Страница:
— Здорово, Пернатый, — сказал Мишка.
— Здорово, Сохатый, — ответил Лешка. Леха поднялся на семь ступенек вверх, и они обнялись. По дороге в ад они пойдут вместе. Путь для морской пехоты знакомый.
— Пойдем в кухню, Птица. А то у меня, понимаешь…
— Понимаю. Не разбудил?
— Нет, спит…
В прихожей Мишка нашел ему тапки и, пока Леха переобувался, осмотрел затылок, покрытый коркой спекшейся крови.
— Чем?
— Бутылкой.
— Кто?
— Расскажу… дай сначала закурить, потом умыться.
В ванной Леха уставился в зеркало. Ему захотелось плюнуть в эту разбитую морду. Он быстро умылся, вышел в кухню. Мишка мастрячил бутерброды, на плите стоял чайник.
— Выпьем? — спросил Мишка.
— Давай…
На столе появилась початая бутылка «Охты» и две стопки. Чокнулись, выпили молча. Без тостов. Сохатый уже понял: что-то случилось. Нехорошее. Вместе с Птицей в дом вошла тревога. И Мишка уже готов был одеться и идти вслед за другом. Он еще не знал куда и зачем, он еще не задал ни одного вопроса, но понимал: другу нужна помощь.
— Давай еще? — предложил он.
— Давай…
После второй закурили, и Птица начал свой рассказ. Он говорил долго и путано. Сбивался, возвращался назад, повторялся. По ходу его странного монолога Мишка Гурецкий все больше мрачнел.
— В РУБОП пойти не хочешь? — спросил он, когда Птица замолчал.
— Нет, — отрицательно качнул головой Леха.
— Понял. А где они могут держать Наталью? — сказал Сохатый после паузы. Он уже принял решение.
— Не знаю. Нужно колоть Семена.
— Пожалуй, так… Ладно, Леха, не бери в голову. Завтра, то есть сегодня с утра, и начнем. А сейчас тебе нужно поспать, отдохнуть. В таком виде ты не боец. Как ты себя чувствуешь?
— Нормально, — соврал Птица. На самом деле дико болела голова и левый бок.
— Непохоже… ну ладно. Это дело нужно спокойно обмозговать. Горячку тут пороть нельзя. А сейчас, Леха, давай-ка баиньки. Спать будешь на раскладушке.
— У тебя ствол есть? — спросил Птица.
— Думаю, братан, обойдемся без этого. Очень скоро бывший морпех поймет, что здесь он был не прав.
Если бы Терминатора с его бандой удалось задержать, изъять у него взрывчатку, гарантировать безопасность городу и горожанам, то гнать дезу, тиражировать ее в средствах массовой информации не понадобилось бы вовсе. Но засады, выставленные в двух адресах, не дали пока никакого результата. Капканы стояли пустые… Первоначально это не очень настораживало. Вполне возможно, что террористы, вдохновленные капитуляцией властей и успешно проведенным взрывом, празднуют победу в каком-нибудь кабаке или на квартире неизвестного пока члена группы. Возможно? Возможно… Но время шло, а ни Фридман, ни Воробьев, ни Колесник не подавали никаких признаков жизни. В шесть утра сменили состав в засадах. В семь часов выставили засаду у офиса Дуче. Место работы Воробьева было еще не установлено, и перекрыть этот путь пока не получалось.
В восемь часов в ФСБ началось оперативное совещание. Настроение у многих сотрудников было откровенно скверным. Невыспавшиеся, усталые офицеры (некоторые так и не уезжали домой, ночевали в кабинетах) уже испытывали сильные сомнения по поводу правильности принятого ночью решения. Было похоже, что преступники скрылись, перешли на нелегальное положение и засели где-то на конспиративной хате. Операция «Сеть», конечно, не гарантировала успеха. Но все же шансы были… Они остались нереализованными.
Вызревала очень нехорошая мысль о том, что взять преступников на засадах не удастся. А когда в 8:45 неподалеку от метро «Лесная» был обнаружен брошенный «форд-скорпио» Семена Фридмана, ошибка стала очевидной. Словно издеваясь над сотрудниками ФСБ, Дуче оставил на переднем сиденье двухсотграммовую тротиловую шашку. На безобидном, напоминающем кусок хозяйственного мыла брикете было нацарапано: ТЕРМИНАТОР. Это косая неровная надпись стала визитной карточкой Дуче. Это был вызов, подтверждающий версии психологов о маниакальных наклонностях Терминатора. Он шел ва-банк, он не пытался больше прятаться за громким киношным псевдонимом. Нельзя сказать, что этот поступок поднял настроение чекистам.
В 9:16 было принято решение о проведении осмотров по известным адресам. Работу требовалось выполнить негласно, без привлечения понятых и положенных процедурных формальностей. Уже в 9:43 специалист технического отдела ФСБ открыл дверь квартиры Семена Ефимовича Фридмана. На вскрытие трех довольно сложных замков он планировал потратить минуту. Управился менее чем за пятнадцать секунд, так как два замка не были заперты. Четверо оперативников в штатском неслышно скользнули внутрь логова Терминатора.
В прихожей на полу валялась дамская сумочка. И раскатившаяся косметическая мелочевка вокруг нее. Тюбик губной помады, раздавленный каблуком. Паспорт… Микульска Маргарита Казимировна. Пятна, похожие на кровь… С пистолетами в руках двое оперов двинулись дальше. Квартира производила впечатление брошенной, причем покидали ее в спешке. Не выключив свет, оставив работающим телевизор… открытый, с ключом в замке сейф в стене, распахнутые двери…
Через несколько секунд, окончив беглый осмотр кухни, ванны, туалета и двух комнат, оперативники остановились перед единственной закрытой в квартире дверью. На полу валялась груда женской одежды и белья. Создавалось впечатление, будто эта незнакомая женщина (очевидно, пани Маргарита Микульска) раздевалась лихорадочно быстро, словно боялась куда-то опоздать. Она сняла с себя все: от плаща и сапог на высоком каблуке до колготок… Оторванная от блузки пуговица лежала в стороне, рядом с картонным кольцом. Обычно на такие наматывают скотч…
Старший лейтенант Сазонов приложил ухо к богато отделанной резной филенке двери. Он прислушивался долго, секунд двадцать. Потом поманил пальцем напарника и теперь уже два уха стали прослушивать дверь. Второй опер неопределенно пожал плечами и показал жестом: входим. Сазонов согласно кивнул головой. Звук, напоминающий стон или мычание, который ему видимо послышался, больше не повторялся. Старший лейтенант взялся за ручку двери. Напарник сделал два шага назад и поднял руку с пистолетом. Давай! Он шепнул это одними губами. Сазонов нажал на латунную, манерно изогнутую ручку и рванул дверь на себя.
— Здравствуй, Птица, — сказала она. — Меня зовут Юля.
— А… — растерянно произнес он. — Очень приятно, Юля.
— Я все про тебя знаю, — сказала она. — От Мишки. Рада познакомиться…
— Спасибо ему… — через силу выговорил он, — мне он тоже много о вас рассказывал.
— А вот это неправда, — засмеялась она. — Вы с Мишкой не виделись со дня военно-морского флота. А мы с ним познакомились позже.
Птица вконец смутился. Он сел на раскладушку, старенькая алюминиевая конструкция заскрипела.
Интересно, что там Сохатый про меня наговорил? Что значит я все про тебя знаю?
— На «вы», кстати, ко мне не обязательно, — сказала Юля, отвернувшись к плите. — Завтрак еще не готов, а кофе — пожалуйста.
— Спасибо, — сказал Леха. И посмотрел на часы-ходики на противоположной стене. Стрелки показывали почти половину десятого. — А где Мишка?
— Скоро должен быть. Он сказал — прокачусь по делам, а тебе велел обязательно дождаться. Я сейчас убегаю на работу, извини… Картошка и сосиски на плите, твоя одежда вычищена, висит в ванной. Вот так, товарищ Пернатый.
Она обернулась, посмотрела на Птицу:
— Ты не обижаешься, что я тебя так зову? Фамильярно…
— Нет, — улыбнулся он. И подумал, что она чем-то похожа на Наташку. От этой мысли ему Стало очень плохо. Он продолжал улыбаться, но внутри уже взметнулась волна отчаяния. И страха. Он и не подозревал, что ему может быть так страшно. А еще он люто ненавидел себя…
— Нет, — улыбнулся он. — Все в порядке, Юля. Болела голова, ныл левый бок, покрытый фиолетовой печатью гематомы. (Это Ванька Колесник ударил его ботинком). Юля смотрела на него так, как будто о чем-то догадывалась. На самом деле это было не так.
— Я принесу Мишкин халат, — сказала она. — Тебе будет впору.
— Спасибо, — ответил он. Слова доносились как бы издалека, из тех далеких бунгало на фотообоях. Там шелестели листья пальм под теплым тропическим бризом, неустанно шумел прибой, и смуглые белозубые девушки сплетали венки из невиданных цветов. Они ничего не знали о тротиловых брикетах, о бульканьи крови из перерезанного горла нетрезвого сторожа-отставника и ледяном ветре, свистящем в колючке вологодской зоны. Они и не хотели ничего об этом знать.
Птица сжал голову руками… Леша, с тобой все в порядке? Кто-то говорит. Совсем рядом. Кажется, обращаются к нему, но в завывании ветра слов не разобрать.
— Леша, — положила руку ему на плечо Юлия, — с тобой все в порядке?
Да, это обращаются к нему. Он медленно открыл глаза, — над ним склонилось встревоженное женское лицо. Эта та… таитянка.
— Да, со мной все в порядке.
Юля смотрела внимательно, изучающе.
— Не тошнит? Я боюсь — у тебя сотрясение мозга. Головокружение?
— Нет, Юленька, все о'кей. Это с похмела.
— Ай, товарищ Пернатый, нехорошо врать медработнику.
— А-а, ты врач?
— Нет, — она улыбнулась, — всего лишь медсестра. Вот тебе халат, одевайся, морпех.
Птица промолчал. Он даже не догадался сказать спасибо, накинул Мишкин халат и сел пить кофе. Через пять минут Юлия — уже в плаще, в джинсах — махнула ему рукой и ушла. Щелкнул замок. Птице показалось, что этот звук навсегда отсек его от прежней жизни. А на плите варилась, булькала картошка. На скатерти, имитирующей деревенскую рогожку, лежала упаковка каких-то таблеток, оставленных медсестрой Юлией. И дымилась в подрагивающих пальцах сигарета. Все было совершенно буднично, обычно… но это обман. Такой же, как импортные фотообои на стене. Такой же, как аромат кофе, которого ты уже не ощущаешь. Такой же, как дымок сигареты.
Все это как бы существует. Но уже вне тебя. Вернее, ты существуешь вне всего этого. И по-другому теперь уже не будет.
Птица уронил столбик пепла на скатерть. Дунул. Столбик рассыпался, взвихрился… Прах. Ничто. Выброс вулкана. Имитация рогожки. Фотообои… Сигарета подрагивала в пальцах, страшно болела голова. Ослепительно ярко горела золотая фольга аптечной упаковки… И, кстати, та, вчерашняя молочница…
Страшно хотелось завыть. Но он молчал. Он сидел и ждал возвращения бывшего морского пехотинца Михаила Гурецкого. Сохатого.
Обнаженная женщина сидела за письменным столом и целилась в Славку Ряскова из обреза. Капитан начал падать вправо, уходя с линии выстрела за спасительную стену… Но было уже поздно. Черные дыры ружейных стволов, напоминающие лежащую на боку восьмерку — математический символ бесконечности — полыхнули яркими желтыми вспышками. И два свинцовых хлыста обожгли левый бок капитана Ряскова. Уже падая, он все-таки спел нажать на спуск. ПМ выплюнул девятимиллиметровую тупоносую пулю, и над правым соском Маргариты образовалась аккуратная маленькая дырочка. А дверь все еще открывалась… Она открывалась, и Славка Рясков смотрел в четкий прямоугольник дверного проема. В нем, словно в раме картины, сидела обнаженная женщина.
Еще стоял в ушах грохот трех выстрелов, еще не успела упасть на пол стреляная пистолетная гильза. А мир уже изменился, он стал другим. Он стал беднее на две человеческие жизни.
И звучал в грохоте выстрелов раскатистый смех Терминатора.
За спиной капитана Ряскова вдребезги разлетелся плафон бра на стене. Славка упал. На дистанции около двух метров картечь шла еще очень кучно, левый бок капитана представлял собой одну сплошную рану. Лежащая на боку восьмерка — стволы обреза — уже влекла его в бесконечность. Крупно вздрагивало тело Маргариты. Кровь толчками выплескивалась из отверстия в груди и падала на лист бумаги. На черный заголовок — Ультиматум.
Трое оперативников ФСБ ошеломленно смотрели на своего умирающего товарища в луже крови. На вороненые стволы обреза, зажатого в тиски, на кусок капроновой веревки, протянутой от ручки двери к спусковым крючкам. Стволы еще слабо дымились, сочились кисловатым пороховым запахом. А за сизым дымом умирала с широко распахнутыми глазами Маргарита Микульска. Шестьдесят метров скотча ушло на то, чтобы надежно привязать ее тело к креслу, а руки — к рукоятке обреза. На столе перед обнаженной женщиной лежал лист бумаги с отчетливым машинописным текстом. Кровь уже полностью залила текст, оставив только подпись: ТЕРМИНАТОР.
Гурецкий перехватил взгляд прохожего. Удивленный, недоумевающий. Усмехнулся про себя и сел в машину. Бомжей и попрошаек всех мастей в Питере за последние годы стало полно. (А как же — реформы идут!) К ним привыкли, практически не обращали внимания. Но бомж, разъезжающий на собственном автомобиле, пусть это всего лишь «москвич»… удивление прохожего было понятно.
Михаил Гурецкий бросил сумку со звякнувшими пустыми бутылками на пол и вставил ключ в замок.
Остывший двигатель не давал тепла, в салоне было почти так же холодно, как на улице. Ладно, поехали… А то вдруг окажется этот внимательный прохожий шибко сознательным, звякнет в ментуру. Там решат, что бомжара ломанул чужую машину. Объясняйся потом! Этого Сохатому определенно не нужно.
Даже когда документы подтвердят его личность и право собственности на автомобиль, у ментов все равно возникнут вопросы. Холодный движок тянул плохо, стремился заглохнуть. Мишка вытащил привод подсоса до упора… Да, довольно трудно будет объяснить, почему заместитель начальника СБ очень не хилой фирмы разгуливает по городу в драных джинсах и замызганном плаще. В полукилометре от дома, из которого тайно выносят трупы. Кто, кстати, выносит? Похоже — ФСБ. Гурецкий тяжело задумался.
После того как вчера он уложил спать Леху, самому было не уснуть. Все, что Пернатый рассказал… худо. Ох как худо! Хуже не бывает. Стоп! Не ныть! Бывало и хуже, товарищ капитан третьего ранга. Бывало, что совсем край. А ты все еще жив, и дырок в тебе всего две… Сначала Гурецкому было не уснуть. Он лежал и вспоминал, как на базе появился салага Пернатый. Специальный взвод разведчиков-диверсантов был чисто офицерским. Задачи выполнял оч-чень деликатного свойства. Все — за пределами нашей горячо любимой одной шестой суши. Появление в элитном секретном офицерском взводе мичмана-сверхсрочника было неким нонсенсом. Но шел уже восемьдесят седьмой, многое менялось. Уже намечался дефицит кадров. Да и взвод с последней операции в… одной жаркой стране вернулся с огромными потерями. А этот салага-мичманок успел побывать в Афгане, прилично владел английским, плюс три спортивных разряда. Короче, прислали, зачислили в резерв… пусть тренируется, там посмотрим. Несмотря на то что Пернатый уже имел за плечами два года службы в морской пехоте на ТОФе, начинать ему пришлось почти что с нуля. Понадобилось еще два года, прежде чем его зачислили в основной состав. Так вот Птица и оказался в юго-восточной Азии, в кровавой мясорубке борьбы двух азиатских царьков, как минимум двух сверхдержав и еще нескольких сил, о которых вслух не говорят. Чтобы сломаться, ему хватило года. Впрочем, кто знает, сколько лет продолжался для Лехи Воробьева календарный год? Сколько лет тянется двухчасовой штурм дворца президента? Сколько лет трехдневная оборона того же дворца? Сколько лет бежал Птица с раненым Сохатым на плечах по галереям базы «Лотос-Х»?
Так или иначе, но после резни на палубе LadyN Птица сломался. Для некоторых товарищей с большими звездами на погонах это стало доказательством того, что не должны служить в таких войсках случайные люди… Ха! Случайные! Ну, вы-то, ребята, осели в своих кабинетах не случайно.
Сам Гурецкий тоже прослужил после этого недолго. Сначала был август девяносто первого. А потом началось нечто вообще странное. Все чаще и чаще у Михаила возникало подозрение, что взвод выполняет заказы со стороны. Мысль казалась абсурдной: работу элитного разведывательно-диверсионного подразделения направляли с самого-самого верха. Из Москвы. Мысль казалась абсурдной, но… Этих «но» становилось все больше. Откровенно криминальный душок некоторых операций просто нельзя было не учуять. Однажды некий очень странный человек, которого командир взвода представил как Николая Ивановича, сказал такие слова:
— В случае успешного выполнения задания дополнительная премия каждому. Две тысячи долларов.
Сохатый не стал выполнять задание и подал рапорт. Спустя три года он увидел этого человека на экране телевизора. Диктор НТВ скороговоркой сообщил о смерти очередного вора в законе. А камера показала мертвое лицо Николая Ивановича. Вот так-то!
…Он все же заставил себя заснуть. Утром быстро установил адрес Фридмана и отправился на разведку. Дом Дуче на Большой Монетной явно был под колпаком. Чего-то подобного Мишка ожидал, поэтому «москвич» оставил подальше. А сам — небритый, в рванье — пришел пешком. Во дворе дома сразу сунулся в помойку, преодолевая тошнотворный запах, исходящий из чрева ржавого контейнера, начал копаться. И косил глазами налево, в сторону подъезда, откуда быстрые молодые мужики вынесли носилки. Тело было покрыто простыней, но Сохатый мог с уверенностью сказать — труп. Носилки мгновенно исчезли внутри микроавтобуса. «форд-транзит», номера частные. Гурецкий не сомневался: попытка проверить номерок ничего не дает. Или дает негативный результат, то есть та организация, которая повесила на свой транспорт этот знак, сама же и заинтересуется проверяющим… А из подъезда быстро вынесли вторые носилки. Вот, значит, как! Не слабо. Подождем, может, и третий жмурик будет.
Задние двери «форда» хлопнули, микроавтобус двинулся к выезду со двора. Следом за ним выехала «волга». Исчезли быстрые подтянутые мужчины около подъезда. И только бомж Гурецкий апатично копался в ржавом мусорном контейнере. Через минуту ушел и он. На пустой двор капал мелкий осенний дождь.
Гурецкий ехал домой, на Суворовский проспект, и пытался разобраться в ситуации. Судя по всему, ни Фридмана, ни прапорщика Ивана нет больше в живых. Судя по всему, во дворе он видел оперативников ФСБ. Шустро они сработали, шустро… Но какова, в этом свете, судьба Птицы? Какова судьба Натальи?
Ответа на эти вопросы Михаил Гурецкий не знал.
Терминатор проснулся с ощущением, что видел какой-то очень важный сон. Он только не мог вспомнить — какой. Он посмотрел на часы. Было уже без четверти десять. Так поздно Семен Ефимович просыпался крайне редко. Обычно он был на ногах в семь утра. Что в будни, что в выходные. Но сегодня ночью легли только около четырех. После звонка в ФСБ они с Прапором бросили засвеченный БМВ и пересели в другую машину. Эту скромную четверку Дуче купил на свое новое имя три недели назад. Накануне он подогнал машину к «Лесной», откуда намеревался сделать звоночек. Вообще-то он предполагал, что чистая машина ему в эту ночь навряд ли понадобится. Ан нет, пригодилась.
Терминатор похвалил сам себя за предусмотрительность. А потом подумал, что его предусмотрительность оказалась недостаточной. Если бы он не забыл запереть сейф и Ритка-сучка не сунула бы туда свой нос… Он даже не мог предположить, что сотрудники ФСБ уже его вычислили. И звонок Маргариты был только лишним подтверждением того, что Семен Фридман и есть Терминатор.
«Интересно, — подумал он, — жива там еще эта сучка? Если останется в живых… нет, навряд ли». От этой мысли настроение у Семена Ефимовича поднялось. Но… может быть, стоило все-таки загнать этой ясновельможной пани кинжал под лопатку. Тогда ситуация была бы еще более пикантной: выстрелом из обреза мусоров встретила голая баба с кинжалом в сердце. Вот это был бы сюжет! Это был бы шаг, достойный и Дуче, и Терминатора! Жалко, что все решилось в спешке… Можно было бы отдать ее Прапору. Видел я, как у него глазенки заблестели, когда он с Ритки блузку срывал.
Интуитивно Семен чувствовал, что в чем-то Ванька близок ему. Что в нем точно также живет желание унижать, втаптывать в грязь, душить, убивать, насиловать. Но — туповат сапог армейский. Не понимает величия злодейства, нет в нем утонченной циничности, порочности… Прямолинеен Ванька, похотлив и жаден. Как и остальные. Террор для них — только средство получить бабки, которых они, кстати, так и не получат… ха-ха! Он, Терминатор, потомок Железного Римлянина Бенито Муссолини, вырос из тела Семена Дуче, проклюнулся из скорлупы, разбил ее ударом протеза и встал во весь рост. На крепких, сильных, здоровых ногах. И получить эти сраные пять миллионов баксов не является конечной целью. Цель и мотивы Терминатора — выше. Это самоутверждение и самосовершенствование через разрушение. Через тот ужас, что он будет вселять совкам. Он будет дирижировать великой Тротиловой Симфонией.
И у его крепких здоровых ног будут лежать пять миллионов баксов. Никто и никогда не посмеет назвать его хромым или хромоножкой. Или убогим, как бросила та шлюшка в поезде Петрозаводск — Ленинград в восьмидесятом году. Он тогда только-только откинулся с первой ходки. Молодой, безногий, на самопальном березовом протезе. Тот, что выдали от хозяина, сломался через неделю. А этот ему сделал один зэк-умелец. Получилось грубовато, но зато не терло культю. Поезд покачивало, и народу в вонючем плацкартном вагоне было полно. Портяночники тащились в город-герой Ленинград отовариться вареной колбасой и резиновыми сапогами от «Красного треугольника». Верхом мечтаний был финский кримпленовый костюм и пластинки Юрия Антонова. Молодой, досрочно освобожденный, Сенька Фридман, которого никто не замечал на верхней полке, смотрел на портяночников и с презрением, и завистью. Он презирал их за мелкие крестьянские интересы, прижимистость, скудность мысли, за сваренные вкрутую яйца и фетровые шляпы, купленные в сельпо. За сигареты «Прима» и за их толстых, неумело накрашенных баб в вязаных рейтузах. Он лежал на верхней полке, отвернувшись к стене, и смертельно им всем завидовал. Потому, что у них был дом и паспорт вместо справки об освобождении. Потому, что они не боялись смотреть в глаза попутчикам… и у них были ноги. Две ноги. Две ноги у каждого! А больше всего он завидовал им потому, что у них были бабы. Толстые, плохо накрашенные бабы. Он не прикасался к женщине шесть долгих лет. Что там не прикасался, он их почти не видел! Только во сне… Во сне ему виделись женщины. Совсем не похожие на этих сельских коров с загрубевшими руками. Обычно это были его однокурсницы с факультета — ухоженные и не сильно скованные предрассудками. Во сне он не различал лиц, но четко видел ноги, груди, ощущал молодую упругость тела, заманчиво подчеркнутую дорогим кружевным бельем… Эти коровы были слеплены из другого теста. Но и у них под вязаными рейтузами были крепкие ляжки, а в дешевых совковых лифчиках лежали большие спелые сиськи. Недоучившийся студент, неудачливый грабитель, досрочно освобожденный инвалид Сенька Фридман, которого еще никто не называл Дуче, лежал спиной к пассажирам душного вонючего вагона. И мечтал о бабе. О любой: уродливой, толстой, тощей, прыщавой, глупой.
Тесная боковая полка плацкартного вагона казалась ему всего лишь продолжением нар лагерного барака. Он все еще не чувствовал себя на свободе. Так же как в бараке, слабо светилась тусклая лампа под потолком, а на занюханных полустанках расхристанные железнодорожники напоминали Сеньке конвоиров в ярко освещенной полосе запретки. Сенька скрипел зубами и мечтал о толстой бабе в вязаных рейтузах. О любой бабе.
— Здорово, Сохатый, — ответил Лешка. Леха поднялся на семь ступенек вверх, и они обнялись. По дороге в ад они пойдут вместе. Путь для морской пехоты знакомый.
— Пойдем в кухню, Птица. А то у меня, понимаешь…
— Понимаю. Не разбудил?
— Нет, спит…
В прихожей Мишка нашел ему тапки и, пока Леха переобувался, осмотрел затылок, покрытый коркой спекшейся крови.
— Чем?
— Бутылкой.
— Кто?
— Расскажу… дай сначала закурить, потом умыться.
В ванной Леха уставился в зеркало. Ему захотелось плюнуть в эту разбитую морду. Он быстро умылся, вышел в кухню. Мишка мастрячил бутерброды, на плите стоял чайник.
— Выпьем? — спросил Мишка.
— Давай…
На столе появилась початая бутылка «Охты» и две стопки. Чокнулись, выпили молча. Без тостов. Сохатый уже понял: что-то случилось. Нехорошее. Вместе с Птицей в дом вошла тревога. И Мишка уже готов был одеться и идти вслед за другом. Он еще не знал куда и зачем, он еще не задал ни одного вопроса, но понимал: другу нужна помощь.
— Давай еще? — предложил он.
— Давай…
После второй закурили, и Птица начал свой рассказ. Он говорил долго и путано. Сбивался, возвращался назад, повторялся. По ходу его странного монолога Мишка Гурецкий все больше мрачнел.
— В РУБОП пойти не хочешь? — спросил он, когда Птица замолчал.
— Нет, — отрицательно качнул головой Леха.
— Понял. А где они могут держать Наталью? — сказал Сохатый после паузы. Он уже принял решение.
— Не знаю. Нужно колоть Семена.
— Пожалуй, так… Ладно, Леха, не бери в голову. Завтра, то есть сегодня с утра, и начнем. А сейчас тебе нужно поспать, отдохнуть. В таком виде ты не боец. Как ты себя чувствуешь?
— Нормально, — соврал Птица. На самом деле дико болела голова и левый бок.
— Непохоже… ну ладно. Это дело нужно спокойно обмозговать. Горячку тут пороть нельзя. А сейчас, Леха, давай-ка баиньки. Спать будешь на раскладушке.
— У тебя ствол есть? — спросил Птица.
— Думаю, братан, обойдемся без этого. Очень скоро бывший морпех поймет, что здесь он был не прав.
* * *
Ночной взрыв вызвал, конечно, немало разговоров. Однако и не особо много. К взрывам уже привыкли, как привыкли незаметно к кражам, грабежам и ежедневным убийствам. Как привыкли к безнаказанности бандитов, к беспризорным детям и обещаниям со всем этим покончить. Во избежание ненужного ажиотажа ФСБ запустила дезу о некриминальном характере взрыва. При проведении строительных работ в здании была повреждена главная газовая магистраль, длительное время происходила утечка газа, который скапливался в подвале и пустотах старинной каменной кладки. Взрыв произошел, вероятно, в результате неосторожного обращения с огнем обитающими там бомжами. Прокуратурой ведется следствие. Выглядела эта версия вполне убедительно. Во всяком случае, для неискушенного обывателя. Да и недосуг ему, обывателю, в эти мелочи вдаваться. Кризис, господа и товарищи, кризис! Подавляющее большинство петербуржцев задавало себе вопрос: как выжить? Ценники сводили с ума, слухи тоже не добавляли оптимизма.Если бы Терминатора с его бандой удалось задержать, изъять у него взрывчатку, гарантировать безопасность городу и горожанам, то гнать дезу, тиражировать ее в средствах массовой информации не понадобилось бы вовсе. Но засады, выставленные в двух адресах, не дали пока никакого результата. Капканы стояли пустые… Первоначально это не очень настораживало. Вполне возможно, что террористы, вдохновленные капитуляцией властей и успешно проведенным взрывом, празднуют победу в каком-нибудь кабаке или на квартире неизвестного пока члена группы. Возможно? Возможно… Но время шло, а ни Фридман, ни Воробьев, ни Колесник не подавали никаких признаков жизни. В шесть утра сменили состав в засадах. В семь часов выставили засаду у офиса Дуче. Место работы Воробьева было еще не установлено, и перекрыть этот путь пока не получалось.
В восемь часов в ФСБ началось оперативное совещание. Настроение у многих сотрудников было откровенно скверным. Невыспавшиеся, усталые офицеры (некоторые так и не уезжали домой, ночевали в кабинетах) уже испытывали сильные сомнения по поводу правильности принятого ночью решения. Было похоже, что преступники скрылись, перешли на нелегальное положение и засели где-то на конспиративной хате. Операция «Сеть», конечно, не гарантировала успеха. Но все же шансы были… Они остались нереализованными.
Вызревала очень нехорошая мысль о том, что взять преступников на засадах не удастся. А когда в 8:45 неподалеку от метро «Лесная» был обнаружен брошенный «форд-скорпио» Семена Фридмана, ошибка стала очевидной. Словно издеваясь над сотрудниками ФСБ, Дуче оставил на переднем сиденье двухсотграммовую тротиловую шашку. На безобидном, напоминающем кусок хозяйственного мыла брикете было нацарапано: ТЕРМИНАТОР. Это косая неровная надпись стала визитной карточкой Дуче. Это был вызов, подтверждающий версии психологов о маниакальных наклонностях Терминатора. Он шел ва-банк, он не пытался больше прятаться за громким киношным псевдонимом. Нельзя сказать, что этот поступок поднял настроение чекистам.
В 9:16 было принято решение о проведении осмотров по известным адресам. Работу требовалось выполнить негласно, без привлечения понятых и положенных процедурных формальностей. Уже в 9:43 специалист технического отдела ФСБ открыл дверь квартиры Семена Ефимовича Фридмана. На вскрытие трех довольно сложных замков он планировал потратить минуту. Управился менее чем за пятнадцать секунд, так как два замка не были заперты. Четверо оперативников в штатском неслышно скользнули внутрь логова Терминатора.
В прихожей на полу валялась дамская сумочка. И раскатившаяся косметическая мелочевка вокруг нее. Тюбик губной помады, раздавленный каблуком. Паспорт… Микульска Маргарита Казимировна. Пятна, похожие на кровь… С пистолетами в руках двое оперов двинулись дальше. Квартира производила впечатление брошенной, причем покидали ее в спешке. Не выключив свет, оставив работающим телевизор… открытый, с ключом в замке сейф в стене, распахнутые двери…
Через несколько секунд, окончив беглый осмотр кухни, ванны, туалета и двух комнат, оперативники остановились перед единственной закрытой в квартире дверью. На полу валялась груда женской одежды и белья. Создавалось впечатление, будто эта незнакомая женщина (очевидно, пани Маргарита Микульска) раздевалась лихорадочно быстро, словно боялась куда-то опоздать. Она сняла с себя все: от плаща и сапог на высоком каблуке до колготок… Оторванная от блузки пуговица лежала в стороне, рядом с картонным кольцом. Обычно на такие наматывают скотч…
Старший лейтенант Сазонов приложил ухо к богато отделанной резной филенке двери. Он прислушивался долго, секунд двадцать. Потом поманил пальцем напарника и теперь уже два уха стали прослушивать дверь. Второй опер неопределенно пожал плечами и показал жестом: входим. Сазонов согласно кивнул головой. Звук, напоминающий стон или мычание, который ему видимо послышался, больше не повторялся. Старший лейтенант взялся за ручку двери. Напарник сделал два шага назад и поднял руку с пистолетом. Давай! Он шепнул это одними губами. Сазонов нажал на латунную, манерно изогнутую ручку и рванул дверь на себя.
* * *
Птица проснулся с сильной головной болью… Перед глазами стоял низкий песчаный берег в белоснежной пене прибоя и стройные кокосовые пальмы вдали, над бунгало… Он смотрел на эту сказочную картинку несколько секунд, прислушиваясь к себе и ощущая чье-то присутствие за спиной. Пейзаж был знакомый. Такие он видел не раз, приближаясь к берегу на борту десантного катера. Мягко покачивалась палуба, рокотал дизель, слегка шевелились верхушки пальм… Эта картинка была мертва, статична. Фотография, понял Птица, вернее — фотообои. И Сохатый за спиной. Он повернулся, зажмурившись на секунду от головной боли. А когда открыл глаза, встретился взглядом с незнакомой женщиной. Простое миловидное лицо без косметики, улыбка, домашний халат. В одной руке картофелина, в другой ножик.— Здравствуй, Птица, — сказала она. — Меня зовут Юля.
— А… — растерянно произнес он. — Очень приятно, Юля.
— Я все про тебя знаю, — сказала она. — От Мишки. Рада познакомиться…
— Спасибо ему… — через силу выговорил он, — мне он тоже много о вас рассказывал.
— А вот это неправда, — засмеялась она. — Вы с Мишкой не виделись со дня военно-морского флота. А мы с ним познакомились позже.
Птица вконец смутился. Он сел на раскладушку, старенькая алюминиевая конструкция заскрипела.
Интересно, что там Сохатый про меня наговорил? Что значит я все про тебя знаю?
— На «вы», кстати, ко мне не обязательно, — сказала Юля, отвернувшись к плите. — Завтрак еще не готов, а кофе — пожалуйста.
— Спасибо, — сказал Леха. И посмотрел на часы-ходики на противоположной стене. Стрелки показывали почти половину десятого. — А где Мишка?
— Скоро должен быть. Он сказал — прокачусь по делам, а тебе велел обязательно дождаться. Я сейчас убегаю на работу, извини… Картошка и сосиски на плите, твоя одежда вычищена, висит в ванной. Вот так, товарищ Пернатый.
Она обернулась, посмотрела на Птицу:
— Ты не обижаешься, что я тебя так зову? Фамильярно…
— Нет, — улыбнулся он. И подумал, что она чем-то похожа на Наташку. От этой мысли ему Стало очень плохо. Он продолжал улыбаться, но внутри уже взметнулась волна отчаяния. И страха. Он и не подозревал, что ему может быть так страшно. А еще он люто ненавидел себя…
— Нет, — улыбнулся он. — Все в порядке, Юля. Болела голова, ныл левый бок, покрытый фиолетовой печатью гематомы. (Это Ванька Колесник ударил его ботинком). Юля смотрела на него так, как будто о чем-то догадывалась. На самом деле это было не так.
— Я принесу Мишкин халат, — сказала она. — Тебе будет впору.
— Спасибо, — ответил он. Слова доносились как бы издалека, из тех далеких бунгало на фотообоях. Там шелестели листья пальм под теплым тропическим бризом, неустанно шумел прибой, и смуглые белозубые девушки сплетали венки из невиданных цветов. Они ничего не знали о тротиловых брикетах, о бульканьи крови из перерезанного горла нетрезвого сторожа-отставника и ледяном ветре, свистящем в колючке вологодской зоны. Они и не хотели ничего об этом знать.
Птица сжал голову руками… Леша, с тобой все в порядке? Кто-то говорит. Совсем рядом. Кажется, обращаются к нему, но в завывании ветра слов не разобрать.
— Леша, — положила руку ему на плечо Юлия, — с тобой все в порядке?
Да, это обращаются к нему. Он медленно открыл глаза, — над ним склонилось встревоженное женское лицо. Эта та… таитянка.
— Да, со мной все в порядке.
Юля смотрела внимательно, изучающе.
— Не тошнит? Я боюсь — у тебя сотрясение мозга. Головокружение?
— Нет, Юленька, все о'кей. Это с похмела.
— Ай, товарищ Пернатый, нехорошо врать медработнику.
— А-а, ты врач?
— Нет, — она улыбнулась, — всего лишь медсестра. Вот тебе халат, одевайся, морпех.
Птица промолчал. Он даже не догадался сказать спасибо, накинул Мишкин халат и сел пить кофе. Через пять минут Юлия — уже в плаще, в джинсах — махнула ему рукой и ушла. Щелкнул замок. Птице показалось, что этот звук навсегда отсек его от прежней жизни. А на плите варилась, булькала картошка. На скатерти, имитирующей деревенскую рогожку, лежала упаковка каких-то таблеток, оставленных медсестрой Юлией. И дымилась в подрагивающих пальцах сигарета. Все было совершенно буднично, обычно… но это обман. Такой же, как импортные фотообои на стене. Такой же, как аромат кофе, которого ты уже не ощущаешь. Такой же, как дымок сигареты.
Все это как бы существует. Но уже вне тебя. Вернее, ты существуешь вне всего этого. И по-другому теперь уже не будет.
Птица уронил столбик пепла на скатерть. Дунул. Столбик рассыпался, взвихрился… Прах. Ничто. Выброс вулкана. Имитация рогожки. Фотообои… Сигарета подрагивала в пальцах, страшно болела голова. Ослепительно ярко горела золотая фольга аптечной упаковки… И, кстати, та, вчерашняя молочница…
Страшно хотелось завыть. Но он молчал. Он сидел и ждал возвращения бывшего морского пехотинца Михаила Гурецкого. Сохатого.
* * *
Сазонов нажал на латунную, манерно изогнутую ручку и рванул дверь на себя.Обнаженная женщина сидела за письменным столом и целилась в Славку Ряскова из обреза. Капитан начал падать вправо, уходя с линии выстрела за спасительную стену… Но было уже поздно. Черные дыры ружейных стволов, напоминающие лежащую на боку восьмерку — математический символ бесконечности — полыхнули яркими желтыми вспышками. И два свинцовых хлыста обожгли левый бок капитана Ряскова. Уже падая, он все-таки спел нажать на спуск. ПМ выплюнул девятимиллиметровую тупоносую пулю, и над правым соском Маргариты образовалась аккуратная маленькая дырочка. А дверь все еще открывалась… Она открывалась, и Славка Рясков смотрел в четкий прямоугольник дверного проема. В нем, словно в раме картины, сидела обнаженная женщина.
Еще стоял в ушах грохот трех выстрелов, еще не успела упасть на пол стреляная пистолетная гильза. А мир уже изменился, он стал другим. Он стал беднее на две человеческие жизни.
И звучал в грохоте выстрелов раскатистый смех Терминатора.
За спиной капитана Ряскова вдребезги разлетелся плафон бра на стене. Славка упал. На дистанции около двух метров картечь шла еще очень кучно, левый бок капитана представлял собой одну сплошную рану. Лежащая на боку восьмерка — стволы обреза — уже влекла его в бесконечность. Крупно вздрагивало тело Маргариты. Кровь толчками выплескивалась из отверстия в груди и падала на лист бумаги. На черный заголовок — Ультиматум.
Трое оперативников ФСБ ошеломленно смотрели на своего умирающего товарища в луже крови. На вороненые стволы обреза, зажатого в тиски, на кусок капроновой веревки, протянутой от ручки двери к спусковым крючкам. Стволы еще слабо дымились, сочились кисловатым пороховым запахом. А за сизым дымом умирала с широко распахнутыми глазами Маргарита Микульска. Шестьдесят метров скотча ушло на то, чтобы надежно привязать ее тело к креслу, а руки — к рукоятке обреза. На столе перед обнаженной женщиной лежал лист бумаги с отчетливым машинописным текстом. Кровь уже полностью залила текст, оставив только подпись: ТЕРМИНАТОР.
Гурецкий перехватил взгляд прохожего. Удивленный, недоумевающий. Усмехнулся про себя и сел в машину. Бомжей и попрошаек всех мастей в Питере за последние годы стало полно. (А как же — реформы идут!) К ним привыкли, практически не обращали внимания. Но бомж, разъезжающий на собственном автомобиле, пусть это всего лишь «москвич»… удивление прохожего было понятно.
Михаил Гурецкий бросил сумку со звякнувшими пустыми бутылками на пол и вставил ключ в замок.
Остывший двигатель не давал тепла, в салоне было почти так же холодно, как на улице. Ладно, поехали… А то вдруг окажется этот внимательный прохожий шибко сознательным, звякнет в ментуру. Там решат, что бомжара ломанул чужую машину. Объясняйся потом! Этого Сохатому определенно не нужно.
Даже когда документы подтвердят его личность и право собственности на автомобиль, у ментов все равно возникнут вопросы. Холодный движок тянул плохо, стремился заглохнуть. Мишка вытащил привод подсоса до упора… Да, довольно трудно будет объяснить, почему заместитель начальника СБ очень не хилой фирмы разгуливает по городу в драных джинсах и замызганном плаще. В полукилометре от дома, из которого тайно выносят трупы. Кто, кстати, выносит? Похоже — ФСБ. Гурецкий тяжело задумался.
После того как вчера он уложил спать Леху, самому было не уснуть. Все, что Пернатый рассказал… худо. Ох как худо! Хуже не бывает. Стоп! Не ныть! Бывало и хуже, товарищ капитан третьего ранга. Бывало, что совсем край. А ты все еще жив, и дырок в тебе всего две… Сначала Гурецкому было не уснуть. Он лежал и вспоминал, как на базе появился салага Пернатый. Специальный взвод разведчиков-диверсантов был чисто офицерским. Задачи выполнял оч-чень деликатного свойства. Все — за пределами нашей горячо любимой одной шестой суши. Появление в элитном секретном офицерском взводе мичмана-сверхсрочника было неким нонсенсом. Но шел уже восемьдесят седьмой, многое менялось. Уже намечался дефицит кадров. Да и взвод с последней операции в… одной жаркой стране вернулся с огромными потерями. А этот салага-мичманок успел побывать в Афгане, прилично владел английским, плюс три спортивных разряда. Короче, прислали, зачислили в резерв… пусть тренируется, там посмотрим. Несмотря на то что Пернатый уже имел за плечами два года службы в морской пехоте на ТОФе, начинать ему пришлось почти что с нуля. Понадобилось еще два года, прежде чем его зачислили в основной состав. Так вот Птица и оказался в юго-восточной Азии, в кровавой мясорубке борьбы двух азиатских царьков, как минимум двух сверхдержав и еще нескольких сил, о которых вслух не говорят. Чтобы сломаться, ему хватило года. Впрочем, кто знает, сколько лет продолжался для Лехи Воробьева календарный год? Сколько лет тянется двухчасовой штурм дворца президента? Сколько лет трехдневная оборона того же дворца? Сколько лет бежал Птица с раненым Сохатым на плечах по галереям базы «Лотос-Х»?
Так или иначе, но после резни на палубе LadyN Птица сломался. Для некоторых товарищей с большими звездами на погонах это стало доказательством того, что не должны служить в таких войсках случайные люди… Ха! Случайные! Ну, вы-то, ребята, осели в своих кабинетах не случайно.
Сам Гурецкий тоже прослужил после этого недолго. Сначала был август девяносто первого. А потом началось нечто вообще странное. Все чаще и чаще у Михаила возникало подозрение, что взвод выполняет заказы со стороны. Мысль казалась абсурдной: работу элитного разведывательно-диверсионного подразделения направляли с самого-самого верха. Из Москвы. Мысль казалась абсурдной, но… Этих «но» становилось все больше. Откровенно криминальный душок некоторых операций просто нельзя было не учуять. Однажды некий очень странный человек, которого командир взвода представил как Николая Ивановича, сказал такие слова:
— В случае успешного выполнения задания дополнительная премия каждому. Две тысячи долларов.
Сохатый не стал выполнять задание и подал рапорт. Спустя три года он увидел этого человека на экране телевизора. Диктор НТВ скороговоркой сообщил о смерти очередного вора в законе. А камера показала мертвое лицо Николая Ивановича. Вот так-то!
…Он все же заставил себя заснуть. Утром быстро установил адрес Фридмана и отправился на разведку. Дом Дуче на Большой Монетной явно был под колпаком. Чего-то подобного Мишка ожидал, поэтому «москвич» оставил подальше. А сам — небритый, в рванье — пришел пешком. Во дворе дома сразу сунулся в помойку, преодолевая тошнотворный запах, исходящий из чрева ржавого контейнера, начал копаться. И косил глазами налево, в сторону подъезда, откуда быстрые молодые мужики вынесли носилки. Тело было покрыто простыней, но Сохатый мог с уверенностью сказать — труп. Носилки мгновенно исчезли внутри микроавтобуса. «форд-транзит», номера частные. Гурецкий не сомневался: попытка проверить номерок ничего не дает. Или дает негативный результат, то есть та организация, которая повесила на свой транспорт этот знак, сама же и заинтересуется проверяющим… А из подъезда быстро вынесли вторые носилки. Вот, значит, как! Не слабо. Подождем, может, и третий жмурик будет.
Задние двери «форда» хлопнули, микроавтобус двинулся к выезду со двора. Следом за ним выехала «волга». Исчезли быстрые подтянутые мужчины около подъезда. И только бомж Гурецкий апатично копался в ржавом мусорном контейнере. Через минуту ушел и он. На пустой двор капал мелкий осенний дождь.
Гурецкий ехал домой, на Суворовский проспект, и пытался разобраться в ситуации. Судя по всему, ни Фридмана, ни прапорщика Ивана нет больше в живых. Судя по всему, во дворе он видел оперативников ФСБ. Шустро они сработали, шустро… Но какова, в этом свете, судьба Птицы? Какова судьба Натальи?
Ответа на эти вопросы Михаил Гурецкий не знал.
Терминатор проснулся с ощущением, что видел какой-то очень важный сон. Он только не мог вспомнить — какой. Он посмотрел на часы. Было уже без четверти десять. Так поздно Семен Ефимович просыпался крайне редко. Обычно он был на ногах в семь утра. Что в будни, что в выходные. Но сегодня ночью легли только около четырех. После звонка в ФСБ они с Прапором бросили засвеченный БМВ и пересели в другую машину. Эту скромную четверку Дуче купил на свое новое имя три недели назад. Накануне он подогнал машину к «Лесной», откуда намеревался сделать звоночек. Вообще-то он предполагал, что чистая машина ему в эту ночь навряд ли понадобится. Ан нет, пригодилась.
Терминатор похвалил сам себя за предусмотрительность. А потом подумал, что его предусмотрительность оказалась недостаточной. Если бы он не забыл запереть сейф и Ритка-сучка не сунула бы туда свой нос… Он даже не мог предположить, что сотрудники ФСБ уже его вычислили. И звонок Маргариты был только лишним подтверждением того, что Семен Фридман и есть Терминатор.
«Интересно, — подумал он, — жива там еще эта сучка? Если останется в живых… нет, навряд ли». От этой мысли настроение у Семена Ефимовича поднялось. Но… может быть, стоило все-таки загнать этой ясновельможной пани кинжал под лопатку. Тогда ситуация была бы еще более пикантной: выстрелом из обреза мусоров встретила голая баба с кинжалом в сердце. Вот это был бы сюжет! Это был бы шаг, достойный и Дуче, и Терминатора! Жалко, что все решилось в спешке… Можно было бы отдать ее Прапору. Видел я, как у него глазенки заблестели, когда он с Ритки блузку срывал.
Интуитивно Семен чувствовал, что в чем-то Ванька близок ему. Что в нем точно также живет желание унижать, втаптывать в грязь, душить, убивать, насиловать. Но — туповат сапог армейский. Не понимает величия злодейства, нет в нем утонченной циничности, порочности… Прямолинеен Ванька, похотлив и жаден. Как и остальные. Террор для них — только средство получить бабки, которых они, кстати, так и не получат… ха-ха! Он, Терминатор, потомок Железного Римлянина Бенито Муссолини, вырос из тела Семена Дуче, проклюнулся из скорлупы, разбил ее ударом протеза и встал во весь рост. На крепких, сильных, здоровых ногах. И получить эти сраные пять миллионов баксов не является конечной целью. Цель и мотивы Терминатора — выше. Это самоутверждение и самосовершенствование через разрушение. Через тот ужас, что он будет вселять совкам. Он будет дирижировать великой Тротиловой Симфонией.
И у его крепких здоровых ног будут лежать пять миллионов баксов. Никто и никогда не посмеет назвать его хромым или хромоножкой. Или убогим, как бросила та шлюшка в поезде Петрозаводск — Ленинград в восьмидесятом году. Он тогда только-только откинулся с первой ходки. Молодой, безногий, на самопальном березовом протезе. Тот, что выдали от хозяина, сломался через неделю. А этот ему сделал один зэк-умелец. Получилось грубовато, но зато не терло культю. Поезд покачивало, и народу в вонючем плацкартном вагоне было полно. Портяночники тащились в город-герой Ленинград отовариться вареной колбасой и резиновыми сапогами от «Красного треугольника». Верхом мечтаний был финский кримпленовый костюм и пластинки Юрия Антонова. Молодой, досрочно освобожденный, Сенька Фридман, которого никто не замечал на верхней полке, смотрел на портяночников и с презрением, и завистью. Он презирал их за мелкие крестьянские интересы, прижимистость, скудность мысли, за сваренные вкрутую яйца и фетровые шляпы, купленные в сельпо. За сигареты «Прима» и за их толстых, неумело накрашенных баб в вязаных рейтузах. Он лежал на верхней полке, отвернувшись к стене, и смертельно им всем завидовал. Потому, что у них был дом и паспорт вместо справки об освобождении. Потому, что они не боялись смотреть в глаза попутчикам… и у них были ноги. Две ноги. Две ноги у каждого! А больше всего он завидовал им потому, что у них были бабы. Толстые, плохо накрашенные бабы. Он не прикасался к женщине шесть долгих лет. Что там не прикасался, он их почти не видел! Только во сне… Во сне ему виделись женщины. Совсем не похожие на этих сельских коров с загрубевшими руками. Обычно это были его однокурсницы с факультета — ухоженные и не сильно скованные предрассудками. Во сне он не различал лиц, но четко видел ноги, груди, ощущал молодую упругость тела, заманчиво подчеркнутую дорогим кружевным бельем… Эти коровы были слеплены из другого теста. Но и у них под вязаными рейтузами были крепкие ляжки, а в дешевых совковых лифчиках лежали большие спелые сиськи. Недоучившийся студент, неудачливый грабитель, досрочно освобожденный инвалид Сенька Фридман, которого еще никто не называл Дуче, лежал спиной к пассажирам душного вонючего вагона. И мечтал о бабе. О любой: уродливой, толстой, тощей, прыщавой, глупой.
Тесная боковая полка плацкартного вагона казалась ему всего лишь продолжением нар лагерного барака. Он все еще не чувствовал себя на свободе. Так же как в бараке, слабо светилась тусклая лампа под потолком, а на занюханных полустанках расхристанные железнодорожники напоминали Сеньке конвоиров в ярко освещенной полосе запретки. Сенька скрипел зубами и мечтал о толстой бабе в вязаных рейтузах. О любой бабе.