Страница:
Наверное, я была папиной дочкой, потому что мне всегда было трудно с матерью. С тех пор как ушел отец, в доме никогда не появлялись другие мужчины. Мы всегда были вдвоем: она и я. Это был выбор матери.
Она провожала меня в школу, неизменно кормила завтраком, обсуждала со мной школьных подруг и помогала писать школьные сочинения. Она таскала меня в Эрмитаж, покупала абонементы в филармонию, приносила книги из своей библиотеки и заставляла читать то, что нравится ей. Я была поздним ребенком, и мать родила меня в тридцать пять. Возможно, поэтому мне не всегда удавалось понять ее. Она казалась мне не то, чтобы старой, но живущей по каким-то иным стандартам, предписывавшим любить «Доктора Живаго» и «Мартовские иды», читать Кафку и постоянно высоко поднимать планку. Этой своей планкой мать неизменно доводила меня до истерики. Я кричала, что сама знаю, как жить, и что если бы не ее дурацкая планка, отец остался бы с нами. Мы отчаянно ругались и так же бурно мирились. Приохотить меня к своим любимым авторам мать так и не сумела. Я приняла только Довлатова, которого могла перечитывать до бесконечности. Зато бессмертный роман всех времен и народов «Три мушкетера» оставил меня совершенно равнодушной, и мне никогда не удавалось продвинуться дальше главы «Три дара г-на Д'Артаньяна».
Наверное, я была неправильным ребенком. Недаром мать до сих пор хранит мое детское стихотворение: «Я смотрю на мир зелеными глазами. Зелеными, как у деревьев лист. Я не умею видеть мир, как все вы сами: пока я только эгоист». Мне было девять лет, когда я сочинила этот шедевр. Мои глаза так и остались зелеными, характер тоже не изменился. После школы я наотрез отказалась поступать в институт и подала документы в медицинское училище, благо, благодаря хорошему аттестату, туда не требовалось сдавать экзамены. В училище было два отделения: сестринское дело и акушерство. Мать сказала: «Помогать увидеть мир новому человеку – это прекрасно». Эти слова показались мне чересчур высокопарными, поэтому я решила стать медсестрой.
– Немедленно остановите машину, или у вас будут крупные неприятности, – не очень уверенно, но достаточно громко произнесла она.
– Ух, какие мы грозные! – похохатывая, сказал сидевший рядом с нами охранник. – Прикинь, шеф, как мы с тобой попали! Наскочили прямо на элитное подразделение спецназа – группу захвата, составленную из специально обученных журналисток. Хотя какие они на фиг журналистки – небось, сочинения в школе и то с ошибками писали.
– Ну, зачем ты девушек обижаешь, – примирительно откликнулся Марат. – Я уверен, что в школе учились они очень хорошо. А та мышка, которая сейчас так грозно пискнула, наверняка занималась еще и общественной работой. Была активисткой, выступала на собраниях, может быть, даже вела какой-нибудь кружок. Что же касается второй, той, которая у нас несовершеннолетняя, то у нее ведь еще есть время, чтобы подтянуться и выбиться в отличницы. Думаю, что завтра утром, когда мы закончим наши дела, она приедет домой и сразу же возьмется за учебник.
– Ага, по технике секса, – снова хохотнул охранник.
– Кончай балагурить, Саня, – приказал шеф. – Лучше за нашими террористками приглядывай, а то неизвестно, что им на ум придет. Не ровен час, еще гранату достанут, они же жуть какие смелые… Кстати, девочки, моего боевого товарища зовут Сашей.
– А нам наплевать, как его зовут, – гордо отозвалась Катя.
– Вот и познакомились, – как ни в чем не бывало отозвался Марат и продолжил: – Ты, кстати, только что угрожала нам неприятностями. Не сочти за труд поделиться – это ж какими такими? Вдруг мы с Саней и правда напугаемся.
– У нашей начальницы большие связи в милиции. Достаточно ей сказать одно только слово, как вас тут же арестуют и посадят в тюрьму, – ответила Катя голосом Зои Космодемьянской. Я никогда не слышала голоса знаменитой партизанки, но почему-то была уверена, что он у нее был именно такой.
– Круто, – присвистнул охранник.
– Да! У нас ментовская крыша, – это уже мне припомнился термин, который когда-то упоминала Лаппа, рассказывая о своей работе.
– Нет, ты только погляди, Саня, какой у нынешних школьниц богатый кругозор. Может, вы, девочки, еще и по фене ботаете? – усмехнулся Марат. За все время нашей малоинтеллектутальной беседы он ни разу даже головы не повернул в нашу сторону.
– Когда надо – ботаем, – с вызовом ответила Катя.
– Я ж говорю – просто круглые отличницы… Что же касается тюрьмы, я с тобой полностью согласен – неприятность, что и говорить, большая. Тут вот прошлой зимой Саня наш как-то попал в «Кресты»…
– Небось тоже за изнасилование? – съязвила я.
– Да нет, просто одному лосю неосторожно башку проломил. Так вот, уже на второй день в камере он пересмотрел все DVD-диски, которые взял с собой, и откровенно заскучал. Вот это действительно была большая неприятность. Хорошо еще, что на третий день уже отпустили.
– А зря, – с неприкрытой ненавистью в голосе отозвалась Катя.
– Почему? Все по закону. Без предъявления обвинения больше трех дней человека под стражей содержать нельзя.
– А почему не предъявили? – зачем-то поинтересовалась я.
– Да, понимаешь, какое совпадение – накануне следователю, который вел это дело, какие-то отморозки тоже проломили голову. Вот ведь как бывает.
– Бандиты, – прошептала я. Однако Марат услышал и, смешно передразнивая голос мультяшного героя, произнес:
– Мы не бандиты – мы благородные пираты.
Я невольно вздрогнула – мультик про «Тайну третьей планеты» мой Егорка просто обожал и мог пересматривать бесконечно. Неужели этот страшный, наглый, уверенный в себе отморозок тоже когда-то смотрел мультфильмы? А может быть, у него самого есть дети? Лучше, чтобы не было – даже страшно подумать, какими могут вырасти дети у таких законченных подонков.
Между тем Саня, закончив переварить ранее услышанную информацию, удивленно спросил:
– Я чего-то не вкурил – чего они сейчас тут про изнасилование говорили?
– Вы, видно, давно не перечитывали уголовный кодекс, – сказала я. – За изнасилование по предварительному сговору и с отягчающими обстоятельствами полагается срок до десяти лет.
– А собственно, о каком изнасиловании идет речь? – поинтересовался Марат. – Разве вы не сами согласилась поехать с нами? Или не по предварительному сговору вы планировали совершить на меня разбойное нападение? Нет, красавицы, любите кататься – любите и саночки возить. Так, Саня?
– Точно, – довольно заржал охранник. – Слышь, шеф, а девчонки вроде ничего, особенно вот эта, с косой, – он протянул руку и ухватил Катю за подбородок.
Марат наконец обернулся и смерил нас оценивающим взглядом.
– Да, коса неплохая. У меня жена давно хочет такую – жаль цвет волос неподходящий. Впрочем… При желании, наверное, можно и перекрасить.
– Только попробуй, – Катя попыталась сказать это как можно более грозно, однако голос у нее предательски дрогнул, и я поняла, что она очень испугалась. Тогда я решила принять удар на себя и самым невинным тоном спросила у Марата:
– А у вас что, жена совсем лысая, да?
Марата проняло. Он снова обернулся и посмотрел на меня такими глазами, что я чуть… Короче, я чуть не описалась.
– Значит так, ты, которая несовершеннолетняя. Сейчас для тебя пошли десять минут рекламной паузы. Если в течение этого времени ты вякнешь хоть одно слово, я обещаю устроить самые настоящие отягчающие обстоятельства – прямо здесь, в джипе, отпашешь по первое число. Поняла?
Подобная перспектива, естественно, не могла вызвать у меня положительных эмоций, поэтому я сочла за благо замолчать. Да и что тут возразишь: по сути Марат был прав. Но от этого было еще хуже. Нелепость ситуации заключалась в том, что он чем-то неуловимо напоминал Андрея, и это обстоятельство меня странным образом тревожило. Если закрыть глаза, то вполне можно представить себе не навороченный джип, а обшарпанную «пятерку», в которой мы столько раз были вместе, и тот самый последний осенний день…
Это был вообще на редкость знаменательный день. После бесконечной вереницы тестов на беременность – пять коробочек по три полоски! – сделанных за неделю до этого, длинных мысленных диалогов с Андреем (они все кончались хорошо, разумеется), я все-таки позвонила. Точнее, скинула СМС, текст которой был многократно обсужден и отредактирован с подружкой. Господи, как я тряслась! Андрей все думал, что мне холодно, и включал печку сильнее.
– Андрей, да выключи ты ее, дышать уже нечем! И хватит менять диски, пусть хоть что-нибудь доиграет до конца.
– Послушай, мне сегодня еще в сто мест нужно успеть, да и ты не в духе, давай до метро тебя подкину, а?
Поговорили. Нет, еще одной такой недели мне не потянуть. Раз. Два… три.
– Не обошлось. И я не хочу ничего делать. Я… я не знаю, что еще сказать.
– Что тут говорить… Конечно, я виноват. Дурак старый. Черт, где мои сигареты? Вечно покупаю три пачки на работу, а Потапов их курит! В последний раз из операционной выходим, а он… я тебе рассказывал?
– Андрей.
– Я слышал. Но ты знаешь моё мнение.
– А мое?
– Твое тоже.
Сколько мы еще сидели молча в этой машине? Да недолго, наверное. Все было сказано, и по-прежнему оставалось два выхода. Нет, три. Ещё нужно было выйти из машины и доехать до дома.
Когда я шла от метро, начался дождь – естественно, жутко холодный и проливной. Зонта у меня не было, и я шла на автопилоте, как гуманоид – натянув ворот свитера на голову. Ненавижу. Видеть не могу. Больше никогда и ни за что. Я знала, что дома меня ждет мать, которая, узнав обо всем, будет кричать, что я – предательница, точно такая же, как мой отец, и что она воспитывала меня не для того, чтобы нянчить незаконнорожденных. Ольга! Остановись и подумай. О чем, мама? Мой самый дорогой и самый непонятный человек – о чем? Я люблю тебя и устала это доказывать. Я беременна от человека, которого ты никогда не примешь, – у него жена, дети. И мой сын. Твой будущий внук. Прости меня, мама.
За следующие несколько дней я просто распухла от слез. Чего мы только с матерью друг другу не наговорили. Самым ужасным было то, что она считала себя виноватой – моя мама, абсолютный авторитет и безгрешная в моих глазах личность. Не сумев простить предательство отца, она и предположить не могла, что ее дочь сможет полюбить «подобную безнравственную скотину».
– Это тот самый угрюмый мужик с бандитской внешностью, с которым я тебя встретила у метро?
Момент явно не располагал к отстаиванию внешней привлекательности Андрея, но я робко пропищала:
– Она не бандитская, и он совсем не угрюмый, просто озабочен…
– Вот именно – озабочен! Только одним!
– Я не это имела в виду, мама!!
– Молчи лучше, не доводи до греха. Отвернулась. Плачет. Лучше бы убила. Опустошение полное. В конце концов, после всех разговоров с приведением жизненных и литературных примеров, мы остановились на том, что нас теперь трое. И с этим надо как-то жить. Мама носилась по городу, скупая детское приданое (непременно голубого цвета, ведь будет мальчик!). В нашем доме появлялись смешные улыбающиеся подушки с ушами, пеленки и костюмчики, какие-то немыслимые соски на цепочке (чтобы, не дай бог, ребёнок не подбирал с пола!). А я успокаивалась, заставляла себя не вспоминать эти два года с Андреем. Конечно, он иногда звонил, пару раз мы даже увиделись. В последнюю встречу у него явно не оставалось сомнений на тот счет, какой вариант решения я выбрала.
– Думаешь, мне наплевать?
– Думаю, тебе даже труднее, чем мне. А если б знала, что тебе будет наплевать, я никогда бы не стала рожать этого ребенка. В моих глазах ты был бы недостоин размножения.
– Издеваешься?
– Пытаюсь шутить. Прекращай рефлексировать. Я хочу этого. И я справлюсь. Мне не нужна твоя помощь не потому, что я не люблю и не хочу знать тебя.
– А потому что любишь и знаешь слишком хорошо…
– Ты всегда был сообразительным.
Я действительно хорошо его знала. Можно было мириться с редкими свиданиями, его бесконечными делами, чужими квартирами, пока я была сама по себе. Но ребенку нужен отец – целиком. Или никак. Он не знал моих сроков, не таскался со мной по женским консультациям, не ждал дома – «…теперь вы у меня будете есть только самое вкусное и полезное!», не звонил сто раз в день справляться о здоровье. И это было единственно верным и лучшим, что он мог для меня сделать тогда. Исчезнуть.
Егор родился в самом конце апреля, презрев все врачебные предписания. Уже в роддоме, куда я и мать бесконечно долго ехали на трамвае, выяснилось, что мы забыли самую необходимую в данной ситуации вещь – страховой полис. Потом я узнала что «рожать детей и делать их – разные вещи», что я «несознательная» и прочая, и прочая. Последовавший за этим процесс, неоднократно изученный мною в медучилище, по эмоциональной окраске все-таки уступал тому разговору с мамой осенью. Всех встречали из роддома мужья, а меня – мама. Опоздавшая (как всегда!), в знакомом с детства плаще, с аптечной резинкой в волосах, – она взяла аккуратно свернутого в кулечек Егорку и навсегда стала не моей мамой, а его бабушкой…
Скорее всего это звонила мама. Наверное, у Горки опять поднялась температура. Представив себе, что этот громила ответит на звонок и ляпнет ей что-нибудь из своего репертуара, я почувствовала, как у меня все похолодело внутри. К счастью, телефон перестал звонить, и, отключив его, охранник брезгливо закинул аппарат на переднее сиденье.
– Сань, проверь мобилу у второй, – велел Марат.
– Это мы мигом и с превеликим удовольствием, – сказал охранник. – Ну, красавица, сама отдашь или будем искать? – обратился он к Кате, разворачивая ее к себе и бесстыдно лапая огромными ручищами.
Передернувшись от гадливости, Катька отдала ему свою «Нокию».
– Ну, что у нас тут? – сказал Саня, разглядывая телефон. – Так, неотвеченный звоночек имеется и сообщеньице. Посмотрим, посмотрим. Ага, Наташа пишет, что задержится на полчаса. Ну, так она может и вовсе не торопиться, – охранник довольно заржал.
Катя дернулась и отчаянно зарыдала. В эту минуту я пожалела о том, что на ее месте не сидела Ника. Она бы уж точно не стала плакать перед этими уродами. Вероника Стрельцова недаром слыла оторвой в нашей редакции. Ее единственную ничуть не смутили фотографии, которые появились в «Дамском поклоннике». «Прикольно! – повторяла она, разглядывая собственный снимок. – Девчонки в клубе с ума сойдут от зависти». Ника была танцовщицей в ночном клубе и согласилась стать лапушкой скорее из чувства солидарности с нами, нежели потому, что сочла себя оскорбленной. К тому же для нее это была возможность использовать свое профессиональное образование: Стрельцова закончила факультет журналистики, но никогда прежде не работала по специальности.
Из всех лапушек Ника была мне наиболее симпатична. Мне нравилось в ней все: немыслимые стрижки и экстравагантные туалеты, громкий голос и вечные рассказы о бой-френдах, которых она меняла так же часто, как цвет волос. Еще я завидовала ее умению писать. Стрельцова выдавала тексты, которые Лаппа неизменно называла убойными. Очевидно, это был природный дар, потому что ни на каком факультете журналистики не смогли бы научить той легкости, с которой она писала. Ника обладала безупречным чувством языка и каким-то особым ненавязчивым юмором, который позволял ей видеть то, чего не замечали другие. Сама я мучилась над каждой фразой, по десять раз переписывала свои заметки и неизменно слышала от Риты: «Оленька, это нужно переделать. Ты на удивление хорошо все знаешь о детях, но пишешь слишком сухо, в твоих материалах нет изюминки». Я и сама это понимала.
Уговорив Риту отдать мне в журнале рубрику «Лапушка и ребенок», я надеялась, что моих медицинских знаний и опыта воспитания Егора будет достаточно для того, чтобы давать советы читательницам. Но как только я садилась за компьютер, слова и мысли куда-то разбегались, и мои тексты более напоминали сухие страницы учебника по педиатрии. Несколько раз я пыталась обратиться за помощью к Нике, но она лишь загадочно улыбалась и говорила: «Не парься, Клюева!» Я не обижалась. Ника мне не подруга и, разумеется, не должна возиться со мной. Она появлялась в редакции, точно ветер, принося с собой атмосферу праздничной бесшабашности. Без умолку болтая по телефону, Стрельцова успевала дописать текст, рассказать о том, где она провела предыдущий вечер, и сообщить о новом поклоннике. Возможно, не все в этих рассказах было правдой, но это не мешало мне любить Нику и удивляться тому, что не все в «Лапушках» разделяют мой восторг по отношению к ней.
Однажды я специально притащила домой все Никины статьи и попыталась с карандашом в руках «расчленить» их на составляющие, чтобы понять, какими приемами она пользуется, с легкостью прыгая от абзаца к абзацу, дотягивая основную нить материала от лица до завершения статьи. Но, ничего не поняв, смогла только заметить, что пишет Ника очень просто и… неожиданно. То есть, в любой, даже самой известной теме она всегда находила неожиданный, нестандартный поворот. Может быть, как-то в эту сторону подумать? Я стала вспоминать, чем меня в последнее время удивлял Егорка. Ведь дети, как известно, не знакомые со стандартами взрослого мышления, часто удивляют нас неожиданными вопросами и суждениями.
И тут я расхохоталась. Вспомнила, как где-то с полгода назад мой Егор озадачился тайной деторождения.
– Мама, меня к тебе принес аист! – сообщил он мне новость, вернувшись из песочницы.
Заявление было полуутвердительным: сын внимательно всматривался в мое лицо.
Не знаю откуда, но я точно знала, что детям нужно говорить только правду. Даже трехлетним. Поэтому я, не отводя глаза, произнесла как можно спокойнее:
– Нет, сынок, тебя не аист принес. И не в капусте тебя нашли. Тебя я родила. Сама.
Егор минуту попереваривал информацию и сформулировал следующий вопрос:
– Родила… откуда?
– Сок пить будешь? – попыталась я увести его в другую сторону. Он взял стакан и упрямо переспросил:
– Откуда ты меня родила?
– Из живота. Ты у меня был в животе… – я шла как по минному полю. – Сначала совсем маленький, как зернышко. Потом рос, рос… И когда вырос, я тебя родила.
Егор нахмурился, взял игрушечный автомат и направился в свой «угол». Через минуту оттуда раздалось недоуменное:
– Странно, как я через писю-то не выпал…
Я была счастлива, что на тот момент его любопытство иссякло.
«Тебя не аист принес! Тебя родила я»… – вывела я заголовок своей новой статьи. Теперь я знала, о чем надо писать. И – как.
– Понимаешь, Рита, я решила: нужно объяснить читательницам, у которых есть маленькие дети, что в любом возрасте им нужно говорить только правду и не увиливать от вопросов.
– Оля, миленькая, – расстроенно смотрела на меня Рита. – Да ты пойми: дети любят сказки. Они верят в чудеса. В том числе – в аистов. Вот и пусть верят. Ты еще им расскажи, что Деда Мороза не бывает.
– Дед Мороз бывает. Лет до семи, – упрямо сказала я. – А аистов не должно быть уже и в три года.
– Ольга, ты сама себе противоречишь! – холодно сказала Лаппа. – К тому же в три года дети еще не должны интересоваться… Ты еще напиши, что они в этом возрасте испытывают половое влечение…
– Не само влечение, а некое подобие его испытывают! – мне хотелось топнуть ногой. – Об этом даже доктор Спок говорит.
– Я не читала Спока, – устало сказала Рита, – но мне бы не хотелось, чтобы за нашим журналом закрепилась слава, будто в нем работают сексуально озабоченные бабы.
– Кто тут у нас озабочен и чем? – Ника, как майский ветер, влетела в кабинет. Я снова позавидовала ее извечной веселости и жизнерадостности.
– Да вот тут корреспондент Клюева пытается мне доказать, что трехлетние мальчики интересуются телесными различиями полов, что им нужно – представляешь, просто необходимо! – объяснять, что они сделаны Создателем так, как и взрослые мужчины.
– А что, разве нет? – рассмеялась Ника, а я взглянула на нее с благодарностью.
– Созданы-то созданы, – чуть-чуть сдала назад Лап-па, – но ты подумай, что она пишет! Мальчики, мол, уже в два года даже писать должны стоя, как мужчины. А для этого, представляешь, они должны однажды пронаблюдать этот процесс со стороны…
Я покраснела. А Ника вытаращилась на меня:
– Ну ты даешь, Клюева. Молодец! Мне это даже в голову никогда не приходило. А ведь верно! И если мальчик – у матери-одиночки, она должна для этого «урока» ну хоть друга, что ли, одноклассника пригласить. Ритка, это же то, что надо!
Я снова покраснела, но уже – от удовольствия.
– Ты еще про детский онанизм напиши, – буркнула Рита.
– Правильно, напиши, Оля, – взвизгнула Ника.
– Вы что, сговорились? – опешила Лаппа. – Даже этот материал – провокация.
– Правильно, Рита, провокация. А доля провокации еще ни одному приличному журналу не помешала.
Я снова с благодарностью посмотрела на Стрельцову. Мне было бы приятно любое доброе слово, от любой из лапушек, но от Ники! Впрочем, мы знали друг о друге слишком мало. Судьба по имени Лаппа свела нас вместе, но, несмотря на то, что теперь мы гордо именовали себя журналистками, каждая из нас еще оставалась в плену своей прежней профессии. Мы все были бывшие: бывший следователь, бывшая учительница, бывшая стюардесса, бывшая медсестра, бывшая бухгалтер, бывшая баскетболистка, бывшая танцовщица. Рита еще на кас-тинге успела подружиться с Пчелкиной, а Асланова, которая вечно цапалась с Никой, по той же причине сошлась с Катей. Долговязую Машу с ее фольклорными прибаутками любили все, а я на положении самой младшей для всех была Оленькой, которая вечно спешит домой. «Оленька, детка, – спрашивала меня Лаппа, – ты-то зачем полезла в Маргариты?» Терпеть не могу, когда меня называют деткой. Под сверлящим взглядом бывшей следовательницы я чувствовала себя если не преступницей, то маленькой дурочкой, которая искусно умеет притворяться.
Я сидела на посту, занимаясь обычными послеобеденными делами – вклеивала в истории болезней результаты анализов, заполняла журнал размораживания холодильника в процедурной, слушала принесенную из дома кассету Кашина. В ближайшие два часа все должно быть спокойно. Тихий час. Девчонки в сестринской пьют чай и сплетничают о врачах. По понятным причинам я в этих разговорах не участвую: все знают, что у меня есть сын, но никто не знает, что его отец работает в нашей больнице двумя этажами ниже. Насладиться Кашиным мне не дали.
– Доченька, мне бы обезболивающее… Опять дедок из 405-ой.
– Сейчас.
Два кубика анальгина, один димедрол, ватка со спиртом. Поправляйтесь, дедушка!
– Оля, будь другом, сгоняй в ОПК, я не успеваю! – просунул голову в двери дежурный хирург.
Не успевает, ха! Все они такие хитрые. Кому охота связываться с чокнутой Людмилой Степановной…
– Сколько?
– Литр и литр. Всего ничего!
– Эпикриз есть?
– А то как же.
Сам бы и шел в таком случае. Теперь мне предстоит выслушать, что хирурги – недоумки, им бы только человека на стол взгромоздить, крови не хватает, а плазма – тоже не ослиная моча, и где ей, несчастной, летом взять два литра тройки минус…
– Ладно, схожу.
– Олечка, ты супер!
Супер, как же. Сейчас потащится в сестринскую чаи гонять, а я бегай…
Вернувшись с вожделенными пакетами, вижу на посту напарницу – совершенно бестолковую новенькую Ирку. Глаза – как плошки.
– Ну что еще?
– Капельница…
Это значит, она опять проткнула вену очередному несчастному.
– Пошли. Когда я тебя только научу?
– Ну, Оля.
– Ладно, не ной. Смотри лучше.
Сегодня я не в настроении. Мне не до дедков, не до заведующей отделением переливания крови, не до капельниц. Егорка с утра куксился, мама ругалась, и всю ночь снился Андрей, с которым было неприлично хорошо. В этот день мне особенно надоела стойка с искусственными цветами, за которой надо торчать еще половину суток, и все больные, взятые вместе. Вот тут и появилась Настя, с которой мы дружим еще с медучилища.
– Олька! Бросай свои дурацкие анализы, смотри, что я нашла!!
Еще не легче. Моя подруга всегда полна идей, одна другой лучше.
– Анализы, между прочим, не только мои.
– Не злись, читай лучше! – верещала она, размахивая какой-то газетой и оставляя без внимания мой тонкий намек.
– Объясни толком. Что за очередная желтая пресса?
– И вовсе не желтая – «Явка с повинной»! Зайцев из 210-ой, который утром выписался, оставил.
– О, Господи, а мы-то тут при чем? Вроде никого не убивали.
– Режиссер Вортко собирается снимать «Мастера и Маргариту».
– Ну и что с того?
– А то, что он ищет исполнительницу на роль Маргариты. Неужели тебе не надоела эта больница?
Она провожала меня в школу, неизменно кормила завтраком, обсуждала со мной школьных подруг и помогала писать школьные сочинения. Она таскала меня в Эрмитаж, покупала абонементы в филармонию, приносила книги из своей библиотеки и заставляла читать то, что нравится ей. Я была поздним ребенком, и мать родила меня в тридцать пять. Возможно, поэтому мне не всегда удавалось понять ее. Она казалась мне не то, чтобы старой, но живущей по каким-то иным стандартам, предписывавшим любить «Доктора Живаго» и «Мартовские иды», читать Кафку и постоянно высоко поднимать планку. Этой своей планкой мать неизменно доводила меня до истерики. Я кричала, что сама знаю, как жить, и что если бы не ее дурацкая планка, отец остался бы с нами. Мы отчаянно ругались и так же бурно мирились. Приохотить меня к своим любимым авторам мать так и не сумела. Я приняла только Довлатова, которого могла перечитывать до бесконечности. Зато бессмертный роман всех времен и народов «Три мушкетера» оставил меня совершенно равнодушной, и мне никогда не удавалось продвинуться дальше главы «Три дара г-на Д'Артаньяна».
Наверное, я была неправильным ребенком. Недаром мать до сих пор хранит мое детское стихотворение: «Я смотрю на мир зелеными глазами. Зелеными, как у деревьев лист. Я не умею видеть мир, как все вы сами: пока я только эгоист». Мне было девять лет, когда я сочинила этот шедевр. Мои глаза так и остались зелеными, характер тоже не изменился. После школы я наотрез отказалась поступать в институт и подала документы в медицинское училище, благо, благодаря хорошему аттестату, туда не требовалось сдавать экзамены. В училище было два отделения: сестринское дело и акушерство. Мать сказала: «Помогать увидеть мир новому человеку – это прекрасно». Эти слова показались мне чересчур высокопарными, поэтому я решила стать медсестрой.
* * *
Между тем джип выехал на Московский проспект и направился в сторону Средней Рогатки. Катя больше не плакала и, судя по выражению лица, была готова к решительным действиям.– Немедленно остановите машину, или у вас будут крупные неприятности, – не очень уверенно, но достаточно громко произнесла она.
– Ух, какие мы грозные! – похохатывая, сказал сидевший рядом с нами охранник. – Прикинь, шеф, как мы с тобой попали! Наскочили прямо на элитное подразделение спецназа – группу захвата, составленную из специально обученных журналисток. Хотя какие они на фиг журналистки – небось, сочинения в школе и то с ошибками писали.
– Ну, зачем ты девушек обижаешь, – примирительно откликнулся Марат. – Я уверен, что в школе учились они очень хорошо. А та мышка, которая сейчас так грозно пискнула, наверняка занималась еще и общественной работой. Была активисткой, выступала на собраниях, может быть, даже вела какой-нибудь кружок. Что же касается второй, той, которая у нас несовершеннолетняя, то у нее ведь еще есть время, чтобы подтянуться и выбиться в отличницы. Думаю, что завтра утром, когда мы закончим наши дела, она приедет домой и сразу же возьмется за учебник.
– Ага, по технике секса, – снова хохотнул охранник.
– Кончай балагурить, Саня, – приказал шеф. – Лучше за нашими террористками приглядывай, а то неизвестно, что им на ум придет. Не ровен час, еще гранату достанут, они же жуть какие смелые… Кстати, девочки, моего боевого товарища зовут Сашей.
– А нам наплевать, как его зовут, – гордо отозвалась Катя.
– Вот и познакомились, – как ни в чем не бывало отозвался Марат и продолжил: – Ты, кстати, только что угрожала нам неприятностями. Не сочти за труд поделиться – это ж какими такими? Вдруг мы с Саней и правда напугаемся.
– У нашей начальницы большие связи в милиции. Достаточно ей сказать одно только слово, как вас тут же арестуют и посадят в тюрьму, – ответила Катя голосом Зои Космодемьянской. Я никогда не слышала голоса знаменитой партизанки, но почему-то была уверена, что он у нее был именно такой.
– Круто, – присвистнул охранник.
– Да! У нас ментовская крыша, – это уже мне припомнился термин, который когда-то упоминала Лаппа, рассказывая о своей работе.
– Нет, ты только погляди, Саня, какой у нынешних школьниц богатый кругозор. Может, вы, девочки, еще и по фене ботаете? – усмехнулся Марат. За все время нашей малоинтеллектутальной беседы он ни разу даже головы не повернул в нашу сторону.
– Когда надо – ботаем, – с вызовом ответила Катя.
– Я ж говорю – просто круглые отличницы… Что же касается тюрьмы, я с тобой полностью согласен – неприятность, что и говорить, большая. Тут вот прошлой зимой Саня наш как-то попал в «Кресты»…
– Небось тоже за изнасилование? – съязвила я.
– Да нет, просто одному лосю неосторожно башку проломил. Так вот, уже на второй день в камере он пересмотрел все DVD-диски, которые взял с собой, и откровенно заскучал. Вот это действительно была большая неприятность. Хорошо еще, что на третий день уже отпустили.
– А зря, – с неприкрытой ненавистью в голосе отозвалась Катя.
– Почему? Все по закону. Без предъявления обвинения больше трех дней человека под стражей содержать нельзя.
– А почему не предъявили? – зачем-то поинтересовалась я.
– Да, понимаешь, какое совпадение – накануне следователю, который вел это дело, какие-то отморозки тоже проломили голову. Вот ведь как бывает.
– Бандиты, – прошептала я. Однако Марат услышал и, смешно передразнивая голос мультяшного героя, произнес:
– Мы не бандиты – мы благородные пираты.
Я невольно вздрогнула – мультик про «Тайну третьей планеты» мой Егорка просто обожал и мог пересматривать бесконечно. Неужели этот страшный, наглый, уверенный в себе отморозок тоже когда-то смотрел мультфильмы? А может быть, у него самого есть дети? Лучше, чтобы не было – даже страшно подумать, какими могут вырасти дети у таких законченных подонков.
Между тем Саня, закончив переварить ранее услышанную информацию, удивленно спросил:
– Я чего-то не вкурил – чего они сейчас тут про изнасилование говорили?
– Вы, видно, давно не перечитывали уголовный кодекс, – сказала я. – За изнасилование по предварительному сговору и с отягчающими обстоятельствами полагается срок до десяти лет.
– А собственно, о каком изнасиловании идет речь? – поинтересовался Марат. – Разве вы не сами согласилась поехать с нами? Или не по предварительному сговору вы планировали совершить на меня разбойное нападение? Нет, красавицы, любите кататься – любите и саночки возить. Так, Саня?
– Точно, – довольно заржал охранник. – Слышь, шеф, а девчонки вроде ничего, особенно вот эта, с косой, – он протянул руку и ухватил Катю за подбородок.
Марат наконец обернулся и смерил нас оценивающим взглядом.
– Да, коса неплохая. У меня жена давно хочет такую – жаль цвет волос неподходящий. Впрочем… При желании, наверное, можно и перекрасить.
– Только попробуй, – Катя попыталась сказать это как можно более грозно, однако голос у нее предательски дрогнул, и я поняла, что она очень испугалась. Тогда я решила принять удар на себя и самым невинным тоном спросила у Марата:
– А у вас что, жена совсем лысая, да?
Марата проняло. Он снова обернулся и посмотрел на меня такими глазами, что я чуть… Короче, я чуть не описалась.
– Значит так, ты, которая несовершеннолетняя. Сейчас для тебя пошли десять минут рекламной паузы. Если в течение этого времени ты вякнешь хоть одно слово, я обещаю устроить самые настоящие отягчающие обстоятельства – прямо здесь, в джипе, отпашешь по первое число. Поняла?
Подобная перспектива, естественно, не могла вызвать у меня положительных эмоций, поэтому я сочла за благо замолчать. Да и что тут возразишь: по сути Марат был прав. Но от этого было еще хуже. Нелепость ситуации заключалась в том, что он чем-то неуловимо напоминал Андрея, и это обстоятельство меня странным образом тревожило. Если закрыть глаза, то вполне можно представить себе не навороченный джип, а обшарпанную «пятерку», в которой мы столько раз были вместе, и тот самый последний осенний день…
Это был вообще на редкость знаменательный день. После бесконечной вереницы тестов на беременность – пять коробочек по три полоски! – сделанных за неделю до этого, длинных мысленных диалогов с Андреем (они все кончались хорошо, разумеется), я все-таки позвонила. Точнее, скинула СМС, текст которой был многократно обсужден и отредактирован с подружкой. Господи, как я тряслась! Андрей все думал, что мне холодно, и включал печку сильнее.
– Андрей, да выключи ты ее, дышать уже нечем! И хватит менять диски, пусть хоть что-нибудь доиграет до конца.
– Послушай, мне сегодня еще в сто мест нужно успеть, да и ты не в духе, давай до метро тебя подкину, а?
Поговорили. Нет, еще одной такой недели мне не потянуть. Раз. Два… три.
– Не обошлось. И я не хочу ничего делать. Я… я не знаю, что еще сказать.
– Что тут говорить… Конечно, я виноват. Дурак старый. Черт, где мои сигареты? Вечно покупаю три пачки на работу, а Потапов их курит! В последний раз из операционной выходим, а он… я тебе рассказывал?
– Андрей.
– Я слышал. Но ты знаешь моё мнение.
– А мое?
– Твое тоже.
Сколько мы еще сидели молча в этой машине? Да недолго, наверное. Все было сказано, и по-прежнему оставалось два выхода. Нет, три. Ещё нужно было выйти из машины и доехать до дома.
Когда я шла от метро, начался дождь – естественно, жутко холодный и проливной. Зонта у меня не было, и я шла на автопилоте, как гуманоид – натянув ворот свитера на голову. Ненавижу. Видеть не могу. Больше никогда и ни за что. Я знала, что дома меня ждет мать, которая, узнав обо всем, будет кричать, что я – предательница, точно такая же, как мой отец, и что она воспитывала меня не для того, чтобы нянчить незаконнорожденных. Ольга! Остановись и подумай. О чем, мама? Мой самый дорогой и самый непонятный человек – о чем? Я люблю тебя и устала это доказывать. Я беременна от человека, которого ты никогда не примешь, – у него жена, дети. И мой сын. Твой будущий внук. Прости меня, мама.
За следующие несколько дней я просто распухла от слез. Чего мы только с матерью друг другу не наговорили. Самым ужасным было то, что она считала себя виноватой – моя мама, абсолютный авторитет и безгрешная в моих глазах личность. Не сумев простить предательство отца, она и предположить не могла, что ее дочь сможет полюбить «подобную безнравственную скотину».
– Это тот самый угрюмый мужик с бандитской внешностью, с которым я тебя встретила у метро?
Момент явно не располагал к отстаиванию внешней привлекательности Андрея, но я робко пропищала:
– Она не бандитская, и он совсем не угрюмый, просто озабочен…
– Вот именно – озабочен! Только одним!
– Я не это имела в виду, мама!!
– Молчи лучше, не доводи до греха. Отвернулась. Плачет. Лучше бы убила. Опустошение полное. В конце концов, после всех разговоров с приведением жизненных и литературных примеров, мы остановились на том, что нас теперь трое. И с этим надо как-то жить. Мама носилась по городу, скупая детское приданое (непременно голубого цвета, ведь будет мальчик!). В нашем доме появлялись смешные улыбающиеся подушки с ушами, пеленки и костюмчики, какие-то немыслимые соски на цепочке (чтобы, не дай бог, ребёнок не подбирал с пола!). А я успокаивалась, заставляла себя не вспоминать эти два года с Андреем. Конечно, он иногда звонил, пару раз мы даже увиделись. В последнюю встречу у него явно не оставалось сомнений на тот счет, какой вариант решения я выбрала.
– Думаешь, мне наплевать?
– Думаю, тебе даже труднее, чем мне. А если б знала, что тебе будет наплевать, я никогда бы не стала рожать этого ребенка. В моих глазах ты был бы недостоин размножения.
– Издеваешься?
– Пытаюсь шутить. Прекращай рефлексировать. Я хочу этого. И я справлюсь. Мне не нужна твоя помощь не потому, что я не люблю и не хочу знать тебя.
– А потому что любишь и знаешь слишком хорошо…
– Ты всегда был сообразительным.
Я действительно хорошо его знала. Можно было мириться с редкими свиданиями, его бесконечными делами, чужими квартирами, пока я была сама по себе. Но ребенку нужен отец – целиком. Или никак. Он не знал моих сроков, не таскался со мной по женским консультациям, не ждал дома – «…теперь вы у меня будете есть только самое вкусное и полезное!», не звонил сто раз в день справляться о здоровье. И это было единственно верным и лучшим, что он мог для меня сделать тогда. Исчезнуть.
Егор родился в самом конце апреля, презрев все врачебные предписания. Уже в роддоме, куда я и мать бесконечно долго ехали на трамвае, выяснилось, что мы забыли самую необходимую в данной ситуации вещь – страховой полис. Потом я узнала что «рожать детей и делать их – разные вещи», что я «несознательная» и прочая, и прочая. Последовавший за этим процесс, неоднократно изученный мною в медучилище, по эмоциональной окраске все-таки уступал тому разговору с мамой осенью. Всех встречали из роддома мужья, а меня – мама. Опоздавшая (как всегда!), в знакомом с детства плаще, с аптечной резинкой в волосах, – она взяла аккуратно свернутого в кулечек Егорку и навсегда стала не моей мамой, а его бабушкой…
* * *
От этих воспоминаний меня отвлек запищавший в сумке мобильник. Охранник продемонстрировал хорошую реакцию: сумка тут же оказалась в его цепких лапах. Достав мой отчаянно верещавший простенький «Сименс», он насмешливо сказал: – Ответить, что ли? Сказать, чтобы больше не беспокоили, что обладательница этого чуда мобильной связи пока не может им воспользоваться?Скорее всего это звонила мама. Наверное, у Горки опять поднялась температура. Представив себе, что этот громила ответит на звонок и ляпнет ей что-нибудь из своего репертуара, я почувствовала, как у меня все похолодело внутри. К счастью, телефон перестал звонить, и, отключив его, охранник брезгливо закинул аппарат на переднее сиденье.
– Сань, проверь мобилу у второй, – велел Марат.
– Это мы мигом и с превеликим удовольствием, – сказал охранник. – Ну, красавица, сама отдашь или будем искать? – обратился он к Кате, разворачивая ее к себе и бесстыдно лапая огромными ручищами.
Передернувшись от гадливости, Катька отдала ему свою «Нокию».
– Ну, что у нас тут? – сказал Саня, разглядывая телефон. – Так, неотвеченный звоночек имеется и сообщеньице. Посмотрим, посмотрим. Ага, Наташа пишет, что задержится на полчаса. Ну, так она может и вовсе не торопиться, – охранник довольно заржал.
Катя дернулась и отчаянно зарыдала. В эту минуту я пожалела о том, что на ее месте не сидела Ника. Она бы уж точно не стала плакать перед этими уродами. Вероника Стрельцова недаром слыла оторвой в нашей редакции. Ее единственную ничуть не смутили фотографии, которые появились в «Дамском поклоннике». «Прикольно! – повторяла она, разглядывая собственный снимок. – Девчонки в клубе с ума сойдут от зависти». Ника была танцовщицей в ночном клубе и согласилась стать лапушкой скорее из чувства солидарности с нами, нежели потому, что сочла себя оскорбленной. К тому же для нее это была возможность использовать свое профессиональное образование: Стрельцова закончила факультет журналистики, но никогда прежде не работала по специальности.
Из всех лапушек Ника была мне наиболее симпатична. Мне нравилось в ней все: немыслимые стрижки и экстравагантные туалеты, громкий голос и вечные рассказы о бой-френдах, которых она меняла так же часто, как цвет волос. Еще я завидовала ее умению писать. Стрельцова выдавала тексты, которые Лаппа неизменно называла убойными. Очевидно, это был природный дар, потому что ни на каком факультете журналистики не смогли бы научить той легкости, с которой она писала. Ника обладала безупречным чувством языка и каким-то особым ненавязчивым юмором, который позволял ей видеть то, чего не замечали другие. Сама я мучилась над каждой фразой, по десять раз переписывала свои заметки и неизменно слышала от Риты: «Оленька, это нужно переделать. Ты на удивление хорошо все знаешь о детях, но пишешь слишком сухо, в твоих материалах нет изюминки». Я и сама это понимала.
Уговорив Риту отдать мне в журнале рубрику «Лапушка и ребенок», я надеялась, что моих медицинских знаний и опыта воспитания Егора будет достаточно для того, чтобы давать советы читательницам. Но как только я садилась за компьютер, слова и мысли куда-то разбегались, и мои тексты более напоминали сухие страницы учебника по педиатрии. Несколько раз я пыталась обратиться за помощью к Нике, но она лишь загадочно улыбалась и говорила: «Не парься, Клюева!» Я не обижалась. Ника мне не подруга и, разумеется, не должна возиться со мной. Она появлялась в редакции, точно ветер, принося с собой атмосферу праздничной бесшабашности. Без умолку болтая по телефону, Стрельцова успевала дописать текст, рассказать о том, где она провела предыдущий вечер, и сообщить о новом поклоннике. Возможно, не все в этих рассказах было правдой, но это не мешало мне любить Нику и удивляться тому, что не все в «Лапушках» разделяют мой восторг по отношению к ней.
Однажды я специально притащила домой все Никины статьи и попыталась с карандашом в руках «расчленить» их на составляющие, чтобы понять, какими приемами она пользуется, с легкостью прыгая от абзаца к абзацу, дотягивая основную нить материала от лица до завершения статьи. Но, ничего не поняв, смогла только заметить, что пишет Ника очень просто и… неожиданно. То есть, в любой, даже самой известной теме она всегда находила неожиданный, нестандартный поворот. Может быть, как-то в эту сторону подумать? Я стала вспоминать, чем меня в последнее время удивлял Егорка. Ведь дети, как известно, не знакомые со стандартами взрослого мышления, часто удивляют нас неожиданными вопросами и суждениями.
И тут я расхохоталась. Вспомнила, как где-то с полгода назад мой Егор озадачился тайной деторождения.
– Мама, меня к тебе принес аист! – сообщил он мне новость, вернувшись из песочницы.
Заявление было полуутвердительным: сын внимательно всматривался в мое лицо.
Не знаю откуда, но я точно знала, что детям нужно говорить только правду. Даже трехлетним. Поэтому я, не отводя глаза, произнесла как можно спокойнее:
– Нет, сынок, тебя не аист принес. И не в капусте тебя нашли. Тебя я родила. Сама.
Егор минуту попереваривал информацию и сформулировал следующий вопрос:
– Родила… откуда?
– Сок пить будешь? – попыталась я увести его в другую сторону. Он взял стакан и упрямо переспросил:
– Откуда ты меня родила?
– Из живота. Ты у меня был в животе… – я шла как по минному полю. – Сначала совсем маленький, как зернышко. Потом рос, рос… И когда вырос, я тебя родила.
Егор нахмурился, взял игрушечный автомат и направился в свой «угол». Через минуту оттуда раздалось недоуменное:
– Странно, как я через писю-то не выпал…
Я была счастлива, что на тот момент его любопытство иссякло.
«Тебя не аист принес! Тебя родила я»… – вывела я заголовок своей новой статьи. Теперь я знала, о чем надо писать. И – как.
* * *
– Оля, что это? – Лаппа смотрела на меня так, словно я сотворила что-то совершенно непристойное. В руках она держала мою статью.– Понимаешь, Рита, я решила: нужно объяснить читательницам, у которых есть маленькие дети, что в любом возрасте им нужно говорить только правду и не увиливать от вопросов.
– Оля, миленькая, – расстроенно смотрела на меня Рита. – Да ты пойми: дети любят сказки. Они верят в чудеса. В том числе – в аистов. Вот и пусть верят. Ты еще им расскажи, что Деда Мороза не бывает.
– Дед Мороз бывает. Лет до семи, – упрямо сказала я. – А аистов не должно быть уже и в три года.
– Ольга, ты сама себе противоречишь! – холодно сказала Лаппа. – К тому же в три года дети еще не должны интересоваться… Ты еще напиши, что они в этом возрасте испытывают половое влечение…
– Не само влечение, а некое подобие его испытывают! – мне хотелось топнуть ногой. – Об этом даже доктор Спок говорит.
– Я не читала Спока, – устало сказала Рита, – но мне бы не хотелось, чтобы за нашим журналом закрепилась слава, будто в нем работают сексуально озабоченные бабы.
– Кто тут у нас озабочен и чем? – Ника, как майский ветер, влетела в кабинет. Я снова позавидовала ее извечной веселости и жизнерадостности.
– Да вот тут корреспондент Клюева пытается мне доказать, что трехлетние мальчики интересуются телесными различиями полов, что им нужно – представляешь, просто необходимо! – объяснять, что они сделаны Создателем так, как и взрослые мужчины.
– А что, разве нет? – рассмеялась Ника, а я взглянула на нее с благодарностью.
– Созданы-то созданы, – чуть-чуть сдала назад Лап-па, – но ты подумай, что она пишет! Мальчики, мол, уже в два года даже писать должны стоя, как мужчины. А для этого, представляешь, они должны однажды пронаблюдать этот процесс со стороны…
Я покраснела. А Ника вытаращилась на меня:
– Ну ты даешь, Клюева. Молодец! Мне это даже в голову никогда не приходило. А ведь верно! И если мальчик – у матери-одиночки, она должна для этого «урока» ну хоть друга, что ли, одноклассника пригласить. Ритка, это же то, что надо!
Я снова покраснела, но уже – от удовольствия.
– Ты еще про детский онанизм напиши, – буркнула Рита.
– Правильно, напиши, Оля, – взвизгнула Ника.
– Вы что, сговорились? – опешила Лаппа. – Даже этот материал – провокация.
– Правильно, Рита, провокация. А доля провокации еще ни одному приличному журналу не помешала.
Я снова с благодарностью посмотрела на Стрельцову. Мне было бы приятно любое доброе слово, от любой из лапушек, но от Ники! Впрочем, мы знали друг о друге слишком мало. Судьба по имени Лаппа свела нас вместе, но, несмотря на то, что теперь мы гордо именовали себя журналистками, каждая из нас еще оставалась в плену своей прежней профессии. Мы все были бывшие: бывший следователь, бывшая учительница, бывшая стюардесса, бывшая медсестра, бывшая бухгалтер, бывшая баскетболистка, бывшая танцовщица. Рита еще на кас-тинге успела подружиться с Пчелкиной, а Асланова, которая вечно цапалась с Никой, по той же причине сошлась с Катей. Долговязую Машу с ее фольклорными прибаутками любили все, а я на положении самой младшей для всех была Оленькой, которая вечно спешит домой. «Оленька, детка, – спрашивала меня Лаппа, – ты-то зачем полезла в Маргариты?» Терпеть не могу, когда меня называют деткой. Под сверлящим взглядом бывшей следовательницы я чувствовала себя если не преступницей, то маленькой дурочкой, которая искусно умеет притворяться.
* * *
И дернул же меня черт в тот день послушаться Настю.Я сидела на посту, занимаясь обычными послеобеденными делами – вклеивала в истории болезней результаты анализов, заполняла журнал размораживания холодильника в процедурной, слушала принесенную из дома кассету Кашина. В ближайшие два часа все должно быть спокойно. Тихий час. Девчонки в сестринской пьют чай и сплетничают о врачах. По понятным причинам я в этих разговорах не участвую: все знают, что у меня есть сын, но никто не знает, что его отец работает в нашей больнице двумя этажами ниже. Насладиться Кашиным мне не дали.
– Доченька, мне бы обезболивающее… Опять дедок из 405-ой.
– Сейчас.
Два кубика анальгина, один димедрол, ватка со спиртом. Поправляйтесь, дедушка!
– Оля, будь другом, сгоняй в ОПК, я не успеваю! – просунул голову в двери дежурный хирург.
Не успевает, ха! Все они такие хитрые. Кому охота связываться с чокнутой Людмилой Степановной…
– Сколько?
– Литр и литр. Всего ничего!
– Эпикриз есть?
– А то как же.
Сам бы и шел в таком случае. Теперь мне предстоит выслушать, что хирурги – недоумки, им бы только человека на стол взгромоздить, крови не хватает, а плазма – тоже не ослиная моча, и где ей, несчастной, летом взять два литра тройки минус…
– Ладно, схожу.
– Олечка, ты супер!
Супер, как же. Сейчас потащится в сестринскую чаи гонять, а я бегай…
Вернувшись с вожделенными пакетами, вижу на посту напарницу – совершенно бестолковую новенькую Ирку. Глаза – как плошки.
– Ну что еще?
– Капельница…
Это значит, она опять проткнула вену очередному несчастному.
– Пошли. Когда я тебя только научу?
– Ну, Оля.
– Ладно, не ной. Смотри лучше.
Сегодня я не в настроении. Мне не до дедков, не до заведующей отделением переливания крови, не до капельниц. Егорка с утра куксился, мама ругалась, и всю ночь снился Андрей, с которым было неприлично хорошо. В этот день мне особенно надоела стойка с искусственными цветами, за которой надо торчать еще половину суток, и все больные, взятые вместе. Вот тут и появилась Настя, с которой мы дружим еще с медучилища.
– Олька! Бросай свои дурацкие анализы, смотри, что я нашла!!
Еще не легче. Моя подруга всегда полна идей, одна другой лучше.
– Анализы, между прочим, не только мои.
– Не злись, читай лучше! – верещала она, размахивая какой-то газетой и оставляя без внимания мой тонкий намек.
– Объясни толком. Что за очередная желтая пресса?
– И вовсе не желтая – «Явка с повинной»! Зайцев из 210-ой, который утром выписался, оставил.
– О, Господи, а мы-то тут при чем? Вроде никого не убивали.
– Режиссер Вортко собирается снимать «Мастера и Маргариту».
– Ну и что с того?
– А то, что он ищет исполнительницу на роль Маргариты. Неужели тебе не надоела эта больница?