертый день рождения. Оба они — в чулане моей спальни в Аулз-Хед, вместе с двустволкой для охоты на оленей и парой других Баковых подарков ко дню рождения и Рождеству, но об этом я промолчала. Он обижается легче, чем можно себе представить.
   — Я не могу ходить с ружьем через Гарвардсквер, — сказала я. — И я спрашивала тебя не об оружии. Я спрашивала, что ты думаешь об аките.
   — Колоссальная идея, — бросил он.
   Рита говорит, что родительская последовательность и предсказуемость важны для духовного здоровья детей. Как мило в моем случае. Я отвлекла Бака от собак и ружей, не дав ему пуститься в рассуждения насчет волков или рыбалки, вопросом, слышал ли он что-нибудь еще о Маргарет Робишод. Он провел кое-какие тонкие расспросы о Маргарет — по его словам. Да сам он не тонок. Кое-кто рассказал ему о собаке, которая уснула на ринге. Согласно одному из своих источников, Бак сказал, что все очень удивились, потому что золотистая сука была молоденькая, не какой-нибудь изнуренный ветеран.
   — Как раз таких собак и нужно успокаивать, — сказала я. — Просто чтобы снять собственную нервозность.
   — Все может быть, — отозвался он.
 
   Я пригласила Стива обедать, а поскольку все равно готовила в этот день печенку, то поджарила немного и для нас. Печенка питательна. Я ее терпеть не могу, но стараюсь быть практичной и толковой хозяйкой. Любой склад кормов для домашних животных продаст вам сушеную печенку, но по сравнению с той, которую вы готовите сами, она малопривлекательна. Даже просто приносить пищу на дрессировочный ринг — это против правил, но мне нравится пользоваться печенкой как поощрением во время дрессировки. Некоторые не верят в съедобные награды. Их кухни, наверное, пахнут лучше, чем моя. Чтобы приготовить собакам печенку, я беру ломтики говяжьей печени и медленно жарю их в открытой сковородке, пока они почти полностью не подсохнут. Охладив печенку, режу ее на мелкие кусочки и замораживаю. Стиву и себе я жарила с маслом и луком.
   За печенкой с луком Стив рассказал мне, что случайно встретил свою соученицу по ветеринарной школе, Лайзу Блюменталь, которая практикует в Белмонте. Лайзу я знаю. Ее муж Дон разводит золотистых ретриверов. В разговоре с ней Стив упомянул о Маргарет, и Лайзе, сказал он, не терпелось признаться, а также и пожаловаться. Маргарет привозила своих золотистых к Лайзе, чтобы сделать пробы на собачий кашель, и требовала у Лайзы чего-нибудь, чтобы успокаивать их в дороге. Лайза, конечно, знала, кто такая Маргарет.
   — Маргарет ничего не сказала прямо, — поведал мне Стив. — Но дала Лайзе понять, что несколько слов от нее, Маргарет, могут повредить ее, Лайзы, репутации, и Дона тоже. Так что Лайза сдалась, и догадайся, с чем Маргарет уехала.
   — Зачем же Лайза на это пошла? Она, верно, ужасно себя чувствовала… Она не подумала, что применяет дурное средство?
   — Не совсем так. Она чувствовала себя бессильной, но также и защищающей Дона. Потом она пожалела, что это сделала, но было слишком поздно.
   — Знаешь, — сказала я, — я просто вижу воочию, как Маргарет всыпает валиум мне в термос.
   — Вливает, — поправил он. — Сперва его нужно растворить.
   — Ну вливает. Не знаю, как она смогла добраться до термоса, но как она это делает, просто видишь. И по-моему, она способна кого-нибудь задушить, особенно Стэнтона. Но вломиться сюда? И это дельце с шерстью…
   — Во всем этом есть что-то безумное.
   Я согласилась.
   Четверг, конечно, означает собачью дрессировку. Мы оставили обе машины на подъездной дорожке и повели собак к арсеналу. Молодой коп, свободный от службы, нанятый клубом, бездельничал внутри, болтая с Джерри Питсом и Джоном, управляющим приютом. Наверное, внутрь копа загнал холод. Было четыре градуса ниже нуля, так зябко, что попасть внутрь был рад даже Рауди. Лайки живут на открытом воздухе круглый год, не обращая внимания на холод, но только если акклиматизировались. Чтобы терпеть минусовые температуры, им нужно отрастить шубу. Домашний пес привыкает к внутренней температуре, и ему так же уютно при минус четырех, как и вам.
   Продвинутые начинающие Винса отрабатывали фигуру восемь. Им предстоял, дальний путь. На внешней петле отставал каждый пес. В дальнем конце класс Розы работал над распознаванием запаха. Из-за холода Стив и я шли очень быстро и раньше восьми тридцати прибыли на свое занятие с Розой, так что, записавшись у конторки с Барбарой Дойл и Роном Кафлином, побродили вокруг. При Барбаре была только одна ее немецкая овчарка, Фреда, которая растянулась на полу. Виксен сидела у левого бока Рона, нетерпеливо ожидая работы. Я погладила ее раз-другой. Ее шубка лишь отдаленно походила на мех золотистого ретривера, была бледней и короче. А Рон? Он выглядел таким, каким был — славный парень в хорошем настроении, обыкновенный парень, умелый водопроводчик, одаренный вожатый, — ничего больше.
   А хорошее настроение Рона? Его разговор с Барбарой и Стивом не оставлял сомнений, что он радуется возможностям, какие давало наследство д-ра Стэнтона. Они прикидывали, что клуб сделает или, скорее, сможет сделать с домом в шикарном конце Эпплтон-стрит. Своеобразие университетского района Кембриджа в сочетании с эксцентричностью его обитателей дает себя знать в одной особенности: никогда нельзя сказать, что здесь можно делать, а что нельзя. Прежде всего, мы не сможем проводить там свои занятия. В доме нет достаточно просторной комнаты — хотя бы вполовину нам подходящей. Было неясно, сможем ли мы пользоваться домом как библиотекой или, как предлагала Барбара, библиотекой и музеем.
   — Если вы спросите меня, — сказала я, — то настоящая проблема будет со стоянкой. Ее там только что разрешили, и соседи не захотят, чтобы поблизости припарковывалось много машин, не захотят, чтобы мы превратили половину двора в автостоянку.
   — Да нам это и не понадобится, — возразила Барбара. — Сколько у нас всего будет людей? Немногим больше, чем при жизни Фрэнка. Мы ведь не лавку хотим открыть.
   — Нам нужно будет там встречаться, — сказал Рон. — А это сколько? Шесть — восемь машин?
   — У людей их теперь много, — сказала я. — У психиатров офисы на дому. У них большие лечебные группы.
   — Это не одно и то же. Это неофициально, — запротестовал Рон. — Эти психиатры там живут. Соседи с этим мирятся. Так как насчет автостоянки? Нам большой бы и не надо. Просто длинная широкая подъездная дорожка.
   — Ручаюсь, все будет зависеть от того, как они относятся к собакам, — сказала Барбара. — Если в этом квартале много любителей собак и они будут за нас, это прекрасно пройдет. А если там собаконенавистники — у нас нет ни единого шанса.
   — Плюс, — добавил Стив, — это будет общественное здание. Нам понадобятся пожарные лестницы, пожарные выходы, осмотры электросистемы, водопровода.
   — Пожалуй, могу рассказать вам, как я в последний раз осматривал водопровод, — ухмыльнулся Рон, откидываясь в кресле.
   — А что с ним стряслось? — спросила Барбара.
   — Сейчас ничего. Это случилось прошлой весной. Может, в марте.
   — Трубы замерзли, — предположила я.
   — Для этого было уже поздновато, не то время года. Шел вонючкин дождик.
   Все мы засмеялись, в основном, думаю, потому, что, если ваша собака попадает под струю скунса-вонючки, это крайне смешное происшествие. И остается смешным надолго. Как ни трудно это представить, в Кембридже есть скунсы и еноты. Они промышляют отбросами.
   — Вот что случилось, — начал Рон. — Фрэнк уезжает. Милли в отпуске. Он оставляет Сингера присматривать за домом и за псом.
   — Когда доктор Стэнтон получил награду, — напомнила я. Его утвердили в каком-то высоком офтальмологическом звании, так сказать ввели в «Галерею славы» глазников. — Он был по-настоящему этим взволнован. Помните?
   — Был, — подтвердила Барбара.
   — Итак, — продолжал Рон, — мне звонит Сингер. Вроде в среду, а его дядюшка должен прибыть домой в воскресенье. И говорит, что у него забит сток ванны. Ну я являюсь, а в ванне у него полно воды и шерсти, и в стоке полно — я имею в виду, полно шерсти. Я, значит, сток прочищаю и спрашиваю у него, что происходит, а он, значит, говорит: Рауди сорвался с привязи и его полил скунс, вот он и пробует все, чтобы ликвидировать запах, а то дядюшка обнаружит, что он упустил пса. А Рауди линяет.
   — Бальзам «Велла», — бросила Роза. — И томатный сок.
   — Верно. Томатный сок по всем стенам, — засмеялся Рон. — Просто как на бойне. И уксусом он поливал, и шампунем. Пустых бутылок от шампуня столько, что на аптеку хватит. И он умоляет меня не говорить дядюшке. Он как громадный малыш. Слышали бы вы. «Я сказал, что не дам ему сорваться, — ноет. — Не говори дядюшке».
   — Большой ребенок, — сказала Барбара. — Это, наверное, была просто нелепая случайность.
   — Доктор Стэнтон не любил нелепых случайностей, — отозвалась я. — У него там обе собаки были? Лайон тоже? Где была Лайон, когда все это происходило?
   — Болела, — ответил Рон. — Была в больнице.
   — Это когда она все время теряла шерсть, — вспомнила Барбара. — Что это было? Экзема?
   — Наверное, — сказал Стив. Лайон была тогда пациенткой д-ра Дрейпера, не Стива. Его даже в Кембридже не было, но никто не спросил, откуда он знает.
   — Интересно, выяснил ли все это доктор Стэнтон, — сказала я.
   — У меня не выяснял, — откликнулся Рон.
   С восьми тридцати до девяти мы занимались с Розой у предпродвинутых. Рауди родился прыгуном. Прыжком в длину или в высоту он перемахивал пространство и приземлялся прямо передо мной. Самодовольное выражение морды говорило, что он знал, до чего хорош. К несчастью, он освоил еще и новый трюк с гантелью, подбрасывая и ловя ее пастью, когда ему следовало крепко держать ее в стиснутых челюстях. Он решил, что подбрасывать — умнее, но ни один судья с этим не согласился бы.
   В девять, пособив Розе убрать барьеры для прыжков в длину и высоту, сложив маты — они нужны, чтобы собаки не скользили по полу, — все мы присоединились к нашему регулярному классу приготовишек, который вел Винс. Явился и Роджер с Лайон, которая застыла у его бока в той кривой, изогнутой посадке, которую Винс ему приказывал исправить. Мы, вожатые с собаками, выстроились вдоль стены. Я следовала побуждению держаться от Роджера подальше, но слушала Рона, который смеялся, стоя рядом с ним. Я видела красное лицо Роджера. Теперь, когда д-ру Стэнтону было все равно, сорвался ли Рауди с привязи, Рон явно почуял свободу — поддразнить Роджера насчет скунса и ванны. Рон ухмылялся и жестикулировал, и я уверена, Роджер слышал, какой смешной мы сочли эту историю.
   В отличие от Рона, я не находила ее такой уж веселой. Каждая ванна, устроенная для Рауди Роджером, была шансом обнаружить татуировку, и он мог бы позвонить в АКС. Сколько было ванн? Пять? Десять? Больше? Интересно, как он ухитрился столько раз загнать Рауди в ванну? При всем своем опыте я была вынуждена воспользоваться намордником, но ведь за Роджером было физическое превосходство. Он, наверное, весил фунтов на восемьдесят больше меня. Ему не приходилось, как мне, пихать и толкать пса. Он мог просто поднять Рауди. Вместе с этими мыслями пришло воспоминание о чем-то незначительном, о чем-то, что я забыла. В прошлом году, в конце зимы или в начале весны, на руке у Роджера была гипсовая повязка. Он сказал что-то насчет того, что поскользнулся на льду. Здесь это постоянно случается, и я об этом больше не думала. Рауди сидел точно у моего левого бока — его гигантские передние лапы на сей раз были даже вровень с моими ногами, где им и полагалось быть. Тут он вскинул на меня глаза, глядя, нет ли сигнала работать. Спокойный, счастливый, жаждущий работать, — это был пес, которого я не хотела бы поднимать в ванну без намордника, даже если бы у меня хватило силы. Я боялась быть укушенной. Боялась перелома руки.
   — Давайте поглядим добрую прямую посадку, — сказал Винс. — Вы знаете, что при кривой посадке вы теряете очки. Вожатые, вперед. Доброе свободное вождение.
   Есть книга, написанная о дзэн-буддизме и об искусстве обучения собак. Обучение требует предельной сосредоточенности. Если вы не полностью здесь, то и ваш пес — тоже. Если вы нервничаете, нервничает и ваш пес. В течение следующего часа мой разум сосредоточился на том, на чем следовало, — на Рауди, Винсе, прямой посадке и свободном вождении. Когда я вообще заметила Роджера, то заметила только, какой он никудышный вожатый — беззаботный, невнимательный и непоследовательный. Он даже тренировочный ошейник не того размера надел на Лайон — на несколько дюймов длиннее, чем надо. И вел он тяжело и очень резко. При свободном вождении лишняя часть цепочки провисала; вес цепочки и рывки Роджера затягивали ошейник. Это, конечно, было неправильно. Когда дергаешь при вождении, ошейник должен стягиваться, а потом снова немедленно ослабевать.
   К концу девятичасового занятия все устали, и Джерри с Джоном старались нас выпроводить. Я надела куртку, застегнула молнию, натянула перчатки и шапку — новую, голубую, с изображением упряжки ездовых собак, подарок Стива — и схватила сумку. Я демонстративно оставила ее как обычно, под курткой. Позволила кому-то ее стащить. Позволила кому-то подложить в нее бомбу. Арсенал был, в конце концов, моим храмом, и я не собиралась осквернять его параноическими поступками.
   Стив, Индия, Рауди и я вышли из зала, предшествуемые Роджером и Лайон. Вестибюль был битком набит мужчинами, гревшимися здесь в ожидании открытия приюта. К этому времени температура снаружи была, верно, минус шесть или минус восемь. Гэл скорчился на полу возле входной двери. Когда я стала продвигаться к нему с приветственной улыбкой, сложившейся на лице, Лайон игриво отряхнулась, и Гэл подпрыгнул и бросился вон из здания — вон, на эти минус шесть или восемь.
   — Он вернется, — сказал Джон. — Он всегда возвращается.
   «Надеюсь, что это так», — подумала я.

Глава 17

   Как только я закрыла за собой новую прочную щеколду, зазвонил телефон. Звонили из справочной службы Стива — неотложное сообщение об афганской борзой, которую сбила машина. Пока Стив говорил с хозяевами, я прислушивалась к теплому рокоту его голоса. Если вашего пса когда-нибудь собьет машина, это тот голос, который вам захочется услышать, но лучше не дай вам этого Бог. Машины только одна из угроз для непривязанных собак. Слово дог-неппинг звучит глупо, но дог-неппинг, как и кид-неппинг, не шутка, — тип, крадущий у вас пса, необязательно ищет себе дружка и баловня. Научно-исследовательские лаборатории платят за собак, а некоторые лаборатории не задают лишних вопросов. Кое-какие вообще их не задают. Что происходит с Ровером в лаборатории? Никто о том и думать не хочет.
   Стив вовсе не обличал владельцев афганской борзой. Коль скоро хозяева не поносят собаку и не просят усыпить здорового пса только потому, что слишком ленивы, чтобы его обучить, Стив обычно проявляет понимание случайных хозяйских промахов. Он условился встретиться с афганкой и ее хозяевами в лечебнице и умчался. Если бы он не был моим любовником, то все-таки был бы моим ветеринаром.
   Впрочем, будь он моим любовником, но не ветеринаром или будь он менее добросовестным ветеринаром, чем он есть, эту ночь я все равно провела бы дома — но щеколды щеколдами, собака собакой, а в доме чувствовалась пустота и холод. В нем было холодно. Я привернула термостат до пятидесяти пяти, когда мы уходили на дрессировку, а старые радиаторы прогреваются медленно. Мне бы надо надеть фланелевую ночную рубашку и забраться под одеяло, но одеяло напоминало мне о том комке шерсти, а шерсть напоминала о Маргарет и в особенности о Роджере. Если бы Стив остался, мы бы о них поговорили и меня не интересовало бы, где они сейчас. Я не прислушивалась бы к ветру, трепавшему обнаженные деревья на Эпплтон-стрит, и не думала бы о недобром здании на углу Конкорд и Эпплтон, на моем углу. Раньше там находилась лавка изготовителя сандалий, но Кембридж — город, где шесть месяцев в году носишь ботинки, а не сандалии. С тех пор как мастер закрыл лавку, узенькое зданьице стояло пустым. Хорошо ли оно запиралось? Что оно не отапливалось, я была почти уверена, но оно могло предоставить укрытие от ветра — укрытие, чтобы ждать, когда у меня погаснет свет, — или убежище для Гэла, пока он выпивает или набирается мужества, чтобы еще раз сходить в арсенал. Я почти видела, как кто-то съежился в недобром здании, или припал к земле под лестничной площадкой у черного хода, или распластался на песке площадки для игр в ожидании Гэла. Я уловила кое-какие связи, подумалось мне, но меня еще не поздно прикончить, прежде чем я найду какую-то твердую улику.
   Твердая улика. Эта шерсть? Так она больше походила на улику мягкую. Если бы я могла убедить Кевина продолжить розыски, он, возможно, и выяснил бы, откуда она взялась, но какая настоящая улика была у меня? Старые воспоминания, татуировка, запись в перекидном календаре, растоптанные дискеты, рецепт на валиум, мурашки по коже… Я знала слишком мало, чтобы убедить Кевина, и вместе с тем знала слишком много и слишком мало, чтобы уснуть.
   Моя уцененная куртка тюремного надзирателя штата Мэн — темно-голубая, потому что я люблю темно-голубое, хотя на нем хорошо видна собачья шерсть. Я купила ее не потому, что темно-голубое — эффективная маскировка в темную ночь, но сейчас радовалась, что это так. Из одного выдвижного ящика под кроватью я вытащила целый набор шелковых розовых длинных панталон. Сняла джинсы и свитер, ступила в длинные панталоны и снова надела свой повседневный камуфляж: джинсы, черный свитер, темно-голубые шерстяные носки, темно-коричневые ботинки, темно-голубую куртку и перчатки. Шапочку с собачьей упряжкой не надела — натянула черную надзирательскую и упрятала под нее волосы. Я могла бы сойти за кого угодно.
   Для Рауди маскарадного костюма не было, но я не могла оставить его дома одного. То, что он, возможно, когда-то покусал Роджера, ничего не значит. Если бы я слишком часто кидала Рауди в ванну, он и меня покусал бы, но не держал бы на меня зла больше, чем на Роджера. Если бы я надела ему высоко на шею тренировочный ошейник и дергала да дергала, никогда не лаская, как, должно быть, дергала Маргарет, он просто решил бы, что дергаюсь я сама. Потом я его погладила — и весь он был из улыбок и скачков, как раз такой, каким становился при виде моей куртки, перчаток и своего поводка у меня в руках.
   Я включила наружный прожектор, который осветил подъездную дорожку за моим домом, приготовила и зажала в руке ключ от «бронко», осторожно открыла заднюю дверь и огляделась вокруг. Трое-четверо юнцов, как я догадалась студентов, шли по моей стороне Эпплтон-стрит в направлении Конкорд-авеню, и я так рассчитала по времени свой бросок к «бронко», что они миновали конец моей подъездной дорожки, покуда я отперла дверцу, загнала Рауди внутрь, прыгнула на водительское сиденье и снова заперла дверцу. Мне потребовалась минута, чтобы убедить Рауди, что правила не изменились. Я позволила ему войти через переднюю дверцу, а не через заднюю, но он все-таки поехал позади. В «бронко» было холодно, как в склепе. Я дала мотору с минуту погреться, потом направилась к Эйвон-Хилл. В желтом фермерском домике горели огни. Я затормозила перед ним, потом отъехала. Сквозь золотистые занавески логова была видна несравненная Маргарет, расхаживавшая туда-сюда по комнате.
   Следующей моей целью была Вашингтон-стрит, квартира Роджера. У меня не было намерения стучаться в Роджерову дверь, но я надеялась, что свет у него включен и движущаяся тень, замеченная внутри, или какой-нибудь другой знак уверит меня, что он — в пределах своих опушенных черной шерстью белых стен.
   «Бронко» — машина заметная. Он сияет голубоватым металлом и так велик, что на мойке машин за него запрашивают как за грузовик. Я припарковалась на Массачусетс-авеню, на Сентрал-сквер, близ развилки Мейн-стрит и в паре кварталов от Вашингтон-стрит. Любой, кто увидел бы «бронко», мог подумать, что Стив и я ушли в один из клубов Сентрал-сквер, а я всегда могла бы сказать, будто направлялась в один из индийских или китайских ресторанчиков поблизости. Хотя в Кембридже можно носить что и где угодно, одета я была не совсем для джаз-клуба. Присутствие Рауди труднее было бы объяснить, но одна я не отважилась бы спокойно смотреть на эти темные, холодные улицы. Я рассчитывала на него: он кого угодно мог отпугнуть, и на самом деле отпугивал. Возле угла Колумбиа, которая ведет к Вашингтон, мимо нас прошла пара хулиганистых подростков-панков, из-за погоды одетых скромно, и, будь я одна, я ожидала бы — и, вероятно, дождалась бы — неприятностей.
   — Эй, это волк? — выкрикнул один из них.
   — Да, — ответила я.
   — Боже, — сказал другой юнец.
   Они продолжали свой путь как юные джентльмены.
   Холод был так силен, что ветер обжигал мне лицо, а из носа у меня капало. Я подняла капюшон и почти бегом понеслась по Колумбиа и, свернув за угол, — по Вашингтон, к дому Роджера. В окне у него горел свет, но никаких теней не было видно, потому что он не задернул занавески или не спустил жалюзи. Поскольку квартира была на самом нижнем этаже, я могла стоять в морозной темноте и смотреть в окно, совсем как на фильм в открытой киношке для автомобилистов, куда мы обычно ездили, когда я училась в старших классах, — кроме, конечно, того, что на зиму такие киношки закрываются, а на случай сырости в летние ночи штата Мэн мы держали в машинах обогреватели.