Страница:
Для него не было разницы: спать с королевой под гербом державы или с ее служанкой на сундуке, подстелив плащ на железки, потом завалить в углу корчмы вшивую лохматую бродяжку, а потом опять взойти по ступеням королевского ложа, чтобы через месяц куда-нибудь бежать, за кого-нибудь подраться, кого-нибудь ограбить. Он бегал всю жизнь, с того дня, как удрал из разоренного замка своего отца.
Туда вломились Ангелы Возмездия Аддрика Железного… Это было давно, на юге королевства Элеранс, вскоре после того как Аддрик взял под свою руку одно из княжеств Фенэра.
Он удрал, всю ночь скрипел зубами в кустах надо рвом, слыша, как несутся из-за белых стен вопли и стоны. Отец был горд и в свое время Аддрику не присягнул, сочтя его узурпатором. А ночь была жаркая, звездная, звонкая от цикад. Утром в пустом разграбленном замке остывали тела повешенных слуг и распятых на оконных крестовинах господ. Гербовые щиты были разбиты, под закопченными потолками свисали клочья сожженных вымпелов. Белый Гонтан, замок над Вераной… С тех пор, говорят, и Верана поменяла русло.
Теперь то время вернулось, но поменяло все местами. Он сам стережет арестованных за непокорство по приказу заговорщицы-узурпаторши. Это лучше, чем просто месть. Тем более что Ангелов Возмездия Аддрик Железный всех перевел, а кого и сжег на одном острове на Иорандали, молча взирая на это зрелище с берега. Нет, забавно, забавно вьется жизнь…
Тут принесли курицу на деревянном блюде, и Раэннарт, наемный офицер Окружной стражи, взятый на пятнадцать золотых в год за большой воинский опыт, потерял нить мысли и накинулся на еду.
По улицам ремесленных кварталов снова шли герольды, хмельные (в те деньки все ходили хмельные), и, заикаясь через два слова, покрикивали осоловело, то и дело уснащая текст отсебятиной:
– Эй, честные горожане, запирайте ваши дома, прячьте ваших женщин! Сегодня в ночь гуляют бравые воины Окружной стражи, и на площади Огайль будут бега веселых девиц на приз королевы. Ваш праздник, честные горожане, начнется завтра и будет продолжаться неделю, пока отоспятся бравые ребята из Окружной стражи! Согласитесь, им надо дать нагуляться, они для нас для всех постарались, сделали доброе дело. А завтра будет вам дадено столько дармового вина, что хоть топись! Так что закрывайте ваши дома, стерегите ваших дочерей и спите до завтра…
Обширная площадь Огайль была озарена факелами. Лениво, словно гребни объевшегося дракона, вздымались и опадали под ветром фестоны пурпурных и фиолетовых навесов.
Никто уже не помнил, откуда в большом и тесном Хааре появилась эта проплешина – площадь Огайль. Возможно, тут когда-то было торжище, запрещенное впоследствии непреложным королевским указом, и с тех пор никто не осмеливался нарушать пустое пространство Огайль какими бы то ни было постройками. Окружали ее харчевни, ночлежки, постоялые дворы среднего пошиба. И белая толстая городская стена, за которой нечисто дышал в ночи Новый Город – разбухшее, безобразное предместье.
Над центральным навесом жирно блестели пошитые на живую нитку из запасов парчи гербовые вымпелы. Там, у шатких, прикрытых для красоты ковром перилец, стояла Беатрикс, после торопливой коронации в полдень так ни разу и не присевшая. На ней было сплошь раззолоченное лилово-желтое платье городского покроя – с коротким вздернутым лифом, широкой сосборенной юбкой и очень пышными длинными рукавами, – от тяжести платье сползало книзу, и казалось, что обнаженные плечи королевы бесстыдно поднимаются из одуряюще-роскошного огромного цветка.
Поднеся к правому глазу особо отшлифованное стекло, она смотрела, как стражники оттесняют народ от крепостной стены, вдоль которой по широким высоким подмосткам предстояло бежать шлюхам за призом королевы. Дом, где девицы готовились к бегам, был покрыт багровой тканью и ярко освещен изнутри, – вокруг него стоял рев и была давка, все силились заглянуть в окна.
Наконец звонко и густо грохнула медь, равно отмечавшая для черни начало казни и начало гулянья. Дикий вой разросся над площадью – первые бегуньи всходили на помост. Толпа мощно забилась в подставленные ландскнехтами щиты. Зрители изнемогали от восторга и похоти – красные выпученные глаза, разинутые мокрые рты, глянец лоснящихся рож, волны винного и потного духа. Все устремили взоры туда, где изготовились помчать сломя голову по гнущимся доскам нагие, розовые, до блеска натершиеся жиром шлюхи.
С балкончика алого дома выкрикнули их имена, потом грянула медь, ударили разухабистую пляску волынщики, и бегуньи сорвались с места.
Зрители зашлись в истошном крике, когда девицы приблизились к финишу. А уж они-то старались вовсю – мчались, высоко вскидывая ноги, и прелести их так и ходили ходуном.
Беатрикс непроизвольно взглянула на свое тело, почувствовала себя пьяной без вина и захотела вот так же пронестись в полной огня и ликования ночи. Бежала уже следующая пара – в состязании было несколько туров. В конце концов должна была остаться одна победительница. Волынщики совершенно очумели, дудя вразброд что-то несообразное. Лишь с появлением новых и новых пар они с остервенением взревывали какую-то дикую ноту, заглушая даже медь. Внизу орала от восхищения толпа.
Наконец тройной удар по медной доске и совсем уже ошалелый до звона в ушах рев волынок оповестили о явлении победительницы.
Растрепанная, запыхавшаяся, волчаночно-алая от румян и румянца, истекающая жиром и сквозь жир потом, рослая черноволосая женщина поднималась под багровую тень королевского помоста.
Она встала на одно колено перед раззолоченной коронованной блудницей и коснулась липким от пота лбом ее руки.
– Встань, дитя, – сказала королева, повторяя приказание движением повернутой вверх ладони. – Знай же, что мой приз тебе – выполнекие любого твоего желания. Подумай хорошенько, чего бы тебе хотелось, но не проси невозможного или же того, что через день иссякнет.
Девица отступила на шаг и хриплым голосом изложила свое желание.
– Ваше величество, моя светлейшая госпожа и владычица. Прошу у вас позволения взять под свою руку недоброй памяти дом Эрсон, в котором я состояла девкой.
Раззолоченная блудница ухмыльнулась голой городской шлюхе.
– Пусть будет так, дитя. Это дальновидное желание. Ты столь же умна, сколь красива и сильна. Назови свое имя, чтобы мы могли написать указ.
– Меня зовут Годива, ваше величество.
– Хорошо! – Беатрикс взяла ее за руку. Королева и шлюха вместе подняли руки перед утихшей толпой.
– Призом Годиве объявляется известный дом Эрсон, которому да будет она хозяйкой. И сим переводится девица Годива в звание хозяйки дома, и по эмандскому закону дети ее, что родились или родятся, да будут честные горожане.
За спиной у королевы и шлюхи писцы неспешно скрипели перьями, выводя строки первого указа. Ликование толпы не знало предела, казалось, что от криков дрожат и мигают застланные чадом звезды. Беатрикс улыбалась.
За плечом у нее перешептывались случайные люди, для которых еще не были придуманы звания.
Онемевшая от безмерной чести и нежданного счастья шлюха Годива не сводила с нее восторженных глаз.
Внизу бесновалась толпа, где смешались горожане, дворянские недоросли, воры и наемные вояки.
На голове у Беатрикс была корона Эманда из бледного золота. Наступало ее время, и вершилась ее судьба.
Хотя, казалось, ничего особенного пока не произошло – правление Беатрикс обещало быть бездарным и безопасным. Вокруг ее трона толклась лишь ни к чему не способная златолюбивая шушера. А магнаты вели себя так, словно двора и вовсе нет. Они не желали опускаться до мести.
Придет время – и придет нужда, или война, или бунт, потому что от такого расточительства ей придется сдирать тройные подати, и вилланы ее королевского домена рано или поздно не выдержат гнета и взбунтуются. Тогда она пойдет кланяться к магнатам. И получит по заслугам.
– Есть ли у меня деньги, Ган?
Беатрикс обеими руками перетряхивала свои светлые волосы, проветривая их после ночи. До длинного носа казначей-фактора доплыл теплый аромат благовоний, которые вливали в дождевую воду для мытья головы, и он улыбнулся, лукаво сощурясь.
– Если и нет, моя госпожа, я всегда предоставлю вам заем в любом размере. – Он прикрыл глаза и покачал головой, изящно и важно, как ученый ворон. Длиннохвостый бархатный кагуль добавляя сходства.
– Еще не хватало. Я держу тебя тут для управления казной, а ты пытаешься втравить меня в свои сомнительные предприятия. Будто я не знаю, кто правит вместо молодых королей, у которых при дворе шарэлитские ростовщики.
– Простите, моя госпожа, я всегда ваш покорный слуга.
– Так и скажи мне прямо: есть ли у меня мои деньги, которые идут с маренских поместий, и сколько их, этих самых денег.
Ган вздохнул. Беатрикс слишком умна и слишком богата. Ее трудно заманить в западню. И еще труднее притерпеться, что она выступает его покровительницей, а не должницей.
– Я получил извещение о сборе податей на ваших землях в Побережной Унии и под Мареном. Сожалею, это все, на что мы можем рассчитывать. Ваши родовые сокровищницы опустошены. Собранная сумма значительна, но при том, как мы тратим деньги, их хватит не более чем на три месяца, то есть до конца лета.
– Думаю, Ган, что дольше и не надо.
– А! – Ган понимающе поднял брови. – Значит, грядут великие дела?
– Нет! Я еще ничего пока толком не думала. И потом, полагаю, не только я такая умная, что развела в домах у магнатов доносчиков. Думаю, что и тут из каждого угла растет не по одному уху. Ты просто знай, что беспокоиться о дополнительных поступлениях не надо. Я надеюсь, ты не увеличил налоги там, на моих землях?
– Как вы могли помыслить такое, госпожа моя?
– Как будто я тебя не знаю. Да, кстати, отвыкни, пожалуйста, от этого кагуля, ты похож в нем на ворону, а она не относится к числу моих любимых птиц.
Усмешка растянула маленький пухлый рот финансиста.
– Моя госпожа, вы забыли, что по указу многомилостивого короля Йодля все персоны ростовщического звания обязаны носить такой кагуль.
– Да ну его. Я хочу возвести тебя в дворянство, а ты тычешь мне в нос дурацким трухлявым указом.
– Но ведь я еще и идолопоклонник.
– А я напишу указ о том, чтобы всякий верил, во что ему удобно. Хоть в горшок дерьма. Представляешь, сколько сразу припрется сюда всякого народу? И как они будут на меня горбатиться? Кстати, за эти три месяца распиши, пожалуйста, по-новому все подати. Я намереваюсь ввести их сразу после… великих событий. А то, знаешь, идя на охоту, собак не кормят. У них чутье от этого портится. Так что все должно быть готово заранее. Понял?
– Вполне, моя госпожа.
– Хорошо, ты свободен. Только скажи там Хене, чтобы она позвала ко мне Энвикко, Ниссагля и магната Эккегарда Варграна. Разумеется, не всех сразу. – Королева улыбнулась и встала. Беседа завершилась.
И случилось так, что она признала свои ошибки и поторопилась сама их поправить, чтобы жизни не пришлось делать это за нее. Видимо, как только ворюга фактор намекнул ей, что денег больше нет, она предпочла смирение перед магнатами грязной долговой кабале шарэлита. И она смирилась, потеряв даже не так много, как, видимо, думала, – ее откупом стало торжественное тайное обещание до конца лета обвенчаться с Эккегардом Варграном, сделав его королем, – какова, собственно, и была тайная договоренность с теми магнатами, что избрали ее королевой и понуждали подписать Хартию.
Хаар стал пестр и шумлив, как никогда раньше. Понаехало разного люда, по большинству южан. Говорливые и верткие чернявые гости запрудили улицы, продавая, покупая, меняя, суетясь по делу и без дела, скользя и мельтеша перед мордами и чуть ли не под самыми копытами лошадей, будто салом намазанные, так что двое всадников с трудом пробирались по улице к площади Огайль. Они, впрочем, не спешили.
Их высокие темно-гнедые лошади казались одинаковыми. На обоих верховых была добротная черно-белая шерстяная одежда, большие шляпы из атласа и, по новой моде, полумаски, оставлявшие видимой только нижнюю часть лица.
Один был явным недомерком, второй, стройный, для солидности носил под шляпой длинноухий чиновничий чепец. По пути они тихо переговаривались, глазели по сторонам, беззлобно чертыхались, когда слишком уж увлеченный торгом маклер или разносчик приходил в себя только от толчка лошадиной грудью и торопливо отпрыгивал.
Был теплый полдень, уличная грязь подсыхала серыми гребешками, ноздри тревожил густеющий летом аромат города. Звуки, крики, бормотание, словно стремнина большой реки, бурлили вдоль островерхих красных крыш улицы Возмездия. Наконец с левой руки показались серые ступенчатые фронтоны Королевских мастерских, а впереди над головами снующих толп раскрылся белый прогал Огайли, площади, расположенной вдоль городской стены, куда неспешно направлялись всадники.
Сегодня к городской стене, охватившей своими зубцами полнеба, прилепились подмостки, расцвеченные фестонами из крашеной холстины. Две мачты с «вороньими гнездами», увешанные флажками, высились с двух сторон. Меж ними был натянут толстый канат. Сбоку приткнулись повозки бродячих лицедеев. Вокруг толпился народ. Солнце заливало белую стену, подбавляя яркости холстинным тряпкам. Скоро должно было начаться представление.
Несмотря на то что наблюдать за представлением из седла было гораздо удобнее, всадники спешились во дворе наиболее приличного на вид кабака, привязали там лошадей и втерлись в толпу, что пока не составляло особого труда. Явно пренебрегая удобной позицией в первых рядах, они незаметно встали у колеса одной из повозок. Впрочем, подмостки прекрасно просматривались.
Когда зевак собралось достаточное число, дребезжание гонга дало начало представлению – для разогрева выходили прыгуны, канатоходцы и жонглеры. Своим визгом после каждого удачного трюка, мельтешением ярких одежд и блеском подбрасываемых факелов они привлекали все больше и больше народа. Вершиной их умения было перекидывание факелов между двумя стоящими у подножий мачт девицами и одиноко шатающимся на канате жонглером. Они проделывали это довольно долго, к искреннему восторгу толпы, завороженной их ловкими движениями и шелестом проносившегося по воздуху огня. Двое черно-белых чиновников наблюдали со снисходительным удовольствием больше даже не за жонглерами, а за толпой. Недомерок заметил вблизи лоток торговца сластями, поманил его к себе, достал из рукава платок и попросил выложить в него полдюжины медовых хлебцев, вафелек и тому подобного. Заткнув перчатки за пояса, чиновники налегли на сласти. Тем временем толпа уже вплотную притиснулась к помосту, начав подминать под себя передних зрителей. Жонглер-канатоходец прыгнул вниз, перекувырнулся и благополучно попал в руки подоспевших собратьев. Девицы раскланялись и убежали, сдернув с мачт флажки. Взамен худенький подросток в зеленом кафтанчике с пелериной украсил мачты вялыми ветками и сел на подмостки с краю, лукаво улыбаясь напрягшейся толпе.
– Почтеннейшие и достойнейшие горожане! – Он склонил голову набок, нарочито похлопал глазами и осклабился. – Исчерпав мелкий источник наших скудных умений, мы, смиренные лицедеи, можем предложить вам на закуску лишь только сказочку, что с незапамятных времен бытует в народе. В ней есть любовь, разлука и колдовство – словом, все для того, чтобы дети не спали целую ночь, а их родители сладко засыпали в самом начале. По-благородному ее надо бы назвать «Игрой о Канце и Руте», но, поскольку мы тут не причисляем себя к благородным, пусть она зовется «Сказкой о свинье», ибо такова ее суть. Начинается же она не со свинства, а, напротив, с пылкой любви.
На помосте появилась одетая по-виллански неказистая девчонка. Она делала то, что и любая бродячая кривляка, – поджимала плечики, пританцовывала, притворно оглядывалась, ожидая возлюбленного. Наконец он пришел. И тут уже было на что посмотреть помимо игры. Он оказался здоровенным детиной с абсолютно белыми волосами и круглым коротконосым лицом. Его непомерно большие блеклые глаза с дикой ненавистью смотрели из-под тяжелых бровей. Под кожаным наплечьем вздувались узлы мышц, мясистые твердые ягодицы выпирали из-под куцего камзола, переходя в толстые бугристые ляжки. Возраста он был далеко не юношеского и явно не видел смысла в игре – проборматывал слова роли, возмещая их недостаток руками. Девчонка едва не стонала от его обжиманий. А целовались они прямо перед зрителями взасос.
Высокий чиновник в черно-белом поманил мальчишку, объявлявшего о начале пьесы, предложил ему сластей, и между ними начался тихий разговор, сопровождаемый краткими кивками в сторону лицедеев.
Тут действие сменилось – на сцене появился хозяин-Этарет. В толпе прыснули. Его изображал многоопытный, вероятно попавший в опалу, актер или беглый шут, до тонкости перенявший манеры тех, кого он сейчас высмеивал. На нем болталась длинная зеленая стола со шлейфом, расшитая мишурными звездами, голову покрывал парик из сивого конского волоса, подстриженный в точности под прическу Этарет и прижатый сверху жестяным венцом. Лицо его было толсто замазано голубоватыми белилами, глаза обведены зелеными чертами. Его слуги заставили возлюбленных встать на колени. Закинув голову, он начал с подлинной интонацией Этарет, гнусаво и надменно произносить не что иное, как похабщину из намеренно испорченных эмандских слов, долженствующую обозначать Этарон. Впрочем, смысл исковерканных слов легко угадывался, и зрители помирали со смеху, валясь друг другу на спины и не чуя опасности, тогда как головы любовников на сцене клонились все ниже. Потом Этарет взял девушку за подбородок и на самой высокой ноте, какую могло извлечь его горло, пропел: «Я хочу тебя поиметь, шлюха!», педантично поменяв окончания слов на благородный манер. Теперь толпа уже не смеялась, она вопила от возмущения, бранясь и наперебой давая советы легковерной околдованной девице. Те, кто стоял в первых рядах, лупили кулаками прямо по подмосткам, каждый надсаживался за четверых, рыча как можно громче:
– Плюнь ему в хайло!
– Откуси ему нос!
– Лучше яйца! Яй-ца луч-ше!
– Выдери ему белые патлы!
– Эй, парень, что ты хлопаешь ушами! Оторви ему язык! Оторви, слышь, этот чертов язык! – вовсю усердствовал какой-то толстый взопревший лавочник, прыгавший впереди всех. Но Этарет увел девушку с собой, заставив публику захлебываться воем от негодования.
Когда волна ярости схлынула, действие продолжилось. Главный персонаж, а именно страдающий в разлуке Канц, нанимался к Этарет в свинопасы в надежде хоть что-нибудь узнать о своей возлюбленной. Но счастье отвернулось от него, его не пускали дальше скотного двора, обкормившиеся челядинцы не желали с ним разговаривать, и ему осталось тратить свой любовный пыл на заботы о свиньях. Свиньи на подмостках были живые, кроме того, ученые, и по ходу «Игры» выделывали презабавные штуки, пытаясь развлечь своего понурого пастыря. Через некоторое время в стадо привезли новую свинку и дали Канцу наказ откормить ее для новогоднего ужина. Эта свинья, пятнистая, словно корова, с надетой на шею оловянной цепочкой, вытворяла настоящие чудеса. Она ласкалась к Канцу, чуть не вешалась ему на шею, вставая на задние ножки, пока он не догадался, что это и есть его несчастная возлюбленная, только обращенная в свинью. Дальше последовал хитро обставленный и непристойный фокус, когда свинья, после того как Канц у всех на глазах среди бела дня провел с ней ночь любви, обратилась снова в девчонку. Кончилось все тем, что влюбленные убежали от хозяина в город, чтобы стать мастеровыми.
Под довольные выкрики и аплодисменты зрителей мальчик в зеленом кафтанчике завершил «Игру» издевательским поучением, что, мол, правда и честь господ Этарет непостижима для вилланов, так что держитесь-ка, горожане, от них подалее.
Когда посмеивающиеся зрители стали расходиться, повторяя и перевирая шутки из «Игры», зеленый малютка влез в телегу Канца. Тот отдыхал, сидя на мешке с тряпьем, – лицедейство давалось ему трудно. В опущенной на колени руке была зажата фляжка с «Омутом».
– Слышь, Канц, тут двое крючкотворов с королевской службы хотят с тобой переговорить. Выглядят не злыми, а вообще не знаю.
– Я их приметил. Из-за пьески, должно быть, беспокоятся. Нажаловался, наверное, кто… – Голос Канца резко прозвучал под пологом телеги и, вероятно, достиг слуха чиновников.
– Они выспрашивали, кем ты был раньше. Ну, я сказал, мол, свинобой. И им, кажется, понравилось. Так что ты бы лучше подошел к ним, спросил, что им от тебя нужно. Может, им при королевской кухне нужен забойщик?
– Уже иду. – Канц полутора глотками осушил фляжку и бросил ее в открытый кожаный сундук с мишурными нарядами. Чиновники, оба скрестив руки на груди, поджидали его.
– День добрый тебе, Канц, – поздоровался один, очень низенький, – мы хотим переговорить с тобой об одной работенке. Как насчет прогуляться до кабачка? Насухо слова не идут.
– Бога ради. – Канц заложил руки за спину, тряхнул белесой гривой и вразвалку направился в кабак. Чиновники пошли за ним. В кабаке они настояли на отдельной комнате, за которую не торгуясь отвалили цену суточного постоя. Канц заплатил за себя сам, отклонив их предложение. Ведомые нескладным слугой, лицо которого обильно обсели бородавки, они поднялись в дощатую комнатенку, наполненную запахом слежавшейся соломы. Здесь был топчан, четыре корявых стула с прорезными сердечками и шаткий голый стол. Слуга поставил на него бутылки и тарелки со снедью, после чего удалился.
– Ну, какая такая работенка?
Чиновники, не торопясь отвечать, сняли шляпы, повесили их сзади себя на стулья. У одного были длинные, до плеч, волосы с медовой рыжиной, очень красивые, холеные, а лицо – женское, хорошенькое, но какое-то недоброе. Другой был чернявым недомерком с синеватыми пятнами от выбритой на лице растительности. Они сели, и недомерок властно указал обалдевшему Канцу на стул.
– Я Гирш Ниссагль, начальник Тайной Канцелярии ее величества Беатрикс, королевы Эмандской, – представился он, откидываясь на спинку.
– А я имею честь быть той самой королевой Эманда, – с еле заметной улыбкой добавила переодетая женщина, – так что имя мое Беатрикс.
Канц даже не успел испугаться в первый момент, а потом это уже было не важно. С напряжением глядя на необычных гостей, он ждал, что будет дальше.
– Ты неплохой лицедей, мастер Канц, – начала королева, слегка растягивая слова и испытующе его рассматривая, – совсем не плохой. Ты доставил нам много удовольствия своей игрой. Скажи-ка мне, своей королеве, без утайки – не было ли у тебя какой истории с Этарет? Уж больно живо все получалось в миракле.
– Один из них и взаправду увел у меня невесту, – угрюмо ответил Канц.
– И чем кончилось?
– Он украл у нее сына, куда-то спрятал его, потому что это был его первый сын, а саму Руту уволок в город, в публичный дом.
– Так ее тоже звали Рутой? А как его? И как сына?
– Его звали светлейший магнат Окер Аргаред, то есть и посейчас так зовут, а про сына ничего не знаю, без меня он родился, без меня и пропал.
– Ах вот как… А послушай-ка меня, Канц. Не хочешь ли ты сыграть еще одну роль? Тоже тут, на Огайли. Каждый раз твое представление будет собирать прорву народа, и одежду тебе пошьем в Королевских мастерских покраше, чем эти отрепья. И жить будешь при дворце.
Беатрикс улыбнулась. Канц нахмурил брови. Все движения мысли отразились на его лице.
– Что-то я в толк не возьму, – начал он с осторожностью, – что вам от меня надобно… Королевским лицедеем, что ли, меня хотите сделать? Чтоб я про вас хорошо играл? Так я не сдюжу. Не лицедейская у меня природа, ваше величество. От нужды кривляюсь.
Тут улыбнулся и Ниссагль.
– Должность хаарского палача – вот о чем мы ведем речь. Имея навык на скотобойне, мастер Канц, вы могли бы отправлять должность палача в Хааре и казнить преступников, приговоренных судом королевы. Перед вами станут равны и последний бедолага, и первый вельможа. И возможно, однажды вы сойдетесь с Аргаредом.
Над столом воцарилась тишина. Канц, насупясь, глядел в сторону. Размышлял. Вспоминал…
Туда вломились Ангелы Возмездия Аддрика Железного… Это было давно, на юге королевства Элеранс, вскоре после того как Аддрик взял под свою руку одно из княжеств Фенэра.
Он удрал, всю ночь скрипел зубами в кустах надо рвом, слыша, как несутся из-за белых стен вопли и стоны. Отец был горд и в свое время Аддрику не присягнул, сочтя его узурпатором. А ночь была жаркая, звездная, звонкая от цикад. Утром в пустом разграбленном замке остывали тела повешенных слуг и распятых на оконных крестовинах господ. Гербовые щиты были разбиты, под закопченными потолками свисали клочья сожженных вымпелов. Белый Гонтан, замок над Вераной… С тех пор, говорят, и Верана поменяла русло.
Теперь то время вернулось, но поменяло все местами. Он сам стережет арестованных за непокорство по приказу заговорщицы-узурпаторши. Это лучше, чем просто месть. Тем более что Ангелов Возмездия Аддрик Железный всех перевел, а кого и сжег на одном острове на Иорандали, молча взирая на это зрелище с берега. Нет, забавно, забавно вьется жизнь…
Тут принесли курицу на деревянном блюде, и Раэннарт, наемный офицер Окружной стражи, взятый на пятнадцать золотых в год за большой воинский опыт, потерял нить мысли и накинулся на еду.
По улицам ремесленных кварталов снова шли герольды, хмельные (в те деньки все ходили хмельные), и, заикаясь через два слова, покрикивали осоловело, то и дело уснащая текст отсебятиной:
– Эй, честные горожане, запирайте ваши дома, прячьте ваших женщин! Сегодня в ночь гуляют бравые воины Окружной стражи, и на площади Огайль будут бега веселых девиц на приз королевы. Ваш праздник, честные горожане, начнется завтра и будет продолжаться неделю, пока отоспятся бравые ребята из Окружной стражи! Согласитесь, им надо дать нагуляться, они для нас для всех постарались, сделали доброе дело. А завтра будет вам дадено столько дармового вина, что хоть топись! Так что закрывайте ваши дома, стерегите ваших дочерей и спите до завтра…
Обширная площадь Огайль была озарена факелами. Лениво, словно гребни объевшегося дракона, вздымались и опадали под ветром фестоны пурпурных и фиолетовых навесов.
Никто уже не помнил, откуда в большом и тесном Хааре появилась эта проплешина – площадь Огайль. Возможно, тут когда-то было торжище, запрещенное впоследствии непреложным королевским указом, и с тех пор никто не осмеливался нарушать пустое пространство Огайль какими бы то ни было постройками. Окружали ее харчевни, ночлежки, постоялые дворы среднего пошиба. И белая толстая городская стена, за которой нечисто дышал в ночи Новый Город – разбухшее, безобразное предместье.
Над центральным навесом жирно блестели пошитые на живую нитку из запасов парчи гербовые вымпелы. Там, у шатких, прикрытых для красоты ковром перилец, стояла Беатрикс, после торопливой коронации в полдень так ни разу и не присевшая. На ней было сплошь раззолоченное лилово-желтое платье городского покроя – с коротким вздернутым лифом, широкой сосборенной юбкой и очень пышными длинными рукавами, – от тяжести платье сползало книзу, и казалось, что обнаженные плечи королевы бесстыдно поднимаются из одуряюще-роскошного огромного цветка.
Поднеся к правому глазу особо отшлифованное стекло, она смотрела, как стражники оттесняют народ от крепостной стены, вдоль которой по широким высоким подмосткам предстояло бежать шлюхам за призом королевы. Дом, где девицы готовились к бегам, был покрыт багровой тканью и ярко освещен изнутри, – вокруг него стоял рев и была давка, все силились заглянуть в окна.
Наконец звонко и густо грохнула медь, равно отмечавшая для черни начало казни и начало гулянья. Дикий вой разросся над площадью – первые бегуньи всходили на помост. Толпа мощно забилась в подставленные ландскнехтами щиты. Зрители изнемогали от восторга и похоти – красные выпученные глаза, разинутые мокрые рты, глянец лоснящихся рож, волны винного и потного духа. Все устремили взоры туда, где изготовились помчать сломя голову по гнущимся доскам нагие, розовые, до блеска натершиеся жиром шлюхи.
С балкончика алого дома выкрикнули их имена, потом грянула медь, ударили разухабистую пляску волынщики, и бегуньи сорвались с места.
Зрители зашлись в истошном крике, когда девицы приблизились к финишу. А уж они-то старались вовсю – мчались, высоко вскидывая ноги, и прелести их так и ходили ходуном.
Беатрикс непроизвольно взглянула на свое тело, почувствовала себя пьяной без вина и захотела вот так же пронестись в полной огня и ликования ночи. Бежала уже следующая пара – в состязании было несколько туров. В конце концов должна была остаться одна победительница. Волынщики совершенно очумели, дудя вразброд что-то несообразное. Лишь с появлением новых и новых пар они с остервенением взревывали какую-то дикую ноту, заглушая даже медь. Внизу орала от восхищения толпа.
Наконец тройной удар по медной доске и совсем уже ошалелый до звона в ушах рев волынок оповестили о явлении победительницы.
Растрепанная, запыхавшаяся, волчаночно-алая от румян и румянца, истекающая жиром и сквозь жир потом, рослая черноволосая женщина поднималась под багровую тень королевского помоста.
Она встала на одно колено перед раззолоченной коронованной блудницей и коснулась липким от пота лбом ее руки.
– Встань, дитя, – сказала королева, повторяя приказание движением повернутой вверх ладони. – Знай же, что мой приз тебе – выполнекие любого твоего желания. Подумай хорошенько, чего бы тебе хотелось, но не проси невозможного или же того, что через день иссякнет.
Девица отступила на шаг и хриплым голосом изложила свое желание.
– Ваше величество, моя светлейшая госпожа и владычица. Прошу у вас позволения взять под свою руку недоброй памяти дом Эрсон, в котором я состояла девкой.
Раззолоченная блудница ухмыльнулась голой городской шлюхе.
– Пусть будет так, дитя. Это дальновидное желание. Ты столь же умна, сколь красива и сильна. Назови свое имя, чтобы мы могли написать указ.
– Меня зовут Годива, ваше величество.
– Хорошо! – Беатрикс взяла ее за руку. Королева и шлюха вместе подняли руки перед утихшей толпой.
– Призом Годиве объявляется известный дом Эрсон, которому да будет она хозяйкой. И сим переводится девица Годива в звание хозяйки дома, и по эмандскому закону дети ее, что родились или родятся, да будут честные горожане.
За спиной у королевы и шлюхи писцы неспешно скрипели перьями, выводя строки первого указа. Ликование толпы не знало предела, казалось, что от криков дрожат и мигают застланные чадом звезды. Беатрикс улыбалась.
За плечом у нее перешептывались случайные люди, для которых еще не были придуманы звания.
Онемевшая от безмерной чести и нежданного счастья шлюха Годива не сводила с нее восторженных глаз.
Внизу бесновалась толпа, где смешались горожане, дворянские недоросли, воры и наемные вояки.
На голове у Беатрикс была корона Эманда из бледного золота. Наступало ее время, и вершилась ее судьба.
Глава пятая
ЛИЦЕДЕИ
Рыночные торговцы снедью стали носить тонкое сукно и кожаные заказные башмаки. Портные разоделись в бархат. Ювелиры пошили парчовые епанчи на соболях. Ах, как весело начался век Беатрикс! Хаар захлебывался в череде бесчисленных праздников, пиров, ристалищ, охот – королева вела себя как дорвавшаяся до денег совершеннолетняя наследница. Вокруг нее вились смазливые кавалеры, казной распоряжался выписанный с Юга фактор шарэлит Абель Ган, и все веселились, веселились, веселились… Словно и не было разодранной Хартии, нацеленных самострелов, трехдневного ареста на время коронационных торжеств, когда все Чистые, кто пожелал, принесли королеве вассальную клятву, вложив руки в ее ладони. Их записали потом в какую-то Золотую Книгу, и, довольные, они расползлись по своим вотчинам, не соображая, что наделали.Хотя, казалось, ничего особенного пока не произошло – правление Беатрикс обещало быть бездарным и безопасным. Вокруг ее трона толклась лишь ни к чему не способная златолюбивая шушера. А магнаты вели себя так, словно двора и вовсе нет. Они не желали опускаться до мести.
Придет время – и придет нужда, или война, или бунт, потому что от такого расточительства ей придется сдирать тройные подати, и вилланы ее королевского домена рано или поздно не выдержат гнета и взбунтуются. Тогда она пойдет кланяться к магнатам. И получит по заслугам.
– Есть ли у меня деньги, Ган?
Беатрикс обеими руками перетряхивала свои светлые волосы, проветривая их после ночи. До длинного носа казначей-фактора доплыл теплый аромат благовоний, которые вливали в дождевую воду для мытья головы, и он улыбнулся, лукаво сощурясь.
– Если и нет, моя госпожа, я всегда предоставлю вам заем в любом размере. – Он прикрыл глаза и покачал головой, изящно и важно, как ученый ворон. Длиннохвостый бархатный кагуль добавляя сходства.
– Еще не хватало. Я держу тебя тут для управления казной, а ты пытаешься втравить меня в свои сомнительные предприятия. Будто я не знаю, кто правит вместо молодых королей, у которых при дворе шарэлитские ростовщики.
– Простите, моя госпожа, я всегда ваш покорный слуга.
– Так и скажи мне прямо: есть ли у меня мои деньги, которые идут с маренских поместий, и сколько их, этих самых денег.
Ган вздохнул. Беатрикс слишком умна и слишком богата. Ее трудно заманить в западню. И еще труднее притерпеться, что она выступает его покровительницей, а не должницей.
– Я получил извещение о сборе податей на ваших землях в Побережной Унии и под Мареном. Сожалею, это все, на что мы можем рассчитывать. Ваши родовые сокровищницы опустошены. Собранная сумма значительна, но при том, как мы тратим деньги, их хватит не более чем на три месяца, то есть до конца лета.
– Думаю, Ган, что дольше и не надо.
– А! – Ган понимающе поднял брови. – Значит, грядут великие дела?
– Нет! Я еще ничего пока толком не думала. И потом, полагаю, не только я такая умная, что развела в домах у магнатов доносчиков. Думаю, что и тут из каждого угла растет не по одному уху. Ты просто знай, что беспокоиться о дополнительных поступлениях не надо. Я надеюсь, ты не увеличил налоги там, на моих землях?
– Как вы могли помыслить такое, госпожа моя?
– Как будто я тебя не знаю. Да, кстати, отвыкни, пожалуйста, от этого кагуля, ты похож в нем на ворону, а она не относится к числу моих любимых птиц.
Усмешка растянула маленький пухлый рот финансиста.
– Моя госпожа, вы забыли, что по указу многомилостивого короля Йодля все персоны ростовщического звания обязаны носить такой кагуль.
– Да ну его. Я хочу возвести тебя в дворянство, а ты тычешь мне в нос дурацким трухлявым указом.
– Но ведь я еще и идолопоклонник.
– А я напишу указ о том, чтобы всякий верил, во что ему удобно. Хоть в горшок дерьма. Представляешь, сколько сразу припрется сюда всякого народу? И как они будут на меня горбатиться? Кстати, за эти три месяца распиши, пожалуйста, по-новому все подати. Я намереваюсь ввести их сразу после… великих событий. А то, знаешь, идя на охоту, собак не кормят. У них чутье от этого портится. Так что все должно быть готово заранее. Понял?
– Вполне, моя госпожа.
– Хорошо, ты свободен. Только скажи там Хене, чтобы она позвала ко мне Энвикко, Ниссагля и магната Эккегарда Варграна. Разумеется, не всех сразу. – Королева улыбнулась и встала. Беседа завершилась.
И случилось так, что она признала свои ошибки и поторопилась сама их поправить, чтобы жизни не пришлось делать это за нее. Видимо, как только ворюга фактор намекнул ей, что денег больше нет, она предпочла смирение перед магнатами грязной долговой кабале шарэлита. И она смирилась, потеряв даже не так много, как, видимо, думала, – ее откупом стало торжественное тайное обещание до конца лета обвенчаться с Эккегардом Варграном, сделав его королем, – какова, собственно, и была тайная договоренность с теми магнатами, что избрали ее королевой и понуждали подписать Хартию.
Хаар стал пестр и шумлив, как никогда раньше. Понаехало разного люда, по большинству южан. Говорливые и верткие чернявые гости запрудили улицы, продавая, покупая, меняя, суетясь по делу и без дела, скользя и мельтеша перед мордами и чуть ли не под самыми копытами лошадей, будто салом намазанные, так что двое всадников с трудом пробирались по улице к площади Огайль. Они, впрочем, не спешили.
Их высокие темно-гнедые лошади казались одинаковыми. На обоих верховых была добротная черно-белая шерстяная одежда, большие шляпы из атласа и, по новой моде, полумаски, оставлявшие видимой только нижнюю часть лица.
Один был явным недомерком, второй, стройный, для солидности носил под шляпой длинноухий чиновничий чепец. По пути они тихо переговаривались, глазели по сторонам, беззлобно чертыхались, когда слишком уж увлеченный торгом маклер или разносчик приходил в себя только от толчка лошадиной грудью и торопливо отпрыгивал.
Был теплый полдень, уличная грязь подсыхала серыми гребешками, ноздри тревожил густеющий летом аромат города. Звуки, крики, бормотание, словно стремнина большой реки, бурлили вдоль островерхих красных крыш улицы Возмездия. Наконец с левой руки показались серые ступенчатые фронтоны Королевских мастерских, а впереди над головами снующих толп раскрылся белый прогал Огайли, площади, расположенной вдоль городской стены, куда неспешно направлялись всадники.
Сегодня к городской стене, охватившей своими зубцами полнеба, прилепились подмостки, расцвеченные фестонами из крашеной холстины. Две мачты с «вороньими гнездами», увешанные флажками, высились с двух сторон. Меж ними был натянут толстый канат. Сбоку приткнулись повозки бродячих лицедеев. Вокруг толпился народ. Солнце заливало белую стену, подбавляя яркости холстинным тряпкам. Скоро должно было начаться представление.
Несмотря на то что наблюдать за представлением из седла было гораздо удобнее, всадники спешились во дворе наиболее приличного на вид кабака, привязали там лошадей и втерлись в толпу, что пока не составляло особого труда. Явно пренебрегая удобной позицией в первых рядах, они незаметно встали у колеса одной из повозок. Впрочем, подмостки прекрасно просматривались.
Когда зевак собралось достаточное число, дребезжание гонга дало начало представлению – для разогрева выходили прыгуны, канатоходцы и жонглеры. Своим визгом после каждого удачного трюка, мельтешением ярких одежд и блеском подбрасываемых факелов они привлекали все больше и больше народа. Вершиной их умения было перекидывание факелов между двумя стоящими у подножий мачт девицами и одиноко шатающимся на канате жонглером. Они проделывали это довольно долго, к искреннему восторгу толпы, завороженной их ловкими движениями и шелестом проносившегося по воздуху огня. Двое черно-белых чиновников наблюдали со снисходительным удовольствием больше даже не за жонглерами, а за толпой. Недомерок заметил вблизи лоток торговца сластями, поманил его к себе, достал из рукава платок и попросил выложить в него полдюжины медовых хлебцев, вафелек и тому подобного. Заткнув перчатки за пояса, чиновники налегли на сласти. Тем временем толпа уже вплотную притиснулась к помосту, начав подминать под себя передних зрителей. Жонглер-канатоходец прыгнул вниз, перекувырнулся и благополучно попал в руки подоспевших собратьев. Девицы раскланялись и убежали, сдернув с мачт флажки. Взамен худенький подросток в зеленом кафтанчике с пелериной украсил мачты вялыми ветками и сел на подмостки с краю, лукаво улыбаясь напрягшейся толпе.
– Почтеннейшие и достойнейшие горожане! – Он склонил голову набок, нарочито похлопал глазами и осклабился. – Исчерпав мелкий источник наших скудных умений, мы, смиренные лицедеи, можем предложить вам на закуску лишь только сказочку, что с незапамятных времен бытует в народе. В ней есть любовь, разлука и колдовство – словом, все для того, чтобы дети не спали целую ночь, а их родители сладко засыпали в самом начале. По-благородному ее надо бы назвать «Игрой о Канце и Руте», но, поскольку мы тут не причисляем себя к благородным, пусть она зовется «Сказкой о свинье», ибо такова ее суть. Начинается же она не со свинства, а, напротив, с пылкой любви.
На помосте появилась одетая по-виллански неказистая девчонка. Она делала то, что и любая бродячая кривляка, – поджимала плечики, пританцовывала, притворно оглядывалась, ожидая возлюбленного. Наконец он пришел. И тут уже было на что посмотреть помимо игры. Он оказался здоровенным детиной с абсолютно белыми волосами и круглым коротконосым лицом. Его непомерно большие блеклые глаза с дикой ненавистью смотрели из-под тяжелых бровей. Под кожаным наплечьем вздувались узлы мышц, мясистые твердые ягодицы выпирали из-под куцего камзола, переходя в толстые бугристые ляжки. Возраста он был далеко не юношеского и явно не видел смысла в игре – проборматывал слова роли, возмещая их недостаток руками. Девчонка едва не стонала от его обжиманий. А целовались они прямо перед зрителями взасос.
Высокий чиновник в черно-белом поманил мальчишку, объявлявшего о начале пьесы, предложил ему сластей, и между ними начался тихий разговор, сопровождаемый краткими кивками в сторону лицедеев.
Тут действие сменилось – на сцене появился хозяин-Этарет. В толпе прыснули. Его изображал многоопытный, вероятно попавший в опалу, актер или беглый шут, до тонкости перенявший манеры тех, кого он сейчас высмеивал. На нем болталась длинная зеленая стола со шлейфом, расшитая мишурными звездами, голову покрывал парик из сивого конского волоса, подстриженный в точности под прическу Этарет и прижатый сверху жестяным венцом. Лицо его было толсто замазано голубоватыми белилами, глаза обведены зелеными чертами. Его слуги заставили возлюбленных встать на колени. Закинув голову, он начал с подлинной интонацией Этарет, гнусаво и надменно произносить не что иное, как похабщину из намеренно испорченных эмандских слов, долженствующую обозначать Этарон. Впрочем, смысл исковерканных слов легко угадывался, и зрители помирали со смеху, валясь друг другу на спины и не чуя опасности, тогда как головы любовников на сцене клонились все ниже. Потом Этарет взял девушку за подбородок и на самой высокой ноте, какую могло извлечь его горло, пропел: «Я хочу тебя поиметь, шлюха!», педантично поменяв окончания слов на благородный манер. Теперь толпа уже не смеялась, она вопила от возмущения, бранясь и наперебой давая советы легковерной околдованной девице. Те, кто стоял в первых рядах, лупили кулаками прямо по подмосткам, каждый надсаживался за четверых, рыча как можно громче:
– Плюнь ему в хайло!
– Откуси ему нос!
– Лучше яйца! Яй-ца луч-ше!
– Выдери ему белые патлы!
– Эй, парень, что ты хлопаешь ушами! Оторви ему язык! Оторви, слышь, этот чертов язык! – вовсю усердствовал какой-то толстый взопревший лавочник, прыгавший впереди всех. Но Этарет увел девушку с собой, заставив публику захлебываться воем от негодования.
Когда волна ярости схлынула, действие продолжилось. Главный персонаж, а именно страдающий в разлуке Канц, нанимался к Этарет в свинопасы в надежде хоть что-нибудь узнать о своей возлюбленной. Но счастье отвернулось от него, его не пускали дальше скотного двора, обкормившиеся челядинцы не желали с ним разговаривать, и ему осталось тратить свой любовный пыл на заботы о свиньях. Свиньи на подмостках были живые, кроме того, ученые, и по ходу «Игры» выделывали презабавные штуки, пытаясь развлечь своего понурого пастыря. Через некоторое время в стадо привезли новую свинку и дали Канцу наказ откормить ее для новогоднего ужина. Эта свинья, пятнистая, словно корова, с надетой на шею оловянной цепочкой, вытворяла настоящие чудеса. Она ласкалась к Канцу, чуть не вешалась ему на шею, вставая на задние ножки, пока он не догадался, что это и есть его несчастная возлюбленная, только обращенная в свинью. Дальше последовал хитро обставленный и непристойный фокус, когда свинья, после того как Канц у всех на глазах среди бела дня провел с ней ночь любви, обратилась снова в девчонку. Кончилось все тем, что влюбленные убежали от хозяина в город, чтобы стать мастеровыми.
Под довольные выкрики и аплодисменты зрителей мальчик в зеленом кафтанчике завершил «Игру» издевательским поучением, что, мол, правда и честь господ Этарет непостижима для вилланов, так что держитесь-ка, горожане, от них подалее.
Когда посмеивающиеся зрители стали расходиться, повторяя и перевирая шутки из «Игры», зеленый малютка влез в телегу Канца. Тот отдыхал, сидя на мешке с тряпьем, – лицедейство давалось ему трудно. В опущенной на колени руке была зажата фляжка с «Омутом».
– Слышь, Канц, тут двое крючкотворов с королевской службы хотят с тобой переговорить. Выглядят не злыми, а вообще не знаю.
– Я их приметил. Из-за пьески, должно быть, беспокоятся. Нажаловался, наверное, кто… – Голос Канца резко прозвучал под пологом телеги и, вероятно, достиг слуха чиновников.
– Они выспрашивали, кем ты был раньше. Ну, я сказал, мол, свинобой. И им, кажется, понравилось. Так что ты бы лучше подошел к ним, спросил, что им от тебя нужно. Может, им при королевской кухне нужен забойщик?
– Уже иду. – Канц полутора глотками осушил фляжку и бросил ее в открытый кожаный сундук с мишурными нарядами. Чиновники, оба скрестив руки на груди, поджидали его.
– День добрый тебе, Канц, – поздоровался один, очень низенький, – мы хотим переговорить с тобой об одной работенке. Как насчет прогуляться до кабачка? Насухо слова не идут.
– Бога ради. – Канц заложил руки за спину, тряхнул белесой гривой и вразвалку направился в кабак. Чиновники пошли за ним. В кабаке они настояли на отдельной комнате, за которую не торгуясь отвалили цену суточного постоя. Канц заплатил за себя сам, отклонив их предложение. Ведомые нескладным слугой, лицо которого обильно обсели бородавки, они поднялись в дощатую комнатенку, наполненную запахом слежавшейся соломы. Здесь был топчан, четыре корявых стула с прорезными сердечками и шаткий голый стол. Слуга поставил на него бутылки и тарелки со снедью, после чего удалился.
– Ну, какая такая работенка?
Чиновники, не торопясь отвечать, сняли шляпы, повесили их сзади себя на стулья. У одного были длинные, до плеч, волосы с медовой рыжиной, очень красивые, холеные, а лицо – женское, хорошенькое, но какое-то недоброе. Другой был чернявым недомерком с синеватыми пятнами от выбритой на лице растительности. Они сели, и недомерок властно указал обалдевшему Канцу на стул.
– Я Гирш Ниссагль, начальник Тайной Канцелярии ее величества Беатрикс, королевы Эмандской, – представился он, откидываясь на спинку.
– А я имею честь быть той самой королевой Эманда, – с еле заметной улыбкой добавила переодетая женщина, – так что имя мое Беатрикс.
Канц даже не успел испугаться в первый момент, а потом это уже было не важно. С напряжением глядя на необычных гостей, он ждал, что будет дальше.
– Ты неплохой лицедей, мастер Канц, – начала королева, слегка растягивая слова и испытующе его рассматривая, – совсем не плохой. Ты доставил нам много удовольствия своей игрой. Скажи-ка мне, своей королеве, без утайки – не было ли у тебя какой истории с Этарет? Уж больно живо все получалось в миракле.
– Один из них и взаправду увел у меня невесту, – угрюмо ответил Канц.
– И чем кончилось?
– Он украл у нее сына, куда-то спрятал его, потому что это был его первый сын, а саму Руту уволок в город, в публичный дом.
– Так ее тоже звали Рутой? А как его? И как сына?
– Его звали светлейший магнат Окер Аргаред, то есть и посейчас так зовут, а про сына ничего не знаю, без меня он родился, без меня и пропал.
– Ах вот как… А послушай-ка меня, Канц. Не хочешь ли ты сыграть еще одну роль? Тоже тут, на Огайли. Каждый раз твое представление будет собирать прорву народа, и одежду тебе пошьем в Королевских мастерских покраше, чем эти отрепья. И жить будешь при дворце.
Беатрикс улыбнулась. Канц нахмурил брови. Все движения мысли отразились на его лице.
– Что-то я в толк не возьму, – начал он с осторожностью, – что вам от меня надобно… Королевским лицедеем, что ли, меня хотите сделать? Чтоб я про вас хорошо играл? Так я не сдюжу. Не лицедейская у меня природа, ваше величество. От нужды кривляюсь.
Тут улыбнулся и Ниссагль.
– Должность хаарского палача – вот о чем мы ведем речь. Имея навык на скотобойне, мастер Канц, вы могли бы отправлять должность палача в Хааре и казнить преступников, приговоренных судом королевы. Перед вами станут равны и последний бедолага, и первый вельможа. И возможно, однажды вы сойдетесь с Аргаредом.
Над столом воцарилась тишина. Канц, насупясь, глядел в сторону. Размышлял. Вспоминал…