Коновалов Григорий Иванович. Былинка в поле

   - Давай мерить.
   - Мы не в Курской губернии, чтобы с косой саженью бегать по полям. Наши земли на глазок прикидывай.
   Там вон плешина, сурчина - скосить надо, - лениво гогорпл Ермолай в тени под натянутым на колья пологом.
   Попадья Калерпя Фирсовна вынимала из горшка размякшие в сметане пампушки:
   - Отведайте.
   Стеснительно отнекивались. Она уминала за обе щеки, вытирала платком яркие губы.
   - Мне всего-то пяток десятин. Так батюшка наказал.
   Горячкин, маленький, болезненный, сморщенный старичок, маялся с похмелья, морщась от изжоги, проклинал в душе прижимистого Ермолая: "Чего он выкамаривает?
   И так почесть даром. О господи, икота начинается. Это Мавра табаку подсуроппла вчерась..." Горячкин едва доковылял до своих дрожек, порылся под кошмой в свежем сене в кошелке, достал кувшин. Заполз в тень к односельчанам, дрожащей рукой выдернул из узкой горловины деревянную затычку с тряпицей.
   - Мать попадья, может, у тебя лампада найдется?
   - Погодил бы, Пимен, еще не сторговались.
   - Помру, пндо пот липкий прошиб от слабости, сердце мрет.
   - Ну, тогда с богом, выпей, закуси пампушечкой.
   Горячкин запрокинул голову, выставив редкую, как рожь-падалица, бороденку, тянул самогон маленькими глотками, почти обморочно закатив белые глаза в набрякших веках. Мучительно стянуло в узел морщинистое лицо. Пожевал прореженными зубами корку хлеба.
   - Причастись, Захар Осипович, - бойчее заговорил он, отвердевшей рукой протягивая кувшин Острецову.
   - Я с вами не питух, не едун, - сказал Острецов, взглянув на Третьякова, ища поддержки. Но тот выпил с Пименом.
   - Случайно уцелела. К свадьбе сына курила старуха, да вот осталось. Некогда пить-то нашему брату, - совсем оживел Горячкин.
   - У тебя, дядя Пимен, скорее сливки прокиснут, чем бешеная водица застоится, - ухмыльнулся Острецов.
   - Перекусим, пока начальники думают, - сказал Ермолай.
   Доставали и развязывали мешочки, лупили яйца, разламывали кур, индеек, нарезали сало, распечатывали бутылки...
   "Измором норовят взять. Поехал натощак..." - Острецов встал. Вывел коня на бугор, скользя сапогами по скипецу, там будто бы чуток тянуло ветерком и крючковатые оводы поменьше кружили у щиколоток коня.
   Третьяков поднялся на бугор, тяжело отпыхиваясь.
   Бурой краснотой налилось под солнцем полное бурдюшное лицо. Глаза маслились в пухлых веках.
   - Напрасно выказываешь горячку, Захар. Выходят, я рядом с тобой кулацкий прихвостень. Да?
   - Не рядиться с ними... Хлестнуть бы слева направо пулеметом... Злобно ненавидят нас. Будь их воля, полетели бы головы наши... И когда играть с ними перестанем?
   - Пусть пока ковыряются в земле. Уступим, все равно воровски выкашивают травы. А засеют, все в государственный сусек перепадет зерно.
   - Тут бы табуны нагуливать артельные.
   - А где у нас с тобой скотина? Птица пасется - дудаки, журавли да стрепеты.
   Хлебовцы сбились вокруг Тютюева - широкие прямые плечи и голова в выцветшем красноармейском шлеме возвышались над ними. Молча, посапывая, пошли они на холм следом за Тготюевым, засунувшим руки за армейский пояс.
   - Лейб-гвардии его императорского величества Преображенского полку рядовой правофланговый первого батальона, - выкатывая глаза, отбухал Тютюев. - Император Николай Второй, бывало, подъедет на коне к правому флангу преображенцев, тоисть ко мне, так усы и бородка его в уровень с моими, хаша я на земле, а он на коне. На корову золотыми дал он мне за мой рост. Эх и удойная корова! Только купить ее помешала революция.
   Я сам застрелил командира полка, графа... по сих мест в воде стоящинского, - Тютюев провел ребром ладони повыше колен, - заслужил я эту землю, Третьяков. У Ивана Кашприна трубачом славил революцию. Бывало, идем в атаку на белых... За что я сражался? Землю давай хлеборобу! Мы все революционеры...
   - Подвели тебя социалисты-революционеры насчет земли и воли? - спросил с издевкой Третьяков.
   - Вы - тоже! Под нулевку стригете, разработаться не даете. Несерьезная жизнь.
   - С чужого голоса поешь, дядя Петр, - сказал Острецов.
   - А у тебя, Захар, давно прорезался свой? Ну, Третьяков туда-сюда, он никогда не пахал, не сеял, мужик для него чуженин. А ты-то вроде наш брат хлебороб, почему же режешь кривую борозду?
   - Борозда моя прямая. А ты... против Советской власти идешь?
   - Люблю я власть! Как один знакомый татарин говорит: "Уи, как хорошо Советская власть, только бульно длинная..."
   - Знаем мы этого татарина, - все круче закипал Острецов. - У Дутова лиходейнпчал, хвастал: "Ми бульшевик рубиль, как капост. Чулка, варежка берем, мах не даем!"
   - Нага эскадрон Ильи Цевнева загнал твоих, Тютюев, знакомых в Сакмару, да, знать, не все захлебнулись.
   - А вернуться не могут? Летось попутно подвез я до станции двух военных. Мы, говорят, свое возьмем. Вы тут не особенно своевольничайте на наших землях.
   - Что раньше, что сейчас, наш брат как мазался в назьме по ноздри, так и будет мазаться. Говорят, сынок князя Дуганова чуть ли не целым краем закручивает.
   Фамилия другая у него.
   - Не бреши, чего не знаешь. Незаконному сыну князя Митршо незачем скрываться, он сам эти земли отдал крестьянам. А государство залапнло. Тютюев сдвинул на затылок шлем с обношенным шпшакоы. - Уступай, Третьяков, и дело с концом.
   - Берите отсюда вот до шихана, где беркут сидит.
   - А косогор-то можно прихватить? - развеселился Горячкин.
   - Прихватывай... могилку облюбуй себе, жаден ты, дядя Пимен.
   - Будешь жаден: детей, скотину кормить надо?
   Совсем уж было договорились, только мать попадья выспаривала себе самую густотравую низину, оттесняя Ермолая, с напевно-благостной неподатливостью повторяла:
   - Меня не обкрутишь, я сама на семерых яйцах сидела, а девять птенцов вывела.
   Тут-то и вымахали из-за горы два всадника на поджарых золотистых иноходцах. Запоздалой редкой сединой поблескивали строгие усы на мосластом дубленом лице бывшего дугановского приказчика, ныне совхозного объездчика Степана Афанасьевича, поигрывающего нагайкой.
   - Что за люди? - властно бросал Афанасьев, разнуздывая своего коня, отпуская подпруги. - По какому праву топчете травы совхозскпе?
   Другого мужики видели впервые: трудно поворачивал короткую, с пулевым шрамом шею, беззастенчиво смелые глаза под вскинутыми бровями остро прошлись по лицом хлебовцев. Спешплся мягко, расправил корпус, одергивая гимнастерку, приподнял кепку над крутолобой бритой головой.
   - Я директор совхоза Колосков.
   И хлебовцы приподняли картузы, блеснув незагорелыми у корней волос потными лбами.
   - Онпспм Петрович, ты а ли тоже прикупить земельки? - заговорил Ермолай, показывая всем, что он знаком с этим человеком. - Мы вот тут об аренде дотолковалпсь, Оппсим Петрович. Ты уж не перебивай.
   Колосков расстелил на лысом взлобке бугра карту.
   - Эти земли, батенька мой, переданы совхозу, - сказал он смеясь. Землемер уже ставит столбы.
   - Свалилась с моих плеч обуза. - Третьяков вздохнул, усмехаясь жестким ртом, глаза же его были злы. Немало перепадало ему, бывало, от сдачи в аренду государственных земель...
   - Опять как при помещиках... Где же нам-то сена косить?
   - Да совхоз хоть бы со своими справился... А ты, случаем, не смеешься, товарищ Колосков?
   - Кто хочет косить и метать сено для совхоза, записывайтесь у Степана Кирилловича, получайте задаток сейчас же. Вот деньги. - Колосков открыл кожаную сумку, передал Афанасьеву.
   - Десять тысяч гектаров уже подрядились убрать жители Бадейки!.. азартно гудел Афанасьев. - Подряжайтесь, пока не проморгали.
   Попадья подтянула чересседельник своей мохноногой лошадки, села в двуколку, уминая подол сарафана.
   - Треснула земля, вылез сатана, - сказала она, хлестая вожжами разъевшуюся лошадь.
   Тютюев долго гнулся над картой, выпрямился, упирая руки в бока. Сел на коня, съехал в долину, постоял, потом вернулся.
   - Я думал, брешут насчет совхоза... Не сладить... - сказал Тютюев. Ладно, давай задаток, Степан Кириллыч. Весь проулок подыму... А сеном можно получить?
   - Можно и сеном.
   Афанасьев слюнявил карандаш, записывал фамилии подряжающихся, отсчитывал новенькие пятерки:
   - Отгуляла земелька, сепа сымем, распашем!
   - А силенок-то хватит поднять этакую прорву? - сощурпл хмельные глаза Горячкнн.
   - Вспашем, не тужи за нас. Двести быков, пять тракторов пустим пар поднимать! - клекотал хрипловатым голосом Афанасьев, мстительно радуясь, что земля взята крупно в одни руки. - Плугарей и погонщиков берем.
   Айдате!
   Захар Острецов, по случаю торгов принаряженный в шелковую косоворотку, с начищенным до блеска желтым портфелем, вразвалку подошел к Колоскову, улыбаясь глазами с камышовой зеленцой.
   - Духовитые, - похвалил он колосковскпе папиросы, сведя глаза на струйку дыма, - хлопни стакан, закури, ни одна холера не учует. Бпк якшп! - почесал мизинцем шелушившийся от частого купания нос, сдвинул кепку на затылок. - Вот эти земли, - обвел черным пальцем по карте. - Тут сидят два выселка, так дворов по десяти.
   Все укрывают посевную площадь, пьют самогон. Живут по-скотски. А на том умете коммуна родовая. Из староверов. С ними как?
   - Закуплю дома с постройками. Кто хочет пойти рабочими - приму, - все больше веселел Колосков.
   Ермолай взял Колоскова под локоть, отвел в сторону.
   - Онисим Петрович, не о земле я, а насчет Пашки-монашки.
   Колосков выдернул локоть из сплетения его пятерни.
   - Батрачить на тебя она не будет.
   - Гляди, Петрович, как бы не сгубил себя, она только с лица-то сирота, а передком разбойница.
   3
   Вернувшись из уездного города подстриженным по-модному высоко, Захар Острецов едва упросил помрачневшего Автонома пойти с ним к Ермолаю сватом за Люсю, обещал другу добиться его восстановления в комсомоле.
   - Бот где днюет и ночует этот котенок Люся! - постучал он кулаком в свою загудевшую грудь. - Приходила в сельсовет, ну, так, по своим личным делам, говорит со мной, а я гляжу на нее балда балдой, пропадаю безвозвратно. Ох, и решительная девка!
   Острецов сам обулся в калоши и свата окалошил - одолжил напрокат у знакомого кооператора,
   На улице, по дороге к Ермолаю, Захар советовал Автоному пока помалкивать о сватовстве, особенно не проговориться до времени Тимке Цевневу - этот святой дурачок такие узлы навяжет, что сам Саваоф и Карл Маркс не распутают.
   Поначалу Захар хотел было попросить простачка Тимку воздействовать на невесту внушением, но вовремя укоротил себя. Оказывается, кто-то настрочил в педтехникум письмо, требуя исключения Люси из студентов.
   обзывая ее выкормышем кулацким. Поэтому девчонка и прилетела в Хлебовку за неделю до каникул и бросилась к Захару за помощью.
   - Я тоже многое знаю, а кто от меня слыхал (болтовню? - Захар обнял Автонома, смеясь. - Видал, как молнии ударяют в речку и там, в глубине, исчезают? Так и во мне все тайны-секреты мрут. Потому-то людям я нужен. И высшие власти довольны мною: продналог, дополнительные обложения - во всем я на первом месте.., Если с Люсей стакнемся, куплю я тебе резиновые сапоги - нэ найдешь лучшей обувки работать в слякоть.
   Во дворе Ермолая Антоном разнял изнемогавших в драке двух кочетов. Заняли они каждый свой бережок у свинцовой, рябой от ветра лужицы, загорланили курам победно, гордо поднимая расклеванные в кровь гребешки.
   У кухонных дверей стояла Люся, скрестив на груди руки. Солнце высветлило ее слегка зажелтелое городской испитостью лицо с ямочками на щеках, с редкими веснушками, как у приворот-травы. Собрала лукавые морщинки у самых глаз, прозрачно голубых, с тенью мимолетного предвесеннего облака, попросила у Захара закурить.
   - Только не выдавайте меня родителям. Я уж с Якуткой дымила под сараем. - Перекатывая в губах сердечком папиросу, сняла шаль с женственно-покатых плеч, накинула на голову Захара. - Пусть проветрится, а то мама унюхает. Затянувшись, пуская дым ноздерками, раздутыми с легким своеволием, взяла Захара под руку. - Образумьте моего старика. Как закапало с крыш, он потерял покой. Работников решил поднанять. Я не хочу быть дочерью кулака.
   - Он культурный землероб, - с усмешкой сказал Захар. - Я придавлю батю дополнительным обложением, пусть не взвивается.
   Ермолай и Прасковья Илларионовна еще не остыли от гнева: с утра Люся потребовала от отца свертывать хозяйство, закрывать лавочку, а лучше передать ее в сельпо, выделить Якутке лошадь с коровой. До того разошлась, раскипелась: дом сдать под избу-читальню, а самим перейти в подвал, подальше от мирских сует. Свара чуть не дошла до дележа, и только отказ Люси от своего пая (я не наживала!) удержал Ермолая от немедленного приглашения председателя сельского Совета. Прищемило сердце Ермолаю, посинели губы. Насилу отпоили настоями трав, болеутоляющих, тоску смиряющих.
   - Жизня, что ты делаешь с нами? Вяжешь узлы - один туже и садче другого, - пропаще шептал отец. - Ладно, уходи, не держу.
   Но теперь, когда Захар сам заявился, у Ермолая уже потеплело в загрудье.
   Принявшие для смелости пузырек на двоих Захар и Антоном прямо в калошах протопали по крашеному полу в горницу. Захмелевший, самоуверенный, как все женатые, Автоном напрямик повел дело. Захар же пропаще-покорно глядел на невесту, обмирая сердцем. Маленькая, простая в обращении, она, кутаясь от лихорадившего озноба в шаль, улыбалась, видимо принимая сватовство за шутку, и была она со своими ямочками на щеках, с очками, которые то надевала, склоняясь к книге, то снимала, так мила Автоному, что он старался, будто хлопотал за себя.
   - Люся, ты никогда не пропадешь за Захаркой, то есть Захаром Осиповичем, мужик он дошлый, ушлый...
   Поверь мне, родне, ведь ты такая красивая... видел же я, как ходила ты летом на огороде среди подсолнухов...
   И косы твои желтые, как подсолнух...
   Когда Люся, неловко шагая в больших отцовских чесанках, ушла на кухню, а сам Ермолай спустился в магазин, Острецов тряхнул Автонома за грудки:
   - Что тебя прорвало? Испортишь всю обедню. Я тебя взял потому, что ты красноречив, как линь в нашем пруду, а ты разбрехался о каких-то подсолнухах.
   Автоном опамятовался. Со стыдом глянул через плечо жениха, и то, что увидал, враз протрезвило его; Люся зашла с тряпкой-поломойкой, вытерла натоптанный пол и очень просто и потому особенно убийственно попросила обтереть о вехоть ноги, если нельзя снять калоши.
   Захар сказал, что он возрадуется, если Люся шлепнет его по физии этим вот вехтем. Она засмеялась, приняв шутку, с интересом взглянула на Захара и как-то по-особенному заметила большой сильный лоб и редчайшей выточки красивый нос.
   В горнице накрыли стол, сама хозяйка Прасковья Илларионовна пригорюнилась в сторонке под фикусом, доверчиво взирая на Захара заплаканными глазами, покорная родительской доле, - ничего не поделаешь, невеста в доме, будь ласкова.
   Захар оставил рюмку, заговорил о деле - сколько десятин думает засеять Ермолай Данилыч? Облагать налогом надо.
   - Теленок еще не родился, а ты, Захар Осипович, уже с обухом стоишь, тюкнуть промеж ушей.
   - Порядок и закон. На нас никакая власть не угодит. На парей обижались. На Петра особенно, а на Советскую власть вроде грех коситься. Государству хлеб нужен.
   - Это верно. Ни одна власть не согласится задаром властвовать над памп, дураками-своевольниками. Так и брат мой Кузьма говорит.
   Захар попросил у женщин разрешения закурить и угостил папиросой Люсю. Прикуривая от его спички, она щурко глядела в его глаза - умные, тоскующие. И пожалела, что окоренился он в Хлебовке.
   Захар вынул из портфеля какую-то бумагу и с достоинством подал ей. Люся, надев очки, прочитала, пожала руку Острецову и неожиданно для себя обняла со спины и поцеловала в щеку.
   - Умница вы, милый Захар Осипович.
   - Учитесь смело, Люся, заканчивайте техникум...
   ждем вас...
   Мать заплакала не то счастливыми, не то тревожными слезами, отец сказал, что вроде бы рановато кричать "горько", однако налил всем.
   Автоном встал, прощаясь.
   Люся проводила его до калитки.
   - Что с тобой, Автоном? Жена молодая ревнует? - ласково и понимающе заглядывала в глаза его.
   - Жена? - удивился он горьковато, будто сейчас только и узнал, что у него есть жена. - Да, вот как-то женился. Богомольная, не осерчает.
   Люся взяла его за руку и, раскачивая, сказала, что нынче легко расходятся. Он глядел на нее с печальной строгостью.
   - Я пошутила о разводе. Что она, очень уж дика?
   - Анадысь идем с ней от тестя, а на дороге яйцо куриное лежит. Я поднял, так она ужаснулась: "Брось, наговоренное, беду принесет". Я выпил яйцо на ее глазах.
   Теперь она каждое утро глядит на меня так, будто удивляется, что я не помер до сих пор... Люся, ты ведь все равно не пошла бы за меня, а?
   Люся прикрыла лицо рукавом.
   - И почему так долго задлилась зима? - сказал Автоном. - Хоть бы в поле скорее. - Снял калоши, обмыл в луже, надел на колышки. - Захару передайте. Это он напрокат выпросил в кооперативе, пыль в глаза пустить...
   К своему дому, где стояла Марька, шел Автоном тяжело.
   В горнице Ермолай уговаривал Острецова:
   - Голова болит? У меня тоже звенит в ушах. Полечимся. Выпей через не могу, полегчает. Дочка, садись с нами.
   Захар смотрел в окно на деревянный амбар, поставленный впритык к верее ворот.
   - С Ветровой рассчитался? - спросил он. - За этот амбар. В голод попал за ведро муки, знаю.
   - Да ты с меня в ее пользу брал сено. Вдовица сама должна мне. То селедку, то гвоздей...
   - Забудь ее долги.
   "Пьет-ест со мной, а гнет свое. Ни стыда, ни совести", - думал Ермолаи.
   - Да разве тяпу их силой займать у меня? Сколько пи важь людям, сам же виноват кругом. Порядки! Лежачий Степан понабрал, глаз не кажет. Я, говорит, летом отработаю. А как? Он лошадь запрячь не словчит. Станет надевать хомут с хвоста. С ним только свяжись... от профсоюза не отбрыкаешься. Бог с ним... А вот дочь буду выдавать, гульнем!
   Тут полился мягкий и глубокий голос матери: сама вышла шестнадцатилетней за тридцатигодовалого Ермошу и ни- разу не покаялась. И дочери вымаливает у бога самостоятельного, обмятого жизнью человека.
   Красневшая студенточка всей молодостью своей напомнила Захару недавнюю чистоту его помыслов. Не было тогда самогонки, головной боли, горьких раскаяний и зароков не терять себя. Что такое теперь его жизнь?
   - Мутно на душе. - Острецов с грустноватой улыбкой взглянул на Люсю. И я когда-то был молодой, светлый. А сейчас? Морда кирпича просит, глаза выцвели, вот-вот осыпятся куколем.
   - С чего закручинились, Захар Осипович? Пьете? - спросила Люся.
   - Вино не виновато. Вино только аукнулось на какой-то зов отсюда вот. Ермолаи прижал ладонь к сердцу. - Не за тот корень ухватился, а? Без силы нет науки, а без науки нет силы. Вот помощник был у меня, жены родной брат. Промотал отцовское добро - эта вот горькая капля сгубила. Даже имя его у людей в забвенье - Якуткой кличут. Как собаку. Мы тоже мимо рта не проносили, да ум не теряли.
   - Мне стыдно, Люся, перед вамп.
   Она усмехнулась, с холодноватой разумностью посоветовала:
   - Не пейте. Все очень просто, Захар Осипович, Ермолаи успокаивал Захара посердечнее:
   - Не надо смятения духовного, орел ты. С вином должны быть отношения хозяйские: не бойся его, но и не давай сесть верхом на твою душу. Начали мы с ним, с Якуткой то есть, скот пасти у гуртоправа Краснихина.
   На равных правах: у обоих по кнуту да дубинки в руках, даже один волкодав на двоих. А со временем кончилось чем? Я хозяин, он на собаках катается, людей смешит потерей своей чести. И уж совсем упал было, если бы я не подпер его плечом. Подсовывал ему монашку в жены, да он, дурак, не удержал. Колосков вкушает теперь ту ангельскую просвиру, а Пашка замаливает его прегрешения.
   Ермолаи опытным глазом определил по розово-воспаленным скулам Захара, что мается тот с похмелья. Налил еще по одной.
   - Ведь тут была бы сноровка, да власть бы хоть одним ухом глагол крестьянский улавливала, табуны темным-темно разведешь...
   - Не дадут кулакам подняться, Ермолаи Данилыч.
   У государства вострые ножницы - подстригут.
   - Душа желанная! Этого слова ждал от тебя! Скажу тебе быль. Отец Герасим встретил в пустыне льва вот такого, с жеребенка. Лапищу разнесло, аж воняет гнилым мясом - заноза. Монах вытащил занозу. И лев-хищник через страдания посветлел разумом, до смерти служил своему спасителю. На могилке его помер в тоске. А меж людей разве не вернее любовь должна быть? Неужто мало крови пролито за эту братоубийственную войну?
   Доныне сок у травы с кровинкой. - Ермолаи семенил по половику, покрасневшая лысина вспотела, даже венчик рыжеватых волос потемнел от пота.
   - Будет тебе, Ермоша, расходился, опять в груди заломит, - ласково останавливала его жена.
   - Жить вполсилы? Вполдыха дышать? Думать, искать надо! Теперь бы мне что искать на старости лет?
   Зятя в дом - забирай вожжи в свои руки, дери тебя горой!
   - Опять за свое! - загорячилась Люся, хлопнув руками по своим девичьим бедрам.
   - Не мешай, книжница. Это для тебя я - ни с чем пирог, а другие за человека меня почитают! Ладно, войдет зять в дом, поделю хозяйство на три пая: себе, дочери с зятем, Якутке с монашкой - она прибежит. И черта два меня окулачншь...
   - От хозяйства отказываюсь. Будь свидетелем, Захар Осипович. Сейчас же напишу заявление в сельсовет.
   В газете объявлю.
   - А заодно уж и от родителей отрекись. Ты, мать, не махай на меня руками, тут все свои. Дочь может свою долю хоть сжечь, хоть сиротам раздать - их в Хлебовке через двор. Хотя бы Тимке Цевневу.
   Раздражаясь, взглянула Люся на отца.
   - И когда ты перестанешь бояться Тимошку? Этот сопляк каждого образованного человека врагом считает.
   Ну и что?
   - Жалею, а не боюсь Цевнева.
   Острецов вежливо и твердо не согласился с Люсиной оценкой Тимки парень честный, любопытный, руководить им надо умело, потому что отвлеченными интересами живет, в практике не смыслит, людей мерит жесткой и горячей мерой собственной поделки. Да, народились дети строптивой, незабывчивой памяти. До кирпича разломают старые устои.
   - А лавку, Ермолай Данилыч, и я бы вам советовал свернуть. Люся права.
   - Отдам в кооператив, черт с ней, с торговлишкой.
   Тут один патент, не жевамши, глотает все доходы. О земле давай толковать.
   - В партии идут жестокие споры по самому кореню крестьянской судьбы. Одни предлагают военную колонизацию деревни, другие чают, что крепкий хозяин врастет в социализм. Но верх одерживает Сталин - в социализм идти без кулаков. Индустриализацию проводить круто.
   - Егорий, брат мой, опорой будет? Разор! Ты-то как думаешь, Захар Осипович? Ты наш, хлебовский. Ума тебе не занимать.
   - Будем жить, как жили, вы сеять хлеб, я - облагать вас налогом. Куда все, туда и мы. Вперекор народу я никогда не шел.
   - Отца я еше могу понять - темный крестьянин. Но как вы, культурный человек, не видите, что крестьянину наступает конец?
   - Люся, вы чем-то напутаны. Поработайте в селе, поживите с нами, станете поспокойнее. У деревни сердце бьется по-своему, глаза осмотрительные, недоверчивые, красивые слова в уши не проникают. Заканчивайте техникум, мы примем вас с открытой душой.
   - О, сколько будет драм в селе... Да, я горячая, извините меня. Но мне с вами спокойно.
   - Ермолай Данилыч, Люсе не по пути с тобой. Учила ее Советская власть не для тебя. Другая у нее теперь классовая природа: будет обучать детишек строить новую жизнь. Ты думаешь, если я пыо-ем с тобой, так забываю свой корень народный?
   - Да как же после того жить мне?
   - Думай. Задание по расширению посевных площадей выполняй - хлеб нужен нам. Я охраняю интересы государства.
   Долго Люся прощалась с Захаром в сенях, не противясь его объятиям, поначалу несмелым, а под конец уже вовсе бесконтрольным. Однако он сразу же смирился, стоило ей погрозить ему пальцем.
   В дорогу Люся собралась, едва взошла ранняя луна.
   Отец нарядил было Якутку отвезти ее, но она сказала, что едет с Острецовым - ему непременно нужно быть в волостном исполкоме. Мать забеспокоилась - в ночь с мужиком ехать.
   - Я никого не боюсь, - ответила Люся.
   На прощание она повергла родителей в смятение:
   - В зятья-то надо бы Автонома.
   - Молчи, холера! Он тебе двоюродный брат! - закипел отец.
   - Не по матери, а по отцу... Да и не дядя Кузьма его отец.
   Ермолай обнял Люсю:
   - Держись Захара, за ним не пропадешь, горячка ты несмышленая.
   4
   Бывало, до одури измотавшись на работе в сельсовете, вернувшись под вечер в свою холостяцкую хату окном на ивняк, в прогалах которого виднелся замерзший пруд с пожелтевшим камышом на том берегу, Острецов спрашивал себя, не напрасно ли он, при его образе жизни, ждет единственной "опаляющей" любви?
   Любовь эта не приходила.
   "Не укорачивал я своих желаний, не томился, не трепетал, брал, что идет само в руки, - думал он, прислушиваясь к укоризненным вздохам матери, гревшей на печи ревматические ноги. - Пора поговеть!"
   Но стоило мелькнуть какой-нибудь зазывчпвоп вдовице, и суровые помыслы выметало из головы тем легчайшим дуновением, какой производила своим подолом сбегавшая по ступенькам сельсовета молодая просительница.
   И даже теперь, остановив выбор на культурной девушке Люсе, на которую любой бы председатель сельсовета променял свою отсталую жену с кучей ребятишек, Захар, по укоренившемуся своеволыгачанью и робости немолодого холостяка, все еще колебался.
   Деревья сбрасывают листву, чтобы зазеленеть весной, звери линяют, покрываясь поблескивающей шерстью, змеи выползают из своих шкур ради новых, птица роняет перо, радуясь росту молодых крыльев. Так и человек должен перелинять душевно, очиститься для любви, думал Острецов.