— Либера? Нет, — отвечает мне женщина.
Пытаюсь уловить лукавство в ее глазах. Но в глазах ее темно и заплаканно. Чего же она все-таки плакала?
— Вы знаете, — говорит Марина Л., отставляя в сторону кофе, — Пойду я, пожалуй.
Очень подозрительно.
— Куда же вы пойдете? — говорю я Марине в надежде выудить из нее дополнительную информацию о шайке бандитов и провокаторов, — Ведь мы с вами так и не поговорили о том, отчего же вы плакали.
— Да какая разница, — отвечает Марина и встает, — Женщины плачут.
— Но если вы плачете, — отвечаю я ей, — То значит, ваши права нарушаются. А значит, есть разница. Почему вы скитаетесь по зданию? Чего ищите? Что потеряли? Рассказывайте.
Марина вздыхает и снова садится.
— Скажите, — говорит она тихо-притихо, — А это правда, что правозащитники защищают права всех-всех людей?
— Разумеется, — гордо отвечаю ей я, — А как же! Правозащита не избирательна. Все свободные люди равны между собой.
— А несвободные? — еще тише спрашивает Марина.
— В каком смысле? — не понимаю я.
— В прямом, — отвечает Марина, — Вот я была стабилинисткой. И все у меня было хорошо. Хорошая квартира в центре Москвы, собственный металлический «мерин», заказы, почет, уважение. А потом я решила уйти на свободу. И вроде бы тоже все было хорошо — та же квартира, и «мерин», и заказы. Но вдруг случилась вся эта революция, и вдруг оказалось, что я никому не нужна больше. Понимаете?
— Не понимаю, — честно отвечаю ей я, — В нашем обществе нет ненужных людей. Квартира, металлический «мерин» — это все плен. Предмет зависти окружающих и моральные путы. Ведь вы же были несвободны, а теперь вы — свободны. У вас есть свой трейлер, хорошие лыжи… правда, почему же вы в рыбном?
— Нет, не этого я хотела, — шепчет мне женщина.
Она смотрит на меня огромными глазами, и я вдруг понимаю, что делаю что-то не то. Я зачем-то учу ее, делаю ей замечания. Но ведь не в этом судьба правозащитника. Я должен просто защитить ее права.
— Так что я могу для вас сделать? — спрашиваю я у Марины.
— Я хочу снова быть стабилинисткой, — отвечает Марина Л.
Сначала я в шоке. Беру себя в руки.
— Марина, — говорю я медленно подбирая слова, — Мы живем в свободной стране. В по-настоящему свободной стране. И в этой стране каждый выбирает себе идеологию по собственному желанию. Хотите быть стабилинисткой — будьте стабилинисткой. Никто не сможет помешать вам в вашем выборе системы ценностей. Не те времена.
— Это прекрасно, — говорит мне Марина, — Но это касается только тех, кто решил стать стабилинистом сейчас. А я была стабилинисткой до революции. И попала под закон о люстрации. Старых стабилинистов не берут на работу. Для нас нет заказов. Мы никому не нужны в этом обществе. Над нами просто смеются. Мы здесь — изгои. Белые вороны. Мы вынуждены носить одежду из рыбы! На нас всем плевать…
На глазах у Марины снова выступают крупные слезы.
Хорошенькое дело. Закон о люстрации… Тем более, что я почти уверен — это шайка бандитов и провокаторов. Ультрас. Гориллас. Они просто решили завербовать меня.
И они бы завербовали, если бы не одна маленькая ошибка. Конечно, они не могли и предположить, что я, простой помощник министра, отличник Московского Гарвардского, так запросто разгадаю их план.
Я встаю с кресла и быстро прохожусь по своему кабинету.
Нет, я не поддамся на провокацию. Но если я сделаю это открыто — мало ли, что ждет меня в будущем. Они могут обвинить меня в отказе защищать права человека. С другой стороны, если я соглашусь помочь стабилинистам — меня может ждать нерукоподаваемость. Закон о люстрации. Я умный. Я должен найти правильный выход. И да поможет мне хьюман райтс вотч.
Марина сидит и нюхает кофе.
Я смотрю на нее и пытаюсь представить себе, какое решение принял бы настоящий правозащитник. Например, тот же Рецептер.
«Чем больше ты защищаешь одни права, — вспоминаю я слова Руслана Линькова, — Тем больше ты нарушаешь другие права. И чем меньше ты защищаешь одни права — тем меньше ты нарушаешь другие права.» И вроде бы просто. И вроде бы… вот он спрашивал меня про Михаилу. И говорил, что становясь правозащитником, я нарушаю ее права. Софистика какая-то… дас гефэльт мир нихт. [54]
Вот взять эту женщину. Она — старая стабилинистка. И это кошмар. Но это ее выбор, и он должен быть уважаем. И я должен защитить ее права перед свободным, демократичным обществом. Кто я в таком случае? Тоже стабилинист. Линьков говорит, что для правозащитника это нормально. Но я так не думаю. Мне все же кажется, что он тоже меня провоцировал. Проверял и прощупывал. Правозащита не абсолютна. Она не может быть общей для всех. Да, старые правозащитники вроде Линькова думают, что защищать надо всех. Но зачем нам защищать изгоев нашего общества? Ведь если мы будем их защищать — они навсегда останутся в нашем обществе. А то и снова придут к власти… вернется все это… Не хочется.
Но как же свобода…
Я хожу по кабинету из угла в угол и думаю. Марина продолжает нюхать свой кофе. Боится поднять глаза.
Я принимаю решение.
Да, мне не хватает знаний. Ведь правозащита — ответственность. С утра я подписывал просьбу о нерукоподавании Кононенко. Но мне было жалко этого Кононенко. Сейчас передо мной сидит заплаканная женщина. И я вроде бы должен ей помочь, но не знаю, следует ли. А вдруг это провокация?
Отчего же ружье не стреляет? Когда оно выстрелит, многое вдруг станет проще.
Чем больше прав мы защищаем — тем больше прав мы нарушаем. Как хорошо, что Рецептер научил меня этому раньше! Чем меньше прав мы защищаем — тем меньше прав мы нарушаем. А я не хочу нарушать права, пока я не правозащитник. Вот стану правозащитником — буду защищать. А пока я хочу их не нарушать.
— Хорошо, — говорю я заплаканной женщине, — Я — правозащитник. И я защищаю права любого человека. Пусть он убийца, педофил, или даже стабилинист. Правозащита запрещает защиту только фашистов и тех, кто отрицает Холокост и Голодомор. Вы отрицаете Холокост?
— Холокост? — удивилась Марина, — Нет, не отрицаю.
— Тогда все прекрасно, — вру я ей ободряюще, — Я буду защищать ваши права. Права на труд, на общественное приятие, на рукоподаваемость и одежду на синтепоне.
— А… а когда? — немного растерянно спрашивает меня женщина.
— Что — когда? — не понимаю я.
— Когда вы начнете защищать мои права? — спрашивает Марина.
— Да прямо сейчас, — отвечаю я ей, — Я их уже защищаю. Вы носите хьюман райтс вотч?
— Конечно, ношу — женщина торопливо достает из под рыбного маленький хьюман райтс вотч и показывает его мне.
— Прекрасно, — говорю я, — Рукоподавайте ему искренне и многочестиво. И все будет хорошо.
— Спасибо! — женщина смотрит на меня с благодарностью, — Я чувствую себя защищенной. Мне это нравится. Все же нам женщинам так малого в жизни и надо…
Марина улыбается и я вижу в глазах ее радость.
— Женское счастье, — говорит мне Марина Л., - Был бы правозащитник рядом. А тем более такой молодой и красивый.
Она прячет хьюман райтс вотч. Я немного смущаюсь.
— Вы кофе-то весь вынюхали? — спрашиваю я Марину, — Еще не хотите?
— Нет, нет, спасибо! — спохватывается женщина и поднимается с места, — Я, пожалуй, пойду уже. Мне теперь уже лучше. Нашелся благородный человек, который сможет защитить мои права. Спасибо, спасибо, спасибо!
Марина направляется к выходу. Я смотрю на нее и думаю, что когда-то это была очень красивая женщина. Высокая, быстрая, какая-то вся пронзительная. Да почему же была — она и сейчас остается очень красивой. Ей бы только чуть-чуть права подзащитить… да избавиться, наконец, от этого рыбного…
Марина стоит в дверях кабинета.
— Еще раз большое спасибо, — говорит она мне, — Сделайте правильный выбор. И вам это обязательно зачтется.
Она стремительно выходит из кабинета и затворяет за собой дверь.
Я смотрю на закрытую дверь и думаю — что это было? Что означали ее последние странные слова? Правильный выбор. Зачтется. Мне кажется: она думает, что ей удалось завербовать меня. Ну конечно! Ведь это же шайка! А я расслабился, на красоту засмотрелся. Нет, тут надо обязательно принять меры. Надо связаться с боевыми грузинами…
Я немедленно сажусь за свой стол, беру бумагу, карандаш и пишу докладную записку.
— Полина, — кричу я из дверного проема, — У нас голуби свободные есть?
— Вам-то как раз есть, — кричит мне в ответ Полина, чем-то щелкает, хлопают крылья, заливисто лает маленькая собачка и спустя мгновение мне на плечо садится серый голубь, к ноге которого прикреплено уже чье-то послание.
Я прохожу в кабинет, оприходую голубя и разворачиваю депешу.
— Любезный Свободин — написано в документе, — Как и договаривались, напоминаю тебе, что сегодня в 17 часов в пятом секторе американской военной базы в Шереметьево террористы произведут гексогеновый взрыв с уничтожением многих артистов. Ты изьявил желание посмотреть, и я жду тебя там в означенное выше время.
И подпись: Платон Любомиров, сотрудник отдела по управлению международным и внутренним терроризмом.
А я и совсем забыл. Смотрю на хронометр Timex. Третий час пополудни. И если сейчас я отправлюсь на мерине — то могу даже и не поспеть. Далековато.
Я надеваю на голубиную ногу послание послу республике Украина и Грузия, отправляю голубя в коридор, надеваю верхнее, беру мешок с сахаром, выхожу в фойе и прощаюсь в Полиной.
— Я в Шереметьево, — коротко, но солидно говорю я, — По терроризму.
Лифт подъезжает. Эффектно. Полина с собачкой смотрят мне вслед. Осторожно, двери закрываются.
В кабине кроме меня четверо: Сеня Волобуев, корпоративный чемпион по туризму, с огромным рюкзаком за спиной и лыжными палками в руках, какая-то ассистентша с собачкой и папкой в руках, оленевод Микеев и неизвестный мне юноша с томиком Бориса Акунина в руках.
— Что, Семен, — спрашиваю я у Волобуева, — снова в поход?
— Мне без похода нельзя, — густым низким голосом отвечает Семен, — Тренируюсь к международным конюховским играм. А что это у тебя на лице-то?
Это серьезно. Международные туристические игры имени Федора Конюхова — крупнейшее туристическое состязание в мире. Это вам не в теннис прыгать и не с горки на лыжах кататься — тут дело серьезное. Туристы отправляются в такие места, где и Конюхов не ходил, а таких мест на Земле практически не осталось. Семен — наша надежда на победу в этом году. Сейчас он второй в мировом рейтинге туристов-естествоиспытателей. Но обязательно будет первым. Примус! [55]
— Ты сделаешь, — улыбаюсь я Волобуеву, — Ты обязательно сделаешь этого Панюшку.
Семен благодарно улыбается мне в ответ, но в глазах его я вижу сомнение. Уж слишком силен Панюшка. Слишком он где-то там, впереди, на первой строчке мирового рейтинга. В своих прочных ботинках за четыреста долларов исходил он уже практически весь мир. Сегодня — на годовщине оранжевой революции в Киеве, завтра — на похоронах очередного римского Папы, послезавтра — на Северном полюсе, а через три дня — в Париже, пьет кофе с правнучкой Наташи Геворкян. Как он все это успевает делать — не понимает никто. Но Семен обязательно его сборет. Я знаю это наверняка. Российский туризм — лучший туризм в мире. Что, кстати, подтверждает и Панюшка, который, по слухам, когда-то был гражданином Д.России, но ему не достало свободы. Что ж, история демократии в Польше, разумеется, богаче д. российской. Но мы тоже подтянемся!
— Он обязательно сделает! — горячо поддерживает меня юноша с Борисом Акуниным, — Вы знаете, я много читаю, и у меня есть теория. Свобода — это в первую очередь обновление. Исторически Д.Россия всегда производила только сырье. А теперь мы — мировые лидеры по производству товаров бытовой химии и батареек. Исторически Д.Россия была страной бедных — а теперь у каждого из нас есть собственный дом. Исторически в Д.России не было свободы слова — а теперь у нас есть специальное министерство для ее защиты. А бесплатная раздача продукции Проктэр энд Гэмбл? Да что говорить! Кстати, у вас под глазом синяк.
Я немного краснею.
— Вы отмечаете тенденцию? — взволнованно говорит юноша, — Я ее отмечаю! И Борис Акунин в своих программных статьях ее тоже отмечает! Мы обновляемся! Демократия и свобода дали нам возможность достигать цели, которые раньше мы даже не рисковали себе ставить. Две беды у нас было — дураки и дороги. Так что ж теперь? Дураков нет! И дорог — тоже! Потому что они не нужны. На работу мы ездим на лыжах и меринах, а батарейки везут самолетами.
— Ну, железные дороги-то есть… — бормочет Волобуев. Собачка ассистентши вертит хвостом.
— Простите, — осторожно обращаюсь я к юноше, — И что же из этого?
— Так это же очевидно! — восклицает юноша, — Мы обязательно выиграем у Панюшки!
— Надеюсь на это, — говорю я задумчиво, — Но нам чем же базируется ваша уверенность?
— Так я же говорю вам, — уже как-то снисходителен юноша, — На обновлении! Ведь если мы раньше хоть в чем-то проигрывали — то теперь обязательно выиграем.
— Мужчина не врет — говорит вдруг оленевод Михеев, — Чем старше олень — тем больше у него рога. А чем больше у оленя рога — тем больше у него авторитет.
Ассистентша отчего-то смущается, но ничего не говорит. Ее собачка гаденько тявкает.
Вдруг тренькает, и лифт останавливается. Двери его растворяются, и ассистентша с собачкой и папкой выходит в фойе. Оставшиеся смотрят на ее пугающий зад. «Осторожно, двери закрываются», - говорит невидимый голос, и двери действительно закрываются. Лифт движется дальше.
— Да ладно вам философствовать, — басит Волобуев, — Я выиграю. Мне б ботинки покрепче, как у Панюшки. Мои-то попроще. А будут ботинки — так…
— С ботинками всяк сможет, — говорит вдруг юноша с книгой, — Но это не подвиг. Чай, Панюшка тоже не с рождения в ботинках за четыреста долларов ходит. Заслужил. Статьями своими заслужил свободными и мнением высказанным. Вот и мы должны заслужить свои ботинки. Своим собственным, ответственным трудом. А там и победы проклюнутся.
— Так-то оно так… — бормочет Волобуев, а я вдруг глубоко задумываюсь.
И встает перед моими глазами вся картина Березовой революции. Вся — от начала и до самого ее великого конца, который еще даже не наступил.
Начало революции лучше всего описано в знаменитой, хоть и немного сумбурной статье Саши Рыклина «Уроки московских событий», которую теперь преподают в свободных демократических школах.
Я помню эти слова наизусть, потому что учил их вместе со всеми в юности:
После разгона московского гей-парада, несогласные выплеснулись на улицы. Под удаленным руководством стратегического тандема Невзлина-Березовского, люди потребовали у власти ответа. Основным орудием сопротивления, по совету британской PR-компании «Белл Поттингер», был выбран березовый кол.
Главной проблемой сопротивления была его вопиющая немногочисленность. Пока пенсионеры и интеллигенция с березой в руках прорывали оцепления ОМОНа на маршах несогласных в разных городах страны, пока стратегический тандем Невзлина-Березовского впустую тратил огромные деньги на мобилизацию безответственности, основная масса населения бездумно просиживала у экранов своих телевизоров, транслировавших зомбирующие пропагандистские агитки. Нужен был какой-то важный политический ход, иначе сопротивление, как Джимми Хендрикс, захлебнулось бы в собственной рвоте.
И гений Бориса Березовского подсказал народу Д.России замечательный выход. Каждый из нас со школьных лет помнит эту знаменитую картину: лобби-бар лондонского отеля «Миллениум». Круглый стол, накрытый белой льняной скатертью. На забранных темно-серым шелком стенах — рукописные портреты отцов русской демократии. За столом, в черных траурных одеяниях сидит соратник академика Ходорковского, такой же юкос, как он, апостол свободы, член-корреспондент и либерал-лейтенант Леонид Борисович Невзлин. На лице его застыла гримаса ужаса и отвращения. Левой рукой правозащитник прижимает ко рту вышитый платок. В правой руке у него — политическое завещание зверски убитого мученика Саши Литвиненко. На столе лежит фотография Анны Степановны Политковской. Рядом со столом стоит Березовский. Левой рукой он успокаивающе обнимает Невзлина за плечо, а правая рука сжата в кулак и решительно упирается в поверхность стола. «Мы пойдем Другим путем» — словно бы говорит Невзлину Березовский. Лондонский отшельник первым понял, что бессмысленно использовать правду против неправды. Бессмысленно возвышать свой голос против молчания. Невозможно перекричать океан. Нельзя объять необъятное.
Другой путь — вот что предопределило победу Березовой революции. Другой путь подарил нам Другую Россию. И хотя революция была неизбежна, ожидать пробуждения сознательности и социальной ответственности у оболваненных безнравственными и пошлыми телепередачками масс можно было бы еще долго. А бороться с колоссальным пропагандистским ресурсом стабилинистов с помощью свободных и демократических СМИ, как пытался делать это сосланный за границу правозащитник Гусинский — неэффективно. Мощи бы не хватило.
И тогда был придуман Другой путь — гениальный проект по изъятию у населения телевизионной приемной аппаратуры. Если источник шума нельзя перекричать — то надо попросту заткнуть уши. А если кто-то не хочет затыкать уши — надо его мотивировать.
В лифте снова тренькает. Кабина останавливается и двери раскрываются. Фойе первого этажа. Практически холл. Мы с путешественником Волобуевым выходим. Оленевод и юноша с Акуниным едут в подвалы.
В вестюбиле суета. Снуют трудолюбивые Бахтияры. Гремят клетками с голубями деловитые почтальоны. Бегут ассистентши с непрерывно тявкающими маленькими собачками. Пахнет свободой и частной предпринимательской деятельностью. Средним классом потягивает.
Я улыбаюсь, подхожу к стене и встаю в небольшую очередь перед сигнальным пультом.
Как вдруг небольшое движение. Я вижу, что по вестибюлю разбегаются люди. Кто-то свистит в бахтиярский свисток. Раздается испуганный крик: «Много чести!»
У дверей вестибюля образуется большая людская прореха. В центре ее — небольшой человек. Он нечесан и грязен, в бороде его колтуны, а сквозь лохмотья и рубище то тут то там проглядывает покрытое коростой и струпьями темное тело. На груди человека нет хьюман райтс вотч.
— Кто же пустил его?! — раздается вокруг, — Да вы посмотрите! Много чести! А как его остановишь? Ведь и не притронешься! Много чести!
Человек оглядывается вокруг и вдруг негромко, но издевательски произносит:
— Однако, здравствуйте!
В вестибюле немедленно наступает гробовая тишина. Никто не смеет произнести ни слова — любой звук может быть расценен как ответ оборванцу. А отвечать оборванцу нельзя. Он — нерукоподаваемый. Если и можно сказать слово — то лишь специальное словосочетание «много чести». Таким образом ты покажешь нерукоподаваемому, что тебе известно о его социальном статусе, а заодно оповестишь окружающих о том, что с этим бывшим человеком не стоит иметь никаких отношений.
— Где Матвей? — неожиданно громко спрашивает нерукоподаваемый, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, — Где Матвей?! Где Матвей, суки?!?
— Много чести, — шепчут те, на кого обращается взгляд нерукоподаваемого.
— Бляди! — кричит человек, подскакивая то к одному, то к другому краю выстроившегося вокруг людского круга, — Бляди!! Суки!!!
— Много чести, — отшатываются люди от человека, — Много чести…
— Сволочи!! — кричит человек все громче и бегает по краям человеческого круга как цирковая кобыла, — Мрази!!! Чемодан-вокзал-Лондон!!! Чемодан-вокзал-Израиль!!!
— Много чести, — шелестит по огромному вестибюлю, — Много чести…
— Гады!! — кричит нерукоподаваемый, — Чемодан-вокзал-Тбилиси!!! Отчитывайтесь в свой вашингтонский обком!!!
— Много чести, — перекатывается по вестибюлю волна осторожного шепота, — Много чести…
Неожиданно нерукоподаваемый успокаивается.
— Однако, до свидания, — говорит он обиженно, сутулит оборванными плечами и телепается к выходу.
Вздох огромного облегчения проносится по вестибюлю.
— Надо же…, - говорит стоящий передо мной чиновник в тельняшке, — Леонтьев. Давно я его не видел. С апреля. Его ж сам Пархом нерукоподаваемым сделал.
— Ужас какой…, - провожает нерукоподаваемого взглядом стоящая рядом с чиновником девочка в синем, трогая свой юношеский хьюман райтс вотч, — Нам в школе про него такое рассказывали… говорят, что как будто бы он считал Соединенные Штаты Америки врагами Д.России!
Пытаюсь уловить лукавство в ее глазах. Но в глазах ее темно и заплаканно. Чего же она все-таки плакала?
— Вы знаете, — говорит Марина Л., отставляя в сторону кофе, — Пойду я, пожалуй.
Очень подозрительно.
— Куда же вы пойдете? — говорю я Марине в надежде выудить из нее дополнительную информацию о шайке бандитов и провокаторов, — Ведь мы с вами так и не поговорили о том, отчего же вы плакали.
— Да какая разница, — отвечает Марина и встает, — Женщины плачут.
— Но если вы плачете, — отвечаю я ей, — То значит, ваши права нарушаются. А значит, есть разница. Почему вы скитаетесь по зданию? Чего ищите? Что потеряли? Рассказывайте.
Марина вздыхает и снова садится.
— Скажите, — говорит она тихо-притихо, — А это правда, что правозащитники защищают права всех-всех людей?
— Разумеется, — гордо отвечаю ей я, — А как же! Правозащита не избирательна. Все свободные люди равны между собой.
— А несвободные? — еще тише спрашивает Марина.
— В каком смысле? — не понимаю я.
— В прямом, — отвечает Марина, — Вот я была стабилинисткой. И все у меня было хорошо. Хорошая квартира в центре Москвы, собственный металлический «мерин», заказы, почет, уважение. А потом я решила уйти на свободу. И вроде бы тоже все было хорошо — та же квартира, и «мерин», и заказы. Но вдруг случилась вся эта революция, и вдруг оказалось, что я никому не нужна больше. Понимаете?
— Не понимаю, — честно отвечаю ей я, — В нашем обществе нет ненужных людей. Квартира, металлический «мерин» — это все плен. Предмет зависти окружающих и моральные путы. Ведь вы же были несвободны, а теперь вы — свободны. У вас есть свой трейлер, хорошие лыжи… правда, почему же вы в рыбном?
— Нет, не этого я хотела, — шепчет мне женщина.
Она смотрит на меня огромными глазами, и я вдруг понимаю, что делаю что-то не то. Я зачем-то учу ее, делаю ей замечания. Но ведь не в этом судьба правозащитника. Я должен просто защитить ее права.
— Так что я могу для вас сделать? — спрашиваю я у Марины.
— Я хочу снова быть стабилинисткой, — отвечает Марина Л.
Сначала я в шоке. Беру себя в руки.
— Марина, — говорю я медленно подбирая слова, — Мы живем в свободной стране. В по-настоящему свободной стране. И в этой стране каждый выбирает себе идеологию по собственному желанию. Хотите быть стабилинисткой — будьте стабилинисткой. Никто не сможет помешать вам в вашем выборе системы ценностей. Не те времена.
— Это прекрасно, — говорит мне Марина, — Но это касается только тех, кто решил стать стабилинистом сейчас. А я была стабилинисткой до революции. И попала под закон о люстрации. Старых стабилинистов не берут на работу. Для нас нет заказов. Мы никому не нужны в этом обществе. Над нами просто смеются. Мы здесь — изгои. Белые вороны. Мы вынуждены носить одежду из рыбы! На нас всем плевать…
На глазах у Марины снова выступают крупные слезы.
Хорошенькое дело. Закон о люстрации… Тем более, что я почти уверен — это шайка бандитов и провокаторов. Ультрас. Гориллас. Они просто решили завербовать меня.
И они бы завербовали, если бы не одна маленькая ошибка. Конечно, они не могли и предположить, что я, простой помощник министра, отличник Московского Гарвардского, так запросто разгадаю их план.
Я встаю с кресла и быстро прохожусь по своему кабинету.
Нет, я не поддамся на провокацию. Но если я сделаю это открыто — мало ли, что ждет меня в будущем. Они могут обвинить меня в отказе защищать права человека. С другой стороны, если я соглашусь помочь стабилинистам — меня может ждать нерукоподаваемость. Закон о люстрации. Я умный. Я должен найти правильный выход. И да поможет мне хьюман райтс вотч.
Марина сидит и нюхает кофе.
Я смотрю на нее и пытаюсь представить себе, какое решение принял бы настоящий правозащитник. Например, тот же Рецептер.
«Чем больше ты защищаешь одни права, — вспоминаю я слова Руслана Линькова, — Тем больше ты нарушаешь другие права. И чем меньше ты защищаешь одни права — тем меньше ты нарушаешь другие права.» И вроде бы просто. И вроде бы… вот он спрашивал меня про Михаилу. И говорил, что становясь правозащитником, я нарушаю ее права. Софистика какая-то… дас гефэльт мир нихт. [54]
Вот взять эту женщину. Она — старая стабилинистка. И это кошмар. Но это ее выбор, и он должен быть уважаем. И я должен защитить ее права перед свободным, демократичным обществом. Кто я в таком случае? Тоже стабилинист. Линьков говорит, что для правозащитника это нормально. Но я так не думаю. Мне все же кажется, что он тоже меня провоцировал. Проверял и прощупывал. Правозащита не абсолютна. Она не может быть общей для всех. Да, старые правозащитники вроде Линькова думают, что защищать надо всех. Но зачем нам защищать изгоев нашего общества? Ведь если мы будем их защищать — они навсегда останутся в нашем обществе. А то и снова придут к власти… вернется все это… Не хочется.
Но как же свобода…
Я хожу по кабинету из угла в угол и думаю. Марина продолжает нюхать свой кофе. Боится поднять глаза.
Я принимаю решение.
Да, мне не хватает знаний. Ведь правозащита — ответственность. С утра я подписывал просьбу о нерукоподавании Кононенко. Но мне было жалко этого Кононенко. Сейчас передо мной сидит заплаканная женщина. И я вроде бы должен ей помочь, но не знаю, следует ли. А вдруг это провокация?
Отчего же ружье не стреляет? Когда оно выстрелит, многое вдруг станет проще.
Чем больше прав мы защищаем — тем больше прав мы нарушаем. Как хорошо, что Рецептер научил меня этому раньше! Чем меньше прав мы защищаем — тем меньше прав мы нарушаем. А я не хочу нарушать права, пока я не правозащитник. Вот стану правозащитником — буду защищать. А пока я хочу их не нарушать.
— Хорошо, — говорю я заплаканной женщине, — Я — правозащитник. И я защищаю права любого человека. Пусть он убийца, педофил, или даже стабилинист. Правозащита запрещает защиту только фашистов и тех, кто отрицает Холокост и Голодомор. Вы отрицаете Холокост?
— Холокост? — удивилась Марина, — Нет, не отрицаю.
— Тогда все прекрасно, — вру я ей ободряюще, — Я буду защищать ваши права. Права на труд, на общественное приятие, на рукоподаваемость и одежду на синтепоне.
— А… а когда? — немного растерянно спрашивает меня женщина.
— Что — когда? — не понимаю я.
— Когда вы начнете защищать мои права? — спрашивает Марина.
— Да прямо сейчас, — отвечаю я ей, — Я их уже защищаю. Вы носите хьюман райтс вотч?
— Конечно, ношу — женщина торопливо достает из под рыбного маленький хьюман райтс вотч и показывает его мне.
— Прекрасно, — говорю я, — Рукоподавайте ему искренне и многочестиво. И все будет хорошо.
— Спасибо! — женщина смотрит на меня с благодарностью, — Я чувствую себя защищенной. Мне это нравится. Все же нам женщинам так малого в жизни и надо…
Марина улыбается и я вижу в глазах ее радость.
— Женское счастье, — говорит мне Марина Л., - Был бы правозащитник рядом. А тем более такой молодой и красивый.
Она прячет хьюман райтс вотч. Я немного смущаюсь.
— Вы кофе-то весь вынюхали? — спрашиваю я Марину, — Еще не хотите?
— Нет, нет, спасибо! — спохватывается женщина и поднимается с места, — Я, пожалуй, пойду уже. Мне теперь уже лучше. Нашелся благородный человек, который сможет защитить мои права. Спасибо, спасибо, спасибо!
Марина направляется к выходу. Я смотрю на нее и думаю, что когда-то это была очень красивая женщина. Высокая, быстрая, какая-то вся пронзительная. Да почему же была — она и сейчас остается очень красивой. Ей бы только чуть-чуть права подзащитить… да избавиться, наконец, от этого рыбного…
Марина стоит в дверях кабинета.
— Еще раз большое спасибо, — говорит она мне, — Сделайте правильный выбор. И вам это обязательно зачтется.
Она стремительно выходит из кабинета и затворяет за собой дверь.
Я смотрю на закрытую дверь и думаю — что это было? Что означали ее последние странные слова? Правильный выбор. Зачтется. Мне кажется: она думает, что ей удалось завербовать меня. Ну конечно! Ведь это же шайка! А я расслабился, на красоту засмотрелся. Нет, тут надо обязательно принять меры. Надо связаться с боевыми грузинами…
Я немедленно сажусь за свой стол, беру бумагу, карандаш и пишу докладную записку.
«Батоно Пархом!Написав записку, я складываю ее в восемь раз, закладываю в голубиную капсулу, подхожу к двери и отворяю ее.
Сим смею уведомить Вас, что в нынешний день довелось мне встретить в присутствии несколько раз (а именно три) одну и ту же степенную даму, одетую в рыбное. Состояние оной дамы, будучи визуально заплаканным и несчастным, вызвало во мне стремление к состраданию и правозащите. Согласуясь с желанием и долгом правозащитника, я пригласил эту даму к себе в министерство, по дороге к которому вступил в неравную схватку с невесть откуда взявшимся огромным либером по кличке Тесак, сославшимся на профессора Латынину и стремившимся обесчестить даму, назвав ее проституткой (простите).
Защитив даму от поругания чести, я препроводил ее в свой кабинет. Угостил изумительным кофе „Фолджерс“ (модифицированные кофейные бобы c высокогорных плантаций Южной Америки, технология кристаллизации, позволяющая сохранить растворимому кофе запах свежесваренного). В общем, все чики-чики. Однако же смею доложить, что разговор наш с таинственной посетительницей вышел далеко за рамки обычного.
После серии точных и обезоруживающих вопросов мне удалось выяснить, что оная дама во времена оные была стабилинисткой, потом переметнулась, однако же после Березовой революции все одно попала под действие закона о люстрации. Теперь она бедствует, плачет, скитается и одевается в рыбное.
Просила о правозащите.
Я согласился для виду, в реальности внутренне отказав.
Смею предположить, что напавший на женщину либер, ровно как и присутствовавший утренним часом на приеме у министра сатаровский журналист Кононенко Максим (он же Паркер) — одна единая шайка, цели действия которой пока не понятны, но все же надеюсь.
Зовут эту даму Марина Л. Узнать ее можно по рыбному.
Засим кланяюсь, лезгиню и рукоподаю всепочтенно.
И да пребудет с нами хьюман райтс вотч.
Помощник министра Роман Свободин, отличник Московского Гарвардского».
— Полина, — кричу я из дверного проема, — У нас голуби свободные есть?
— Вам-то как раз есть, — кричит мне в ответ Полина, чем-то щелкает, хлопают крылья, заливисто лает маленькая собачка и спустя мгновение мне на плечо садится серый голубь, к ноге которого прикреплено уже чье-то послание.
Я прохожу в кабинет, оприходую голубя и разворачиваю депешу.
— Любезный Свободин — написано в документе, — Как и договаривались, напоминаю тебе, что сегодня в 17 часов в пятом секторе американской военной базы в Шереметьево террористы произведут гексогеновый взрыв с уничтожением многих артистов. Ты изьявил желание посмотреть, и я жду тебя там в означенное выше время.
И подпись: Платон Любомиров, сотрудник отдела по управлению международным и внутренним терроризмом.
А я и совсем забыл. Смотрю на хронометр Timex. Третий час пополудни. И если сейчас я отправлюсь на мерине — то могу даже и не поспеть. Далековато.
Я надеваю на голубиную ногу послание послу республике Украина и Грузия, отправляю голубя в коридор, надеваю верхнее, беру мешок с сахаром, выхожу в фойе и прощаюсь в Полиной.
— Я в Шереметьево, — коротко, но солидно говорю я, — По терроризму.
Лифт подъезжает. Эффектно. Полина с собачкой смотрят мне вслед. Осторожно, двери закрываются.
В кабине кроме меня четверо: Сеня Волобуев, корпоративный чемпион по туризму, с огромным рюкзаком за спиной и лыжными палками в руках, какая-то ассистентша с собачкой и папкой в руках, оленевод Микеев и неизвестный мне юноша с томиком Бориса Акунина в руках.
— Что, Семен, — спрашиваю я у Волобуева, — снова в поход?
— Мне без похода нельзя, — густым низким голосом отвечает Семен, — Тренируюсь к международным конюховским играм. А что это у тебя на лице-то?
Это серьезно. Международные туристические игры имени Федора Конюхова — крупнейшее туристическое состязание в мире. Это вам не в теннис прыгать и не с горки на лыжах кататься — тут дело серьезное. Туристы отправляются в такие места, где и Конюхов не ходил, а таких мест на Земле практически не осталось. Семен — наша надежда на победу в этом году. Сейчас он второй в мировом рейтинге туристов-естествоиспытателей. Но обязательно будет первым. Примус! [55]
— Ты сделаешь, — улыбаюсь я Волобуеву, — Ты обязательно сделаешь этого Панюшку.
Семен благодарно улыбается мне в ответ, но в глазах его я вижу сомнение. Уж слишком силен Панюшка. Слишком он где-то там, впереди, на первой строчке мирового рейтинга. В своих прочных ботинках за четыреста долларов исходил он уже практически весь мир. Сегодня — на годовщине оранжевой революции в Киеве, завтра — на похоронах очередного римского Папы, послезавтра — на Северном полюсе, а через три дня — в Париже, пьет кофе с правнучкой Наташи Геворкян. Как он все это успевает делать — не понимает никто. Но Семен обязательно его сборет. Я знаю это наверняка. Российский туризм — лучший туризм в мире. Что, кстати, подтверждает и Панюшка, который, по слухам, когда-то был гражданином Д.России, но ему не достало свободы. Что ж, история демократии в Польше, разумеется, богаче д. российской. Но мы тоже подтянемся!
— Он обязательно сделает! — горячо поддерживает меня юноша с Борисом Акуниным, — Вы знаете, я много читаю, и у меня есть теория. Свобода — это в первую очередь обновление. Исторически Д.Россия всегда производила только сырье. А теперь мы — мировые лидеры по производству товаров бытовой химии и батареек. Исторически Д.Россия была страной бедных — а теперь у каждого из нас есть собственный дом. Исторически в Д.России не было свободы слова — а теперь у нас есть специальное министерство для ее защиты. А бесплатная раздача продукции Проктэр энд Гэмбл? Да что говорить! Кстати, у вас под глазом синяк.
Я немного краснею.
— Вы отмечаете тенденцию? — взволнованно говорит юноша, — Я ее отмечаю! И Борис Акунин в своих программных статьях ее тоже отмечает! Мы обновляемся! Демократия и свобода дали нам возможность достигать цели, которые раньше мы даже не рисковали себе ставить. Две беды у нас было — дураки и дороги. Так что ж теперь? Дураков нет! И дорог — тоже! Потому что они не нужны. На работу мы ездим на лыжах и меринах, а батарейки везут самолетами.
— Ну, железные дороги-то есть… — бормочет Волобуев. Собачка ассистентши вертит хвостом.
— Простите, — осторожно обращаюсь я к юноше, — И что же из этого?
— Так это же очевидно! — восклицает юноша, — Мы обязательно выиграем у Панюшки!
— Надеюсь на это, — говорю я задумчиво, — Но нам чем же базируется ваша уверенность?
— Так я же говорю вам, — уже как-то снисходителен юноша, — На обновлении! Ведь если мы раньше хоть в чем-то проигрывали — то теперь обязательно выиграем.
— Мужчина не врет — говорит вдруг оленевод Михеев, — Чем старше олень — тем больше у него рога. А чем больше у оленя рога — тем больше у него авторитет.
Ассистентша отчего-то смущается, но ничего не говорит. Ее собачка гаденько тявкает.
Вдруг тренькает, и лифт останавливается. Двери его растворяются, и ассистентша с собачкой и папкой выходит в фойе. Оставшиеся смотрят на ее пугающий зад. «Осторожно, двери закрываются», - говорит невидимый голос, и двери действительно закрываются. Лифт движется дальше.
— Да ладно вам философствовать, — басит Волобуев, — Я выиграю. Мне б ботинки покрепче, как у Панюшки. Мои-то попроще. А будут ботинки — так…
— С ботинками всяк сможет, — говорит вдруг юноша с книгой, — Но это не подвиг. Чай, Панюшка тоже не с рождения в ботинках за четыреста долларов ходит. Заслужил. Статьями своими заслужил свободными и мнением высказанным. Вот и мы должны заслужить свои ботинки. Своим собственным, ответственным трудом. А там и победы проклюнутся.
— Так-то оно так… — бормочет Волобуев, а я вдруг глубоко задумываюсь.
И встает перед моими глазами вся картина Березовой революции. Вся — от начала и до самого ее великого конца, который еще даже не наступил.
Начало революции лучше всего описано в знаменитой, хоть и немного сумбурной статье Саши Рыклина «Уроки московских событий», которую теперь преподают в свободных демократических школах.
Я помню эти слова наизусть, потому что учил их вместе со всеми в юности:
«Завязкой московских событий были происшествия чисто сексуального, на первый взгляд, характера. Правительство города под давлением некоторых „поп-звезд“ даровало частичную автономию, или якобы автономию, принадлежавшим этим „звездам“ гей-клубам. Господа артисты получили самоуправление. Господа геи получили право проводить свои парады. В общей системе гебистско-олигархического гнета была пробита, таким образом, маленькая брешь. И в эту брешь сейчас же устремились с неожиданной силой новые революционные потоки! Мизерная уступочка, крошечная реформа, проведенная в целях притупления политических противоречий и „примирения“ разбойников с ограбляемыми, вызвала на деле громадное обострение борьбы и расширение состава ее участников. На гей-парады повалили несогласные. Стали получаться революционные народные митинги, на которых преобладали передовые борцы за свободу — пенсионеры и интеллигенция. Правительство вознегодовало. „Солидные“ поп-звезды, получившие самоуправление в гей-клубах, заметались и забегали от революционных гомосексуалистов к полицейскому, нагаечному правительству. Эти так называемые „артисты“ воспользовались свободой, чтобы изменить свободе, чтобы удерживать геев от расширения и обострения борьбы, чтобы проповедовать „порядок“ — перед лицом гомофобов и черносотенцев, господ Лужкова и Поткина! „Звезды“ воспользовались народной любовью, чтобы править дела народных палачей, чтобы закрыть гей-клуб, это чистое святилище разрешенной нагаечниками „культуры“, которое осквернили геи, допустив в них „подлых приспешников Запада“ для обсуждения „не разрешенных“ гебистской шайкой вопросов. Самоуправляющиеся „артисты“ предавали народ и изменяли свободе, ибо они боялись побоища в гей-клубе. И они были примерно наказаны за свою подлую трусость. Закрыв революционный гей-клуб, они открыли уличную революцию. Жалкие педанты, они уже ликовали было, наперерыв с негодяями Малерами, что им удалось потушить пожар в клубе. На самом деле, они только разожгли пожар в громадном мультикультурном городе. Они запретили, эти ходульные людишки, интеллигенции идти к гомосексуалистам; они только толкнули гомосексуалистов к революционной интеллигенции. Они оценивали все политические вопросы с точки зрения своего, насквозь пропитанного вековой казенщиной, курятника; они умоляли студентов пощадить этот курятник. Достаточно было первого свежего ветерка, выступления свободной и юной революционной стихии, чтобы все позабыли даже и думать о курятнике, ибо ветерок крепчал, превращаясь в бурю, направленную против основного источника всей казенщины и всего надругательства над русским народом, против гэбэшного самодержавия.»Все позабыли даже думать о курятнике, ибо ветерок крепчал, превращаясь в бурю… Великие слова! Казалось бы — сказано просто, но сколько же силы в этих словах. Сколько же в них демократии! Дуодиет диви! [56]
После разгона московского гей-парада, несогласные выплеснулись на улицы. Под удаленным руководством стратегического тандема Невзлина-Березовского, люди потребовали у власти ответа. Основным орудием сопротивления, по совету британской PR-компании «Белл Поттингер», был выбран березовый кол.
Главной проблемой сопротивления была его вопиющая немногочисленность. Пока пенсионеры и интеллигенция с березой в руках прорывали оцепления ОМОНа на маршах несогласных в разных городах страны, пока стратегический тандем Невзлина-Березовского впустую тратил огромные деньги на мобилизацию безответственности, основная масса населения бездумно просиживала у экранов своих телевизоров, транслировавших зомбирующие пропагандистские агитки. Нужен был какой-то важный политический ход, иначе сопротивление, как Джимми Хендрикс, захлебнулось бы в собственной рвоте.
И гений Бориса Березовского подсказал народу Д.России замечательный выход. Каждый из нас со школьных лет помнит эту знаменитую картину: лобби-бар лондонского отеля «Миллениум». Круглый стол, накрытый белой льняной скатертью. На забранных темно-серым шелком стенах — рукописные портреты отцов русской демократии. За столом, в черных траурных одеяниях сидит соратник академика Ходорковского, такой же юкос, как он, апостол свободы, член-корреспондент и либерал-лейтенант Леонид Борисович Невзлин. На лице его застыла гримаса ужаса и отвращения. Левой рукой правозащитник прижимает ко рту вышитый платок. В правой руке у него — политическое завещание зверски убитого мученика Саши Литвиненко. На столе лежит фотография Анны Степановны Политковской. Рядом со столом стоит Березовский. Левой рукой он успокаивающе обнимает Невзлина за плечо, а правая рука сжата в кулак и решительно упирается в поверхность стола. «Мы пойдем Другим путем» — словно бы говорит Невзлину Березовский. Лондонский отшельник первым понял, что бессмысленно использовать правду против неправды. Бессмысленно возвышать свой голос против молчания. Невозможно перекричать океан. Нельзя объять необъятное.
Другой путь — вот что предопределило победу Березовой революции. Другой путь подарил нам Другую Россию. И хотя революция была неизбежна, ожидать пробуждения сознательности и социальной ответственности у оболваненных безнравственными и пошлыми телепередачками масс можно было бы еще долго. А бороться с колоссальным пропагандистским ресурсом стабилинистов с помощью свободных и демократических СМИ, как пытался делать это сосланный за границу правозащитник Гусинский — неэффективно. Мощи бы не хватило.
И тогда был придуман Другой путь — гениальный проект по изъятию у населения телевизионной приемной аппаратуры. Если источник шума нельзя перекричать — то надо попросту заткнуть уши. А если кто-то не хочет затыкать уши — надо его мотивировать.
В лифте снова тренькает. Кабина останавливается и двери раскрываются. Фойе первого этажа. Практически холл. Мы с путешественником Волобуевым выходим. Оленевод и юноша с Акуниным едут в подвалы.
В вестюбиле суета. Снуют трудолюбивые Бахтияры. Гремят клетками с голубями деловитые почтальоны. Бегут ассистентши с непрерывно тявкающими маленькими собачками. Пахнет свободой и частной предпринимательской деятельностью. Средним классом потягивает.
Я улыбаюсь, подхожу к стене и встаю в небольшую очередь перед сигнальным пультом.
Как вдруг небольшое движение. Я вижу, что по вестибюлю разбегаются люди. Кто-то свистит в бахтиярский свисток. Раздается испуганный крик: «Много чести!»
У дверей вестибюля образуется большая людская прореха. В центре ее — небольшой человек. Он нечесан и грязен, в бороде его колтуны, а сквозь лохмотья и рубище то тут то там проглядывает покрытое коростой и струпьями темное тело. На груди человека нет хьюман райтс вотч.
— Кто же пустил его?! — раздается вокруг, — Да вы посмотрите! Много чести! А как его остановишь? Ведь и не притронешься! Много чести!
Человек оглядывается вокруг и вдруг негромко, но издевательски произносит:
— Однако, здравствуйте!
В вестибюле немедленно наступает гробовая тишина. Никто не смеет произнести ни слова — любой звук может быть расценен как ответ оборванцу. А отвечать оборванцу нельзя. Он — нерукоподаваемый. Если и можно сказать слово — то лишь специальное словосочетание «много чести». Таким образом ты покажешь нерукоподаваемому, что тебе известно о его социальном статусе, а заодно оповестишь окружающих о том, что с этим бывшим человеком не стоит иметь никаких отношений.
— Где Матвей? — неожиданно громко спрашивает нерукоподаваемый, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, — Где Матвей?! Где Матвей, суки?!?
— Много чести, — шепчут те, на кого обращается взгляд нерукоподаваемого.
— Бляди! — кричит человек, подскакивая то к одному, то к другому краю выстроившегося вокруг людского круга, — Бляди!! Суки!!!
— Много чести, — отшатываются люди от человека, — Много чести…
— Сволочи!! — кричит человек все громче и бегает по краям человеческого круга как цирковая кобыла, — Мрази!!! Чемодан-вокзал-Лондон!!! Чемодан-вокзал-Израиль!!!
— Много чести, — шелестит по огромному вестибюлю, — Много чести…
— Гады!! — кричит нерукоподаваемый, — Чемодан-вокзал-Тбилиси!!! Отчитывайтесь в свой вашингтонский обком!!!
— Много чести, — перекатывается по вестибюлю волна осторожного шепота, — Много чести…
Неожиданно нерукоподаваемый успокаивается.
— Однако, до свидания, — говорит он обиженно, сутулит оборванными плечами и телепается к выходу.
Вздох огромного облегчения проносится по вестибюлю.
— Надо же…, - говорит стоящий передо мной чиновник в тельняшке, — Леонтьев. Давно я его не видел. С апреля. Его ж сам Пархом нерукоподаваемым сделал.
— Ужас какой…, - провожает нерукоподаваемого взглядом стоящая рядом с чиновником девочка в синем, трогая свой юношеский хьюман райтс вотч, — Нам в школе про него такое рассказывали… говорят, что как будто бы он считал Соединенные Штаты Америки врагами Д.России!