Кончаловский Андрей Сергеевич. Низкие истины

   Андрей никогда не мог точно объяснить, чего он хочет. Всегда говорил о вещах, не имеющих отношения к характерам, к драматургии.
   - Вот, - говорил он, - хочу это ощущение, когда клейкие листочки распускаются.
   Попробуй из этого сделай сценарий! Ощущения у него подменяли драматургию. Сценарий распухал, в нем уже было двести пятьдесят страниц.
   К концу года работы мы были истощены, измучены, доходили до полного бреда. Знаете, что такое счастье? Это когда мы, окончив сценарий под названием "Андрей Рублев", сидим в комнате и лупим друг друга изо всех сил по голове увесистой пачкой листов - он меня, я его - и хохочем. До коликов. Чем не сумасшедший дом!
   Помню последний день работы над сценарием. Мы кончили часов в пять утра, в девять решили пойти в баню. Он поехал с драгоценными страницами к машинистке, я - в баню. Заказал номер, полез в парную. Когда вылез, упал - руки-ноги отнялись, давление упало. Думал, умираю. Голым, на карачках выполз из номера. Приехал врач, сделал мне укол камфары, сказал: "Закусывать надо. И пить меньше".
   Врач уехал, приехал Тарковский, тоже весь синий. Мы полезли париться...
   Моменты напряжения в наших отношениях, возникавшие и прежде, стали все более проявляться по ходу съемок "Рублева". Андрей позвонил: "Приезжай. Cценарий разбухает". Написан сценарий был талантливо, но недостаточно
   [125]
   профессионально. Слишком много было всего - на мой сегодняшний взгляд. Очень много хорошего сценарного материала в картину не вошло. Хороший материал - еще не означает, что будет хороший фильм. Кирпичи могут быть и из золота, но кирпичи еще не делают архитектуру, архитектонику. Думаю, что новелла о колоколе могла бы заменить всего "Рублева". Очень мощный, очень красивый символ. Когда картина была уже кончена, я сказал:
   - Знаешь, Андрей, гениально было бы просто развить один "Колокол", так и назвать - "Колокол". А на самом деле это был бы "Рублев", все там было бы, картина не обеднела бы.
   Но картина стала разваливаться на новеллы, от каких-то из них вообще пришлось отказаться.("Чума" вся целиком не вошла в фильм, а это был большой образ, очень для картины важный. Царская охота на лебедей не вошла, остался только один убитый лебедь. Большие куски не вошли, да и не могли войти слишком много всего было написано. Много, подробно - ни в какую цельную композицию не укладывалось.
   Я приехал сокращать сценарий. Работали, безжалостно выбрасывая целые линии. Возвращался обратно с ехавшим со съемок Роланом Быковым. Мы с ним серьезно назюзюкались в поезде, с нами ехала ассистентка Тарковского - из-за нее мы, собственно, и назюзюкались...
   Я уехал снимать "Асю", с головой погрузился в свои проблемы. Прошло около года. "Рублев" был закончен, его положили на полку. "Ася" тоже была закончена, и ее тоже положили на полку. Я посмотрел "Рублева", у меня возник ряд соображений. Попытался убедить Андрея сократить картину.
   - Коммунисты тоже считают, что надо сокращать.
   - Ты сделай вид, что выполняешь их поправки. А сам сокращай только там, где ты хочешь. Сохрани то, что тебе нужно, но картина-то длинна. Длинна, понимаешь?
   - Это ты ничего не понимаешь.
   [126]
   Опять ясно проглядывался наш разлад.
   "Рублева" и "Асю Клячину" запретили одновременно. Судьба нас как бы вела вместе.
   Художники, которые растут вместе и чувствуют масштаб друг друга, относятся друг к другу очень настороженно. В этом нередко какая-то почти детская ревность. В этом детстве художник, в известном смысле, и живет в любом своем возрасте. Что скрывать (пустячок, а приятно), есть чувство легкого удовлетворения, когда у твоего соперника картина не получается! Хотя мы делаем серьезное лицо, показно переживаем, говорим: "Жалко. Не получилась картина". Ликования при этом и в самом деле нет, но все-таки слегка приятно. Что это? Почему? Правда же, в этом что-то детское.
   Успех ровесника, а хуже того - младшего коллеги, - вещь очень болезненная. Скажем, успех младшего брата. Брату старшему полагается иметь все раньше, чем младшему. Я наблюдал за собой эти моменты...
   Нет, об этом позже, пока о Тарковском.
   Ревнивое желание хотя бы одним глазом подсмотреть, что делает Тарковский, быть в курсе его работ и замыслов было, естественно, и у меня. Точно так же и Андрея интересовало, что я снимаю. Помню, как-то вернувшись домой, я увидел недопитую бутылку водки, почти пустую, рядом на стекле письменного стола стояла пишущая машинка, лежало несколько отпечатанных страниц - Андрей куда-то ушел. Тогда он жил у меня. Я заглянул в страницы - это было воспоминание о матери, был там и какой-то невнятный рассказ о военруке, который потом появился в "Зеркале". На сценарную прозу это было никак не похоже - чистой воды литература. Кончался рассказ удаляющимся лицом матери в подъезде. Написано все было за четыре-пять часов, пока я отсутствовал.
   Вскоре вернулся Андрей, уходивший, как оказалось, за следующей бутылкой.
   - Ну как? - спросил он.
   [127]
   - По-моему, абракадабра.
   - Ты опять ничего не понял...
   После смерти Андрея появилось немалое число людей, в обильных подробностях описывающих свою приобщенность к его творчеству, рассказывающих, какими соратниками они ему были. На деле же соратников у него было немного. Ему нужны были не соратники, а "согласники". люди поддакивающие и восхищающиеся. Ну что ж, это тоже потребность художнической души. Вспоминаю слова Рахманинова, который тоже был человеком болезненно, исключительно мнительным. От своей жены, говорил Рахманинов, художник должен слышать только три вещи: что он гений, что он гений и что он абсолютный гений.
   Александр Мишарин, писавший с Тарковским сценарий "Зеркала", писал потом, какой организующей силой он был для Андрея, как тот в нем нуждался. Может быть, может быть... А может и не быть. Видение "Зеркала" задолго до начала участия Мишарина в работе уже было в тех самых страничках, которые лежали у меня на столе.
   В ту пору у нас еще не было конфликта. Пока еще только возникала холодноватость в отношениях. Андрей не позволял никому из друзей себя критиковать.
   От Отара Иоселиани я недавно узнал об одном любопытном случае. Рассказал он мне о нем на фестивале в Сан-Себастьяне, где был членом жюри, а я прилетел получать Гран-при за "Гомера и Эдди". За кулисами, в пыльной темноте, пока мы распивали бутылку водки (я - на голодный желудок, прямо с самолета - на церемонию), Отар рассказал мне, как однажды пришел к Андрею. Вокруг за столом было обычное окружение Тарковского.
   - Ну как тебе "Зеркало"? - спросил он.
   - По-моему, вещь путаная, длинная, - сказал Отар свойственным ему отеческим тоном.
   Возникла тяжелейшая пауза, все, потупив глаза, замолчали. Андрей бросил быстрый взгляд по сторонам, сказал:
   - Ему можно.
   [128]
   Все тут же оживились. Боялись скандала, но пронесло. Это уже был Андрей времен "Зеркала".
   Собираясь делать "Солярис", Тарковский предложил мне писать вместе с ним сценарий. Я рассказал, как, на мой взгляд, это надо делать. Ему мои предложения не понравились, в них все было слишком логично. Я все-таки вынес некоторые уроки из "Рублева", меня интересовала структура вещи - он же хотел структуру развалить. Он был захвачен этим, стремлением.
   Мы встретились как-то в монтажной, это было уже после "Дяди Вани", ему картина очень понравилась, он меня за нее простил ("Ася Клячина" ему тоже очень нравилась).
   - Понимаешь, - сказал он, - я снял картину, она не складывается.
   - Я тебе три года назад говорил, что не сложится.
   - Ну да! А ты знаешь, что я сделаю? Я вообще все перемешаю, чтобы никто ни хрена не понял! - И озорно по-детски (очень хорошо помню его улыбку) захохотал. - Поставлю конец в начало, середину - в конец.
   Он сидел и переставлял эпизоды "Зеркала" на бумажке, пытался перегруппировать структуру в абсолютно абстрактный коллаж. Ему удалось. Он разрушил связанность рассказа, никто ничего не понимал. Но было ощущение присутствия чего-то очень значительного, кирпичи-то были золотые.
   Потом приехал представитель Каннского фестиваля отбирать картину. Естественно, спросил про "Зеркало". Естественно, Ермаш сказал, что картина не готова, хотя в черновом монтаже она была уже готова. Естественно, был устроен тайный просмотр с протаскиванием обманными путями через проходную иностранца. Помню Андрея, бегущего по коридору, потного, с коробками пленки. Боже мой, что была за жизнь! Классик советского кино таскает коробки, чтобы показать свой шедевр. И при этом умирает со страха, что его застукают. Если вдуматься, это не что
   [129]
   иное как бред. Ведь все делалось нелегально. Страшно! Криминал! Андрей не был никогда диссидентом. Он был наивным, как ребенок, человеком, напуганным советской властью. Он хотел жить за границей, хотел свободно ездить, как все нормальные художники. Это желание было важно, а не идея борьбы с советской властью. Володя Максимов собственноручно перетащил его на диссидентскую сторону. Ему организовали пресс-конференцию в Италии, она уже имела отчетливый политический оттенок: "Не возвращаюсь, потому что мне нужна свобода".
   "Я - невозвращенец" - это уже было серьезным ударом, и прежде всего для самого Тарковского. С этого момента он начал бояться, что его убьют, украдут, это приобрело уже характер мании. В Лондоне он попросил для своей охраны агента Скотленд-Ярда, иначе его затолкнут в мешок, увезут в Москву.
   Он был бесконечно далек от политики и не понимал, что в андроповское время уже никто никого не будет выкрадывать. Это, вероятно, еще могло быть при Хрущеве, когда пытались затащить в туалет Руди Нуриева. Но с тех пор уже прошло пятнадцать лет. Я сказал ему:
   - Андрей, тебя никто не украдет. Тебя приглашает Сизов (был такой, директор киностудии "Мосфильм"), ему можно верить. Андропов лично дает гарантию, что если ты вернешься - получишь заграничный паспорт. Я убежден, так и будет.
   Разговор происходил в Канне. Андрей посмотрел на меня.
   - Знаешь, я решил остаться. Мне тут заплатили за "Ностальгию". Ну что я куплю на эти деньги? Ну куплю "Волгу", квартира есть. Вернусь - опять не дадут работать.
   - Устрой пресс-конференцию. Объяви, что уезжаешь в Россию, что если тебя назад не выпустят, пусть все знают, ты - жертва коммунизма. Но, я уверен, тебя выпустят, не посмеют не выпустить. Ты артист международного класса.
   [130]
   Он меня не послушал. На прощание посмотрел на меня с сомнением. Потом дошел слух, что он сказал: Андрон работает в КГБ. Он уговаривал меня вернуться".
   Виделись мы после этого только один раз - на рю Дарю. Я шел в церковь, он - из церкви. Я уже остался заграницей.
   - Ты что здесь делаешь? - спросил Андрей.
   - То же, что и ты. Живу. Он холодно усмехнулся:
   - Нет, мы разными делами занимаемся.
   У него было замечательное лицо, скуластое, с раскосыми глазами и редкой монгольской бороденкой. Когда он смеялся, на щеках, обтянутых пергаментной кожей, собирались мелкие морщинки. В эти минуты мне всегда так хотелось его обнять! Сколько мы смеялись!.. Любимый мой Андрей.
   Больше мы уже не встречались.
   Когда я снимал "Дуэт для солиста", мне передали, что меня очень срочно просит позвонить Марина Влади.
   - У Андрея рак, - сказала она. - Нужны деньги.
   Ее муж был врач. Помню, как сейчас, я стоял в будке автомата, шел дождь, все внутри меня сжалось в комок.
   Думаю, Андрей и заболел оттого, что у него такой характер - нервный, нетерпимый. То, что он уехал, что пути назад ему уже не было, его мучило. Не сомневаюсь, это ускорило развязку.
   САМОКОНТРОЛЬ
   Замечательная фраза, не помню уж, кем сказанная: "Всё болит у дерева жизни". Боль - манифестация жизни. Не случайна и эта популярная шутка: "Если вы утром проснулись и у вас ничего не болит, значит, вы умерли". И еще вспоминаю мудрые слова Александра Меня: "Пока, есть гнев, естъ надежда. Равнодушие - это смерть".
   [131]
   Когда думаю о любви и нелюбви, единственный верный для меня критерий боль. Любовь - это боль, все остальное - нелюбовь, может быть, влюбленность, приятное времяпрепровождение, еще что-то, о какой бы любви речь ни шла - к женщине, к папе, маме, брату, другу, Богу. Больно, значит, сладко; можно даже плакать от сладости боли.
   Во времена наших частых сидений в ВТО на студии Горького по сценарию Гены Шпаликова снимался его первый фильм - "Застава Ильича" Марлена Хуциева. Мы с Тарковским играли там небольшие роли. Вокруг картины еще задолго до выхода был немыслимый ажиотаж: то ли потому, что это сценарий Гены Шпаликова, то ли потому, что режиссер - герой неореализма, точнее - неосоцреализма, то ли потому, что в картине снимались неактеры, а также и очень молодые талантливые актеры.
   Пришла на кинопробу и Марьяна Вертинская. Там я с ней и познакомился. Нет надобности рассказывать, как во времена нашей молодости звучало имя Александра Вертинского. Естественно, отсветы его озаряли и дочерей. В нашем семействе, правда, обстояло несколько по-иному. Так или иначе мы были воспитаны во вкусах деда, а для него все выходившее за рамки Моцарта, Баха и Прокофьева уже никуда не годилось. Чайковский именовался пошляком, Вагнер не заслуживал доброго слова: ни одного произведения кончить не может. Ну как дед мог относиться к Вертинскому? Вертинский - это кабаре, декаданс, а само слово "декаданс" было для деда ругательством.
   Когда началось наше увлечение Вертинским, деда уже не было в живых. Но имя это я впервые услышал от него - пренебрежительно, через губу. Вообще, если бы я сказал ему, что люблю Чайковского, очень люблю Серебряный век, что мне очень нравится Игорь Северянин, не знаю, что бы он со мной сделал. Но, если вдуматься, для деда и Репин, и Чайковский были почти современники. Так же как для меня с Тарковским со
   [132]
   временником был Пырьев. Мы с Андреем не выносили его, а теперь без слез не могу смотреть "Кубанских казаков". Пырьев для меня уже классик, его картины вызывают чувство нежности. Современники друг друга не выносят. О чем могу судить и по себе. Дистанция времени многое ставит на свои места...
   У Марьяны были синие глаза, вздернутый нос и рыжие волосы. Когда она сидела на подоконнике, казалось, что перед тобой картина Магритта: глаза сливаются с окружающим небом. Лицо, а за ним сквозь дыры глаз небо просвечивает. У меня есть замечательная фотография, где нас вроде как и не видно: мы с ней идем по бульвару. Есть еще очень хорошая фотография: мы сидим на съемках, там и Гена Шпаликов. Естественно, кончаловка при всем этом не могла не присутствовать. Съемочные дни часто оканчивались у нас дома. Был момент в жизни, когда на вопрос, что такое счастье, я мог бы ответить только единственным образом: "Счастье - это сидеть у Вертинских, когда за окном идет снег, смеркается, еще не зажегся свет - сидеть и пить чай с Марьяной",
   Были у нас такие времена, когда я стоял перед ней на коленях и говорил: "Марьяна, я хочу, чтобы ты была с нами на Новый год". Она отказалась, у нее были другие планы. Марьяна курила, что мне не нравилось, вела неспортивный образ жизни, что мне тоже не нравилось, была очаровательна, что мне очень нравилось. Она была вся такая легкая, непредсказуемая, небесная! Была и такой же сейчас осталась - добрая, безалаберная, с детскими маленькими руками, с бесшабашным хипповым пренебрежением к условностям жизни. А рядом была девочка с раскосыми, гранеными, как стаканы, глазами, уже покорившими зрителей в "Алых парусах",- Настя. Ребенок! Шепелявый ребенок! Очаровательный. Конечно, эти сестры были звезды. Уже надвигался "Гамлет", где Анастасия сыграет Офелию. Впрочем, в то время мы думали, что "Гамлет" не состоится и что Смоктуновский сыграет Андрея Рублева.
   [133]
   В те годы тусовки происходили по квартирам. После двенадцати посидеть было негде, кроме ресторана внуковского аэропорта. К нам домой приходило каждый вечер человек пять или восемь.
   Однажды за Марьяной с огромной легкостью начал ухаживать Смоктуновский. Они сидели у нас, вели нежный разговор, я почувствовал себя лишним. Пошел на улицу, сел в садике, поглядывал на окно, за которым были они. Было больно, но и очень сладко. Я был очень ревнив, очень влюбчив, хотя не знаю, любил ли по-настоящему...
   Уже надвивался на меня поезд, называемый "женитьба". Уже стали об этом поговаривать. В моих же планах этого не было. Помню, я вел машину, не мне принадлежавшую: жена одного профессора взяла ее у своего мужа, еще ехали Марьяна и мой приятель.
   - А почему бы вам, друзья, не жениться? - сказала жена профессора.
   От смущения я повернул руль - повернул очень неаккуратно, кто-то в меня врезался. Так окончился этот роман.
   Зато у моего младшего брата, который след в след шел за мной, начался роман с Настей. Была замечательная свадьба. Помню Никиту с длинными волосами, с бакенбардами (бакенбарды тогда были в моде), в клешах, Настю с навороченными на голове халами на этой очень озабоченной, очень светской свадьбе в ресторане "Националь".
   Вертинские остались в нашем доме, в моей жизни. Во-первых, потому, что ходил по дому сын Насти и Никиты, который очень похож на Вертинских.
   Быть может, любить по-настоящему мне слишком часто мешала программа самоконтроля, очень все-таки во мне сильная. Поэтому и наркотиков никогда не принимал. Точнее, это случалось крайне редко.
   Однажды - это запомнилось - в Париже, у Аньес Варда. Мы собрались у нее по случаю приезда Джека Николсона. В этот день в кафе я увидел женщину потрясающей красоты. Она казалась немного похожей на Грейс Келли.
   [134]
   А какие ноги! Я просто обалдел. Сердце захолонуло, я сел рядом за столик, думаю, как бы начать разговор.
   Женщина смотрит сквозь меня и вдруг поворачивается, улыбается роскошной улыбкой. Я уже хочу улыбнуться ей в ответ, начать разговор и тут понимаю, что она смотрит не на меня. Оборачиваюсь - Джек Николсон. Подходит, садится за ее столик. Это была его пассия, знаменитая певица из рок-группы "Мамае энд папас".
   В тот же вечер мы встретились у Варда. Там был и Бертолуччи. Достали травку, марихуану, я в первый раз попробовал. Было весело, все смеялись, и мне хотелось смеяться. Все улыбались, и мне хотелось в ответ улыбаться.
   Вспоминаю обо всем этом к тому, что! любовь - это потеря контроля над собой. А в общем-то контроль над собой я терять не люблю. Ненавижу даже. Хотя не раз с готовностью кидался во влюбленность. Но чем старше становился, тем более неохотно это делал. Влюбишься - уже не принадлежишь себе.
   Не могу сказать, что во мне жила такая уж немыслимая тяга любить.Влюбленность - бабочка нашего воображения. Села на объект - и вы уже не можете оторвать глаз, вы его обожаете. И вдруг бабочка вспорхнула - ее уже нет, а объект остался. Вы смотрите в ужасе: Боже, вот это я любил! Тот человек, которого вы любили, боготворили, кажется уже полным монстром. А может, никакой бабочки и не было? Мы сами насытили объект нашей любви качествами, вовсе ему не присущими.
   МОИ ИДОЛЫ
   В пору моих первых кинематографических откровений и потрясений от увиденных фильмов я еще не знал, что такое подражать, поскольку сам еще не снимал. Я еще не находился ни под чьим влиянием, а лишь под влиянием кино как единого целого. Оно сказало мне: "Иди в
   [135]
   режиссуру". Это только потом возник вопрос: "А что ты умеешь сам?"
   Я уже касался здесь шока, пережитого на просмотре "Пепла и алмаза". Ну конечно, бросилось в глаза, как похож на меня Цибульский (в подражание ему я вскоре стал носить черные очки), но прежде всего внове была сама эстетика картины, впечатляющая, полная экспрессии. Никогда не забуду кадров, где герой одну за одной поджигает стопки со спиртом и пускает их по столу на камеру. Или его финальный пробег, удивительно красивый, среди белых простыней,развешанных на пустыре. Высокий класс экспрессионизма! Здесь была не только новая эстетика, но и новая энергетика человеческого поведения.
   Картина захватила меня и неясностью своего идеала. Нигде не были расставлены морализирующие точки. Мы не могли не любить героев, точно так же, как не могли не понимать неправоту дела, за которое они борются. Убийство секретаря обкома, умирающего на руках у своего убийцы, воспринималось как новая библейская притча о братоубийстве. Это был безусловно шедевр!
   Вайда - один из режиссеров (в том же ряду Мунк и Кавалерович), определивших направление развития послевоенного польского кино. Все они взросли на отрицании старой эстетики, но Вайда ближе других мне тем, что он сенсуален. В нем нет рационализма, нет ироничности, в нем все чувственно. Все фактуры - чувственны: поливание шампанским, обшарпанные стены, которые потом мы много раз обсуждали с Тарковским, битый кирпич в "Канале". Это была новая эстетика и в характерах.
   Мне потом рассказал Цибульский, что Вайда показал ему фильм с Джеймсом Дином и сказал:
   - Запомнили повторяй все то, что он делает. Играй точно так же.
   Я еще не знал, кто такой Джеймс Дин. Для себя я открыл его через Цибульского.
   Первую свою курсовую работу на сцене я делал, под
   [136]
   ражая, как мог, пластике Вайды. Первый раз делал что-то свое, и это "свое" было подражанием.
   Для меня начиналось познание кино, познание многих авторов, многих фильмов. Американское кино на меня влияло совсем немного, практически не влияло вообще.
   После "Пепла и алмаза" пришел черед влияния Ламориca с его поэтикой, условностью, красотой, даже красивостью формы. Тогда мы работали вместе с Андреем, и
   это влияние видно и в его "Катке и скрипке", и в моем
   "Мальчике и голубе".
   Почему Ламорис так на нас повлиял? Он еще раз сломал наше представление о кино. "Белая грива", "Красный шар", "Приключения золотой рыбки" (это, правда, не его фильм, а его оператора Эдмона Сешана, но в нем та же эстетика), "Путешествие на воздушном шаре" - эти фильмы подняли на новый виток звуковое кино. Диалога в фильмах не было, сюжет развивался вне слов, но звук при этом играл очень важную роль. Это было как бы чистое кино, очень непростое по форме, привлекательное еще и тем, что оно не требовало звезд, даже вообще актеров. Ему достаточно было очень немногих типажей, в нем действовали бессловесные или вообще неодушевленные персонажи (лошадь, рыбка, надувной шарик, мальчик), а это значило, что подлинный автор - режиссер, что он насыщает своим отношением весь окружающий мир, делает его антропоморфным, делает его своим.
   Поэтическая метафора Ламориса пришла в Россию одновременно с "Маленьким принцем" Экзюпери и модой на Экзюпери. Их мироощущения в моем восприятии как бы слились воедино. Не сомневаюсь, что идеи поэтического кинематографа у Тарковского складывались под очень существенным влиянием Ламориса.
   В своем подражании Ламорису я опоздал на год, к тому времени мы сделали новое открытие: Бюнюэль. "Лос Ольвидадос" ("Забытые"), "Виридиана", ощуще
   [137]
   ние очень чувственного кино, выразительная сила уродливости, острота образов, некоторая их абстрактность - все это заметно отразилось в "Ивановом детстве". А парящая мать из "Лос Ольвидадос" просто впрямую перекочевала в "3еркало", очень мощный шокирующий образ. Бюнюэль открыл нам то, что русское кино открыть не могло - сенсуализм. По серьезному счету, силу сенсуализма у нас чувствовали очень немногие режиссеры - Барнет в "Окраине", Николай Экк в "Путевке в жизнь". Есть, конечно, очень мощные куски у Эйзенштейна, но у него образ всегда имеет более литературное содержание, нежели чувственное -у Бюнюэля сенсуализм замешан на латиноамериканском поте, буквально можно было осязать лоснящуюся кожу.
   Что такое Бюнюэль? Это Испания, испанское соединение страсти, образной безжалостности и раскаленного духовного пейзажа. До него я не представлял себе, что можно вот так, как липку, ободрать человеческий характер, заглянуть в то, что Достоевский называл "обнаженная бездна души". Наверное, это первый из художников, который не боялся быть таким жестоким в кино. В литературе уже до того был Селин, Жан Жене, уже был Генри Миллер - они не боялись этой обнаженной жестокости. Я говорю не о Бюнюэле времен "Андалузского пса": разрезание бритвой коровьего глаза - это было пока что лишь обнажение_бездн_эстетики, к обнажению бездн души ещё надо было прийти. Он сделал это в "Назарине", "Лос Ольвидадос", в "Виридиане" - там это игра провоцирующими, шокирующими изображениями. Почему подобная жестокость имела право на существование? Потому что она никогда не была жестокостью во имя смакования жестокости. За ней всегда ощущалось содрогание художника от необходимости такое показывать. Когда смотришь фильмы Квентина Тарантино, видишь, что режиссер от жестокости не содрогается - он облизывается. Бюнюэль, как и Бергман, обнажая бездны, страдает сам. Когда маль
   [138]
   чишки безжалостно избивают калеку в "Лос Ольвидадос", безногого, слепого, закидывают его камнями, чувствуешь, как мучительно художнику показывать это,
   "Назарин". Не могу понять, почему он произвел на меня такое впечатление. Показал мне его Том Лади в Сан-Франциско в начале 80-х, уже после моего отъезда в Америку, мы смотрели картину вместе с Ширли Мак-Лейн. То ли у меня было такое общее состояние подавленности, то ли ностальгия замучила, но после картины у меня просто был нервный срыв. Никогда не считал себя слезливым, но тут не мог остановить слез. Что-то сдвинулось в душе, озябшей от страха и тоски в чужой стране, и вдруг хлынуло чувство благодарности и боли от ощущения красоты мира...
   Был момент, когда Бюнюэль как художник умер, возродился он благодаря великому французскому продюсеру - Сержу Зильберману, с помощью которого он снял один за другим три свои шедевра - "Дневную красавицу", "Тристану" и "Скромное обаяние буржуазии".