Страница:
Беатрикс рывком, точно отбрасывая ресницами наваждение, распахнула глаза. Секундное безмолвие, воцарившееся на площади, рушилось, полнясь вздохами, занимаясь по краям, как огнем, криками. Ее славили, валясь на колени, ей вопили здравицы, расплескивая пену из невесть откуда пошедших по рукам кружек.
«Убийца, я убийца, убийца».
Ей вдруг стало душно, как будто серый облачный туман осел в легких.
– Вперед! – Носилки тронулись. Королева не посмела обернуться на висельника со скрученными руками. Не посмела.
Сбоку, то пропадая за занавеску, то нагоняя носилки, изящно гарцевал Родери Раин. Он подражал Алли во всем, вплоть до манеры перебирать пальцами богато украшенные поводья. Его мать Руфина поджала губы, как недовольная невесткой свекровь. Осуждение, казалось, было даже в белизне ее чепца.
«Не оглянулась. Не оглянулась. Не оглянулась. О, какая же я сука!..» Эта мысль была для Беатрикс невыносима, – а площадь Огайль уже скрылась за поворотом.
Королева привычно подняла кончики губ, но забыла повернуть голову, и искусное подобие улыбки уперлось в пустоту за плечом Руты.
Через час Ниссаглю донесли, что тело грохнулось с виселицы и лежит на помосте. Не поднимая головы от груды взаимодополняющих доносов, он буркнул что-то вроде: «Ну и пусть валяется» – и предложил, если надо, усилить караулы. Но этого не требовалось – явно собирался дождь, и гуляки разбредались по злачным местам.
Мрачнеющее небо, низко нависая, клубилось над потемневшими фронтонами. Сильный холодный ливень разогнал гуляк под крыши, и узкие улочки были угрюмы и безлюдны. Из-под набрякших кровель мутновато моргали первые огоньки. Сырой туман ослабил городские запахи, и явственней стал холодный и тяжелый болотный дух низины, в которую врос каменными корнями тесный, богатый город.
Журчала сбегающая по водостокам вода, и мгла ложилась на острые крыши.
Скрип деревянных колес далеко разносился в разбегающихся проулках. Хлопали большие, как миски, копыта казенной кобылы, и размытый свет короткого факела освещал ее налитой круп и мохнатые, обросшие пегим волосом ляжки.
В телеге на соломе лежал мешок из холстины, длинный, мятый, непонятный. На облучке покачивался из стороны в сторону возница, и по особой бесформенной одеже из дешевого колючего сукна в нем можно было узнать одного из городских мортусов.
Телега остановилась возле дома, прижатого тылом к белой крепостной стене. На гладком фасаде из крупного желтого камня чернели узкие затворенные окна. Плоская крыша была по кромке окаймлена потемневшей извилистой резьбой. Во двор вели стрельчатые ворота с тем же, едва различимым в сумерках, растительным орнаментом. Над воротами висела позолоченная голова в венце из бычьих рогов с выпуклым кровожадным ртом и пустыми глазами.
Мортус сполз с облучка и стукнул медным кольцом в толстые дубовые доски ворот. Казалось, от этого зловещего звука на соседних домах качнулись неподвижные черные флюгера.
Поднялась смотровая шторка, из окошечка по-звериному блеснула пара черных глаз, исчезла; во дворе что-то приглушенно крикнули, шторка поднялась еще выше, и в окошке появилось смуглое девичье лицо с узким золотым венцом поперек лба.
– Госпожа Зарэ покорнейше просит вас принести… внутрь. В доме одни женщины, господин. Мы не хотим открывать ворота, чтобы проехала телега. Будет слишком шумно. Посторонние могут заметить и донести.
– Еще пять монет. – Мортус зачем-то поглядел на затянутое тучами небо.
– Госпожа Зарэ заплатит.
– Открывай калитку, людоедка.
Привратница принялась лязгать заковыристыми замками. Он вошел, подняв на руки укутанное тело висельника. Вокруг него сомкнулась тьма, полная горестных вздохов. Потом стал различим один голос, высокий на вдохе, на выдохе хрипящий. Три или четыре двери выходили на галерею – из одной бросилась ему навстречу Зарэ, вцепилась обнаженными до плеча руками в край холстины, потащилась, тихо воя, задыхаясь, слизывая со щек темные слезы, смешанные с кровью расцарапанного лица.
В холодном длинном покое горел бездымный жир. Остро мерцали свечи в черных ветвистых шандалах, украшенных золотыми кольцами.
Он опустил ношу на низкое, застеленное мехом ложе, и Зарэ сразу упала на тело, зарываясь лицом в жесткие складки холстины. Безмолвная, укутанная в белое прислужница сунула в руку мортусу кису с деньгами. Он вышел.
Зарэ причитала все тише, все глуше, вжимаясь лицом в мешковину, прикусывая ее зубами, вцепляясь пальцами, точно удерживала что-то, неотвратимо ускользающее. Потом она подняла голову, невидящим взором посмотрела на следы своей крови на мешковине и поняла, что слезы ее, кажется, высохли навсегда. Он лежал перед ней, запеленутый в колкий пепельный саван. Она стала стаскивать дерюгу с уже остывшего тела. Руки неумело тянули, дергали, почти обламывались о грубую ткань…
… Ей было тридцать шесть лет. Она была царицей любви в Хааре. Ее не страшила старость. Ее жизнь шла под непрерывный звон золота. О ней слышали везде в Святых землях. Теперь она стала чувствовать себя осиротевшей девчонкой…
… Она знала, что его лицо еще не успело стать уродливым. Ей рассказали все подробности казни. Но она не ожидала, что оно будет столь прекрасным, с печальной лиловатой тенью под ресницами, и даже казалось, вероятно благодаря пыланию факелов, что на скулах лежит румянец, который так его красил.
Все нежные слова, какие только она помнила, поднялись со дна ее памяти.
При жизни нетерпеливый и капризный, теперь он не оттолкнет ее немеющие от нежности руки, вынесет все ласки, которые обрывал, пресытясь… Дрожащими пальцами она коснулась его щеки…
И пальцам стало горячо. Да-да, чем сильнее она прижимала их к его лицу, тем горячее оно становилось, и, задыхаясь от нахлынувшего волнения, она приложила ухо к его груди. Сердце стучало. Глухо, краткими несильными толчками, но стучало. Его сердце.
Безумный крик восторга зарождался в ее груди. Глаза налились слезами. Сердце стучало, стучало… И где-то в облачной ночи улыбался Бог.
– Это что на тебе за мерзость? – На нем был кафтан, такой, что только последний дурак не заметил бы сходства с кафтанами Энвикко Алли. Блекло-оранжевый цвет, позументы, алые отвороты, золотой или коралловый шарик на каждом пятизубчатом фестоне.
– Ты бы еще покрасил волосы в рыжий цвет и попросил бы какую-нибудь ведьму, чтобы она тебе голубые глаза в синие переколдовала. Ты посмотри на себя, Алли хоть носить такую одежду умел, а ты в ней петух петухом, если не хуже.
– Хуже может быть только каплун, а про меня такое вряд ли можно сказать.
– В петухе тоже нет ничего почетного. Как и в неумелом подражании. Напомню, что Алли повесили за свершенное насилие. И надеюсь, ты хоть в этом подражать ему не будешь.
– Но в одном хотел бы. В самом лучшем.
– В чем это?
– В должности.
– По-моему, ты занял эту должность начиная с вечера поминок по Эккегарду.
– Я имею в виду официальную должность, канцлера. Имею я право попросить об этом?
– А… Хм. Тебе мало камергерской? Или тебе мало меня? Чего тебе недостает? Что ты бродишь вокруг меня и чего ты хочешь, скажи, наконец?
– Ведь должность – это так… Просто название.
– Если это просто название, то чем тебе не нравится камергер? Золота носишь не меньше других.
Он пригнул голову к плечу, стараясь скроить умильную и нахальную мину, но вышло жалко. Отвергнутые любовники жалки. Беатрикс стиснула и разжала кулак. Она уже гневалась. Родери, не замечая этого, продолжал гнуть свое:
– Я понимаю, что все равно главный сейчас Ниссагль. Я с этим не спорю. Но канцлер…
– Ой, отстань от меня, а? Или мне, может, стражу позвать?
– Неужели тебе трудно?
– Надоел… – Он едва разобрал это, выдавленное сквозь стиснутые зубы. – Убирайся вон. Я не собиралась делать тебя канцлером и не собираюсь. Обойдешься. Петух!
Он с трудом поборол дневную дремоту и приподнялся на койке. В слюдяном оконце смутно темнели низко нависшие над водой постройки, клонились мачты со спущенными парусами.
Путешественник скинул с постели ноги, оправил мятую одежду и выглянул в треугольную дверь, отогнув занавеску из моржовой кожи. С криками носились чайки. Хмурое небо нависало над незнакомым городом.
Это был Сардан, вольный город во Эманде, уже не один из многих причалов бегства, уже, дай Бог, почти конец пути.
Навели трап.
На узкой набережной царила невообразимая суета. И было странно чувствовать под ногами не шаткую палубу, а неподвижные каменные плиты. Залив узким языком уходил прямо внутрь Сардана, пересеченный наплавными мостами с башнями и подъемными секциями для прохода барж вверх и вниз по Вагернали. Островерхие дома с нежно-бирюзовыми от молодила крышами теснились над пенистыми, мутными волнами, бившими в их каменные основы. Улочки разбегались прямо от воды и виляли между домов, сходясь порой по пять, по шесть в звезду маленькой площади. Эти площади так и звали «звездами». Повсюду пахло рыбой.
Вереница носильщиков отправилась с его поклажей в одну из многочисленных гостиниц на набережной. Ему же надо быть взять подорожную в магистрате. Он нашел, что приличнее будет пойти в сопровождении двух прислужников.
Население Сардана, вероятно, имело понятие обо всех языках Святых земель. Дорогу к ратуше ему показывали дважды и давали надлежащие разъяснения на ломаном, но вполне внятном венткастиндском, хотя он и порывался говорить по-эмандски.
Ратуша стояла далеко от воды, на непривычно обширной площади с двумя крытыми каменными колодцами. Между ними был добротно сколоченный эшафот, над перилами которого торчало несколько голов на пиках. Головы были свежие.
В ратуше путник спросил клерка, куда и к кому обратиться за подорожной. Тот подумал и проводил его в большое крыло, занятое местным отделом Тайной Канцелярии, оговорившись, что если подорожные для высоких гостей выдают и не здесь, то здесь уж точно знают, куда за ней обратиться.
Дверь охраняли двое рослых алебардщиков в мрачных, серых с черным, кафтанах и вороненых островерхих шлемах. Тут же за столом сидел старшой. Лицо у него было закрыто маской, точно у палача или разбойника. Перед ним стоял ящик в виде домика со щелью на крышке. Надпись на ящике, которую пришедший не смог перевести, гласила: «Для доношений». В помещение Канцелярии путника пустили одного: прислужников оставили дожидаться снаружи. Помещение представляло собой длинную темную комнату, облицованную деревянными панелями и уставленную пюпитрами для письма. Возле окна за столом сидел чиновник.
– Комес Таббет, примас Венткастиндский в изгнании? – переспросил чиновник. – Мы осведомлены о вашем приезде. Большая честь для этого города и всего Эманда видеть вас на своей земле. Ваш пас на проезд до Хаара с правом бесплатных лошадей и бесплатного кормления на станциях готов. Какую гостиницу вы изволили избрать в Сардане?
– Мне кажется, она называется «Розовая корона». Только позвольте узнать, зачем…
– Ее величество предоставляет вам личный эскорт для следования в Хаар. Вечером люди должны найти вас в гостинице. Это будут рейтары Окружной стражи.
– Я очень благодарен ее величеству за оказанную честь.
Рейтары Окружной стражи выглядели простовато, посадка у них была мужицкая, но в седле они держались крепко, снаряжение у них было добротное, мечи громадные. Главой эскорта был замкнутый, внимательный человек, которого солдаты понимали с полуслова, хоть он и казался среди них чужаком.
Путь лежал по низким зеленым равнинам вдоль реки. Облака за ночь поредели, высоко между их молочно-белыми краями голубело небо, но солнце все никак не могло сквозь них прорваться. Широкая дорога была оживленной: обросла корчмами, мельницами и фермами, уже частично превратившимися в лавки. На буроватой прибрежной воде стояли свайные дощатые сараи и качались лодки. По пологим, как бы стертым холмам бродили черно-белые или золотисто-бурые коровьи стада, кое-где, точно осевшие на землю тучки, белели гурты овец. Везде, насколько хватало глаз, царили покой, мир и цветение.
Как горели дома и хозяева в них!
– Ха! Мятежники! Ну, поделом.
Постарались вовсю молодцы мои,
Что приперли им дверь колом.
Вой мерзавцев как музыка для меня – Звонче лютни и слаще баллад!
Дым и вонь никогда не пугали меня – И напротив, нет лучше услад!
Одного я уж было хотел пощадить – Не за так, за красивую дочь.
Ухитрился девчонку дурак утопить!
Сам себя не сумел уже жизни лишить – Ослабел! Ну, пришлось тут помочь.
Я с собой волкодавов моих захватил,
Думал – мало ли, выскочит волк.
Так на эту скотину их ловчий спустил:
Хоть какой-никакой вышел толк.
Было даже забавно – увидя собак,
Он собрался от них удирать!
Все смеялись вокруг – ну и надо же так – Расхотел, негодяй, умирать.
У другого бабенка была хороша – Он мне дверь с топором заступил.
Раздразнил ведь, подлец, расходилась душа – И на колья я всех усадил!
Как лягушки на прутиках – ах, красота! – Вдоль забора торчали рядком.
Чуть со смеху не лопнуть: мужлан-простота,
От кого защищаешь ты дом?
Если я, хозяин и господин,
Соизволил взять этот край – Будь червем предо мной,
Будь рабом моим,
И жену, и добро отдай!
– вспомнилась вдруг дословно нечестивая песенка Гино Фрели, что ходил в любимцах возле Венткастиндского трона, и Таббет подумал, что слухи о жестокой здешней владычице, должно быть, сильно преувеличены. Он сам бежал из страны, где король был жесток. Он знал, на что это похоже. За его спиной остались истоптанные охотами поля, факелы горящих жилищ, скрюченные тела посаженных на колья вилланов, наглый Гино с разрисованным лицом возле груди короля Одо, и страх, страх, такой страх, что внутри все стыло и сохло. А здесь солдатам королевы даже никто не кланялся, – торговцы и возчики за тынами харчевен орали, бранились и ржали во все горло, ни на кого не обращая внимания.
Впереди завиднелся небольшой замок, выстроенный, видимо, на старой камышовой отмели – он вырастал из самой воды, и бледно-серые стены его у основания покрыла яркая зелень. Таббет слегка удивился, что над кровлями нет вымпела или флага. И замер, свесив руку за борт помеченных эмандским гербом носилок: на наведенных над воротами, уже белых от птичьего помета балках качались полуистлевшие висельники. Ветер шевелил их светлые волосы. Несколько толстопузых воронов сидело на балках. Птицы были неподвижны, словно деревянные.
– За что это их? – Слегка опомнившись, Таббет показал на повешенных.
– Этих? – Начальник эскорта опытным взглядом определил: Сопротивлялись сборщику податей. Приравнено к государственной измене. За это у нас казнят без суда. Не всех, конечно, смердов не трогают. Этих казни – не казни, взять с них все равно нечего. А тут замок и земли отходят казне без права выкупа родственниками. А то вилланов обобрали до того, что они вместо хрящей клали в лапшу ножки от грибов. Причем хозяйки думали, что обманывают так мужей, а мужья делали вид, что поддаются на обман. А с одних грибов и ноги протянуть недолго. Они желудок не полнят. Да и вообще эти речные Этарет совсем очумели, – он мотнул головой в сторону оставшегося по левую руку замка, – было время, когда они брали плату с любой проходящей баржи. Теперь зато свободно.
По пути миновали еще несколько замков, они белели на дальних холмах, но в голубоватой утренней дымке невозможно было разглядеть: то ли там хозяйские вымпелы висели над воротами, то ли сами хозяева.
Сумерки застали их в виду большого замка, вынесенного на узкую песчаную косу. В розовых лучах заката трепыхались большие полотнища с тонкой белоголовой выдрой.
– Ночуем, священнейший? Или едем дальше? Лошади не устали, и дорога тут безопасная.
– Я хотел бы остановиться.
– Воля ваша. Заезжаем, ребятки. Сожалею, что не знаю ничего про этого рыцаря, но это уже не наш округ.
Процессия въехала на мост. Две черные надвратные башни с разлапистыми зубцами уходили в лиловый туман. Начальник эскорта сложил руки возле рта.
– Эй, на башне! Именем королевы, откройте ворота. Личный гость ее величества просит гостеприимства в замке. С ним эскорт Окружной стражи!
– Сейчас доложим господину! – откликнулись с башни. Между зубцов блеснула чья-то совня, потом как бы между собой, но с явным расчетом на слух стоящих внизу сказали: «Если он личный гость королевы, то на кой пес ему еще и наше гостеприимство?» Ответом был удаляющийся смех.
– Слуги Этарет. Тупоголовые холопы! – с неожиданной злобой выругался начальник эскорта. – Полчаса будут нас тут мурыжить, да еще и допрос учинят. Кобенятся, как могут, пока к ногтю не прижали.
– Хозяин замка и земель желает знать имя того, кто просит гостеприимства, – донеслось со стены.
– Ну вот вам! Какая наглость!
– Мое имя Комес Таббет, примас Венткастиндский в изгнании, – крикнул наверх Таббет.
Прошло еще пять или шесть минут в густеющей тьме. Потом скрежет и лязг возвестили о том, что мост опускается и подымается чугунная герса. Минуя темную арку, въехали в освещенный факелами двор, посередине которого в каменной розетке росло дерево. Встречали их несколько лакеев и мажордом с посохом.
– Мой хозяин и господин просит вас разделить с ним трапезу. Мажордом склонился перед выходящим из носилок примасом. На шее мажордома поверх предписанной по должности куньей пелерины золотилась витая гривна – знак урожденного рабства.
Молча кивнув в ответ на приглашение, Таббет последовал за слугой. Он не заметил, как начальник эскорта недобро покачал головой ему вслед.
Еда на столе стояла изысканная, вина – более чем достаточно. Хозяину замка по лицу можно было дать лет тридцать пять – сорок. Был он красив, держался по-княжески и сперва показался молчуном. Но Комес располагал к себе, и беседа, подкрепляемая вином, вскоре наладилась. Говорили на священном наречии Божьих Откровений, принятом у пастырей и ученых, – так пожелал хозяин. За неспешными разговорами дело дошло до полуночи. Кувшины опустели, камин погас, свечи оплыли. В полумраке под сводами трапезной слабо отсвечивали серебром капители колонн. Хозяин и гость сидели, подперев подбородки и глядя друг другу в глаза поверх пустых кувшинов. Оба сильно захмелели, но ни тот ни другой пока не решались говорить о чем бы то ни было откровенно.
– Вы благородны… по-человечески, конечно. Хотя и не имеете чутья на добро и зло, как мы, Этарет. – Таббет сообразил, что эти слова относятся к нему, но сути не уловил и промолчал. – Вы будете служить королеве, не так ли? – на сей раз уже прямо спросил хозяин.
– Да… – Таббет тяжело навалился на стол.
– Позвольте вас спросить, почему именно ей, и никому другому, вы предлагаете вашу мудрость?
Перед взором опьяненного изгнанника в лучезарной дымке поплыли все те мечты о величии, которые он страстно и безуспешно пытался осуществить на протяжении стольких лет.
– Потому что, – начал он, отчаянно следя за то и дело ускользающей мыслью, – потому что она – властительница. Она воистину от Бога. Она свободна от сословных предрассудков, которые всем вам застят глаза. У нее нет безмозглых предков с развесистыми родословными. Я довольно настрадался от ублюдков королевской крови, которая за века перестоялась и протухла. А Беатрикс юна и бесстрашна. Я мог бы продать свою голову кому угодно, но продал ей – потому что ей нужно не имя мое и не слава, ей нужна моя мудрость, а мне – ее сила и дерзновение. Я сделаю ее Беатрикс Великой. Вот так.
– Позвольте вас просветить, господин примас. – Глаза хозяина гневно сверкнули. – Вы, наверное, по пути сюда из Сардана видели замок над рекой… И то, что вывешено там над воротами. – В его голосе вдруг послышались горестные интонации. – Так вот, это мой младший брат и его подростки-сыновья. Их вздернули, словно каких-то вилланских псов, за то, что они не спустили наглость сборщику податей. Теперь им там… висеть, пока вороны не склюют. Многие в округе умерли так же, кого еще раньше не обезглавили за отказ принести присягу. Видели вы головы на площади Сардана перед этой мужицкой ратушей, где раньше казнили лишь воров да насильников?.. Я уж не знаю, сколько погублено нас по всему Эманду, но идет подлая вилланская облава, Этарет грабят, убивают, понуждают к бесчестным делам. И «ату» кричит эта юная и бесстрашная властительница. На самом деле это просто свирепая и жадная тварь, худшее, что может родить человеческое племя, весьма плодовитое на подобных чудовищ. Между собой мы зовем ее Беатрикс Кровавая.
Его лицо побелело, по светлым волосам, казалось, пробежал голубой сполох, гнев освещал суженные глаза. Таббет молчал. Он чувствовал себя так, словно на ристалище у него недозволенным приемом вышибли из рук меч. У него не было никаких доказательств своей правоты, кроме ее вежливого краткого письма.
– Но великой ей не стать никогда. Сейчас я вам покажу еще кое-что. Он быстро куда-то ушел, потом почти бегом вернулся, неся книгу. Книга была наскоро сшита из порезанного на листы пергаментного свитка. – Вот, их всего несколько в Эманде. Эти письма писал ее собственный канцлер, которого она тоже казнила. Но она не знала про это… А когда узнает, будет поздно. Тут все, все, всего достаточно, чтобы отправить ее на плаху. Тут черным по белому написано, что она убила короля…
– А! – Таббет сообразил, о чем идет речь, и, будучи уже во хмелю, начал не совсем вежливо смеяться:
– Я понял! Вы о «Письмах Цитадели»! Занятная книжка, ее повсюду переписывают, но никто в нее не верит, кроме чудаков-трубадуров. Один из них, самый чудной, кажется, даже провозгласил, что Беатрикс нельзя считать дамой. Этот маренец Ассунто Нокк, который ее сочинил, недурно владеет стилем, и голова у него светлая. Хотя за такую шутку он вполне может остаться без головы. Если только эту книжку сочинил Ассунто, а не его покровитель, великий герцог Лоттаре Орго, тоже вполне способный молодой человек, в особенности на такие шутки. Тогда никаких сложностей с сохранением головы на плечах ни у кого не будет…
Тут он замолк, потому что заметил в дверях человека. Это был начальник эскорта.
– Обернитесь, – тихо сказал Комес собеседнику. Тот повернул голову. Офицер стоял, прислонившись к косяку, должно быть, с самого начала разговора. На лице у него было написано полное равнодушие к происходящему. Медленно, словно боясь привлечь внимание готовой к прыжку рыси, хозяин отвернулся. Его губы подергивались. Раздосадованный Таббет на ломаном эмандском приказал офицеру убираться.
– Я надеюсь, ваш человек достаточно честен, чтобы не болтать о господских разговорах? – спросил хозяин, не дожидаясь, пока офицер уйдет. Он пытался говорить насмешливым тоном, но в голосе его слышался неподдельный страх.
– Вообще-то он не мой человек. Это начальник эскорта, который выделила мне королева. Мне кажется, он честный солдат. И потом, я уверен, что он ни слова не понял – впечатления человека ученого он не производит, а мы говорили на Священной Речи. А книжку эту я советую вам сжечь. Если в других державах она – лишь занимательное чтение, то здесь, насколько я разобрался, потянет на столько смертных приговоров, сколько в ней страниц.
Он пожелал хозяину спокойной ночи и, поддерживаемый под локоть слугой, отправился в отведенные ему покои.
Сквозь стены и расписные потолки неслась свирепая, лающая брань, вскрики, рыдания. Несколько раз слышался лязг оружия, резкие команды.
Таббет уже долгое время лежал в оцепенении, прислушиваясь к шуму за стеной. Почему-то хотелось спрятаться в жаркий мех одеяла. Он обливался холодным потом.
И все же не выдержал, поднялся и накинул на сорочку теплое широкое одеяние. Любопытство пересилило страх. Примас бросился в неосвещенные галереи.
Скрипели под коврами длинные доски; возникали из темноты углы и повороты; иногда он останавливался в нерешительности. Крутой виток галереи вывел его в сумеречно-белую залу, которой он раньше не видел.
Из трех высоких окон лился серый утренний свет. Чадили факелы в руках у замерших вдоль стен черных солдат. В одном углу, сжавшись под нацеленными пиками, сдавленно рыдали женщины. Камин пылал, отбрасывая на черный полированный пол красную полосу света. В этой красной полосе стоял чиновник в черном упланде, с маской на лице. На груди его кроваво отсвечивал щиток, на котором угрюмо скалился лобастый пес. Перед чиновником стоял на коленях хозяин. Руки у него были связаны за спиной. Голову он опустил на грудь, волосы закрыли лицо. Чиновник что-то разгневанно и быстро спрашивал. Несколько раз прозвучало имя Беатрикс. Когда он не получил ответа, то ударил арестованного по лицу, да так, что тот пошатнулся. Примас, сам того не замечая, подходил все ближе.
– … Добром признайся, где она и кто тебе ее дал? Где эта книжонка, ну? Или тебе хочется на казенных одрах бесплатно к Ниссаглю прокатиться?
Таббет только хотел замолвить слово в оправдание хозяина, как с другого конца зала крикнули: «Господин Одан! Господин Одан!» Оттуда, поправляя плащ, шел рейтарский командир, и в руке он держал ту самую книжку.
«Убийца, я убийца, убийца».
Ей вдруг стало душно, как будто серый облачный туман осел в легких.
– Вперед! – Носилки тронулись. Королева не посмела обернуться на висельника со скрученными руками. Не посмела.
Сбоку, то пропадая за занавеску, то нагоняя носилки, изящно гарцевал Родери Раин. Он подражал Алли во всем, вплоть до манеры перебирать пальцами богато украшенные поводья. Его мать Руфина поджала губы, как недовольная невесткой свекровь. Осуждение, казалось, было даже в белизне ее чепца.
«Не оглянулась. Не оглянулась. Не оглянулась. О, какая же я сука!..» Эта мысль была для Беатрикс невыносима, – а площадь Огайль уже скрылась за поворотом.
Королева привычно подняла кончики губ, но забыла повернуть голову, и искусное подобие улыбки уперлось в пустоту за плечом Руты.
Через час Ниссаглю донесли, что тело грохнулось с виселицы и лежит на помосте. Не поднимая головы от груды взаимодополняющих доносов, он буркнул что-то вроде: «Ну и пусть валяется» – и предложил, если надо, усилить караулы. Но этого не требовалось – явно собирался дождь, и гуляки разбредались по злачным местам.
Мрачнеющее небо, низко нависая, клубилось над потемневшими фронтонами. Сильный холодный ливень разогнал гуляк под крыши, и узкие улочки были угрюмы и безлюдны. Из-под набрякших кровель мутновато моргали первые огоньки. Сырой туман ослабил городские запахи, и явственней стал холодный и тяжелый болотный дух низины, в которую врос каменными корнями тесный, богатый город.
Журчала сбегающая по водостокам вода, и мгла ложилась на острые крыши.
Скрип деревянных колес далеко разносился в разбегающихся проулках. Хлопали большие, как миски, копыта казенной кобылы, и размытый свет короткого факела освещал ее налитой круп и мохнатые, обросшие пегим волосом ляжки.
В телеге на соломе лежал мешок из холстины, длинный, мятый, непонятный. На облучке покачивался из стороны в сторону возница, и по особой бесформенной одеже из дешевого колючего сукна в нем можно было узнать одного из городских мортусов.
Телега остановилась возле дома, прижатого тылом к белой крепостной стене. На гладком фасаде из крупного желтого камня чернели узкие затворенные окна. Плоская крыша была по кромке окаймлена потемневшей извилистой резьбой. Во двор вели стрельчатые ворота с тем же, едва различимым в сумерках, растительным орнаментом. Над воротами висела позолоченная голова в венце из бычьих рогов с выпуклым кровожадным ртом и пустыми глазами.
Мортус сполз с облучка и стукнул медным кольцом в толстые дубовые доски ворот. Казалось, от этого зловещего звука на соседних домах качнулись неподвижные черные флюгера.
Поднялась смотровая шторка, из окошечка по-звериному блеснула пара черных глаз, исчезла; во дворе что-то приглушенно крикнули, шторка поднялась еще выше, и в окошке появилось смуглое девичье лицо с узким золотым венцом поперек лба.
– Госпожа Зарэ покорнейше просит вас принести… внутрь. В доме одни женщины, господин. Мы не хотим открывать ворота, чтобы проехала телега. Будет слишком шумно. Посторонние могут заметить и донести.
– Еще пять монет. – Мортус зачем-то поглядел на затянутое тучами небо.
– Госпожа Зарэ заплатит.
– Открывай калитку, людоедка.
Привратница принялась лязгать заковыристыми замками. Он вошел, подняв на руки укутанное тело висельника. Вокруг него сомкнулась тьма, полная горестных вздохов. Потом стал различим один голос, высокий на вдохе, на выдохе хрипящий. Три или четыре двери выходили на галерею – из одной бросилась ему навстречу Зарэ, вцепилась обнаженными до плеча руками в край холстины, потащилась, тихо воя, задыхаясь, слизывая со щек темные слезы, смешанные с кровью расцарапанного лица.
В холодном длинном покое горел бездымный жир. Остро мерцали свечи в черных ветвистых шандалах, украшенных золотыми кольцами.
Он опустил ношу на низкое, застеленное мехом ложе, и Зарэ сразу упала на тело, зарываясь лицом в жесткие складки холстины. Безмолвная, укутанная в белое прислужница сунула в руку мортусу кису с деньгами. Он вышел.
Зарэ причитала все тише, все глуше, вжимаясь лицом в мешковину, прикусывая ее зубами, вцепляясь пальцами, точно удерживала что-то, неотвратимо ускользающее. Потом она подняла голову, невидящим взором посмотрела на следы своей крови на мешковине и поняла, что слезы ее, кажется, высохли навсегда. Он лежал перед ней, запеленутый в колкий пепельный саван. Она стала стаскивать дерюгу с уже остывшего тела. Руки неумело тянули, дергали, почти обламывались о грубую ткань…
… Ей было тридцать шесть лет. Она была царицей любви в Хааре. Ее не страшила старость. Ее жизнь шла под непрерывный звон золота. О ней слышали везде в Святых землях. Теперь она стала чувствовать себя осиротевшей девчонкой…
… Она знала, что его лицо еще не успело стать уродливым. Ей рассказали все подробности казни. Но она не ожидала, что оно будет столь прекрасным, с печальной лиловатой тенью под ресницами, и даже казалось, вероятно благодаря пыланию факелов, что на скулах лежит румянец, который так его красил.
Все нежные слова, какие только она помнила, поднялись со дна ее памяти.
При жизни нетерпеливый и капризный, теперь он не оттолкнет ее немеющие от нежности руки, вынесет все ласки, которые обрывал, пресытясь… Дрожащими пальцами она коснулась его щеки…
И пальцам стало горячо. Да-да, чем сильнее она прижимала их к его лицу, тем горячее оно становилось, и, задыхаясь от нахлынувшего волнения, она приложила ухо к его груди. Сердце стучало. Глухо, краткими несильными толчками, но стучало. Его сердце.
Безумный крик восторга зарождался в ее груди. Глаза налились слезами. Сердце стучало, стучало… И где-то в облачной ночи улыбался Бог.
***
Раин вошел, внутренне сжавшись, – который день в глазах королевы не таяло равнодушие. Это пугало почти до головокружения. Даже больше, чем все чаще запертые для него двери ее спальни.– Это что на тебе за мерзость? – На нем был кафтан, такой, что только последний дурак не заметил бы сходства с кафтанами Энвикко Алли. Блекло-оранжевый цвет, позументы, алые отвороты, золотой или коралловый шарик на каждом пятизубчатом фестоне.
– Ты бы еще покрасил волосы в рыжий цвет и попросил бы какую-нибудь ведьму, чтобы она тебе голубые глаза в синие переколдовала. Ты посмотри на себя, Алли хоть носить такую одежду умел, а ты в ней петух петухом, если не хуже.
– Хуже может быть только каплун, а про меня такое вряд ли можно сказать.
– В петухе тоже нет ничего почетного. Как и в неумелом подражании. Напомню, что Алли повесили за свершенное насилие. И надеюсь, ты хоть в этом подражать ему не будешь.
– Но в одном хотел бы. В самом лучшем.
– В чем это?
– В должности.
– По-моему, ты занял эту должность начиная с вечера поминок по Эккегарду.
– Я имею в виду официальную должность, канцлера. Имею я право попросить об этом?
– А… Хм. Тебе мало камергерской? Или тебе мало меня? Чего тебе недостает? Что ты бродишь вокруг меня и чего ты хочешь, скажи, наконец?
– Ведь должность – это так… Просто название.
– Если это просто название, то чем тебе не нравится камергер? Золота носишь не меньше других.
Он пригнул голову к плечу, стараясь скроить умильную и нахальную мину, но вышло жалко. Отвергнутые любовники жалки. Беатрикс стиснула и разжала кулак. Она уже гневалась. Родери, не замечая этого, продолжал гнуть свое:
– Я понимаю, что все равно главный сейчас Ниссагль. Я с этим не спорю. Но канцлер…
– Ой, отстань от меня, а? Или мне, может, стражу позвать?
– Неужели тебе трудно?
– Надоел… – Он едва разобрал это, выдавленное сквозь стиснутые зубы. – Убирайся вон. Я не собиралась делать тебя канцлером и не собираюсь. Обойдешься. Петух!
Глава пятнадцатая
КАЖДОМУ СВОЙ АД
Судно ударилось форштевнем о скользкие бревна мола, сотряслось, и сразу послышалась матросская брань на чужом наречии.Он с трудом поборол дневную дремоту и приподнялся на койке. В слюдяном оконце смутно темнели низко нависшие над водой постройки, клонились мачты со спущенными парусами.
Путешественник скинул с постели ноги, оправил мятую одежду и выглянул в треугольную дверь, отогнув занавеску из моржовой кожи. С криками носились чайки. Хмурое небо нависало над незнакомым городом.
Это был Сардан, вольный город во Эманде, уже не один из многих причалов бегства, уже, дай Бог, почти конец пути.
Навели трап.
На узкой набережной царила невообразимая суета. И было странно чувствовать под ногами не шаткую палубу, а неподвижные каменные плиты. Залив узким языком уходил прямо внутрь Сардана, пересеченный наплавными мостами с башнями и подъемными секциями для прохода барж вверх и вниз по Вагернали. Островерхие дома с нежно-бирюзовыми от молодила крышами теснились над пенистыми, мутными волнами, бившими в их каменные основы. Улочки разбегались прямо от воды и виляли между домов, сходясь порой по пять, по шесть в звезду маленькой площади. Эти площади так и звали «звездами». Повсюду пахло рыбой.
Вереница носильщиков отправилась с его поклажей в одну из многочисленных гостиниц на набережной. Ему же надо быть взять подорожную в магистрате. Он нашел, что приличнее будет пойти в сопровождении двух прислужников.
Население Сардана, вероятно, имело понятие обо всех языках Святых земель. Дорогу к ратуше ему показывали дважды и давали надлежащие разъяснения на ломаном, но вполне внятном венткастиндском, хотя он и порывался говорить по-эмандски.
Ратуша стояла далеко от воды, на непривычно обширной площади с двумя крытыми каменными колодцами. Между ними был добротно сколоченный эшафот, над перилами которого торчало несколько голов на пиках. Головы были свежие.
В ратуше путник спросил клерка, куда и к кому обратиться за подорожной. Тот подумал и проводил его в большое крыло, занятое местным отделом Тайной Канцелярии, оговорившись, что если подорожные для высоких гостей выдают и не здесь, то здесь уж точно знают, куда за ней обратиться.
Дверь охраняли двое рослых алебардщиков в мрачных, серых с черным, кафтанах и вороненых островерхих шлемах. Тут же за столом сидел старшой. Лицо у него было закрыто маской, точно у палача или разбойника. Перед ним стоял ящик в виде домика со щелью на крышке. Надпись на ящике, которую пришедший не смог перевести, гласила: «Для доношений». В помещение Канцелярии путника пустили одного: прислужников оставили дожидаться снаружи. Помещение представляло собой длинную темную комнату, облицованную деревянными панелями и уставленную пюпитрами для письма. Возле окна за столом сидел чиновник.
– Комес Таббет, примас Венткастиндский в изгнании? – переспросил чиновник. – Мы осведомлены о вашем приезде. Большая честь для этого города и всего Эманда видеть вас на своей земле. Ваш пас на проезд до Хаара с правом бесплатных лошадей и бесплатного кормления на станциях готов. Какую гостиницу вы изволили избрать в Сардане?
– Мне кажется, она называется «Розовая корона». Только позвольте узнать, зачем…
– Ее величество предоставляет вам личный эскорт для следования в Хаар. Вечером люди должны найти вас в гостинице. Это будут рейтары Окружной стражи.
– Я очень благодарен ее величеству за оказанную честь.
Рейтары Окружной стражи выглядели простовато, посадка у них была мужицкая, но в седле они держались крепко, снаряжение у них было добротное, мечи громадные. Главой эскорта был замкнутый, внимательный человек, которого солдаты понимали с полуслова, хоть он и казался среди них чужаком.
Путь лежал по низким зеленым равнинам вдоль реки. Облака за ночь поредели, высоко между их молочно-белыми краями голубело небо, но солнце все никак не могло сквозь них прорваться. Широкая дорога была оживленной: обросла корчмами, мельницами и фермами, уже частично превратившимися в лавки. На буроватой прибрежной воде стояли свайные дощатые сараи и качались лодки. По пологим, как бы стертым холмам бродили черно-белые или золотисто-бурые коровьи стада, кое-где, точно осевшие на землю тучки, белели гурты овец. Везде, насколько хватало глаз, царили покой, мир и цветение.
Как горели дома и хозяева в них!
– Ха! Мятежники! Ну, поделом.
Постарались вовсю молодцы мои,
Что приперли им дверь колом.
Вой мерзавцев как музыка для меня – Звонче лютни и слаще баллад!
Дым и вонь никогда не пугали меня – И напротив, нет лучше услад!
Одного я уж было хотел пощадить – Не за так, за красивую дочь.
Ухитрился девчонку дурак утопить!
Сам себя не сумел уже жизни лишить – Ослабел! Ну, пришлось тут помочь.
Я с собой волкодавов моих захватил,
Думал – мало ли, выскочит волк.
Так на эту скотину их ловчий спустил:
Хоть какой-никакой вышел толк.
Было даже забавно – увидя собак,
Он собрался от них удирать!
Все смеялись вокруг – ну и надо же так – Расхотел, негодяй, умирать.
У другого бабенка была хороша – Он мне дверь с топором заступил.
Раздразнил ведь, подлец, расходилась душа – И на колья я всех усадил!
Как лягушки на прутиках – ах, красота! – Вдоль забора торчали рядком.
Чуть со смеху не лопнуть: мужлан-простота,
От кого защищаешь ты дом?
Если я, хозяин и господин,
Соизволил взять этот край – Будь червем предо мной,
Будь рабом моим,
И жену, и добро отдай!
– вспомнилась вдруг дословно нечестивая песенка Гино Фрели, что ходил в любимцах возле Венткастиндского трона, и Таббет подумал, что слухи о жестокой здешней владычице, должно быть, сильно преувеличены. Он сам бежал из страны, где король был жесток. Он знал, на что это похоже. За его спиной остались истоптанные охотами поля, факелы горящих жилищ, скрюченные тела посаженных на колья вилланов, наглый Гино с разрисованным лицом возле груди короля Одо, и страх, страх, такой страх, что внутри все стыло и сохло. А здесь солдатам королевы даже никто не кланялся, – торговцы и возчики за тынами харчевен орали, бранились и ржали во все горло, ни на кого не обращая внимания.
Впереди завиднелся небольшой замок, выстроенный, видимо, на старой камышовой отмели – он вырастал из самой воды, и бледно-серые стены его у основания покрыла яркая зелень. Таббет слегка удивился, что над кровлями нет вымпела или флага. И замер, свесив руку за борт помеченных эмандским гербом носилок: на наведенных над воротами, уже белых от птичьего помета балках качались полуистлевшие висельники. Ветер шевелил их светлые волосы. Несколько толстопузых воронов сидело на балках. Птицы были неподвижны, словно деревянные.
– За что это их? – Слегка опомнившись, Таббет показал на повешенных.
– Этих? – Начальник эскорта опытным взглядом определил: Сопротивлялись сборщику податей. Приравнено к государственной измене. За это у нас казнят без суда. Не всех, конечно, смердов не трогают. Этих казни – не казни, взять с них все равно нечего. А тут замок и земли отходят казне без права выкупа родственниками. А то вилланов обобрали до того, что они вместо хрящей клали в лапшу ножки от грибов. Причем хозяйки думали, что обманывают так мужей, а мужья делали вид, что поддаются на обман. А с одних грибов и ноги протянуть недолго. Они желудок не полнят. Да и вообще эти речные Этарет совсем очумели, – он мотнул головой в сторону оставшегося по левую руку замка, – было время, когда они брали плату с любой проходящей баржи. Теперь зато свободно.
По пути миновали еще несколько замков, они белели на дальних холмах, но в голубоватой утренней дымке невозможно было разглядеть: то ли там хозяйские вымпелы висели над воротами, то ли сами хозяева.
Сумерки застали их в виду большого замка, вынесенного на узкую песчаную косу. В розовых лучах заката трепыхались большие полотнища с тонкой белоголовой выдрой.
– Ночуем, священнейший? Или едем дальше? Лошади не устали, и дорога тут безопасная.
– Я хотел бы остановиться.
– Воля ваша. Заезжаем, ребятки. Сожалею, что не знаю ничего про этого рыцаря, но это уже не наш округ.
Процессия въехала на мост. Две черные надвратные башни с разлапистыми зубцами уходили в лиловый туман. Начальник эскорта сложил руки возле рта.
– Эй, на башне! Именем королевы, откройте ворота. Личный гость ее величества просит гостеприимства в замке. С ним эскорт Окружной стражи!
– Сейчас доложим господину! – откликнулись с башни. Между зубцов блеснула чья-то совня, потом как бы между собой, но с явным расчетом на слух стоящих внизу сказали: «Если он личный гость королевы, то на кой пес ему еще и наше гостеприимство?» Ответом был удаляющийся смех.
– Слуги Этарет. Тупоголовые холопы! – с неожиданной злобой выругался начальник эскорта. – Полчаса будут нас тут мурыжить, да еще и допрос учинят. Кобенятся, как могут, пока к ногтю не прижали.
– Хозяин замка и земель желает знать имя того, кто просит гостеприимства, – донеслось со стены.
– Ну вот вам! Какая наглость!
– Мое имя Комес Таббет, примас Венткастиндский в изгнании, – крикнул наверх Таббет.
Прошло еще пять или шесть минут в густеющей тьме. Потом скрежет и лязг возвестили о том, что мост опускается и подымается чугунная герса. Минуя темную арку, въехали в освещенный факелами двор, посередине которого в каменной розетке росло дерево. Встречали их несколько лакеев и мажордом с посохом.
– Мой хозяин и господин просит вас разделить с ним трапезу. Мажордом склонился перед выходящим из носилок примасом. На шее мажордома поверх предписанной по должности куньей пелерины золотилась витая гривна – знак урожденного рабства.
Молча кивнув в ответ на приглашение, Таббет последовал за слугой. Он не заметил, как начальник эскорта недобро покачал головой ему вслед.
Еда на столе стояла изысканная, вина – более чем достаточно. Хозяину замка по лицу можно было дать лет тридцать пять – сорок. Был он красив, держался по-княжески и сперва показался молчуном. Но Комес располагал к себе, и беседа, подкрепляемая вином, вскоре наладилась. Говорили на священном наречии Божьих Откровений, принятом у пастырей и ученых, – так пожелал хозяин. За неспешными разговорами дело дошло до полуночи. Кувшины опустели, камин погас, свечи оплыли. В полумраке под сводами трапезной слабо отсвечивали серебром капители колонн. Хозяин и гость сидели, подперев подбородки и глядя друг другу в глаза поверх пустых кувшинов. Оба сильно захмелели, но ни тот ни другой пока не решались говорить о чем бы то ни было откровенно.
– Вы благородны… по-человечески, конечно. Хотя и не имеете чутья на добро и зло, как мы, Этарет. – Таббет сообразил, что эти слова относятся к нему, но сути не уловил и промолчал. – Вы будете служить королеве, не так ли? – на сей раз уже прямо спросил хозяин.
– Да… – Таббет тяжело навалился на стол.
– Позвольте вас спросить, почему именно ей, и никому другому, вы предлагаете вашу мудрость?
Перед взором опьяненного изгнанника в лучезарной дымке поплыли все те мечты о величии, которые он страстно и безуспешно пытался осуществить на протяжении стольких лет.
– Потому что, – начал он, отчаянно следя за то и дело ускользающей мыслью, – потому что она – властительница. Она воистину от Бога. Она свободна от сословных предрассудков, которые всем вам застят глаза. У нее нет безмозглых предков с развесистыми родословными. Я довольно настрадался от ублюдков королевской крови, которая за века перестоялась и протухла. А Беатрикс юна и бесстрашна. Я мог бы продать свою голову кому угодно, но продал ей – потому что ей нужно не имя мое и не слава, ей нужна моя мудрость, а мне – ее сила и дерзновение. Я сделаю ее Беатрикс Великой. Вот так.
– Позвольте вас просветить, господин примас. – Глаза хозяина гневно сверкнули. – Вы, наверное, по пути сюда из Сардана видели замок над рекой… И то, что вывешено там над воротами. – В его голосе вдруг послышались горестные интонации. – Так вот, это мой младший брат и его подростки-сыновья. Их вздернули, словно каких-то вилланских псов, за то, что они не спустили наглость сборщику податей. Теперь им там… висеть, пока вороны не склюют. Многие в округе умерли так же, кого еще раньше не обезглавили за отказ принести присягу. Видели вы головы на площади Сардана перед этой мужицкой ратушей, где раньше казнили лишь воров да насильников?.. Я уж не знаю, сколько погублено нас по всему Эманду, но идет подлая вилланская облава, Этарет грабят, убивают, понуждают к бесчестным делам. И «ату» кричит эта юная и бесстрашная властительница. На самом деле это просто свирепая и жадная тварь, худшее, что может родить человеческое племя, весьма плодовитое на подобных чудовищ. Между собой мы зовем ее Беатрикс Кровавая.
Его лицо побелело, по светлым волосам, казалось, пробежал голубой сполох, гнев освещал суженные глаза. Таббет молчал. Он чувствовал себя так, словно на ристалище у него недозволенным приемом вышибли из рук меч. У него не было никаких доказательств своей правоты, кроме ее вежливого краткого письма.
– Но великой ей не стать никогда. Сейчас я вам покажу еще кое-что. Он быстро куда-то ушел, потом почти бегом вернулся, неся книгу. Книга была наскоро сшита из порезанного на листы пергаментного свитка. – Вот, их всего несколько в Эманде. Эти письма писал ее собственный канцлер, которого она тоже казнила. Но она не знала про это… А когда узнает, будет поздно. Тут все, все, всего достаточно, чтобы отправить ее на плаху. Тут черным по белому написано, что она убила короля…
– А! – Таббет сообразил, о чем идет речь, и, будучи уже во хмелю, начал не совсем вежливо смеяться:
– Я понял! Вы о «Письмах Цитадели»! Занятная книжка, ее повсюду переписывают, но никто в нее не верит, кроме чудаков-трубадуров. Один из них, самый чудной, кажется, даже провозгласил, что Беатрикс нельзя считать дамой. Этот маренец Ассунто Нокк, который ее сочинил, недурно владеет стилем, и голова у него светлая. Хотя за такую шутку он вполне может остаться без головы. Если только эту книжку сочинил Ассунто, а не его покровитель, великий герцог Лоттаре Орго, тоже вполне способный молодой человек, в особенности на такие шутки. Тогда никаких сложностей с сохранением головы на плечах ни у кого не будет…
Тут он замолк, потому что заметил в дверях человека. Это был начальник эскорта.
– Обернитесь, – тихо сказал Комес собеседнику. Тот повернул голову. Офицер стоял, прислонившись к косяку, должно быть, с самого начала разговора. На лице у него было написано полное равнодушие к происходящему. Медленно, словно боясь привлечь внимание готовой к прыжку рыси, хозяин отвернулся. Его губы подергивались. Раздосадованный Таббет на ломаном эмандском приказал офицеру убираться.
– Я надеюсь, ваш человек достаточно честен, чтобы не болтать о господских разговорах? – спросил хозяин, не дожидаясь, пока офицер уйдет. Он пытался говорить насмешливым тоном, но в голосе его слышался неподдельный страх.
– Вообще-то он не мой человек. Это начальник эскорта, который выделила мне королева. Мне кажется, он честный солдат. И потом, я уверен, что он ни слова не понял – впечатления человека ученого он не производит, а мы говорили на Священной Речи. А книжку эту я советую вам сжечь. Если в других державах она – лишь занимательное чтение, то здесь, насколько я разобрался, потянет на столько смертных приговоров, сколько в ней страниц.
Он пожелал хозяину спокойной ночи и, поддерживаемый под локоть слугой, отправился в отведенные ему покои.
Сквозь стены и расписные потолки неслась свирепая, лающая брань, вскрики, рыдания. Несколько раз слышался лязг оружия, резкие команды.
Таббет уже долгое время лежал в оцепенении, прислушиваясь к шуму за стеной. Почему-то хотелось спрятаться в жаркий мех одеяла. Он обливался холодным потом.
И все же не выдержал, поднялся и накинул на сорочку теплое широкое одеяние. Любопытство пересилило страх. Примас бросился в неосвещенные галереи.
Скрипели под коврами длинные доски; возникали из темноты углы и повороты; иногда он останавливался в нерешительности. Крутой виток галереи вывел его в сумеречно-белую залу, которой он раньше не видел.
Из трех высоких окон лился серый утренний свет. Чадили факелы в руках у замерших вдоль стен черных солдат. В одном углу, сжавшись под нацеленными пиками, сдавленно рыдали женщины. Камин пылал, отбрасывая на черный полированный пол красную полосу света. В этой красной полосе стоял чиновник в черном упланде, с маской на лице. На груди его кроваво отсвечивал щиток, на котором угрюмо скалился лобастый пес. Перед чиновником стоял на коленях хозяин. Руки у него были связаны за спиной. Голову он опустил на грудь, волосы закрыли лицо. Чиновник что-то разгневанно и быстро спрашивал. Несколько раз прозвучало имя Беатрикс. Когда он не получил ответа, то ударил арестованного по лицу, да так, что тот пошатнулся. Примас, сам того не замечая, подходил все ближе.
– … Добром признайся, где она и кто тебе ее дал? Где эта книжонка, ну? Или тебе хочется на казенных одрах бесплатно к Ниссаглю прокатиться?
Таббет только хотел замолвить слово в оправдание хозяина, как с другого конца зала крикнули: «Господин Одан! Господин Одан!» Оттуда, поправляя плащ, шел рейтарский командир, и в руке он держал ту самую книжку.