Коновалов Григорий Иванович. Былинка в поле

   Колосков не любил отлетать на сторону мыслями: русский человек уж слишком намечтался, самоусложнился, по его мнению. Безбрежности этой голубой Колосков противопоставлял свою деловитость с суровннкой: поменьше краснобапть, порасторопнее работать, побогаче жить - ведь многие фантастические заскоки и надрывы от нищеты. Обуются, наедятся - перестанут дрожать нервно, аж до пота, кидаться в крайности.
   Колосков повернулся лицом к Захару, прицелился глазами в его глаза:
   - А знаешь, Захарий, не получится у тебя опыт показать себя владыкой. И Люсю свою не вышлешь, хотя тебе страсть как охота избавиться от нее. Но ведь другая, перед кем виноватишься, кого любишь, замужем.
   - Автоному тут не бывать, товарищ Колосков.
   И после перерыва занимались Автономом.
   - Эх, дурак я, дурак, хотел ведь весной уйти в совхоз рабочим, да баб послушался, - сокрушался он.
   - Закрутился, самолюбивый сатана!
   - Врешь насчет совхоза, Автономна! С перепуга врешь. И при директоре не стыдно?
   Колосков подтвердил: просился к нему Антоном весной.
   У Колоскова не было добрых чувств к Автоному, более того, сильный парень этот постоянно тревожил его своим мучительным душевным разладом, неподатливостью. Нужен ли этот человек Марьке? В Хлебовке, конечно, жизнь шла и будет идти и без него. "Но ведь и без тебя, Колосков, наверное, жизнь тоже не остановится, а? - думал Колосков. - Надо вывих исправлять, правду восстанавливать, вызволять парня из беды. Иначе он сбесится".
   - Я и сейчас могу принять Автонома Чубарова. Мне полеводы нужны. Хлебовка обойдется, кажется, без него.
   - А ты уж всех кулаков спасай! - зло присоветовал Лежачий.
   Колосков вскинул брови: хорошо он понимал злое настроение этого крестьянина, его куцые мысли о будущем.
   Дай ему волю, и он завтра уравняет всех до нуля, а вот будут ли заниматься землей всерьез и упорно, чтоб кормить страну? Думает ли он, что артельная жизнь властно потребует от каждого еще большего и напряженного труда, жесточайшей дисциплины? Шуба на нем рваная, а ведь мог бы починить и валенки подшить, чтоб не торчала солома из запятников. Это он вчера требовал обобществить всю живность вплоть до куренка. Как ему не терпится сразу перескочить в мир равенства и изобилия. Ни хозяйственной сметки, ни навыка обращаться с машинами. Ни пороть, ни шить не научился в своей хронической бедности. Зато картишки, курение самосада, пустые разговоры длинными зимними вечерами. Семка Алтухов другой - хоть и бедняк, но ухетан дом его, одежонка залатана аккуратно, и сам выбрит и пострижен. Два года назад заработал в совхозе телку, а теперь у него корова и полуторник. Из больших рук его вряд ли вывернется какое дело. Таков же и Егор Чубаров, только кочевать любит да посозерцать жизнь. Богатство в его глазах не имеет никакого значения. И в артели он не отстанет и вперед не побежит. С философией в голове мужик. А Тимкина мать...
   пошла бы в артель от своих икон и святых книг?
   Колосков вынул из кармана наган.
   - Вот чем я голубил врагов, товарищ, как тебя?
   - Зови Лежачим или Доходягой, чего там! Я уж сам забыл свою фамилию, кажется, Полежаев.
   - Раскулачивание - только начало, товарищ Полежаев. Покончим с ним за два счета. А вот дальше предстоит самое трудное - наживать достаток, давать державе хлеба и мяса все больше и больше. Много рабочих рук заберет промышленность. Село станет меньше, а вырабатывать будет больше. Вот и прикидывайте, на чьи плечи и руки ляжет земля. Так, товарищ Отчев?
   - Так точно. Ягодки впереди, Онисим Петрович. Не шутки шутить, не игрушки играть поднимается народ.
   - Вот и давайте не сходить с главной линии. Нет оснований разламывать жизнь Автонома Чубарова. В колхозе нужны знающие люди, - закончил Колосков определенно, сердито.
   - Да что тут толковать, больше Автонома вряд ли кто работает, заговорил от порога Семен Алтухов. - Автоном сызмальства так размахался косой, что ребро за ребро заходило. А дядя Кузьма и Василиса Федотовна трудятся до кровавой воды в глазах... а все нету вылета вперед. Заколодила жизнь... Я вот считаюсь бедняком...
   - Зажиточным бедняком считаешь себя, Семен, - перебил его Егор Чубаров.
   - Это для веселья, дядя Егор. Нам хозяйство умеючи надо вести, сеять больше. Так я понимаю новую жизнь.
   Не к бедноте, а к достатку зовет нас партия. Если же Азтонома под зад, то половину Хлебовки выдворять придется, а окна и двери досками забивать. И получится картказ.
   разорения земли русской. Не похвалят нас за это власти.
   - Выгоним и половину, не испугаемся! - загорячился Степан Лежачий. Жизнь почему тяжелая и дикая?
   Одни выскакивают, других топят. Надо по совести, все в общий котел. Всех уравнять до единого. Никто чтоб не высовывался, не задирал башку, как пустой колос. А ктэ сунется - стук его по макушке. Хватит, повысовывались индивидуально, артельно надо шагать.
   - Хорошо байт. Только ведь на руках пальцы разныэ.
   Вот ты ученый, почему один палец большой, а другой указательный?
   - Я сам мизинец.
   - Илья-пророк, на печке промок, а под лавкой высох,
   - Хватит по старинке. Долой старый быт!
   - Да ты и по-старому-то не запотел в работе.
   - Все перетряхнем! На то она революция. Пожил я они в свое удовольствие, хватит. Дай нам пожить. Из их домов мясными щами пахнет, а у меня? Мышам жрать нечего.
   - Поменьше бы спал. На ходу дремлешь, Степа. Лень раньше тебя родилась, - сказал Алтухов.
   - Врешь, Сема. Не был у меня на крестинах.
   - Ты скажи, кем себя считаешь? Какие понятия о себе имеешь? Ты хоть один день цельный в году работал?
   Погуливаешь, выпиваешь с богатыми. Их же новостям ч снабжаешь... Люмпен ты - вот кто! Хоть бы поскоре?
   услать тебя на какие-нибудь курсы... башка разваливается от твоего словесного трезвона... - Семен Алтухов гак разошелся, что насилу остановили его.
   И уж совсем зашли в тупик при выборе председатели:
   артели. В соседнее село Голубовку прислали рабочего-тысячника. И нам бы кого стороннего - ни кума, ни свата, ни брата родного. Для такого все ровня, пока не снюхается с кем-нибудь.
   - Может, Фиену? Вдоза бойкая, - как бы отдыхая, перешли на шутку.
   - Не жизнь будет, а сплошная гулянка, широкая:
   масленица круглый год.
   - Обоих Таратошкияых уважить: свою скотину иззздем, у других наворуем.
   - Егор бы Чубаров добротой подошел, да ведь придется избы заменить кибитками, и айда кочевать по степям и по долинам.
   - Походный колхоз на колесах. Цыган бы пиманить с бубенцами.
   - Маните вы мужика в райскую жизнь, а вот сам директор берись за гуж. Что тебе со стороны не хвалить?
   Катаешься на рысаках, сани ковровые, лохматой полостью ноги укрыты, тулуп непродуваемый на плечах, - сказал Лежачий. - Тимку Цевнева, видишь, нельзя - молод и учиться охота. А нашим детям вредно, что ли, ученье?
   - Давайте, братцы, Степана Лежачего, - порядочек будет при нем, как в Москве - спать до обеда.
   Конец шуткам положил Егор Чубаров, назвал Отчева.
   Но Отчев наотрез отказался:
   - Кто победнее нужен, я же середняк и даже во сне видел себя кулаком.
   Незаметно, мягко управляя шутками и серьезными разговорами, подвел Колосков опять к тому же Автоному Чубарову. Но ставить председателем настоял Отчева, а Автоному поручить полеводство. И, закруглив собрание, сказал, что совхоз поможет трактором. Но сами себя тащите за уши из бедности.
   3
   - Ну что ж, Люся, извиняюсь, пойду отца твоего выселять, - сказал Захар, усмешкой кося рот. - Вот она и есть - революция, наш последний и решительный бой.
   Лицо Люси опалило краской, только ямочки на щеках белели увядающе. Пошла и она вместе с мужем.
   На Каганцевом углу поджидал Острецовых Тимка Цевнев.
   - Проститься с родными надо бы раньше, - сказал он тихо. - Зачем при людях травить раны?
   - Она не прощанку задумала, хочет показаться сильнее жалости, - боевито сказал Острецов, с вызовом взглянув на жену.
   - Ничего я не хочу, просто исполняю свой долг, да и люди не будут попрекать, мол, чужие гнезды разоряла, свое стороной обошла. Ну, проворнее, что ли, шагайте.
   Люся вырвалась вперед, вывертывая каблуками бурок отсыревший снег. Подол короткой шубейки ластился к ее упругим голеням, покачивались бедра в спором шаге. Голова в пуховой шали откинута навстречу взмывающему от сугробов ветру.
   - Не надо бы ей, - сказал Тимка Цевнез, придержав за рукав Острецова. По больному месту два раза не бьют.
   - Ничего ты не понимаешь, Тимпга, ей вот как необходимо отрезать себя от родителей... Тут уж останавливать человека нельзя, в ударе он...
   От шатрового дома Тютюева грузным шагом вышел наперерез Семен Алтухов.
   - Горячкиных я отправил в сельсовет, а с Тютюевым не получается у Степана Лежачего: оба они, Тютюй и Степка, вдрызг пьяные... запеснячивают.
   Навстречу родимая мать... - доносились голоса из дома Тютюева.
   - Я им попью! - вскипел Острецов. - Тимка, закругляй с Ермолаем Данилычем... Я этому активисту липовому! Пошли, Семен!
   А брат твой давно уж в Сибири,
   Давно кандалами гремит...
   Из трубы дома Ермолая валил плотный дым, хотя по времени все жители уже протопили печки. Не пищей, как обычно, пахнул тот дым, а краской горелой, выдержанным деревом. Крылечко подметала сама Прасковья Илларионовна. Подняла налившееся кровью лицо, огнем полыхнули узко сведенные заплаканные глаза.
   - Топчите, - сказала с яростной покорностью. - А-а, и ты тута, доченька...
   Тимка задержался, чтобы не видеть, как будет прощаться Люся с родителями, но Люся в спину втолкнула его на крыльцо.
   Ермолай сидел у жерла печки, рубил топором венские стулья, кидал в шумевшее пламя.
   - Мир вам, святые разбойнички! - склонил он осеянную рыжим венчиком голову. - Извините меня, старика, сесть вам не на что, все взял очистительный огонь.
   Прикинул я с точки зрения революции, и шепнули мне сам господь бог, товарищ Карл Маркс и его пророк Ленин, что негоже вам, работникам справедливости, сидеть на стульях, какие провоняли смердящие псы мира уходящего. Да и неколи будет вам нежиться, в хлопотах и битвах проведете БЫ жизнь свою... - Ермолай вырвал из рук жены веник, подмел загнетку, сунул веник в огонь. - Проживете без веника, это мы, охламоны, мусорили, вы же заживете чисто. Ни пить, ни есть, ни до ветру ходить.
   - Общество решило лишить вас, Ермолай Данилович, и вес, Прасковья Илларионовна, Чубаровых, всех прав и достояния и выселить за пределы края, - сказал Тимка. - Возьмите с собой по две пары белья, полпуда муки.
   - Так надо, мама и батя, - сказала Люся. - Я вас предупреждала, вы не послушались...
   - Да мы все отдадим, только дайте помереть на земле родной, - попросила Прасковья. - И дом оставим, в бане проживем...
   - Рок голову ищет, - сказал Ермолай и стал собираться в путь.
   Вышли во двор. Якутка уже запряг пару коней в проездные санки, стоял, мигая глазом, засунув рукавицы ва красный кушак, подвернув полу шубы, держа под мышкой кнут.
   - И собаку нельзя взять с собой? Да как же мы будем тянуть собачью жизнь без пса? - сказал Ермолай. Он вразвалку подошел к черному кобелю на цепи, прижался щекой к остроухой голове.
   Тимка не успел подлететь к нему - коротким, наотмашь, ударом топора Ермолай развалил голову своему верному псу.
   Люся вскрикнула, закрыла лицо руками.
   - Перепрягай в дровни! - приказал Тимка Якутке. - Откатались на проездных. Вести себя не умеете, Ермслай Данилыч. Нет достоинства, лютость одна осталась.
   Вошли непрошеные братья Таратошкины, бледно посмеиваясь.
   - Чай, не к благочинному поехал в романовском тулупе, Ермолай Данилыч. Или дочка по-свойски утеплила? - сказал Фома, а Ерема тут же слетал в дом, вынес зипун с заплатой на локтях.
   - Переамуничивайся, Данилыч, - посоветовали братья Таратошкины, вытряхая Ермолая из тулупа. А когда натянули на его опустившиеся вдруг плечи подбитый выношенный зипун, он трудно задвигал ногами, оперся о наклеству розвальней, упал на охапку сена, голова его откинулась назад и чуть набок. Меловые губы мелко дрожали.
   Люся сбегала в дом за сердечными каплями. Отец нехотя разжал зубы, несколько каиель застыло на бороде его.
   - Ишь нос-то побелел, как у хряка, когда под левую лопатку нож пустишь, - угрюмо засмеялся Фома, а Ерема кивнул, зацепился одним глазом за Люсино лицо, другим за лицо Химки:
   - Невеселое расставаньице...
   Тимка пальцем поманил Фому Харатошкина, заглядывая з его глаза под навесом треуха-малахая:
   - В худом зипуне не дело везти. Верните Ермолаю Данилычу тулуп.
   Таратошкин Фома переглянулся с братом, и тот принес из сезей уже отложенный для себя тулуп, заботливо наккяул на Ермолая поверх зипуна.
   - Отец твой, будь жив, не похвалил бы тебя, Химоша.
   Химка велел братьям идти по своим делам, и они покинули двор.
   Якутка посадил в сани Прасковью Илларионовну, взял вожжи, но Тимофей отстранил его:
   - Без тебя найдутся провожатые. Автоном отвезет.
   Позови его.
   Химка замкнул двери дома, опечатал и, пройдя медленным взглядом по надворным постройкам, остановился.
   Приглушенный вскрик во дворе услышал он, крадущимся шагом прошел под сарай. На .сбруе колодца сидела Люся, закрыв лицо руками, шаль сбилась на плечи.
   - Людмила Ермолаевна, - позвал он, - пойдемте провожу.
   В темном углу сарая на соломенной подстилке тяжко мычала в родовых муках короза-перволеток, лезли из орбит налившиеся кровью глаза.
   - Надо помочь, - сказал Химка, подходя к корове.
   Присел перед ней на корточки. Хеленок выходил передними желтыми копытцами, белолобой головой, в материнской пленке. Засучив рукава, Химка легонько потянул телка, и, когда тот вывалился на солому, горячий и скользкий, корова тут же встала. Ноги ее дрожали, дрожь шла по вспотевшим впалым бокам. Корова широким языком стала облизывать теленка с ноздрей. Химка взял место, вынес во двор и зарыл в снегу.
   Люся все так же сидела на венце колодца, вытирая ягцо. - резко пахнул платок духами.
   - Не надо было вам приходить, - сказал Химка. - Покройте голову, простынете.
   Она не отстранилась, когда он застегивал пуговицы ее шубы. Проходя мимо убитого кобеля, он заслонил его плечом от глаз Люси. Отомкнул сени, унес в дом телка.
   Автоном хмуро глядел на дорогу - поземка заметала двойчатый след саней. Позади Химка кучерил - вез Горячкиных, а за нпм ехали Хютюевы в сопровождении Семена Алтухова. Замыкали обоз розвальни Потягова Ивана-да-Марьи. Он и сейчас не переставал матюкаться то на своих плачущих жену и дочь, то на лошадей и возницу Егора Чубарова.
   На Прощальной горе, за которой навсегда скрывалась Хлебовка, кони сами по давней привычке остановились.
   Каждый прощался по-своему: Ермолай плюнул через плечо; Потягов помочился в сторону видневшейся колокольни, покрыл Хлебовку и жителей ее многоспиральным матом; зато отец Хютюева, высокий седой старик, до того допричитался, становясь коленями на снег и кланяясь на все четыре стороны, что не только сноха и девки взвыли, но и сын, бывший лейб-гвардеец, заплакал в голос.
   Пока Семен Алтухов и Автоном уговаривали старика сесть в сани, вели его под руки, а он храпел от лютости, его сын, бывший лейб-гвардеец, выхватил из голенища валенка наган и начал стрелять куда попало. Благодушие, лукавая веселинка враз сошли с лица Егора.
   - Свяжем его, - сказал он Автоному, хоронясь за санями. - Эй, Хютюй, перестань дурпть, а то хуже будет...
   Хютюев расстрелял патроны, наотмашку кинул наган за снежный увал...
   - Это ты мне ухо прострелил в девятнадцатом годе, - сказал Егор.
   - Все равно передушим вас, советчики...
   На гамалеевском полустанке стоял длинный поезд товарняка. Конный конвой с винтовками проезжал вдоль полотна железной дороги. Комендант эшелона, скуластый татарин в барсучьей шапке, крикнул что-то по-татарски, и несколько КОНЕНКОВ спешились, подошли к Автоному.
   Автоном узнал комсомольца из Гумерова, спросил, в какой вагон грузить хлебовскпх.
   - Везде как семечек в арбузе. Давай, гипташляр, телкай перед. Там ночью Адашев забирал троих. Обрез нашел.
   Автокод, Тимка и милиционер повели хлебовских к переднему вагону.
   - Погоди лезть-то! Женщина родила, - бойко закричала, высовываясь из вагона, девка в поярковой шали и в писаных валенках.
   - Нашла время рожать... - вырвалось у Автонома.
   - Надо бы заранее упредить, что губить будете, - огрызнулась девка, лузгая семечки, проворно работая белыми, как на подбор, отлитыми зубами.
   - Ты-то вот догадливая, не зарядилась, - сказал Автоном, глядя повыше голенищ на ее крепкие ноги.
   - Где же ты, синеглазый, пропадал? Пришел бы хоть мясоедом, спас бы... Хотя по мурлу видать, ты не из бедных... Комиссар, возьмешь?
   - Ищи там прихихешку в своей стае.
   - Не тужи, найду! Я не чета вашим безбрюхим с постных щей, у меня в животе не забурчит.
   - Ну и сучка, видать, - отрезал Автоном.
   - Погоди, напложу сыновей, они вам посшибают башки-то! - Девка блеснула серыми глазами, повернулась широким задом к свету полдня, глядя на Автонома через плечо.
   По подвесной железной лестничке полезли в вагон хлебовские навстречу недовольному рычанию обжившихся за сутки выселенцев.
   - Что ты, бугай, по живым людям шагаешь?
   - У него, видать, купейный вагон.
   Автоном вместе с Исметом залез в вагон, огляделся в потемках. На верхних нарах лежали в обнимку парень с курносой румяной бабой, в углу верещал ребенок, старуха кутала его в рядно, другая, отстранив Автонома, выкинула на снег что-то красное.
   - Роженицу надо оставить, - сказал Исмет, - так велел Адашев.
   Растолкав по углам своих хлебовцев, Автоном подошел проститься с Ермолаем.
   Праскозья отвернулась, Ермолай прошептал на ухо:
   - Что там поговаривают товарищи? Посекут нас пулеметами?
   - Будет болтать-то! Поселят вас на новые земли, жить будете.
   Ермолай почесал бороду, глядя левым глазом на круга выгнутые брови племянника:
   - Скажи Люсе, прощаю я ей все - своя рубаха ближе к телу. А ты вот что: уходи из села как можно скорее, иначе пропадешь через Власа.
   Автопом боднул головой.
   - А еще... поблюди дом мой, скоро вернусь... другие державы не потерпят измывательства над нами. Не дураки, знают, чем это пахнет для них. Выручат нас, вот увидишь.
   - Бона какие у тебя заметки!
   - Теперь я понял, племяш, сами мы виноваты: не перевешали вас, сусликов. Посмеивались - мол, пускай комсомольцы спектакли играют... быстро вызрели... ну, уж если бог даст - вывернемся, бить будем вас страшным боем, суродуем... Сто лет харкать кровью будут ваши дети и внуки.
   Автоном закогтил ворот дядиной рубашки, глухо выдохнул ему в лицо:
   - Ну и сволочь же ты. Из-за этой распроклятой частной собственности на какое палачество готов!
   - Ладно, прощай, развозжай, раскисляй поехал, - в шутку повернул Ермолай.
   - Открыл, дядя, глаза мне, снял с души камешек:
   теперь жалеть не буду.
   Автоном выпрыгнул из вагона.
   - Племянничек в каторгу спроводил, - услыхал он голос дяди.
   - Ну, это небольшая родня, - скрипуче сказал кто-то в вагоне, - а вот меня родной сын обрек на муки. Рано мы, старики, сняли с них узду, рано волю дали. Сгубят все на свете, изблудятся!
   - Когда же мы проморгали? Бить и жечь надо было...
   - Все идет по Священному писанию, братья...
   Грипка Горячкина плакала в дверях, качала головой, глядя на Тимку. Он не отводил взгляда, задумчивого и строгого.
   Паровоз толкнул состав назад, потом рванулся вперед, и поезд покатился по задуваемым снегом рельсам, извиваясь гадюкой. Из окна высунулась голова Ермолая в лисьей шапке. Глаза его широко смотрели далеко в степь, где под низким солнцем расчесывала седую гриву поземка.
   За вокзалом в санях лежал прикрытый кошмой молодои татарин с перерезанным горлом - порешили в пути комсомольца сыновья старого бая.
   Хлебовцы возвращались домой с молчаливой опаской, а как заискрилась морозная лунная ночь, сели по двое на одну подводу, пустив две порожняком. По снежной накатанной дороге лошади споро рысили, только сани поскрипывали да потрескивали завертки. Через тальник по приречным низинкам или мимо всегда таинственных перелесков, светившихся как бы откованными морозом стволами берез, понукали коней вполголоса.
   Семена Алтухова подымало в собственных глазах и как-то непривычно тревожило то, что согласился он стать заместителем Захара Острецова в сельсовете: сможет ли он, снося вздорное подначивание, убеждать, настаивать, улыбаясь, как Захар. Семен шумно, прямо-таки по-коровьему, вздыхал, соскакивал с дровней, тяжело бежал за подводой, косясь на свою огромную тень, скользящую по снегу.
   Ехавшпп вместе с ним Егор Чубаров еще на выезде со станции завалился спиной в передке саней, подняв воротник тулупа, так и не шевелился, будто до смерти окоченелый. Изредка стонал прямо-таки по-детски. Заныла у него пояснила внезапно, когда Тютюев, нырнув за сугроб, выстрелил из нагана. Егор боялся, что не отпустит скоро, а завтра надо вести скотину на общий двор. Он горько, с досадою недоумевал - почему так уплотнплпсь каменные пласты между кореньями жизни его и брата Ермолая, почему так очерствело сердце? Ничего из посуды илп из одежды брата он не захотел взять, хотя Ермолай два раза присылал к нему Якутку. В печальной строгости чувствовал себя Егор оттого, что ближе и понятнее брата был ему сейчас БОТ этот огромный Семка, бежавший рядом с санями, клонясь вперед, расхлестывая коленями полы тулупа.
   - Семка, какого рожна ты сигаешь с саней, бежишь, как старый кобель внатруску? Аль чужие блохи в тулупе не дают покоя?
   - Да я сам не знаю, дядя Егор, - на бегу отвечал Алтухов, из его рта вырывались клубы пара. - Пружина сжатая застряла в нутре, так и вскидывает, так и взбрыкивает.
   - Прыгай в сани, разопьем маленькую, в левом рукаве у меня греется.
   На задней подводе Автоном и Тимка лишь поначалу пути поспорили, как всегда, все о том же: кто и что заглавнее в жизни: рабочий и город или мужик и земля, потом умолкли, и, хоть привалились плечо к плечу, думы разводили их по разным дорогам. Для Тимки правда, справедливость, совестливость была в городе, в сказочной личности рабочего.
   - Города огромные были - рухнули. И опять могут рухнуть, но земля останется, - возражал ему Автоном не настойчиво, полуутвердительно, потому что слова эти были не его, услышал он их от брата Власа, с которым встречался тайно ото всех два раза. - Земля древнее всех.
   Для Тимки же все прошлое - лишь первая пробная борозда, а вот день нонешний и дела наши - начало всех начал. Радуется, что радиоприемник для Хлебовки везут:
   мол, знать будут люди, как другие живут. "А зачем? - ехидно спросил в культотделе подвыпивший узколицый человек. - При радио переведутся поэты, потому что у детей не будет своей бабушки-сказительницы, а будет в один и тот же час артистка-притвора баить по радио сочиненную сказочку, засевать детские души тертыми пятаками".
   Автоном чувствовал такую уязвимость свою, что ктонибудь пожалей его сейчас хоть словом, и он заплачет.
   Раздергивало и знобило его в ночи, потом стало жарко, звезды над головой крошились, Тимкин голос не за плечом звенел, а где-то далеко, на полосе блестящего под луной наста. А Автоному очень хотелось захворать до беспамятства, до забвения всего, что с ним было в жизни, забыть скрывающегося под чужим именем брата Власа, не видеть глаза Марьки...
   4
   К правлению артели - дом Ермолая Чубарова - Максим Отчев приехал на паре своих коней затемно, чтобы никто не видел и не подумал, будто он норовит поучительный пример показать другим. Коней выпряг и вместе с жеребенком, все время толкавшимся под брюхом матери, крупной кобылы, завел под сарай, снял узды. Почуяв чужой запах и шевеление в темноте чужих коней, они всхрапнули, перекинулись игогоканьем и захрустели сеном.
   Пока расчищал деревянной лопатой дорожки по двору, зажигал в доме лампы и затапливал голландку, внутри его все натягивалось, и чудилось ему, что вот сейчас из темного угла или с печки протянется чья-то рука и упрекающий голос хлестнет по сердцу: "Что тебе надо?!"
   Уже роздымью взялся восток, но никто пока не сводил скотину на общее подворье, только Егор Чубаров приехал на своем саврасом и стал задавать сена осиротевшим братниным животным, пошумливая на коней под сараем. А потом приехал Колосков и Острецов, озябшими руками щупали горячую голландку.
   - Гладите-милуете ее, как молодуху... все равно печка не ответит, почему анадысь руки подымали за новую жизнь, нынче каждый в свое дело по ноздри залез: кто за сеном поехал, кто убирается со скотиной, - сказал Отчев, снимая со стен семейные фотокарточки Ермолая и пряча их на божницу за иконы.
   - А ты-то, батенька мой, разобрался? - смеясь глазами, спросил Колосков.
   - Да тут трехлетний разберется: душа никудышная в человеке, узкая. Богатых лаем, а сами себя во сне видим на тройке борзых... Пока Василисин край не тронется, никто шагу не шагнет. Думать приходится. - И Отчев напомнил Острецову и Колоскову о том, что революция сломала межевые барьеры помещичьих и отрубных владений, хлынули крестьяне заимками, хуторами на вольные земли по речушкам, озерцам да суходолам. Селились широко, с размахом первопроходцев и первосевцев, двор от двора далеко голоса не услышишь летним зноем аль зимней вьюгой. Поначалу шалаши ставили, потом лопасы раскрылатили, чтобы кони и быки холодовничали полднем. Замаячили крышами у Васплисина края, но не загустили его, не втиснулись меж домов - остановило крутоложье. Василисин край, Хивой прозываемый, незримо отмеживался от других краев Хлебовки строгостью, порядком, круговой порукой. Даже женились тогда на родственницах, работали вроде сообща, но каждый собирал урожай со своего участка, негласно закрепленного навечно. Маткой этого небольшого улья была Василиса, к слову ее прислушивались, приговора ее побаивались.