— Достаточно, — говорит мне Платон, весело улыбаясь, — Ты только что заложил ее.
— Заложил? — удивляюсь я незнакомому слову.
— Заложил, — весело кивает Платон, — Разберемся!
Вдруг входит морпех и радостно улыбается Любомирову.
— Готово! — восклицает Платон, — Сейчас шандарахнет!
Мы подходим к бетонной щели и смотрим на сектор. У входных ворот, невзирая на технику безопасности, стоит несколько бородатых террористов-старейшин в чалмах. Они спокойно и добро смотрят на сектор и грузовик. Мне кажется, я что-то напутал. Быть может, мне и не стоило говорить Любомирову… но ведь я должен быть честен перед этой страной — она ведь честна передо мной.
В этот момент взвывает двигатель, и грузовик, набирая скорость, направляется в центр сектора, прямо к сцене. Я не успеваю заметить водителя. Грузовик проносится по тому месту, где взорвался террорист в макинтоше и движется дальше.
— Буря в пустыне! — кричит мне Платон, — Мощнейшая вещь! Пригнись!
Мы пригибаемся в ту же секунду, когда грузовик врезается в сцену. Раздается страшный грохот и сверху на нас сыпятся штукатурка и пыль. В бункер врывается волна горячего воздуха. Больно бьет по ушам высоким давлением.
Оглушенные, мы поднимаемся. Старейшины все так же стоят у ворот, ну уже не в чалмах. В центре сектора, на месте сцены — огромный клубящийся огненный шар. Вдруг на высоте ста метров над сектором начинают взрываться тройные золотые сферы, из которых вылетают облака мерцающих золотых звезд. Ниже — парад серебристых сфер-гигантов. Из шара вырывается крупнокалиберное ассорти. Что ни залп — то чудо. Красно-синие классические сферы, цветные букеты с трещащими звездами, серебряные пальмы в огненных кольцах, красные кольца с серебристым мерцанием!
Все небо над сектором расцвечивается величественным салютом. Все трещит, шипит и грохочет. Платон радостно смеется. Морпех улыбается. Я смотрю на все это широко раскрытыми глазами.
Залпы не прекращаются. Красные сферы растворяются в мерцании, золотые пунктирные шары превращаются в фиолетовые, серебряные купола оборачиваются веселыми трещотками. За ними следуют классические цветные сферы в сочетании с пунктирными серебряными сферами и мощными громовыми шарами. А вот солируют золотые змейки. Они поднимаются вверх и раскрываются мощными цветными сферами, красными и зелеными звездами и многоцветными блуждающими огнями. Разыграно, как по нотам!
По помещению бетонного бункера летают разноцветные блики. Блики летают по нашей одежде, по нашим лицам, отражаются в наших глазах.
Вот огромные сферы из золотых нитей с красными, зелеными и фиолетовыми огнями, снопы мерцающих звезд с треском. С каждым залпом интенсивность увеличивается, и вдруг — хитроумный фейерверк крупного калибра. Огромные разноцветные переливающиеся сферы с эффектом мерцания, двойные раскрытия, буйство красок. Прочерчивая в ночном небе огненную трассу, заряды с грохотом раскрываются цветными и многоцветными сферами, серебряными пальмами, огромным искристым облаком с треском. Заряды переходят в огромные серебряные хризантемы в искристом облаке, чье чудесное рождение знаменуют оглушительные залпы. Небосвод пронизывают красные и зеленые кометы, раскрывающиеся пальмами с серебристо-золотым переливом и огромными облаками из золотых звезд с сильным треском. Из шара вылетают все новые и новые заряды: золотые вертушки, золотые пунктирные сферы, цветные заряды, красно-фиолетовые сферы с серебряным мерцанием, трещащие красные шары. Кометы с мощным шлейфом, огромные классические цветные сферы в сочетании с золотыми хризантемами и серебряными пунктирными сферами, отливающими красным и зеленым цветами. А вот и красные кометы, которые под музыкальное сопровождение громоподобных звуков распускаются огромными красными сферами. Искрятся далекие туманности, мерцают и светятся неземным светом еще не открытые планеты.
Я нахожусь в полной прострации. Столь прекрасного теракта мне не приходилось видеть еще никогда в жизни. Старейшины будут довольны.
Цветные заряды, мерцающие сферы, серебристые пальмы с цветными огнями, огненные кольца с мерцающим центром, двойные раскрытия, свистящие змейки — все движется одно за другим. Заряды с грохотом распускаются серебряными мерцающими сферами и огромными золотыми облаками. Фейерверк раскрывается в форме серебристых бабочек, окруженных цветными кольцами. Летают цветные и многоцветные сферы, переливающиеся огненные шары, хризантемы и искристые облака. Сильно грохочет.
Спустя пару минут все успокаивается. Сильно пахнет горелым и порохом.
— Ну что, — говорит Любомиров переводя дух, — Пойдем на осмотр.
— На какой осмотр? — не понимаю я.
— На осмотр места происшествия, — говорит Любомиров, — Надо ведь протокол составить, описать все. А как же. Демократия — это учет.
Мы выходим из бункера. Старейшин у ворот уже нет. Интересно, что станет с рождаемостью.
Морпех подходит к висящему на стене рубильнику и поворачивает ручку. Сгустившиеся над сектором сумерки разрывают лучи четырех мощных прожекторов, которые ярко высвечивают воронку на месте взрыва.
Я с уважением смотрю на этот свет, не в силах даже предположить, сколько он требует батареек. Батарейки — это энергия. Энергия — это жизнь.
Батарейки — это жизнь. Не тупая нефтяная свиная жизнь, а жизнь достойная и технологичная.
Мы идем по освещенному сектору, и я размышляю о судьбе человечества. Еще, казалось бы, совсем недавно она была неопределенная, тщетная. У человечества не было цели. Мы выкачивали нефть и сжигали ее, выкачивали газ и сжигали его, а из полученного тепла получали свет и дым для больших «Шевроле». Прогресс остановился. Никто не знал, что делать дальше, а главное — зачем делать, ведь была нефть и был газ, было тепло и электричество. Одни качали нефть и продавали ее, другие покупали нефть и сжигали ее, и во всем этом была такая великая несвобода, что люди разучились радоваться восходу солнца, а стали радоваться только его заходу. Они называли это «ночная жизнь», хотя никакая это была не жизнь. Это была растянутая на долгие годы смерть. Все изменили демократия и развитие перерабатывающей промышленности. Рукоподаю человечеству.
— Вот так я и думал! — вдруг восклицает Платоша, — Один пшик. Там сфер в десять раз больше должно было быть. А хвостов так и вообще почти не было.
— О чем ты? — спрашиваю я у Платона.
— О том, что все должны делать профессиональные люди, — говорит мне Платоша, доставая из кармана резиновые перчатки. — Схема расположения детонаторов и зарядов для модели теракта должна соблюдаться неукоснительно. А у него не «Вместе и навсегда» получилось, а дешевая имитация. Даже тело не разрушилось. Троечник.
Подходим к большому черному кругу с белыми разводами. В круге лежит какая-то темная груда. Светло как днем — современные батарейки очень энергоемкие. Вместо тупого сжигания нефти, она теперь перерабатывается в элементы электрического питания. Производство батареек создает множество рабочих мест, повышает технологичность производства и увеличивает объемы ВВП. Кажется невообразимой глупостью, что при стабилинизме батарейки использовались только лишь для фонариков и магнитофонов. Все таки демократия открывает людям глаза на многое новое.
— При грамотном «Вместе и навсегда» от человека должна оставаться одна голова, — прерывает мои мысли Платоша, надевая перчатки, — А тут вон — целое тело. Чему его в террористической школе учили?
Мне несколько не по себе. Все же обычаи малых народов могут быть очень пикантными.
— Ну что тут у нас… — бормочет Платоша, трогая груду, — На трупе обнаружена следующая одежда: плащ прорезиненный типа макинтош, штаны холщовые для самоподрыва, ботинки рабочие кирзовые… перевернем…
Платон переворачивает тело террориста. Я даже зажмуриваюсь. Морпех торопливо записывает то, что диктует Платоша.
«Надо же — думаю я, — Он понимает по-русски…»
— Рубашка субботняя, — диктует Платоша, — Лохмотьями и обожженная. Труп мужского пола, длина тела сто семьдесят пять сантиметров, телосложения правильного, питания скромного.
Я заставляю себя все же открыть глаза. Платон сидит возле трупа на корточках и его руки быстро копаются в теле.
— Труп свежий, — деловито бормочет Платоша, — Гнилостные повреждения не выражены. Наружные половые органы сформированы правильно. Оволосение на лобке по мужскому типу. Задний проход сомкнут. Кожа вокруг него калом не испачкана.
Я содрогаюсь. Бывают профессии…
— Теперь повреждения, — продолжает Платоша, ощупывая голову трупа — Пиши: разрушение головы с фрагментарным переломом костей свода черепа, основания черепа и лицевого черепа. Обширная рана на коже головы с полной эвакуацией головного мозга…
Мне хочется к Мише. Рассказать ей, что видел. Яркие цветные заряды. Разноцветные сферы. Золотые хвосты. Мерцанье и треск.
— Множественные разрывы и размозжения сердца, аорты и легких, — диктует Платоша, засунув руки в тело по локоть, — Разрывы и размозжения диафрагмы, печени, почек, селезенки, поджелудочной железы, кишечника, мочевого пузыря, разрывы капсульно-связочного аппарата внутренних органов. Множественные переломы ребер, грудины, костей таза, верхних и нижних конечностей, позвоночника с размозжением мышц…
Я оглядываюсь по сторонам и смотрю на сцену. Никакой сцены и нет. Есть лишь огромная воронка, по краям которой разбросаны металлические части грузовика. Там уж точно осматривать нечего.
— Обширная рана задней поверхности туловища с эвентрацией части тонкого кишечника, — продолжает Платоша быстрей и быстрее, — Обширная рана промежности с вывихом правого яичка. Множественные кровоизлияния в мягких тканях. Множественные раны, ссадины кровоподтеки на голове, туловище и конечностях.
Каждый свободный человек имеет право на жизнь. Каждый свободный человек имеет право на смерть и на самоопределение. На предоставление сектора и детонаторов. И предназначение у всех людей разное. Одни напишут великую книгу. Другие, как Волобуев, покорят все вершины и впадины. А третьим зов крови — взорваться красивыми сферами с золотыми хвостами. Протрещать в морозном воздухе праздничными фейерверками на глазах у старейшин. Разметать по сторонам снег и доставить наблюдающим гражданам великую радость.
— Смерть наступила в результате взрывной сочетанной травмы головы, грудной клетки, живота, таза, верхних и нижних конечностей, — диктует Платон заключение, поднимаясь и снимая перчатки, — Изложенный вывод о причине смерти подтверждается множественностью и характером повреждений. Записал? Теперь в скобках: наличие повреждений подвешивающего аппарата внутренних органов, признаки воздействия высокой температуры… опаление волос, наличие ожоговых поверхностей на передней поверхности грудной клетки, шеи, лице, признаки воздействия высокого давления — радиарные разрывы кожи наружных слуховых проходов, эвакуация органной брюшной полости и таза. С учетом выраженности трупных изменений, давность наступления смерти составляет не более тридцати минут ко времени проведения экспертизы. Ну, а теперь, что ли, к артистам… Роман!
Я вздрагиваю словно бы ото сна. Белый, белый сектор. И черные пятна от взрывов. Красиво. Мы движемся молча, словно бы налегке. Мы словно плывем над этим сектором американской авиабазы «Шереметьево». То тут, то там по поверхности сектора разбросаны гайки, детали и прочее. Множество анатомических деталей от силиконовых кукол.
— Другое дело, — говорит Любомиров, когда мы приближаемся к месту теракта, — Ничего не осталось.
Действительно. Вокруг только искореженные куски железа, обугленные обломки сырых досок да блестящее конфетти из костромского лавсана.
— Вот, кстати, ступня Пугачевой, — говорит вдруг Платоша, пиная деталь силиконовой куклы, — А вот палец Киркорова…
Я вслушиваюсь в неизвестные мне фамилии певцов стабилинизма.
— Ну пиши, чего там, — оборачивается Платон к пехотинцу, — Раз террорист у нас испарился — опишем же тех, кто пришел к нему выступить. Итак. Левая ступня человеческой копии номер сто семьдесят восемь одиннадцать. Модель — Пугачева Алла Борисовна. Народная артистка СССР.
Меня передергивает. Как омерзительно! Как можно называть по имени-отчеству того, кто веселил пролетариат, крестьянство и люмпен-интеллигенцию в то время, как в кровавых застенках томились политические заключенные!
— Как можно называть такого человека «народный»?! — возмущенно спрашиваю я у Платона.
— Они себя сами так называли, — отвечает Платоша, — Время было такое. Смутное было время. Жестокое…
— Да какое бы ни было время! — восклицаю я, — Сейчас-то свобода! И вещи можно называть своими именами. Никакие они не народные! Кремлевские прихвостни. Честный человек не мог быть народным артистом СССР! Им мог быть только предатель свободы. Только подонок мог быть народным. Безвкусный и пошлый. Вульгарный, бездарный. В СССР свободному человеку и жить-то не следовало! А ты их — по имени-отчеству…
— Так это для идентификации… — немного смущается Платон, — Как их иначе определять-то? Вот, например…
Платон поднимает с земли обгоревший силиконовый палец.
— Безымянный палец правой руки человеческой копии номер семьдесят восемь четырнадцать. Филипп Бедросович Киркоров. Он же — Рамзан Кадыров. Он же — Автандил Кобаладзе, преступный авторитет из Чертаново, кличка Мутноглазый Сосо. Торговля наркотиками, детская проституция и спекуляция местами в региональных выборных списках. Заслуженный артист Российской Федерации. Муж Аллы Пугачевой.
— Спасибо Борису… — шепчу я неистово, трогая хьюман райтс вотч, — Спасибо правозащитникам и академикам! Спасибо Соединенным Штатам Америки и Великобритании за то, что они избавили нас и весь мир от этой чудовищной федерации!
Рукоподаю освободителям.
— Берцовая кость левой ноги, — продолжает собирать детали от кукол Платоша, — Человеческая копия номер сто пятьдесят девять ноль восемьдесят. Максим Галкин — имитатор голосов и сознания. Знаменитый пожиратель высокого. Уничтожил старорусские театр и оперу. Известен также под псевдонимами Ковырялкин, Палкинд и Басков. Фаворит Аллы Пугачевой.
— Да это же банда! — вырывается у меня, — Они все связаны с этой Пугачевой!
— Должна еще быть… — Платоша оглядывается по сторонам и что-то выискивает в черном, — Вот! А, нет… кажется… вот!
Платон поднимает с поверхности сектора бесформенный кусок силикона.
— Это левая доля печени, — говорит мне Платоша, — Человеческая копия номер восемьдесят четыре сто семьдесят. Кристина Миколасовна Орбакайте. Настоящее имя неизвестно. Дочь Аллы Пугачевой и ее преемник на посту диктатора д. российской культуры. У нее еще был подельник — некий Владимир Владимирович Пэ. Подпольная кличка: Эмдэжэфэка.
— Как?! — удивляюсь я.
— Эмдэжэфэка, — повторяет Платоша, — Муж дочери жены Филиппа Киркорова. Страшный человек. Маньяк. Они поедали детей.
У меня замирает внутри.
— Владимир Владимирович этот… — тихо спрашиваю я, — Он тоже здесь?…
— Нет, — отвечает Платоша, поднимая с поверхности сектора новое нечто, — Его не заказывают. Про него мало кто помнит, да и изображений его толком не сохранилось. Говорят лишь, что он был весь волосатый и толстый. Но это разве приметы для стабилиниста? Они там практически все были толстые и волосатые. Все эти Максимы Соколовы и прочие.
Я вдруг вспомнил Паркера-Кононенко. Того самого практически уже нерукоподаваемого сатаровского писаку, которого министр сегодня выгнала из профессии. Как это точно заметил Платоша — они там действительно все толстые и волосатые. И неопрятные. Несвободные. Гадкие.
Я снова осматриваюсь. Конечно, я слышал про так называемую «эстраду» стабилинистов — огромную машину зомбирования и порабощения, которая неустанно работала на то, чтобы сделать из людей послушных бездумных роботов. Но я никогда не знал, что эта машина была настолько монолитна и связана. Чем больше узнаешь о диктатуре — тем больше ей ужасаешься.
— А вот, полюбуйся — редчайший образчик, — Платон с гордостью показывает мне обгоревшую косичку, — Это борода человеческой копии номер четырнадцать. Гребенщиков Борис. Сокращенно — гэбэ. Китайский специалист по гипнозу. Работал более ста лет, начинал еще при царизме. Успел деполитизировать двадцать два поколения россиян. Именно он, а не эта тупая кодла Пугачевых и Петросянов, нанес основной вред старорусской культуре. Именно его деятельность привела к тому, что старая русская интеллигенция отказалась от революционной борьбы. Жаль, что его куклу заказывают так редко. Я бы взрывал его каждый день.
— Я бы тоже, — соглашаюсь с Платоном, — А что, Петросяны здесь тоже?
— А как же! — восклицает Платон, — Вон, например, видишь? Большое?
И Платоша показывает мне на лежащую в отдалении кучу.
— Это тазовая часть человеческой копии номер восемнадцать одиннадцать, — мы с Платоном подходим к большому, — Елена Степаненко, депутат Государственной думы, фракция «Единая Россия». Известна также под именем Любовь Слиска. Вместе со своим братом Евгением Петросяном… где он у нас?… ща…. А, вон он…
Мы с Платоном переходим к лежащей неподалеку силиконовой голени.
— Ну так вот, — продолжает Платоша, поднимая с поверхности часть ноги, — Голеностоп человеческой копии номер восемнадцать двенадцать, Евгений Ваганович Петросян, настоящая фамилия Сатанов. Вместе со своей тайной сестрой Еленой Степаненко основали культ собственной личности, так называемую «Церковь Петросяна».
— Секту? — уточняю я.
— Хуже, — отвечает Платоша, — Секта обычно закрыта, а эти проповедовали на всю страну прямо по телевизору. Всю вот эту вот гнусь. Аншлаги эти, тушенка «Главпродукт», майонезы… Жрали вот все это, давились, запивали все водкой, ржали над всей этой гадостью, тупели, превращались в бездумное быдло и не ходили на выборы.
— Я вообще не представляю себе, как можно есть что-нибудь, произведенное не «Проктэр энд Гэмбл», - честно признаюсь я Платону, — А вдруг там микробы?!
— Так это когда было, — улыбается Любомиров, — Очень давно… с микробами, да. Специальными.
Я вдруг понимаю, что очень замерз. За пределами светлого круга — плотная, осязаемая темнота. А еще возвращаться.
— Нам долго еще? — спрашиваю я у Платона.
— Ну, если не рассказывать про каждого — то, в общем-то, быстро, — отвечает Платоша, — Я коротко… Кто тут у нас? Так… кусок теменной кости, человеческая копия номер восемьсот четырнадцать восемьдесят. Лолита Милявская, уничтожила старый русский балет. Вот еще две детали — ухо с серьгой и часть нижней челюсти. Человеческая копия номер сто семьдесят. Моисеев Борис. Австрийский барон. Открыто проповедовал фашизм. Кто тут еще… ага, пуговицы. Четыре пуговицы из металла золотистого цвета, две оплавлены по краям, у одной сломано ушко. Человеческие копии номер триста четырнадцать семьдесят и триста четырнадцать семьдесят пять. Так называемые новые русские бабки. Разделенные сиамские близнецы, сменившие пол. Постоянно выдавали себя за других людей, в том числе за лауреата нобелевской премии по литературе, академика Эдуарда Вениаминовича Лимонова. А вот… вот это вот важное.
Платон нагнулся и поднял с поверхности что-то напоминавшее большую обугленную подушку.
— Ты знаешь ли, что это? — спрашивает меня Платоша, сияя от счастья, — Это же накладной бюст! Его подкладывал себе некто Андрей Данилко, русофоб и заслуженный работник железнодорожного транспорта. Он же Верка Сердючка. Он же Сонька Кацнельбоген. Он же майор Мельниченко. Он же Рашид Нургалиев. Он же… впрочем, неважно. Важно, что он собирался баллотироваться в президенты Украины и Грузии, но был отравлен диоксином и тронулся разумом, после чего побирался на паперти Храма Христа Спасителя, пока его не снесли вместе с этой папертью при расчистке места для трейлеров. Вот, собственно, все. Записал?
Безмолвный морпех кратко кивает.
— Тогда пошли отсюда, — говорит нам Платоша, — А то что-то и правда холодно.
Мы движемся к выходу сектора. Я сильно задумываюсь. Вся эта процедура осмотра и опознания производит на меня крайне тяжелое впечатление. Да, народные обычаи — это прекрасно, но я никогда не думал, что столь красивое и радостное событие как теракт имеет такую суровую внутреннюю правду.
— Все же интересно, — говорю я Платону, — Что с ними дальше-то будет?
— С кем? — недоумевает Платоша.
— Ну, с террористами с этими, — поясняю я.
— Понятно, что будет, — говорит мне Платоша, — Закопают их на демократическом кладбище.
— А разве их не заберут родственники? — удивляюсь я.
— У террориста, решившегося на теракт, больше нет родственников, — поясняет мне Любомиров, — Как у правозащитников. Или как раньше — у монахов. Они уходят из мира. Их тела отдавать больше некому. Видел — ушли старейшины?
— Видел, — киваю я.
— Когда-то давным давно, — говорит мне Платоша, — Когда террористы считались врагами, их тела не выдавали родственникам. Считалось, что их могилы станут местом паломничества других террористов. А потом это как-то так прижилось…
— Но ведь теперь их хоронят открыто, — возражаю я.
— Открыто, — кивает Платон, — Но — не ранее, чем через сорок восемь часов после наступления смерти. А то мало ли что… вдруг оклемается. Участок выбирают не ближе трехсот метров от жилых кварталов и общественных зданий. Площадь — пять квадратных метров, не меньше. Участок должен быть сухим, с низким стоянием грунтовых вод. Могилу копаем в два с половиной метра, можно и глубже, но тогда уже неудобно опускать гроб. Кладем, значит, тело во гроб, и закапываем. Вскоре под влиянием гнилостных бактерий начинают расщепляться белковые вещества. Опарыши тут же появляются, нематоды. Воняет. Сначала гниют желудок, кишечник, селезенка и печень. Потом уже — сердце, почки и легкие. Лопаются брюшные покровы, раскрывается грудная полость, жидкое содержимое растекается по гробу и просачивается в землю.
Платон увлечен. Я слушаю его с изумлением.
— Потом труп постепено высыхает, — продолжает Платоша, — Появляются плесневые грибки. Процесс разложения меняется. Начинается тление.
Мне неожиданно интересно. Я не прерываю Платона.
— Тление — процесс аэробный, — говорит Любомиров, — Оно происходит при участии кислорода. Уже не воняет, вместо сероводорода образуются углекислота и вода. Ну, еще азотная кислота. Вообще трупный запах есть только несколько месяцев. Через год его уже почти никогда не бывает. Кстати, большое влияние на скорость разложения и на характер изменений трупа оказывают свойства почвы. Как на виноградник во Франции.
Платон останавливается и, улыбаясь, рассказывает мне прямо в лицо.
— Величина пор для воздуха, количество влаги, температура… — говорит он так, как будто бы это его любимое дело, — Например, в крупнозернистой, сухой почве окончательное разложение детских трупов наступает уже через четыре года, а взрослых трупов — через семь лет. А в глине детский труп гниет уже пять лет, а взрослый — все семь.
Я вдруг понимаю, что это действительно — любимое дело Платона. Не только сам момент взрыва, а и все то, что предшествует ему, и что следует.
— Кстати, ты знаешь, — говорит мне Платон, продолжая движение, — Что трупы алкоголиков разлагаются дольше?
— Да я не об этом, Платон! — машу я рукою, — Я не про то, что с ними будет в земле! Я в общем и целом. Ведь это народ нескончаемой жертвы. Ведь мужчина-террорист — не мужчина, пока он себя не взорвет. И мы вполне можем столкнуться с ситуацией, когда народ террористов перестает самовоспроизводиться. Начнет вымирать.
— Все в мире меняется, — успокаивающе говорит Платон, — Теперь уже не так обязательно взрывать себя. Общество вполне терпимо относится к взрывам без летальных исходов. Честно говоря, у нас по управлению таких терактов теперь проходит чуть ли не больше, чем с поясами. Это-то меня и расстраивает… А уж то, что мы видели сегодня, с грузовиком — и вовсе редкость. Угасают традиции…
— Ну ладно, — бормочу я, — Раз так…
Вдруг небо над нами как будто раскалывается. Уши закладывает страшным грохотом, за стенами сектора вспыхивает ослепительный свет и прямо на наших глазах грациозно и очень уверенно в темноту ночи поднимается истребитель объединенных военно-воздушных сил США. Мое сердце замирает от гордости. Я эйфорирую.
Как же я все таки счастлив! Я живу здесь под протекторатом лучшей и самой свободной страны в мире. Под защитой всемогущей империи добра. Я живу в собственном трейлере в центре Москвы. Я ем лучшую в мире пищу компании «Проктэр энд Гэмбл». У меня прекрасное образование, отличная работа и стремительная карьера. У меня головокружительные перспективы. У меня, в конце концов, такая девушка, что мне все завидуют. Это мой мир! Как он красив и светел!
— Садись уже, — прерывает мои счастливые мысли Платоша.
Я вижу перед собой «Шевроле». Мы вышли из сектора. Садимся в машину и едем. Темно. Я смотрю на часы — уже восемь с минутами.
— Приемник включи, — говорю я Платоше, — Сейчас Киселев начинается.
Платон включает радиоприемник.
— Добрый вечер, — раздается в «Шевроле» такой знакомый с младенчества голос, — В эфире радиостанция «Эхо Москвы», и с вами я, Евгений Киселев. До очередного тура президентских выборов остается двенадцать дней. До объявления квартальных результатов деятельности компании «Проктэр энд Гэмбл» — восемьдесят три дня. До окончания третьего срока академика Михаила Борисовича Ходорковского остается пять тысяч двести семьдесят пять дней.
— Заложил? — удивляюсь я незнакомому слову.
— Заложил, — весело кивает Платон, — Разберемся!
Вдруг входит морпех и радостно улыбается Любомирову.
— Готово! — восклицает Платон, — Сейчас шандарахнет!
Мы подходим к бетонной щели и смотрим на сектор. У входных ворот, невзирая на технику безопасности, стоит несколько бородатых террористов-старейшин в чалмах. Они спокойно и добро смотрят на сектор и грузовик. Мне кажется, я что-то напутал. Быть может, мне и не стоило говорить Любомирову… но ведь я должен быть честен перед этой страной — она ведь честна передо мной.
В этот момент взвывает двигатель, и грузовик, набирая скорость, направляется в центр сектора, прямо к сцене. Я не успеваю заметить водителя. Грузовик проносится по тому месту, где взорвался террорист в макинтоше и движется дальше.
— Буря в пустыне! — кричит мне Платон, — Мощнейшая вещь! Пригнись!
Мы пригибаемся в ту же секунду, когда грузовик врезается в сцену. Раздается страшный грохот и сверху на нас сыпятся штукатурка и пыль. В бункер врывается волна горячего воздуха. Больно бьет по ушам высоким давлением.
Оглушенные, мы поднимаемся. Старейшины все так же стоят у ворот, ну уже не в чалмах. В центре сектора, на месте сцены — огромный клубящийся огненный шар. Вдруг на высоте ста метров над сектором начинают взрываться тройные золотые сферы, из которых вылетают облака мерцающих золотых звезд. Ниже — парад серебристых сфер-гигантов. Из шара вырывается крупнокалиберное ассорти. Что ни залп — то чудо. Красно-синие классические сферы, цветные букеты с трещащими звездами, серебряные пальмы в огненных кольцах, красные кольца с серебристым мерцанием!
Все небо над сектором расцвечивается величественным салютом. Все трещит, шипит и грохочет. Платон радостно смеется. Морпех улыбается. Я смотрю на все это широко раскрытыми глазами.
Залпы не прекращаются. Красные сферы растворяются в мерцании, золотые пунктирные шары превращаются в фиолетовые, серебряные купола оборачиваются веселыми трещотками. За ними следуют классические цветные сферы в сочетании с пунктирными серебряными сферами и мощными громовыми шарами. А вот солируют золотые змейки. Они поднимаются вверх и раскрываются мощными цветными сферами, красными и зелеными звездами и многоцветными блуждающими огнями. Разыграно, как по нотам!
По помещению бетонного бункера летают разноцветные блики. Блики летают по нашей одежде, по нашим лицам, отражаются в наших глазах.
Вот огромные сферы из золотых нитей с красными, зелеными и фиолетовыми огнями, снопы мерцающих звезд с треском. С каждым залпом интенсивность увеличивается, и вдруг — хитроумный фейерверк крупного калибра. Огромные разноцветные переливающиеся сферы с эффектом мерцания, двойные раскрытия, буйство красок. Прочерчивая в ночном небе огненную трассу, заряды с грохотом раскрываются цветными и многоцветными сферами, серебряными пальмами, огромным искристым облаком с треском. Заряды переходят в огромные серебряные хризантемы в искристом облаке, чье чудесное рождение знаменуют оглушительные залпы. Небосвод пронизывают красные и зеленые кометы, раскрывающиеся пальмами с серебристо-золотым переливом и огромными облаками из золотых звезд с сильным треском. Из шара вылетают все новые и новые заряды: золотые вертушки, золотые пунктирные сферы, цветные заряды, красно-фиолетовые сферы с серебряным мерцанием, трещащие красные шары. Кометы с мощным шлейфом, огромные классические цветные сферы в сочетании с золотыми хризантемами и серебряными пунктирными сферами, отливающими красным и зеленым цветами. А вот и красные кометы, которые под музыкальное сопровождение громоподобных звуков распускаются огромными красными сферами. Искрятся далекие туманности, мерцают и светятся неземным светом еще не открытые планеты.
Я нахожусь в полной прострации. Столь прекрасного теракта мне не приходилось видеть еще никогда в жизни. Старейшины будут довольны.
Цветные заряды, мерцающие сферы, серебристые пальмы с цветными огнями, огненные кольца с мерцающим центром, двойные раскрытия, свистящие змейки — все движется одно за другим. Заряды с грохотом распускаются серебряными мерцающими сферами и огромными золотыми облаками. Фейерверк раскрывается в форме серебристых бабочек, окруженных цветными кольцами. Летают цветные и многоцветные сферы, переливающиеся огненные шары, хризантемы и искристые облака. Сильно грохочет.
Спустя пару минут все успокаивается. Сильно пахнет горелым и порохом.
— Ну что, — говорит Любомиров переводя дух, — Пойдем на осмотр.
— На какой осмотр? — не понимаю я.
— На осмотр места происшествия, — говорит Любомиров, — Надо ведь протокол составить, описать все. А как же. Демократия — это учет.
Мы выходим из бункера. Старейшин у ворот уже нет. Интересно, что станет с рождаемостью.
Морпех подходит к висящему на стене рубильнику и поворачивает ручку. Сгустившиеся над сектором сумерки разрывают лучи четырех мощных прожекторов, которые ярко высвечивают воронку на месте взрыва.
Я с уважением смотрю на этот свет, не в силах даже предположить, сколько он требует батареек. Батарейки — это энергия. Энергия — это жизнь.
Батарейки — это жизнь. Не тупая нефтяная свиная жизнь, а жизнь достойная и технологичная.
Мы идем по освещенному сектору, и я размышляю о судьбе человечества. Еще, казалось бы, совсем недавно она была неопределенная, тщетная. У человечества не было цели. Мы выкачивали нефть и сжигали ее, выкачивали газ и сжигали его, а из полученного тепла получали свет и дым для больших «Шевроле». Прогресс остановился. Никто не знал, что делать дальше, а главное — зачем делать, ведь была нефть и был газ, было тепло и электричество. Одни качали нефть и продавали ее, другие покупали нефть и сжигали ее, и во всем этом была такая великая несвобода, что люди разучились радоваться восходу солнца, а стали радоваться только его заходу. Они называли это «ночная жизнь», хотя никакая это была не жизнь. Это была растянутая на долгие годы смерть. Все изменили демократия и развитие перерабатывающей промышленности. Рукоподаю человечеству.
— Вот так я и думал! — вдруг восклицает Платоша, — Один пшик. Там сфер в десять раз больше должно было быть. А хвостов так и вообще почти не было.
— О чем ты? — спрашиваю я у Платона.
— О том, что все должны делать профессиональные люди, — говорит мне Платоша, доставая из кармана резиновые перчатки. — Схема расположения детонаторов и зарядов для модели теракта должна соблюдаться неукоснительно. А у него не «Вместе и навсегда» получилось, а дешевая имитация. Даже тело не разрушилось. Троечник.
Подходим к большому черному кругу с белыми разводами. В круге лежит какая-то темная груда. Светло как днем — современные батарейки очень энергоемкие. Вместо тупого сжигания нефти, она теперь перерабатывается в элементы электрического питания. Производство батареек создает множество рабочих мест, повышает технологичность производства и увеличивает объемы ВВП. Кажется невообразимой глупостью, что при стабилинизме батарейки использовались только лишь для фонариков и магнитофонов. Все таки демократия открывает людям глаза на многое новое.
— При грамотном «Вместе и навсегда» от человека должна оставаться одна голова, — прерывает мои мысли Платоша, надевая перчатки, — А тут вон — целое тело. Чему его в террористической школе учили?
Мне несколько не по себе. Все же обычаи малых народов могут быть очень пикантными.
— Ну что тут у нас… — бормочет Платоша, трогая груду, — На трупе обнаружена следующая одежда: плащ прорезиненный типа макинтош, штаны холщовые для самоподрыва, ботинки рабочие кирзовые… перевернем…
Платон переворачивает тело террориста. Я даже зажмуриваюсь. Морпех торопливо записывает то, что диктует Платоша.
«Надо же — думаю я, — Он понимает по-русски…»
— Рубашка субботняя, — диктует Платоша, — Лохмотьями и обожженная. Труп мужского пола, длина тела сто семьдесят пять сантиметров, телосложения правильного, питания скромного.
Я заставляю себя все же открыть глаза. Платон сидит возле трупа на корточках и его руки быстро копаются в теле.
— Труп свежий, — деловито бормочет Платоша, — Гнилостные повреждения не выражены. Наружные половые органы сформированы правильно. Оволосение на лобке по мужскому типу. Задний проход сомкнут. Кожа вокруг него калом не испачкана.
Я содрогаюсь. Бывают профессии…
— Теперь повреждения, — продолжает Платоша, ощупывая голову трупа — Пиши: разрушение головы с фрагментарным переломом костей свода черепа, основания черепа и лицевого черепа. Обширная рана на коже головы с полной эвакуацией головного мозга…
Мне хочется к Мише. Рассказать ей, что видел. Яркие цветные заряды. Разноцветные сферы. Золотые хвосты. Мерцанье и треск.
— Множественные разрывы и размозжения сердца, аорты и легких, — диктует Платоша, засунув руки в тело по локоть, — Разрывы и размозжения диафрагмы, печени, почек, селезенки, поджелудочной железы, кишечника, мочевого пузыря, разрывы капсульно-связочного аппарата внутренних органов. Множественные переломы ребер, грудины, костей таза, верхних и нижних конечностей, позвоночника с размозжением мышц…
Я оглядываюсь по сторонам и смотрю на сцену. Никакой сцены и нет. Есть лишь огромная воронка, по краям которой разбросаны металлические части грузовика. Там уж точно осматривать нечего.
— Обширная рана задней поверхности туловища с эвентрацией части тонкого кишечника, — продолжает Платоша быстрей и быстрее, — Обширная рана промежности с вывихом правого яичка. Множественные кровоизлияния в мягких тканях. Множественные раны, ссадины кровоподтеки на голове, туловище и конечностях.
Каждый свободный человек имеет право на жизнь. Каждый свободный человек имеет право на смерть и на самоопределение. На предоставление сектора и детонаторов. И предназначение у всех людей разное. Одни напишут великую книгу. Другие, как Волобуев, покорят все вершины и впадины. А третьим зов крови — взорваться красивыми сферами с золотыми хвостами. Протрещать в морозном воздухе праздничными фейерверками на глазах у старейшин. Разметать по сторонам снег и доставить наблюдающим гражданам великую радость.
— Смерть наступила в результате взрывной сочетанной травмы головы, грудной клетки, живота, таза, верхних и нижних конечностей, — диктует Платон заключение, поднимаясь и снимая перчатки, — Изложенный вывод о причине смерти подтверждается множественностью и характером повреждений. Записал? Теперь в скобках: наличие повреждений подвешивающего аппарата внутренних органов, признаки воздействия высокой температуры… опаление волос, наличие ожоговых поверхностей на передней поверхности грудной клетки, шеи, лице, признаки воздействия высокого давления — радиарные разрывы кожи наружных слуховых проходов, эвакуация органной брюшной полости и таза. С учетом выраженности трупных изменений, давность наступления смерти составляет не более тридцати минут ко времени проведения экспертизы. Ну, а теперь, что ли, к артистам… Роман!
Я вздрагиваю словно бы ото сна. Белый, белый сектор. И черные пятна от взрывов. Красиво. Мы движемся молча, словно бы налегке. Мы словно плывем над этим сектором американской авиабазы «Шереметьево». То тут, то там по поверхности сектора разбросаны гайки, детали и прочее. Множество анатомических деталей от силиконовых кукол.
— Другое дело, — говорит Любомиров, когда мы приближаемся к месту теракта, — Ничего не осталось.
Действительно. Вокруг только искореженные куски железа, обугленные обломки сырых досок да блестящее конфетти из костромского лавсана.
— Вот, кстати, ступня Пугачевой, — говорит вдруг Платоша, пиная деталь силиконовой куклы, — А вот палец Киркорова…
Я вслушиваюсь в неизвестные мне фамилии певцов стабилинизма.
— Ну пиши, чего там, — оборачивается Платон к пехотинцу, — Раз террорист у нас испарился — опишем же тех, кто пришел к нему выступить. Итак. Левая ступня человеческой копии номер сто семьдесят восемь одиннадцать. Модель — Пугачева Алла Борисовна. Народная артистка СССР.
Меня передергивает. Как омерзительно! Как можно называть по имени-отчеству того, кто веселил пролетариат, крестьянство и люмпен-интеллигенцию в то время, как в кровавых застенках томились политические заключенные!
— Как можно называть такого человека «народный»?! — возмущенно спрашиваю я у Платона.
— Они себя сами так называли, — отвечает Платоша, — Время было такое. Смутное было время. Жестокое…
— Да какое бы ни было время! — восклицаю я, — Сейчас-то свобода! И вещи можно называть своими именами. Никакие они не народные! Кремлевские прихвостни. Честный человек не мог быть народным артистом СССР! Им мог быть только предатель свободы. Только подонок мог быть народным. Безвкусный и пошлый. Вульгарный, бездарный. В СССР свободному человеку и жить-то не следовало! А ты их — по имени-отчеству…
— Так это для идентификации… — немного смущается Платон, — Как их иначе определять-то? Вот, например…
Платон поднимает с земли обгоревший силиконовый палец.
— Безымянный палец правой руки человеческой копии номер семьдесят восемь четырнадцать. Филипп Бедросович Киркоров. Он же — Рамзан Кадыров. Он же — Автандил Кобаладзе, преступный авторитет из Чертаново, кличка Мутноглазый Сосо. Торговля наркотиками, детская проституция и спекуляция местами в региональных выборных списках. Заслуженный артист Российской Федерации. Муж Аллы Пугачевой.
— Спасибо Борису… — шепчу я неистово, трогая хьюман райтс вотч, — Спасибо правозащитникам и академикам! Спасибо Соединенным Штатам Америки и Великобритании за то, что они избавили нас и весь мир от этой чудовищной федерации!
Рукоподаю освободителям.
— Берцовая кость левой ноги, — продолжает собирать детали от кукол Платоша, — Человеческая копия номер сто пятьдесят девять ноль восемьдесят. Максим Галкин — имитатор голосов и сознания. Знаменитый пожиратель высокого. Уничтожил старорусские театр и оперу. Известен также под псевдонимами Ковырялкин, Палкинд и Басков. Фаворит Аллы Пугачевой.
— Да это же банда! — вырывается у меня, — Они все связаны с этой Пугачевой!
— Должна еще быть… — Платоша оглядывается по сторонам и что-то выискивает в черном, — Вот! А, нет… кажется… вот!
Платон поднимает с поверхности сектора бесформенный кусок силикона.
— Это левая доля печени, — говорит мне Платоша, — Человеческая копия номер восемьдесят четыре сто семьдесят. Кристина Миколасовна Орбакайте. Настоящее имя неизвестно. Дочь Аллы Пугачевой и ее преемник на посту диктатора д. российской культуры. У нее еще был подельник — некий Владимир Владимирович Пэ. Подпольная кличка: Эмдэжэфэка.
— Как?! — удивляюсь я.
— Эмдэжэфэка, — повторяет Платоша, — Муж дочери жены Филиппа Киркорова. Страшный человек. Маньяк. Они поедали детей.
У меня замирает внутри.
— Владимир Владимирович этот… — тихо спрашиваю я, — Он тоже здесь?…
— Нет, — отвечает Платоша, поднимая с поверхности сектора новое нечто, — Его не заказывают. Про него мало кто помнит, да и изображений его толком не сохранилось. Говорят лишь, что он был весь волосатый и толстый. Но это разве приметы для стабилиниста? Они там практически все были толстые и волосатые. Все эти Максимы Соколовы и прочие.
Я вдруг вспомнил Паркера-Кононенко. Того самого практически уже нерукоподаваемого сатаровского писаку, которого министр сегодня выгнала из профессии. Как это точно заметил Платоша — они там действительно все толстые и волосатые. И неопрятные. Несвободные. Гадкие.
Я снова осматриваюсь. Конечно, я слышал про так называемую «эстраду» стабилинистов — огромную машину зомбирования и порабощения, которая неустанно работала на то, чтобы сделать из людей послушных бездумных роботов. Но я никогда не знал, что эта машина была настолько монолитна и связана. Чем больше узнаешь о диктатуре — тем больше ей ужасаешься.
— А вот, полюбуйся — редчайший образчик, — Платон с гордостью показывает мне обгоревшую косичку, — Это борода человеческой копии номер четырнадцать. Гребенщиков Борис. Сокращенно — гэбэ. Китайский специалист по гипнозу. Работал более ста лет, начинал еще при царизме. Успел деполитизировать двадцать два поколения россиян. Именно он, а не эта тупая кодла Пугачевых и Петросянов, нанес основной вред старорусской культуре. Именно его деятельность привела к тому, что старая русская интеллигенция отказалась от революционной борьбы. Жаль, что его куклу заказывают так редко. Я бы взрывал его каждый день.
— Я бы тоже, — соглашаюсь с Платоном, — А что, Петросяны здесь тоже?
— А как же! — восклицает Платон, — Вон, например, видишь? Большое?
И Платоша показывает мне на лежащую в отдалении кучу.
— Это тазовая часть человеческой копии номер восемнадцать одиннадцать, — мы с Платоном подходим к большому, — Елена Степаненко, депутат Государственной думы, фракция «Единая Россия». Известна также под именем Любовь Слиска. Вместе со своим братом Евгением Петросяном… где он у нас?… ща…. А, вон он…
Мы с Платоном переходим к лежащей неподалеку силиконовой голени.
— Ну так вот, — продолжает Платоша, поднимая с поверхности часть ноги, — Голеностоп человеческой копии номер восемнадцать двенадцать, Евгений Ваганович Петросян, настоящая фамилия Сатанов. Вместе со своей тайной сестрой Еленой Степаненко основали культ собственной личности, так называемую «Церковь Петросяна».
— Секту? — уточняю я.
— Хуже, — отвечает Платоша, — Секта обычно закрыта, а эти проповедовали на всю страну прямо по телевизору. Всю вот эту вот гнусь. Аншлаги эти, тушенка «Главпродукт», майонезы… Жрали вот все это, давились, запивали все водкой, ржали над всей этой гадостью, тупели, превращались в бездумное быдло и не ходили на выборы.
— Я вообще не представляю себе, как можно есть что-нибудь, произведенное не «Проктэр энд Гэмбл», - честно признаюсь я Платону, — А вдруг там микробы?!
— Так это когда было, — улыбается Любомиров, — Очень давно… с микробами, да. Специальными.
Я вдруг понимаю, что очень замерз. За пределами светлого круга — плотная, осязаемая темнота. А еще возвращаться.
— Нам долго еще? — спрашиваю я у Платона.
— Ну, если не рассказывать про каждого — то, в общем-то, быстро, — отвечает Платоша, — Я коротко… Кто тут у нас? Так… кусок теменной кости, человеческая копия номер восемьсот четырнадцать восемьдесят. Лолита Милявская, уничтожила старый русский балет. Вот еще две детали — ухо с серьгой и часть нижней челюсти. Человеческая копия номер сто семьдесят. Моисеев Борис. Австрийский барон. Открыто проповедовал фашизм. Кто тут еще… ага, пуговицы. Четыре пуговицы из металла золотистого цвета, две оплавлены по краям, у одной сломано ушко. Человеческие копии номер триста четырнадцать семьдесят и триста четырнадцать семьдесят пять. Так называемые новые русские бабки. Разделенные сиамские близнецы, сменившие пол. Постоянно выдавали себя за других людей, в том числе за лауреата нобелевской премии по литературе, академика Эдуарда Вениаминовича Лимонова. А вот… вот это вот важное.
Платон нагнулся и поднял с поверхности что-то напоминавшее большую обугленную подушку.
— Ты знаешь ли, что это? — спрашивает меня Платоша, сияя от счастья, — Это же накладной бюст! Его подкладывал себе некто Андрей Данилко, русофоб и заслуженный работник железнодорожного транспорта. Он же Верка Сердючка. Он же Сонька Кацнельбоген. Он же майор Мельниченко. Он же Рашид Нургалиев. Он же… впрочем, неважно. Важно, что он собирался баллотироваться в президенты Украины и Грузии, но был отравлен диоксином и тронулся разумом, после чего побирался на паперти Храма Христа Спасителя, пока его не снесли вместе с этой папертью при расчистке места для трейлеров. Вот, собственно, все. Записал?
Безмолвный морпех кратко кивает.
— Тогда пошли отсюда, — говорит нам Платоша, — А то что-то и правда холодно.
Мы движемся к выходу сектора. Я сильно задумываюсь. Вся эта процедура осмотра и опознания производит на меня крайне тяжелое впечатление. Да, народные обычаи — это прекрасно, но я никогда не думал, что столь красивое и радостное событие как теракт имеет такую суровую внутреннюю правду.
— Все же интересно, — говорю я Платону, — Что с ними дальше-то будет?
— С кем? — недоумевает Платоша.
— Ну, с террористами с этими, — поясняю я.
— Понятно, что будет, — говорит мне Платоша, — Закопают их на демократическом кладбище.
— А разве их не заберут родственники? — удивляюсь я.
— У террориста, решившегося на теракт, больше нет родственников, — поясняет мне Любомиров, — Как у правозащитников. Или как раньше — у монахов. Они уходят из мира. Их тела отдавать больше некому. Видел — ушли старейшины?
— Видел, — киваю я.
— Когда-то давным давно, — говорит мне Платоша, — Когда террористы считались врагами, их тела не выдавали родственникам. Считалось, что их могилы станут местом паломничества других террористов. А потом это как-то так прижилось…
— Но ведь теперь их хоронят открыто, — возражаю я.
— Открыто, — кивает Платон, — Но — не ранее, чем через сорок восемь часов после наступления смерти. А то мало ли что… вдруг оклемается. Участок выбирают не ближе трехсот метров от жилых кварталов и общественных зданий. Площадь — пять квадратных метров, не меньше. Участок должен быть сухим, с низким стоянием грунтовых вод. Могилу копаем в два с половиной метра, можно и глубже, но тогда уже неудобно опускать гроб. Кладем, значит, тело во гроб, и закапываем. Вскоре под влиянием гнилостных бактерий начинают расщепляться белковые вещества. Опарыши тут же появляются, нематоды. Воняет. Сначала гниют желудок, кишечник, селезенка и печень. Потом уже — сердце, почки и легкие. Лопаются брюшные покровы, раскрывается грудная полость, жидкое содержимое растекается по гробу и просачивается в землю.
Платон увлечен. Я слушаю его с изумлением.
— Потом труп постепено высыхает, — продолжает Платоша, — Появляются плесневые грибки. Процесс разложения меняется. Начинается тление.
Мне неожиданно интересно. Я не прерываю Платона.
— Тление — процесс аэробный, — говорит Любомиров, — Оно происходит при участии кислорода. Уже не воняет, вместо сероводорода образуются углекислота и вода. Ну, еще азотная кислота. Вообще трупный запах есть только несколько месяцев. Через год его уже почти никогда не бывает. Кстати, большое влияние на скорость разложения и на характер изменений трупа оказывают свойства почвы. Как на виноградник во Франции.
Платон останавливается и, улыбаясь, рассказывает мне прямо в лицо.
— Величина пор для воздуха, количество влаги, температура… — говорит он так, как будто бы это его любимое дело, — Например, в крупнозернистой, сухой почве окончательное разложение детских трупов наступает уже через четыре года, а взрослых трупов — через семь лет. А в глине детский труп гниет уже пять лет, а взрослый — все семь.
Я вдруг понимаю, что это действительно — любимое дело Платона. Не только сам момент взрыва, а и все то, что предшествует ему, и что следует.
— Кстати, ты знаешь, — говорит мне Платон, продолжая движение, — Что трупы алкоголиков разлагаются дольше?
— Да я не об этом, Платон! — машу я рукою, — Я не про то, что с ними будет в земле! Я в общем и целом. Ведь это народ нескончаемой жертвы. Ведь мужчина-террорист — не мужчина, пока он себя не взорвет. И мы вполне можем столкнуться с ситуацией, когда народ террористов перестает самовоспроизводиться. Начнет вымирать.
— Все в мире меняется, — успокаивающе говорит Платон, — Теперь уже не так обязательно взрывать себя. Общество вполне терпимо относится к взрывам без летальных исходов. Честно говоря, у нас по управлению таких терактов теперь проходит чуть ли не больше, чем с поясами. Это-то меня и расстраивает… А уж то, что мы видели сегодня, с грузовиком — и вовсе редкость. Угасают традиции…
— Ну ладно, — бормочу я, — Раз так…
Вдруг небо над нами как будто раскалывается. Уши закладывает страшным грохотом, за стенами сектора вспыхивает ослепительный свет и прямо на наших глазах грациозно и очень уверенно в темноту ночи поднимается истребитель объединенных военно-воздушных сил США. Мое сердце замирает от гордости. Я эйфорирую.
Как же я все таки счастлив! Я живу здесь под протекторатом лучшей и самой свободной страны в мире. Под защитой всемогущей империи добра. Я живу в собственном трейлере в центре Москвы. Я ем лучшую в мире пищу компании «Проктэр энд Гэмбл». У меня прекрасное образование, отличная работа и стремительная карьера. У меня головокружительные перспективы. У меня, в конце концов, такая девушка, что мне все завидуют. Это мой мир! Как он красив и светел!
— Садись уже, — прерывает мои счастливые мысли Платоша.
Я вижу перед собой «Шевроле». Мы вышли из сектора. Садимся в машину и едем. Темно. Я смотрю на часы — уже восемь с минутами.
— Приемник включи, — говорю я Платоше, — Сейчас Киселев начинается.
Платон включает радиоприемник.
— Добрый вечер, — раздается в «Шевроле» такой знакомый с младенчества голос, — В эфире радиостанция «Эхо Москвы», и с вами я, Евгений Киселев. До очередного тура президентских выборов остается двенадцать дней. До объявления квартальных результатов деятельности компании «Проктэр энд Гэмбл» — восемьдесят три дня. До окончания третьего срока академика Михаила Борисовича Ходорковского остается пять тысяч двести семьдесят пять дней.