Кончаловский Андрей Сергеевич. Низкие истины

   Он водил меня по своей квартире, показывал, говорил:
   - Видишь, как хорошо. У меня за стеной живет русский посол. Если случится какая-нибудь неприятность, я сразу на рю Гренель, к русскому послу.
   Он показывал мне вещи, открывал ящики:
   - Видишь, не могу трогать. Эльза, вокруг все Эльза.
   Тогда он написал ей прекрасные стихи. Очень ее любил.
   В эти же дни мне посчастливилось познакомиться с Марком Шагалом, память об этом - его фотография с автографом. А потом в моей жизни появился великий фотограф - Анри Картье-Брессон.
   Помню, я должен был на машине возвращаться в Россию. Чем я только я не нагрузил ее! Вез кучу пластинок, кучу каких-то сувениров, ящик молодого вина. Машина была загружена доверху. В Москву я решил поехать самым длинным, насколько это было возможно, путем - не через Польшу, а через Италию, Венецию. Провожала меня до самого советского лагеря одна очень милая голубоглазая, рыжая женщина. Когда мы ночевали в Венеции, я проснулся и увидел ее сидящей на подоконнике. Был ноябрь,
   [187]
   в Москве уже снег, а здесь - мягкое солнце, за ее спиной нежное голубое небо, точно в цвет ее глаз... У границы Югославии мы расстались, она уехала обратно.
   Я поехал на север через Загреб, в Загребе пообедал, заночевал. Это уже был "свой город" - пьянство, неухоженные отели. Потом был Будапешт, Венгрия, вся уже покрытая снегом. До советской границы я добрался в самый послед ний день, когда еще действительна была моя виза, боялся, что меня не впустят. Граница была уже закрыта, я ночевал в каптерке у русских пограничников, мы засадили весь ящик вина. И какого вина! Нового божоле. Так я и не довез его до Москвы. Они пили драгоценную рубиновую влагу и ругались: "Кислятина! Лучше бы водки дал!" Шел густой снег. Возвращение в советскую зиму...
   В Ужгороде меня ждала другая женщина, приехавшая провожать меня дальше. Мы сели с ней на поезд и поехали в Москву, а шофер, которого я вызвал, погнал машину. Одним словом, приключения русского Казаковы. Пересекаешь границу, тебя встречает родина. Начинается родная жизнь, знакомые радости.
   Желание выхода из системы особенно обострилось, когда Андрей уехал снимать "Ностальгию". Тогда и начался новый виток моих взаимоотношений с властью. Я хотел уехать на год, мне не дали разрешения. Ермаш чувствовал, что я гляжу на Запад, понимал, что никакими запретительными способами меня удержать нельзя -я был женат на иностранке (хоть давно уже и не жил с женой), у меня была дочь в Париже, имел полное право вообще уехать, выбрать как "частное лицо" другую страну проживания.
   Когда я попросил разрешения уехать на год, меня вызвал Ермаш. Система пыталась затащить меня назад, тем более что я снял "Романс о влюбленных", картину, системе понравившуюся. Меня приглашали в партию - в то время несколько кинематографистов в нее вступили.
   Первый раз пригласили где-то в году 1973-м. Я сказал:
   [188]
   - Знаете, я не готов.
   Не знал, как отвертеться. В партию я не рвался, чувствовал, что таланта у меня достаточно, могу прожить и беспартийным. Партия нужна посредственностям, без нее им в обществе не продвинуться.
   Когда приглашали в очередной раз, я сказал:
   - Знаете, у меня третья жена, к тому же - француженка. Не думаю, что я заслуживаю.
   - Ну ничего.
   - Нет, нет. Я все-таки человек, не очень для вас подходящий.
   В следующий раз приглашал меня Агеев, директор нашего объединения:
   - Вот, Андрей Сергеевич, хотим принять вас в партию.
   - Знаете, Владимир Юрьевич, я в Бога верю.
   Тогда я уже снимал "Сибириаду", мог позволить себе сказать такое. Агеев оглянулся и побежал. Боже, что за время было! Человек озирается по сторонам, боится, что при нем сказали про Бога. Не слышал ли кто-нибудь? Трудно поверить.
   МОЕ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ
   Одновременно с открытием Европы происходило мое открытие Америки. Началось оно в 1969-м, когда директор киноархива в университете Беркли Том Лади пригласил меня с "Дворянским гнездом" на фестиваль в Сан-Франциско.
   Я уже побывал в Венеции, в Париже, в Лондоне, был подготовлен к "другой жизни", но Америка буквально обрушилась на меня. Мы прилетели в день премьеры моей картины. Только успели принять душ и пошли сразу вверх, в горочку (весь город состоит из подъемов и спусков), к Дворцу кино, где проходил фестиваль. Перед дворцом была толпа, мы стояли среди нее где-то по
   [189]
   ближе к входу - вдруг раздался хохот, началась паника, суета, куда-то бросилась полиция. На красном ковре, по которому участники фестиваля входили в фойе, стоял человек в черном смокинге, и в него летело что-то белое, мгновенно залепившее ему лицо, обмазавшее весь костюм. И во второго, и в третьего, парадно-торжественно одетого, летели пышные торты, точь-в-точь какими кидались комики в немых мак-сеннетовских лентах. Всю американскую делегацию какие-то шутники закидали тортами со взбитыми сливками.
   Для человека, приехавшего из Москвы, готовившегося к торжественной премьере, это было невообразимо. Я не понимал, что происходит. Кто с кем сводил счеты и ради чего учинен скандал... Хохот, полисмены, кого-то ведут. "А что, если начнут кидаться в меня? У меня же единственный костюм!" Я боялся войти во дворец.
   Меня встретил Том Лади. В те годы он был очень левым, троцкистом, изучал русскую литературу. Все, кто приезжал из России, в его среде принимались с чрезвычайным энтузиазмом и интересом. Мы очень близки до сих пор, он один из уникальных знатоков мирового кино, наизусть помнит, кто какую картину снял, в каком году, сколько она длится - час сорок две минуты или час сорок семь, прекрасно знает и все мировое кино, и кино советское. Со времени нашей первой встречи Том Лади очень мало изменился. Он всегда был лысеющий, с остатками волос на голове, бодрый, жизнерадостный, всегда готовый помочь. Сейчас Том работает у Копполы...
   О Томе Лади могу рассказывать очень много. Он не раз приезжал в Москву, ему и Бертолуччи я тайком показывал на "Мосфильме" запрещенную "Асю Клячину". О, эти подпольные показы! Поддельные пропуска, конспирация, затаенное дыхание, страх, что студийные стукачи пронюхают о показе запрещенного детища иностранцам... После того показа Бернардо оказался у Ермаша.
   [190]
   - Только что я видел лучший фильм советского кино, - сказал он.
   - Какой? "Броненосец "Потемкин"? - - Нет, "Ася Клячина".
   У Ермаша вытянулась физиономия. Он соображал, каким образом Кончаловский достал копию, где организовал просмотровый зал...
   Но это было намного позже, в 1973-м, а тогда, в 1969-м, стоял ноябрь, осень.
   В Сан-Франциско цветут деревья, вокруг небоскребы, рядом залив. После просмотра ко мне подходили многие, я был редкой диковиной. Ведь это 1969 год, война во Вьетнаме, расцвет хиппи, "поколение цветов"...
   Том подвел ко мне высокую женщину.
   - Познакомься. Вива.
   Мне это имя ничего не говорило. Вива была похожа на Грету Гарбо. Высокая блондинка, очень красивая, слегка сутулая, с острыми плечами.
   - Хотите пойти на концерт "Джеферсон Айрплейн"?-сказала Вива.
   "Джеферсон Айрплейн" - знаменитая рок-группа, из ряда самых прославленных, таких, как "Доорс", "Ху", "Роллинг-стоунз".
   - Да, - говорю, - конечно.
   - Я возьму вас с собой.
   Мы поехали. Огромный стадион. Вокруг полиция. Огромные полицейские в черной форме, на поясе - наручники, рядом наган, тут же газовый баллончик, с другого бока - рация. Все подогнано, темные очки. Для меня они как инопланетяне. Стоят, никого не пропускают.
   - Я - Вива. А это - со мной.
   - Йес, мэм. Пожалуйста.
   У нее черный развевающийся плащ, она широко шагает. Еле поспеваю за ней.
   Билетов у нас никаких. Кто такая Вива? Почему полиция берет перед ней под козырек? Потом я узнал, что она - фо
   [191]
   томодель, звезда. Снималась в поставангардистских фильмах Энди Уорхолла. Ее знала вся Америка. Где-то у меня лежит ее книга, которую она прислала спустя десять лет.
   Входим в зал. Гремит, грохочет оркестр. Рок-н-ролл. Гигантские динамики. Я же никогда ничего подобного не слышал! Невозможно объяснить, как в 1969-м это действовало на советского человека. Не знаю, сколько децибел сотрясают воздух. Под крышей стадиона - тридцать тысяч, хиппи в джинсах, без рубашек, на теле татуировки. Пахнет каким-то странным табаком, такого запаха я прежде не нюхал.
   Вива продирается вперед, я - за ней. Она держит меня за руку. Идем сквозь толпу волосатых орущих людей. Мне страшно. Кажется, я попал в ад. Тут же на матрацах сидят накурившиеся марихуаны, то ли взасос целуются, то ли уже занимаются любовью. Дурманит запах травки. Ощущение незнакомое, пугающее. Ведь это после ежедневного Брежнева по всем четырем программам телека, после верха дозволенной раскованности - "Песняров", два притопа, три прихлопа. Мне посмотреть по сторонам страшно, голова не поворачивается. Мы идем, переступая через лежащие тела. Грохочет музыка.
   Держусь за свой задний карман. Там все мои деньги -тридцать долларов. Как бы не стибрили! Они же все волосатые, бородатые, публика очень сомнительная. Наверняка стибрят! Мне и в голову не приходит, что у этих небритых, волосатых денег в сто раз больше, чем у меня. Просто они такие, потому что хиппи. Цветы жизни. Флауэр дженерейшен - поколение цветов. Царство свободы, свободной любви.
   Вива тащит меня, подводит к самой эстраде. Рев и грохот. Том говорит:
   - Хочешь курнуть?
   Я курнул, в голове засвистело, поехало.
   Мы простояли там минут тридцать, дольше не выдержал.
   [192]
   - Пошли, больше не могу.
   Опять, переступая через тела, продираемся к выходу. Я, как говорится, в отпаде.
   - Надо, - говорю, - завтра привести сюда Жалакявичюса. Он такого не видел.
   Жалакявичюс тоже был в делегации. Я хотел разделить с ним впечатления.
   В этот же вечер мы сидим на террасе, внизу - Сан-Францисский залив, синее море, солнце над водой - красота. За столом я, Том, Вива, ее муж, странный, весь в шелке хипповый субъект. Вива смотрит на меня, улыбается загадочно.
   - Я хотела бы трахнуть тебя сегодня ночью, - задумчиво говорит она.
   Не верю своим ушам. Муж же рядом! Никак особенно он не реагирует. Просто на меня смотрит. Что может испытывать в такой ситуации нормальный совок? Не знаю, что сказать. Лицо у меня такое глупое, что Том, на меня глядя, падает со стула от хохота.
   - Я люблю свою жену, - мямлю я.
   - Ну и что? - говорит она.
   - Ну вообще-то, когда я люблю женщину, у меня на других не очень.
   - А, импотент! - догадывается она. - Ну так это даже еще интереснее!
   Смотрю на нее, на ее мужа, никак не могу понять, что происходит. Мозги съехали набок.
   Позже, на фестивальном приеме, ко мне подошла женщина в меховой русской шапке и произнесла несколько слов на русском. Я глаз не мог оторвать от ее прозрачной блузки, сквозь которую светились упругие полушария. Зрелище для советского человека нокаутирующее. А где же обязательный бюстгальтер? Женщина тем временем рассказывала мне историю своей любви к русскому матросу. Она была дочерью крупного авиационного фабриканта. Ее любовь началась в Сан-Францисском порту. Его
   [193]
   корабль шел на юг вдоль побережья Латинской Америки. Она поехала за ним следом, они снова встречались на берегу. После двух или трех таких встреч его засекли и на берег больше не выпускали. Он успел переслать ей записочку. Она ездила следом, встречала его корабль во всех портах, высматривала его лицо в иллюминаторе, рыдала - роман об этом можно писать! Ждала его, любила. По возвращении в СССР его посадили. Свою любовь к нему она сублимировала на все русское, и на меня в частности.
   У нее была огромная машина. В машине я заснул, на следующий день в ее постели проснулся. Очень милая была женщина.
   Да, этот пахнущий марихуаной и океаном мир поражал оглушительной свободой и децибелами. Вдобавок всякие другие, более мелкие потрясения. Куриную печенку можно купить в магазине, отдельно, сырую, в баночке. Радио у них стереофоническое. Радио! (Другого запомнившегося тоже было достаточно, но об этих двух потрясениях я потом постоянно рассказывал в Москве.) Все кивали головами, но, думаю, про куриную печенку никто не верил, считали, что приукрашиваю.
   ...Обрывки воспоминаний от той, обрушившейся на меня Америки.
   Рашен Хилл, Русский Холм в Сан-Франциско. Огромный русский собор. Доносится православное пение, церковная музыка, запрещенная советской властью. Мимо едет "фольксваген", на нем лежит доска для серфинга. Она еще мокрая. За рулем сидит молодой загорелый блондин с мокрыми волосами. На тротуаре стоит ошалелый советской человек, то есть я, и спрашивает себя: "Где я? Что это?" Я знаю, что где-то совсем близко океан, он не виден, но вот этот парень в "фольксвагене", быть может, двадцать минут назад катался по нему на серфинге. Я уже слыхал тогда, что такой спорт существует. Естественно, не у нас.
   "Почему я не этот мальчик? - думал я. - Едет он на
   [194]
   своей тачке и знать не знает, что есть где-то страна Лимония, именуемая СССР, что в ней живет товарищ Брежнев, а с ним и товарищи Романов, Ермаш и Сурин, что есть худсоветы во главе с товарищем Дымшицем, и неужели жить мне в этой картонной жизни до конца своих дней?"
   Острое воспоминание: загорелое плечо, падающие мокрые пряди волос, серебристая доска серфинга на крыше и мысли, от которых тошнит...
   Америка обваливалась на меня несколько раз - каждый раз по-разному.
   Для советского человека поездка за границу - это само по себе уже событие. Разные люди переживают его по-разному. Вася Шукшин за границей вообще не мог жить, пил бесконечно и думал лишь о том, как бы скорее вернуться. У меня все было наоборот: каждый раз на родину я приезжал с ощущением, что больше уже никогда не вырвусь. Окажусь ли когда-нибудь там, где побывал? Хотелось как можно больше взять с собой. Это желание возникло у меня сразу же после первой поездки на Запад - желание быть частью мира, а не только России. Эта недосягаемая, заведомо казавшаяся обреченной мечта давала острое чувство драгоценности каждой минуте - не оттого, что дома плохо, - оттого, что не знаешь, повторится ли еще раз такое.
   Необходимость уезжать все время будила горечь, неудовольствие, чувство неполноценности. Отсюда и зависть к загорелому парню в "фольксвагене": ему не надо завтра садиться в самолет, набив чемодан какими-то дефицитными в отечестве шмотками и подарками - для всех. Для райкома, для выездной комиссии, для бухгалтера киностудии - список бесконечен. Каждому что-то везешь, хоть какой-нибудь брелочек для секретарши. Эти маленькие взяточки им, может, еще дороже, чем мне вся поездка, - у них и возможности хоть куда-то выехать нет. В какую же тусклую жизнь я возвращаюсь!
   195
   В Америке я оказывался примерно раз в два года, по разным поводам. Всегда этому сопутствовало ощущение запоя. Помимо того что на самом деле выпивал, все время было перевозбуждение.
   Тогда, в 1969-м, Том Лади сказал мне:
   - Тебя хочет видеть Милош Форман.
   С Милошем Форманом я познакомился в 1965 году в Праге, тогда я только-то и сделал, что "Первого учителя". Милош приехал на "мерседесе", предмете моей зависти и мечты. О чем мечтает режиссер Страны Советов? О нехитрых предметах буржуазной роскоши. О красивой машине, о норковой шубе жене, о том, чтобы включили в делегацию на зарубежный кинофестиваль...
   На этот раз мы встретились в "Сосолито", баре, который никогда не забуду. Дымно, играет музыка, огромные деревянные полированные столы-плахи, залитые лаком. Сел Милош, тогда уже перешагнувший эту черту, уже несчастный сладким несчастьем эмигранта. Мы разговаривали о жизни, о Чехословакии, о ненависти к русским и о любви к ним. Мы до сих пор с ним друзья. Но тогда чувство нашей близости ощущалось особенно остро.
   Потом мы встретились в Канне в 1979-м. Я был членом жюри, приехал Форман, привез "Волосы". Он сидел на улице, с ним было его окружение. Был молодой Поль Гэтти, внук миллиардера Гэтти, тот самый, которого потом похитили, потребовали за него выкуп и для устрашения отрезали ухо. С ними были какие-то блондинки в черных очках, одна из них - кинозвезда, снимавшаяся в "Волосах".
   У Милоша была огромная японская фотокамера. Он снимал меня, своих девушек, всех подряд. Я смотрел на него - Боже мой! Какой он счастливый! Какой свободный! Без комплексов. У него нет Ермаша. Зависть обуревала меня. Хоть я и член жюри, хоть и снимаю "Сибириаду", где могу себе позволить столько, сколько ни од
   [196]
   ному из моих коллег и не приснится, я все равно по эту сторону несвободы.
   Вышел, иду по Круазетт. А по другой стороне идет Ермаш, пиджачок внакидочку, кто-то шестерит рядом, кажется, Шкаликов, начальник зарубежного отдела Госкино. Ермаш увидел меня, поманил пальчиком. И я, член жюри, перебегаю бодрячком через дорогу, широко улыбаюсь министру.
   - Ну как дела? Все нормально? - спрашивает Филипп Тимофеевич.
   Киваю, киваю, смотрю на него, а в душе фанфары. Я знаю, я уверен - кончу "Сибириаду" и привет! В следующем году хрен ты поманишь меня вот так, пальчиком. Не увидите меня больше. Не удержите.
   Как раз во время этого фестиваля французская продюсерша предложила мне написать сценарий по роману ирландской писательницы "Я послала письмо своей любви". Заключили контракт, я сел писать. Сценарий мы делали с Фридрихом Горенштейном. До того я предлагал то же Мережко, Трунину, еще нескольким - все испугались. Сценарий, по секрету от начальства, для заграницы - страшно! Горенштейн не боялся. Для себя он все концы уже отрезал.
   Написали сценарий, я кончил "Сибириаду", поехал на лето к семье в Париж.
   Писался сценарий для Симоны Синьоре - как режиссер я ей понравился. Мы несколько раз встречались, обедали в ресторане на Иль Сан-Луи - они с Монтаном там жили. Она пила вино, видно было, что пьет она сильно. Подарила мне свою книгу "Ностальгия - это не сейчас" с очень теплой надписью. У нас начались очень доверительные отношения. И вдруг все скисло. Она отказалась сниматься. Я не мог понять, в чем дело. Хороший же сценарий! Хорошая роль для нее! Мой французский продюсер, опустив глаза, пробормотал: "Симоне кто-то сказал, что ты агент КГБ".
   [197]
   Бывает больно, бывает обидно. Но когда ты знаешь, что подозрение тобой никак не заслужено, оно больнее и обиднее в тысячу крат. Никому же ничего не объяснишь. И подозревающие к тому же имели кое-какие основания: из советских (или бывших советских) за границей в то время жили или диссиденты, или агенты КГБ. Практически я был первым нормальным человеком, нормально приехавшим жить за рубеж, не клял Россию, не хвалил ее - просто нашел способ уехать. Кроме себя, могу припомнить только двоих - Спасского и Ашкенази.
   Но из-за всех этих подозрений картина с Симоной сорвалась, и мой французский продюсер решил попытать счастья в Америке. Тогда у меня еще был обычный советский загранпаспорт, но впервые я пересекал границу Америки не как член советской делегации, а просто как нормальный человек. Ни у какой выездной комиссии разрешения не спрашивал. И вообще никого не спрашивал, не ставил в известность, не регистрировался в советском консульстве. Я приехал в Голливуд с французами, жил в доме художника-постановщика Тавулариса, работавшего с Копполой, у него обосновалась целая французская колония.
   Не знаю почему, но в Калифорнии я себя всегда физически замечательно чувствовал. То ли это из-за солнца, то ли из-за воздуха, то ли из-за психологической настроенности жить здесь. Помню, я взял на кухне сэндвич ржаной хлеб с помидорами, вышел в трусах из дома на улицу. Солнце светит, зеленый газон, стоят пальмы. Теперь я часто проезжаю мимо этого места в Вест-Голливуде, на улице Хай-Ленд, ведущей прямо к Голливуду - к огромной надписи, за которой и начинается, собственно, территория города снов.
   Я сел с сэндвичем на газон и понял: это моя страна. Здесь я буду жить. Было ощущение свободы и пространства. Это ощущение немыслимого пространства и немыслимой свободы каждый раз поражало меня в
   [198]
   Америке. Просторно, как в России. Летишь над Америкой и представляешь, что это могла бы быть Россия -такая же большая, прекрасная страна: и горы, покрытые снегом, и немыслимая тайга, и океан с суровыми большими волнами, и пустыни, и столько еще всего! Шесть часов лету от Нью-Йорка до Сан-Франциско, впечатление огромное. Но одновременно с этим...
   В 1988 году мы с Юрой Нагибиным писали сценарий "Рахманинова". Он приехал ко мне на съемки "Гомера и Эдди". Ему было все интересно. Снимал я в штате Орегон. Место красоты удивительной. Океан, скалы, горы, леса стоят, река, обрывы, скалистые берега - очень мощная природа, то же ощущение первозданной дикости и нетронутости, как у нас где-нибудь в Западной Сибири.
   Юра приезжал с утра на съемки, брал для опохмелки пивка, сидел нахохлившись в черном пальто на скамеечке. Холодно. По вечерам мы пишем сценарий, днем он свободен. Я снял с ним какой-то кадр, чтобы просто оправдать его присутствие, суточные, которые ему платят. Рядом я снимаю. Ему спокойно, уютно.
   - Ты что такой грустный? - спрашиваю я. Он сидит, смотрит вдаль. Течет река. Мощная, как Енисей. Горы. Красиво.
   - Сижу и думаю, - говорит он. - Вот видишь - река? Такая же, как наша. И течет, как у нас. Но она, бл..., беспартийная. Горы стоят, поросшие тайгой, хвоей - беспартийный лес. Видишь, чайка летит над дымом, который из трубы идет. Беспартийная чайка. Понимаешь? И мне так от этого гнусно...
   Так он себя чувствовал в 1988 году, когда уже была перестройка и вроде все так переменилось. Но в главном Россия продолжала быть прежней. Красивая страна, но все равно каждая елка в ней партийная...
   Все те же ощущения я пережил десятью годами раньше - когда жевал сэндвич на зеленом хайлендском газоне. Системе я уже был неподвластен. Незадолго до этого
   [199]
   была пышная премьера "Сибириады" в "Октябре". Ермаш делал все, чтобы меня удержать. Шампанское лилось рекой. "Хочешь снимать "Рахманинова", сейчас запущу", - говорил он. Но в голове у меня было другое. Я думал: "Почему Спасскому можно, а мне нельзя". Хотя знал, что Спасскому за свое законное право жить за рубежом (он тоже был женат на иностранке) пришлось очень сурово повоевать.
   Отъезд за границу означал выход из системы. Но за выходом из одной системы последовал вход в другую. Игры с другой системой, другой властью начались в Голливуде. Там не сразу, но пришлось убедиться, что Голливуд - тот же самый ЦК КПСС, только в зеркальном отражении. Голливуд - это собрание хорошо выглядящих или старающихся хорошо выглядеть загорелых, наглаженных, наманикюренных перепуганных людей. Впрочем, о Голливуде позже.
   БЮНЮЭЛЬ
   Когда началась моя парижская эпопея и Европа перестала быть недосягаемой мечтой, Анри Ланглуа, президент Парижской синематеки, устроил у себя просмотры "Первого учителя". В это время я уже был достаточно известной фигурой во Франции. После огромной статьи Сартра об "Ивановом детстве", после "Андрея Рублева" и "Первого учителя" мной заинтересовались интеллектуалы. Одним из зрителей оказался Анри Картье-Брессон. "Первый учитель" ему очень понравился, и прежде всего своей эстетикой, использованием случайных композиций. Ланглуа познакомил меня с ним.
   Представлять Картье-Брессона вряд ли есть необходимость, его фотографии знает весь мир, да и сам он со своей приросшей к руке "леечкой" объездил, и не единожды, весь мир. Кино он очень любил, когда-то рабо
   [200]
   тал ассистентом у Ренуара. Мы подружились. Я относился к нему с обожанием. Храню все его книги с дарственными надписями: в один из своих альбомов он даже вклеил оригинал фотографии "В публичном доме", приписал внизу очень симпатичные и дружеские слова.
   Как-то разговаривая с ним, я обронил что-то о своей любви к Бюнюэлю.
   - Хочешь с ним познакомиться? - спросил он.
   Нет надобности описывать мою реакцию. Драматизм ситуации заключался в том, что на следующий день я улетал в Москву, уже были уложены чемоданы.
   - Ничего, - сказал он, - я сейчас позвоню. И тут же набрал номер.
   - У меня тут сейчас молодой человек. Он очень хочет с тобой познакомиться. Русский режиссер. Я хочу, чтобы ты с ним встретился.
   Бюнюэль назначил в девять тридцать утра. В двенадцать у меня самолет. Со своими неподъемными чемоданами еду на бульвар Распай - хорошо, что это прямо по дороге в Орли. Стоит отель, небольшой, грязный, поднимаюсь на третий этаж, звоню в дверь, открывает небритый, неприветливый тип в пижаме. Квадратный череп, глаза навыкате.
   - Я тот самый русский режиссер, - говорю я.
   - Ты не похож на русского.
   - Но это все-таки я.
   - Ладно, проходи.
   Чувствую какую-то неловкость. Заявился к человеку с раннего утра, он еще и побриться не успел. А главное, непонятно, о чем говорить.
   Идем на кухню. Антураж почти советский - холодильник, плита. Номер вообще почти пустой, мебели очень мало.
   Он открывает холодильник.
   - Ты какую будешь пить водку? У меня есть русская и польская.
   [201]
   Водка с утра! Ё-моё! Он ставит на стол два стакана, чуть поменьше, чем наши граненые, но тоже вполне вместительные. Мне было все равно, какую пить, кажется, я выбрал польскую.
   - Я предпочитаю "столи", - сказал он.
   Наливает по стакану, чокаемся, он говорит на ломаном русском: "На здоровье", выпивает полстакана. До сих пор вспоминаю тошнотворный вкус водки в полдесятого утра. Я тоже выпил полстакана, быстро захмелел. Говорю о своих впечатлениях от его картин, он безразлично кивает головой. Его интересует, как в Москве, что там у коммунистов, в нем еще живет его республиканское, не остывшее со времен гражданской войны, прошлое.