Коннолли Джон. Плохие люди

   — У меня нет доказательств...
   — Меня не волнуют доказательства. Скажите, что подсказывают вам инстинкты, врожденные инстинкты?
   Вреден молчал.
   — Были разговоры...
   — Слухи, подозрения, — сказал Вреден. — Ничего больше.
   — Этот Версо их не интересует.
   — Этот Версо их не интересует, — эхом отозвался Вреден.
   — Вы разговаривали с прокурором?
   — Он не согласился встретиться со мной.
   — Если бы дело было в Версо, он бы с вами встретился. Вы могли бы обсудить возможность того, чтобы меня не преследовали в суде. Поверьте, все происходящее касается меня.
   Вреден развел руками:
   — Я делаю все, что могу.
   Интересно, подумал Молох, обрадуется ли он, если меня признают виновным и осудят на высшую меру? Не стоит угрожать адвокату: мужик и так уже достаточно напуган.
   Молох наклонился к нему поближе:
   — Послушайте, мистер Вреден, я хочу, чтобы вы запомнили телефонный номер. Не записывайте его, просто запомните.
   Четко и ясно Молох прошептал адвокату семь цифр.
   — Когда слушание закончится, позвоните по этому номеру и введите тех, кто будет на другом конце провода, в курс дела. Не звоните из офиса. Не звоните со своего мобильного телефона. Лучше всего, если вы прокатитесь куда-нибудь, скажем в Мэриленд, и позвоните оттуда из автомата. Я доступно излагаю?
   — Вполне.
   — Сделаете это, и отделаетесь от меня навсегда.
   Вреден встал из-за стола и постучал в дверь комнаты для свиданий.
   — Охранник, — позвал он. — Мы закончили.
   Он вышел, даже не взглянув на своего клиента.
   Молох получил послание, тайно переданное во время обычного телефонного разговора. Они продвигались. Прогресс был на лицо. Все будет готово, когда наступит время.
   Он закрыл глаза и подумал о войне.

* * *

   Седоволосый мужчина сидел в «Ру де ля Курс» в Северном Петере и потягивал кофе, читая местную газету. Группы молодых людей проходили мимо окон кофейни. Он слышал монотонный басовый ритм, доносящийся из бара «Грязный Койот», располагавшегося в соседнем доме. Мужчине нравилось в «Ру де ля Курс»: здесь было уютнее, чем в «Кафе дю Монд», где он раньше ел булочки и слушал уличных музыкантов, которые пытались заработать своим ремеслом на жизнь. В «Кафе дю Монд» кофе подавали либо черный, либо со сливками, но седоволосому не нравился ни тот ни другой. Он любил черный с добавлением небольшого количества холодного молока, но официантка азиатского происхождения в «Кафе дю Монд» не смогла выполнить его заказ, и поэтому ему пришлось искать другое место. Кофейня «Ру де ля Курс» стала настоящей находкой. Но, надо заметить, ее седоволосому порекомендовали.
   В «Ру де ля Курс» под потолком лениво вращали лопастями вентиляторы, стены походили на измятое олово, а на столах стояли лампы, освещавшие все вокруг приглушенным зеленым светом. Его удивляло, что эта кофейня до сих пор не превратилась в бар, ведь стоило только вложить в дело немного денег. Может, когда-то здесь и был бар: белая вывеска на двери обещала, что внутри можно отведать пива и вина, тогда как на доске, висящей за стойкой, было предложено только около сорока способов приготовления кофе и чая, что-то там со льдом или с молоком. Седоволосый человек по имени Шеферд предпочитал кофе, приготовленный по-старому, с небольшим количеством молока и с еще меньшим количеством суеты. Его не волновало, что здесь нельзя было выпить. За ним такой привычки не наблюдалось. Он слишком часто видел, как алкоголь делает из мужчин и женщин дураков. По правде говоря, у Шеферда вообще почти не было общепризнанных недостатков: он не курил, не употреблял наркотики, а его половое влечение было практически на нуле. Его не интересовали ни женщины ни тем более мужчины, но он старался, чтобы и те и другие думали, что по этой части он не отличается от большинства людей.
   И вот он сидел и потягивал кофе из кружки, украшенной изображением мужчины в плаще, сидящего за столом и читающего газету, что было весьма символично, потому что Шеферд тоже был в плаще и сидел за столиком, читая газету. Замкнутый круг. За два столика от него сидела молодая женщина, одетая в зеленый халат медперсонала и что-то записывала в блокнот. Похоже, она почувствовала его взгляд и перехватила его. Он как ни в чем не бывало улыбнулся ей и вернулся к чтению газеты.
   Шеферду не нравился Новый Орлеан. Это был город Третьего мира, затесавшийся в экономически развитую страну. Здесь настолько привыкли к взяткам, что коррупция казалась не болезнью общества, а чем-то абсолютно естественным. Прогуливаясь по этим улицам, Шеферд наблюдал моральное уродство, потерю всех нравственных устоев, которые никто даже не стремился прикрыть. Со своего места в кафе он видел, как человек с грубым лицом покачивается на пороге злачного местечка и массивная женщина с лицом еще более топорным стоит за его спиной; складки жира перекатываются под ее одеждой. «Зачем люди вообще ходят в такие места? — подумал Шеферд. — Чтобы быть ограбленными, или постоять под дулом пистолета, или вдохнуть запах дешевых духов, исходящий от женщины, которая стоит едва ли на ступень выше, чем проститутка?» Это разложение духа отталкивало его, но, по крайней мере, оно было очевидным, его никто не скрывал. Были и другие виды разложения, более глубинные и неразличимые.
   Женщина в зеленом халате встала, положила учебник и блокнот в сумочку и покинула кофейню. Через одну-две минуты Шеферд тоже вышел. Он держался чуть позади нее, следуя по другой стороне улицы; она направлялась в сторону Декатур-стрит. Он не стал паниковать, когда упустил ее из виду в толпе, потому что знал, куда она идет. Слева от него скворцы нарезали круги в сером и унылом январском небе, они с криками парили над скоплением каминных труб в районе Чартр. Туристы смотрели на птиц, загораясь мимолетным любопытством, но потом шли дальше, особенно не интересуясь происходящим.
   К тому времени как Шеферд достиг начала Декатур-стрит, женщина исчезла из виду. Он подождал десять минут, потом подошел к воротам недавно отремонтированного жилого комплекса и нажал на кнопку с цифрой 9. Раздался щелчок, потом женский голос спросил: «Кто там?»
   — Меня зовут Джеф. Я вам звонил, и мы договорились о встрече.
   Он нашел ее объявление о «чувственном массаже» вчера и позвонил, чтобы назначить встречу.
   — Заходите, — сказала она. Ворота открылись, и Шеферд вошел во двор, направляясь к освещенной лестнице. Он поднялся на три пролета и остановился у двери квартиры номер девять. Он уже собирался постучать, но дверь открылась сама.
   Она сменила зеленый халат на атласный. Кончики ее волос все еще были мокрыми после душа. На ее лице отразилось замешательство, вызванное попыткой вспомнить, где же она видела его лицо.
   — Вы были в... — начала она, но рука Шеферда в перчатке схватила ее за горло, и он втолкнул ее внутрь, а затем бесшумно закрыл за собой дверь. Он прижал женщину к стене и вынул правую руку из кармана плаща, чтобы она могла увидеть нож.
   — Если закричишь, я сделаю тебе больно, — сказал он. — Я не хочу делать тебе больно. Если ты ответишь на мои вопросы, обещаю, я не трону тебя. Поняла?
   Она кивнула, и Шеферд ослабил хватку.
   — Спокойно.
   Он проследовал за ней в гостиную. Занавески были задернуты, лампа, завешенная красной тканью, оказалась единственным источником света в комнате. Дверь справа от мужчины была открыта. За ней он увидел массажный стол, накрытый чистым белым полотенцем.
   — Прошу прощения, что ввел вас в заблуждение, — сказал Шеферд. Он встал сбоку от нее, выдвинув вперед левую ногу, чтобы защитить пах: у него уже бывали неприятности с женщинами.
   Она готова была расплакаться в любой момент. Он услышал это в ее голосе, когда женщина спросила: «Что вам нужно?».
   Шеферд удовлетворенно кивнул:
   — Хорошо. Я не хотел бы отнимать у вас много времени. Я хочу знать, где ваш ухажер.
   Она не ответила.
   — Ваш ухажер, — повторил он. — Версо. Или вы уже о нем забыли?
   — От него давно ничего не слышно.
   Шеферд вздохнул. Его рука метнулась одновременно со вспышкой света на лезвии ножа, оставляя красную полосу на ее теле, от левого плеча до правой груди. Она начала хныкать, и он зажал ее рот ладонью.
   — Я же говорил, — сказал он. — Я не хочу причинять вам боль, но мне придется, если вы будете меня вынуждать. Я повторю свой вопрос: где он?
   — Его задержала полиция.
   — Где?
   — В Виргинии.
   — Где именно в Виргинии?
   — Я не знаю.
   Шеферд занес руку, и она запротестовала, повысив голос:
   — Да не знаю я! Они перевозят его с места на место. Он больше не мой ухажер. Я не видела его с тех пор, как его взяли. Я только знаю, что скоро он будет в Норфолке. Там состоится слушание большого жюри. Он собирается дать показания.
   — Когда он звонил в последний раз?
   Некоторое время женщина молчала, и Шеферд позволил себе напомнить ей:
   — Мое терпение не безгранично.
   — Этим утром, — сказала она наконец.
   — До или после того, как я позвонил?
   — После. Я только вошла, и раздался телефонный звонок.
   Телефон стоял на столе слева от Шеферда. Рядом с ним автоответчик, но он был выключен.
   — Почему выключен автоответчик?
   — Я хотела прогуляться вечером, сходить в кино. Сегодня вы единственный посетитель.
   — Встаньте.
   Она послушно последовала его указанию. Они подошли к столику с телефоном, потом он велел ей встать на колени, лицом к стене.
   — Пожалуйста!
   — Просто садитесь. Я должен позвонить по телефону и узнать, откуда был последний звонок, и не хочу, чтобы вы наделали глупостей в это время.
   Она неохотно встала на колени. Шеферд набрал номер и подождал.
   — "Чеспик Инн", — сказал мужской голос. Шеферд повесил трубку.
   «Придурок», — подумал он.
   Он отступил от стоящей на коленях женщины. Она не поворачивалась.
   — Пожалуйста, — сказала она. — Больше не делайте мне больно.
   — Не буду.
   Шеферд был человек слова. Она ничего не почувствовала.

* * *

   Гарри Райленс никогда бы не назвал себя человеком нервным: нервный человек не смог бы преуспеть в страховом бизнесе. Нервничали только неудачники, которые страховку приобретали. Этот бизнес, пардон за каламбур, был замешан на страхе, без него вся индустрия страхования пошла бы ко дну. Но сейчас именно Гарри нервничал не на шутку. Странный парень, от которого в дрожь бросало, куда-то исчез, инстинкт же подсказывал Гарри, что нужно убираться отсюда как можно быстрее и надеяться на то, что им с Вероникой удастся выехать на шоссе без посторонней помощи.
   Но в доме пахло мясом и жужжали мухи. А любопытство — страшная вещь.
   Гарри осторожно ступал по полу гостиной, внутренне содрогаясь каждый раз, когда половица под его ногой скрипела. На кухне он нашел емкости для курицы гриль, наполненные обглоданными косточками птиц, которых, похоже, выращивают на зараженном радиоактивными отходами атолле в Тихом океане, — такими маленькими и жесткими они были. Противень с прилипшим к нему жиром стоял на плите, а плотоядные жуки копошились в плохо пахнущей подливе и сидели на крышке стоящей рядом кастрюли. Возле плиты притулился древний холодильник, ворчащий и дребезжащий, словно больной старик. Гарри протянул руку, чтобы открыть его, но осекся. Он видел свое искаженное отражение в металлической ручке. За его спиной мелькнуло что-то белое.
   Он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и набросился на ни в чем не повинные занавески. Тарелка упала со столешницы и разбилась вдребезги, приведя в ужас ничего не подозревающих жуков и заставив их броситься врассыпную. Где-то защелкал сверчок.
   — Черт! — выругался Гарри и потянул на себя дверцу. Не считая пакета давно прокисшего молока, там было пусто.
   В морозилке Гарри нашел мясо, упакованное в полиэтиленовые пакеты. Много мяса.
   Он закрыл дверцу холодильника и вернулся назад в гостиную. Со второго этажа не доносилось ни звука.
   — Эй? — позвал Гарри. — Парень, у тебя там все в порядке?
   Он начал подниматься вверх по лестнице и только сейчас услышал что-то: два слова из песни, повторяющиеся снова и снова — иголка застряла в бороздке пластинки.
    ...все равно
    ...все равно
    ...все равно
   «Элвис, — подумал Гарри. — Королю все равно».
   Он поднялся на второй этаж. Перед ним оказалась спальня, но пустая, а простыни на кровати были сбиты в кучу, как их и оставил неизвестный жилец. Судя по кафельному полу, соседняя комната была ванной, но оттуда так ужасно воняло, что глаза Гарри начали слезиться. Дверь была почти закрыта. Гарри слегка толкнул ее ногой, и она медленно приоткрылась.
   На унитазе сидел мужчина. Его штаны были спущены и собрались на полу вокруг лодыжек, а в руках была зажата газета. Инстинктивно Гарри принялся извиняться:
   — Черт, я...
   Но тут же отступил назад и зажал рот ладонью, но опоздал. Он почувствовал, как рвотные массы струятся сквозь его пальцы, потом наклонился и дал себе волю.
   Мужчина был застрелен на месте, а на стене вокруг того, что осталось от его головы, красовалось кровавое пятно. Лица почти не было видно, но по отекшим ногам, седым волосам и шелушащейся коже Гарри вычислил, что ему было лет семьдесят. Его белая футболка была в пятнах пота, и кровавые пятна на плечах походили на бурые эполеты. На его коже уже темнели трупные пятна.
   Гарри захотелось убежать, но голос Элвиса, как ему представлялось, из спальни в другом конце коридора не давал ему покоя. Он медленно подошел к двери и заглянул внутрь.
   Пара на кровати по возрасту была значительно моложе, чем старик в туалете. Гарри показалось, что им еще не было и тридцати. Мужчину застрелили на полу, и он лежал голый, распластавшись возле шкафа. Рядом с ним лежала пустая коробка из под патронов, а ее содержимое было разбросано по полу, но оружия не было. В его спине зияло пулевое отверстие, едва заметное. Гарри скорчился, но в его желудке уже ничего не осталось.
   У женщины были темные волосы. Выстрелом ее тело отбросило назад, и она словно сидела, облокотившись на подушки в изголовье кровати. Она тоже была обнажена. Простыни стащили с ее тела, ее достаточно сильно изрезали. Превознемогая себя, Гарри подошел ближе, и тут что-то щелкнуло у него в голове: тот, кто все это совершил, не был в состоянии бешенства. Эти раны были нанесены сознательно, с определенной целью...
   — Боже, — прошептал Гарри.
   У нее оказались срезаны куски плоти с бедер и ягодиц, кто-то буквально разделал ее ножом... Мужчину тоже изрезали, но не так сильно, как женщину. Он был худощавым и мускулистым, должно быть довольно сильным человеком. Тут Гарри вспомнилась картинка: холодильник, пустой, не считая пакета молока. И мясо. Сырое мясо. Гарри бросился бежать.
   Он слетел вниз по лестнице на полной скорости, перепрыгивая через две ступеньки. Входная дверь все еще была открыта, и он увидел Веронику, сидящую за рулем и беспокойно барабанящую по приборной панели пальцами. Ее глаза округлились, когда она увидела его.
   — Открой дверь! — прокричал он ей. — Быстро!
   Она потянулась к двери водителя, все еще не сводя с него глаз, и принялась шарить пальцами по ручке. А потом она уже больше не смотрела на него, ее взгляд был устремлен куда-то ему за спину. Гарри услышал, как она выкрикивает его имя, когда мир вокруг пошел ходуном и перед глазами Гарри с неестественной быстротой начали мелькать картины: сначала машина под необычным углом зрения, потом земля, потом небо, дом, трава... Казалось, этот калейдоскоп будет продолжаться вечно, но на самом деле прошла едва ли доля секунды.
   И Гарри не мог понять почему, даже когда умер и его отсеченная голова с глухим звуком ударилась о ступеньки крыльца.

* * *

   А на острове Датч человек по прозвищу Джо-Меланхолия лежал на кровати и смотрел на стену дождя за окном. Его кости и суставы сильно болели, словно отказываясь дальше носить огромное тело. Джо издал стон и зарылся лицом в подушку, едва сдерживая слезы, готовые политься из глаз.
   «Пусть это прекратится, — умолял он. — Пожалуйста, пусть это прекратится».
   И тут в окне появилось лицо, мальчишеское лицо с темными глазами и синеватой кожей. Мальчик протянул руку, словно хотел дотронуться до стекла, но не прикоснулся к нему. Вместо этого он смотрел, как человек в форме ворочается на кровати, пока, наконец, боль не начала отпускать его, и Джо Дюпре провалился в неспокойный сон. В нем были тревожный шепот, скольжение серых фигур в подземных коридорах и мальчик, который не сводил с глаз с великана, пока тот спал.

День второй

   "Ни одного упоминания в газетах -
   Все и так вполне понятно.
   Никого не волнует, что ее больше нет.
   И этот страх, что тебя найдут,
   Теперь не так заметен
   На лице, которому не суждено смеяться".

«Страх, что тебя найдут» (группа «Pinetop Seven»)

Глава 3

    Будешь знать, жена.
   Сон закончился, и события поплыли перед глазами Молоха, словно стена дождя. Это было так, словно огромное количество фотографий разорванных в клочки, перемешали друг с другом, так что люди на них приветливо улыбались толпе незнакомцев. Но и в этом коллаже он всегда оставался одним и тем же в кружащемся водовороте воспоминаний. Вот он сидит рядом с родителями, которых видит первый раз в жизни, среди братьев и сестер, которые давно уже умерли. Мальчишкой он бежит по песку, шлепая босыми ногами в накатившей волне; держит рыбу на крючке; плачет у костра. Это была его история, его прошлое, хоть, казалось, в нем билась не одна жизнь, но многие. Некоторые образы казались четче, чем другие, некоторые детали более различимы, но все они были связаны с ним, все являлись звеньями великой цепи его существования. Он был ярким и бесцветным. Черным и белым. Он принадлежал к данному времени и при этом ни к одному из времен.
   Молох проснулся, чувствуя, как за ним наблюдают. Он почувствовал, что грубый материал, из которого сделана подушка, промок: он опять вспотел во сне. Ему казалось, он чувствует запах женщины, к которой прижался лицом, ощущает ее кожу, ее плоть, раздираемую ножом. Он пошевелился на койке, но не встал. Вместо этого ему хотелось вычислить наблюдателя по запаху, по дыханию и негромкому позвякиванию предметов, прикрепленных к его поясу. Образы из сна все еще проносились перед мысленным взором Молоха, и он вдруг понял, что стал слишком восприимчив, но заставил себя сосредоточиться на человеке, стоящем по другую сторону решетки. Это была полезная практика. Заключение так сильно ограничивало его способности, что он был рад любой возможности лишний раз их отшлифовать. Самое худшее в тюрьме было то, что жизнь здесь текла монотонно, каждый день был нестерпимо похож на предыдущий, так что каждый здесь становился провидцем, предсказателем судьбы, способным предугадать, где человек будет в тот или иной час дня; неотвратимость наступления этих событий может быть нарушена только внезапной болезнью или актом насилия.
   Каждый день начинается с побудки в шесть утра, сопровождаемой криками охранников, кашлем и звуками смываемой воды в унитазе. Через два часа двери камер открываются, и каждый заключенный выходит на холодный бетонный пол, чтобы дождаться первого из шести обходов за день. Во время обхода никому не разрешается переговариваться. Затем по расписанию душ (Молох использовал любую возможность помыться, рассматривая упущения в личной гигиене как первые шаги к провалу), затем — завтрак, во время которого он всегда сидел за одним и тем же столом на одном и том же пластиковом стуле, поглощая пищу, являющуюся скорее источником энергии, но никак не едой. Потом Молох пойдет в прачечную, на место своей ежедневной работы, где перекинется парой слов с другими заключенными. Затем последует полуденный обход, потом обед, потом еще работа, потом час на прогулке во внутреннем дворе, ужин, еще один обход, и, наконец, он вернется в камеру, чтобы почитать и подумать. День завершится восьмичасовым обходом, и в десять отбой. В первую неделю пребывания здесь Молох просыпался во время поздних обходов, в полночь и в четыре утра, но теперь уже нет. В течение трех лет у него не было посетителей, не считая адвоката. Он сделал совсем немного телефонных звонков и завел мало приятелей. Ожидание продолжалось, и он был готов исполнить свою роль как нельзя лучше.
   Но ожидание уже подходило к концу.
   Молох повернулся на матрасе, вновь обретая контроль над своим телом. Закрыв глаза, он сосредоточился на обонянии и слухе.
   Лосьон после бритья. С запахом сандалового дерева.
   Едва слышный хрип, когда человек выдыхает. Проблемы с легкими.
   Урчание в животе. Кофе на голодный желудок.
   Это Рэйд.
   — Давай просыпайся, — послышался голос Рэйда. — У тебя сегодня большой день.
   Молох повернул голову и увидел худощавого мужчину, стоящего у решетки: на голове шляпа с полями, на брюках — заутюженные стрелки, словно лезвия. Рэйд посмотрел в сторону и крикнул, чтоб открыли камеру 713. Молох несколько секунд лежал на месте, потом поднялся на койке и провел руками по волосам.
   Он знал сегодняшнюю дату. Некоторые заключенные теряли счет времени в этих стенах. Многие делали это намеренно, потому что ничто не может так легко сломить человека, которому сидеть двадцать лет, как попытка сосчитать, сколько дней осталось до освобождения. Дни в тюрьме тянулись медленно, словно длинные четки, которые очень сложно перебрать.
   Но Молох был не из таких. Он считал не только дни, но и часы, минуты, даже секунды. Каждое мгновение, проведенное взаперти, причиняло ему боль, и, когда придет время отомстить за них одному человеку, он не хотел ошибиться, не хотел пропустить ни одного из этих мгновений. Его счет достиг 1245 дней, семи часов и — он посмотрел на часы — трех минут. Именно столько он провел в исправительной колонии «Темная Бухта» в Виргинии. Единственное, о чем он сожалел: та, кому он жаждал отомстить, не проживет под его ножом столько, чтобы Молох мог в полной мере выплеснуть свой гнев.
   — Встать, руки вперед.
   Он сделал, как ему сказали. Вошли двое охранников, один из них держал в руках звенящие цепи. Они зафиксировали его ноги и руки, прикрепив замки к цепи, идущей поперек груди.
   — Что, мне даже не позволят почистить зубы? — спросил Молох.
   Лицо охранника не выражало ничего.
   — А зачем? Ты же не на свидание собрался.
   — Откуда вы знаете? Вдруг мне повезет.
   Рэйд, похоже, развеселился.
   — Что-то я так не думаю. До сих пор тебе не везло, не повезет и в будущем.
   — Удача — штука переменчивая.
   — Никогда не думал, что ты оптимист.
   — Вы меня совсем не знаете.
   — Я знаю о тебе достаточно, чтобы утверждать, что ты умрешь в тюрьме.
   — Вы что, судья и присяжные в одном лице?
   — Нет, но через некоторое время я стану твоим палачом.
   Он отступил в сторону, когда охранники выводили Молоха из камеры.
   — Еще увидимся, мистер Рэйд.
   Тот кивнул:
   — Точно. Сдается мне, что мое лицо будет последним, что ты увидишь в своей жизни.

* * *

   В тюремном дворе стоял черный джип «тойота». Рядом с ним — двое вооруженных детективов из офиса окружного прокурора. Молох кивком пожелал им доброго утра, но они проигнорировали его приветствие. Вместо этого они приковали его к кольцу, расположенному в полу внедорожника, потом убедились, что цепи закреплены надежно. Решетка отделяла заднее сиденье, предназначенное для заключенного, от сопровождающих. Изнутри на дверях не было ручек, и за спиной Молоха еще одна решетка шла от крыши до основания кузова.
   Дверь с шумом захлопнулась.
   — Позаботьтесь о нем как следует, — напутствовал один из надзирателей. — Не хотелось бы, чтобы он причинил себе какой-то вред, или что-то вроде того.
   — Мы присмотрим за ним, — сказал один из детективов, высокий чернокожий мужчина по фамилии Мистерс. Его напарник Торрес закрыл за Молохом дверь и забрался на водительское сиденье.
   — Устраивайся поудобней, — сказал он Молоху. — У тебя впереди длинный путь.
   Но сейчас Молох молчал, казалось, упиваясь воздухом свободы и жизни за стенами тюрьмы.

* * *

   Дюпре потягивал кофе, сидя в здании станции. Теоретически у него сегодня был выходной, но он проходил мимо и...
   Это было очередным оправданием, поводом остаться на острове. Он не мог надолго покидать Убежище. Это знали большинство полицейских и не имели ничего против.
   — Дуг Ньютон, — сказал он.
   Кофе был с рынка, а пончик, который он ел, из числа тех, что Джо купил для двух дежурных полицейских.
   Напротив него сидел Рон Берман и барабанил карандашом по столу, чередуя удары: то ластиком, то грифелем. Дюпре это достаточно сильно раздражало, но он решил не говорить ничего вслух. Берман ему нравился, и, учитывая то, что у некоторых других полицейских были куда более раздражающие привычки (например, у Фила Татла, напарника Бермана на этом дежурстве: Дюпре интересовало, мыл ли он руки после того, как сходит в туалет, хоть иногда), постукивание карандашом выглядело просто безобидным развлечением.
   — Дуг Ньютон, — эхом отозвался Рон Берман. — Я принял вызов и сделал соответствующую запись в журнале, но, честно говоря, у нас обоих были дела поважнее, и это уже не первое его заявление подобного рода.