Страница:
– Ну как так можно? Вы, можно сказать, уже почти на свободе. Хотя, конечно, волнение-то понятное. У меня, я говорю, еще один зопрос остался: подошвы-то зачем было папоротником мазать?
Этот жар… Он опять беспокойно проникает в сознание. Значит, преграда между сознанием и телом слаба. Забыть о жаре! Забыть!
– Так почему?
Ах, этот папоротник. Проклятый папоротник. Надо что-то сказать, чтобы отвязался этот недомерок. Только нельзя медлить.
Элас отмахнулся со слабой улыбкой.
– Ах, я сделал это просто так, для смеха. Могу я поребячиться, когда меня никто не видит? Не так много лет прошло с тех пор, когда я был ребенком. Увидел папоротник и ни с того с сего решил позабавиться. Разве это запрещено? – Он натужно улыбнулся.
– Ай-ай, лучше б вы этой глупости не делали. – Голос Ниссагля смеялся, но лицо резала пополам зловещая улыбка. – Как вы хорошо врали, господин Элас. Думали небось, что выйдете отсюда. Но отсюда никто еще не вышел. И папоротник этот к вашему вранью, как овце хомут подходит.
– Если вы мне не верите, тогда, боюсь, нам не о чем говорить с вами.
– А не пройти ли нам в соседнее помещение? Там и выясним, есть нам о чем говорить или нет. Покой Правды все-таки.
– Идемте, – Элас встал с величавой легкостью, словно на нем были стола Посвященного, оплечье и родовой венец, – идемте, если вам угодно слушать мое молчание.
– Вам помочь? Вы ногу, кажется, подвернули? – Ниссагль предложил руку.
– Не стоит.
– Ладно.
Элас шагнул…
… Он свалился сразу, даже не взмахнул руками. С кратким стоном рухнул на бок, зажимая ладонями колено. Боль отдалась во всем теле. Он оцепенел, скорчившись и перестав дышать. Тьма поплыла перед глазами.
– … Неужели ты думал, что я дурак, Элас? Теперь вот помучайся, как мучилась она. Чтоб дышать больно было. Клянусь, такое я тебе устрою. Ниссагль стоял над ним, накрывая его своей тенью. – Неужели ты думал, что я не знаю этой уловки с нечувствительностью? Знаю, мой милый, прекрасно знаю. Знаю больше, чем ты. Напоил тебя дурманом, который злее браги, а ты и не заметил. Я все знаю про Этарет, потому что, – он наклонился, приблизив некрасивое и жесткое лицо, – я есть часть вас, ваша изнанка, я ваша тень, я всегда рядом с вами, вы от меня никогда не избавитесь! Что, не придумать ответа? А ты и не придумаешь, не старайся. Думать тут поздно, тут надо вспомнить один день, когда простой горожанин Гирш Ниссагль сделал донесение о раненом короле, а вы даже не подумали его за это наградить. Теперь я возьму свою награду сам – и уж не взыщи, любезный!
– Вы все равно ничего от меня не добьетесь… – Элас пытался привстать хотя бы на одно колено, на здоровое, чтоб только не ползать по полу.
– Я и не собираюсь добиваться. Много чести. Ты, ты сам будешь умолять, чтобы тебя выслушали. Умолять. А пока я с наслаждением послушаю, как ты верещишь на дыбе. И не я один. – Ниссагль распахнул дверь в пыточную и крикнул:
– Откройте окна! Пусть будет всем слышно, как благородные магнаты предают друг друга! Палачам двойная плата!
Назавтра же, точно из мешка, покатились по Хаару такие слухи, что немало камней ударилось в запертые ставни дома Аргаред, откалывая колючие темные щепки и разбивая тонкую резьбу. Дозорные нарочито бездействовали, положив руки на пояса.
Гонец пошатывался на занемевших после скачки ногах. Одежду его полосами покрыла прилипчивая беловатая пыль. Едва завидев Лээлин, он враскорячку упал на оба колена и даже поморщился, ударившись. Глаза его щурились, узкий рот был сжат.
– Что тебе? Что за вести ты принес из города столь поспешно? – Ее голос отстранение плыл над головой гонца вдоль смыкающихся арок серой светлой галереи. Но внутри у нее все дрожало. Что за вести могут быть, как не об Эласе. Какие, как не дурные.
– Очень дурные вести, владычица. Вашего брата обвинили в убийстве королевы. По городу ходят такие слухи, что хоть не надевай вовсе ливреи – побьют. В доме вашем все ставни булыжниками разбили. Того гляди, подожгут. А ночью вот ужас-то был – такие крики слышались из Сервайра, впору ума решиться…
– Кого взяли еще?
– Кэри Варрэда, еще там, говорят, на охоте. Да, может, и еще кого, уследить разве? Весь город полон этими черными…
Она знала, что так и будет. Конечно. Но почему-то истина становится истиной, только когда тебе объявят ее чужие. Значит, схватили. Пытали. Он кричал. Почему кричал?
– Спасибо, гонец. Дурная новость все равно новость. Можешь идти отдыхать.
Гонец ушел, и на плечи опустилось одиночество. Одна. Против безжалостного Ниссагля, против этой злобной женщины, против сытых пресмыкающихся морд – одна. Одна, одна, одна.
Своды галереи смыкались вдали, где был выход на широкие смотровые площадки. Там ветер шевелил траву, жесткую и жилистую, корни которой раздвигали древние камни…
Едва носилки Лээлин с гербами Аргаред появились в Старом городе – за ними тут же увязалась толпа грязно бранящихся торговок с булыжниками в подолах.
– Ведьмачка!
– Королевская шлюха!
– Белоглазое отродье! Чтоб ты сдохла!
Булыжники падали под копыта лошадей эскорта, один ударил в резной столбик носилок и провалился в подушки, носильщики беспомощно озирались, невольно ускоряя шаг, боясь ни за что ни про что заработать булыжником по затылку.
– Ничего, мы послушали, как орал вчера твой братец!
– И ты так же заорешь, придет час!
– Со своим отцом вместе, потаскуха!
– Сжечь бы тебя с твоим братцем спиной к спине! Давно пора!
– Ничего, вот королева поправится…
Лээлин сидела неподвижно. Грудь ее была под белым покрывалом, руки лежали на коленях, веки были опущены. Она направлялась в Сервайр с намерением увидеть Ниссагля. Толпа с руганью и злорадным хохотом валила вслед, но перед въездом на мост дозор заступил путь горлопанам и ссадил Лээлин с носилок. Дальше допускались только носилки королевы и высших сановников. С Лээлин не пустили никого из ее людей. Она пошла одна мимо отрубленных голов в помутневших от непогоды венцах.
Белесые их космы путались по ветру, исклеванные вороньем лица были черны, как земля. Пустые глазницы смотрели не на нее, мимо. По перевернутым щитам она отличала Высоких от Чистых.
Но вот надвинулись, нависли щербатые отесанные камни свода. Дорогу перекрывало уложенное на козлы бревно, покрашенное в красный цвет, Сервайр осады не опасался, неприступность его проистекала от другой причины, нежели поднятый мост и круглые сутки опущенная герса. И Лээлин тоже не смогла ступить за красное бревно, попросив одного из ландскнехтов вызвать старшего по званию. Ландскнехт взглядом оценил ее и, посчитав подружкой какого-нибудь офицера, ушел в спрятанную меж контрфорсов дверь.
Оттуда доносилось бойкое треньканье «мужицкой лиры», сопровождаемое невнятным подпеванием, а потом вышли один за другим, пригибаясь и широко распахнув тяжелые плащи, трое сервайрских старшин – откормленные рослые ребята со скучающими лицами. У двоих на коротких цепочках из позолоченной меди были какие-то новые знаки отличия в виде цветных эмалевых щитков с коронами, секирами и песьими головами.
– Что вам угодно, сударыня? – спросил один, опираясь двумя руками в перчатках о бревно и обдавая Лээлин запахом копоти и жаркого. Глаза у него были наглые.
– Мне угодно поговорить наедине с Гиршем Ниссаглем.
– Во-первых, с господином начальником Тайной Канцелярии Гиршем Ниссаглем, во-вторых, – взгляд его уперся прямо в лицо Лээлин, заставив ее покраснеть, – так-таки наедине? Может, для разрешения вашего вопроса достаточно поговорить наедине со мной? Или с нами троими? – Остальные двусмысленно заулыбались. – Чем больше головок, тем лучше, как говорит наш добрый народ.
– Господа, я ведь подам досточтимому Гиршу Ниссаглю жалобу на ваше непочтительное поведение. – Лээлин отступила на шаг, понимая, что надо бы улыбнуться, но не в силах этого сделать.
– Господин Гирше человек веселый. Он на такие вещи сквозь пальцы глядит, – ответили ей нарочито густым молодецким голосом.
– Да в доме он, в доме, не тут, в городе он, в своем доме городском, – крикнул из-за угла высокий человек в простом сером платье. Он шагнул под арку, чтобы Лээлин его увидела. – В городском доме господин Гирш, если это вас интересует, сударыня.
– Вечно вы, мастер Канц, песню нам испортите, – с беззлобной досадой огрызнулся старший офицер. – Такая красивая, благородная дама… – Он снял руки с бревна и, не прощаясь, ушел в кордегардию. Для чего-то постояв еще с минуту, Лээлин направилась обратно к носилкам, стараясь не смотреть на головы казненных, но твердо решив увидеть в этот день Ниссагля и во что бы то ни стало вытянуть из него обещание спасти Эласа.
Настоящим своим домом он считал Сервайр. Там все было мило и привычно. А здесь, в этом грациозно-мрачном маленьком дворце из черного шершавого камня, украшенном по карнизам безглазыми уродцами, Гирш никогда не знал, куда приложить руки. Комнаты ломились от роскоши, заставленные пышной инкрустированной мебелью, сундуками, серебряными шандалами, увешанные шпалерами южными, изумрудными, золотистыми, винно-рыжими, непристойными, сторгованными у шарэлитских перекупщиков за рабынь и шпалерами этаретскими, зелеными, туманными, серебристыми, награбленными из разоренных замков. Весь дом был огромным сундуком, в котором хранились Ниссаглевы сокровища, гардеробом его бесчисленных великолепных одеяний. Иногда, когда совсем уж нечего было делать, он наезжал сюда, чтобы полюбоваться на без толку собранную в кучу роскошь.
Сейчас он вспоминал ночной допрос. Палачи явно перестарались. Все-таки не стоило после двадцати ударов на дыбе давать Канцу тот приказ насчет Эласа: «Сломай ему пару ребер… Только чтоб не подох!» Еле в себя пришел после этого, мерзавец маленький. Брагой пришлось отпаивать.
Снизу неслышно поднялся камердинер – молчаливый, подобранный некогда в грязи шарэлитский полукровка.
– Сиятельный господин, – вкрадчиво зашептал он, изящно вьпибаясь из-за спинки кресла, – сиятельный господин, к вам в гости прекрасная дама.
– Кто такая?
– Благородная и непорочная Лээлин Аргаред.
– Кто-кто?
– Благородная и непорочная…
– Ага, понял. Я решил, что ты оговорился.
– Какие будут распоряжения, сиятельный господин?
– Я должен быть подобающе одетым, не так ли? Следовательно, попроси ее обождать и быстро поднимайся помогать мне одеваться.
Лээлин ждала в приемной, заваленной выкраденными из этаретских гнезд реликвиями. Красно лоснящиеся, в руку толщиной, словно обрубки плоти, вызывающе дыбились ароматические свечи с разлохмаченными, еще необожженными фитилями, вставленные в старинные напольные канделябры. Жирно поблескивали сплошь вышитые выпуклыми листьями драпри. В доме не слышалось ни звука. Тихо было и на улице – ни шагов, ни стука копыт. Лээлин мучительно пыталась представить свое будущее, но перед ее мутящимся от напряжения мысленным взором роилось что-то серое, наподобие вечернего снега или пепла. От этой слепоты было тягостно. Сила не шла на зов. С круто уходящей вверх раззолоченной лестнички соскользнул камердинер.
– Мой господин покорнейше и почтительнейше просит госпожу извинить его за долгую задержку и доставленные неудобства. Прошу вас следовать за мной.
Подобрав руками атласный подол, она ступила на узкую ступеньку. Покой, где ее опять оставили одну, служил, видимо, преддверием опочивальни. Она обратила внимание на винно-красное стекло в остроконечной части узкого окна, глубоко утопленного в толще стены. Пол покрывали мутно-серебристые песцовые шкуры. Четыре широкогорлые чеканные курильницы стояли по углам, – одна дымилась. Треть всего помещения занимало низкое, широкое, шестиугольное ложе с рамой из вызолоченных коленчатых реек, с литыми золотыми рожками на каждом углу. Массивные карнизы покрывала черно-золотая однообразная роспись, понизу была прибита длинная шпалера с изображением любовных игр от самых невинных до крайне непристойных. Возле окна стояло позолоченное большое кресло в виде раскрытой книги, окруженное целой стаей покрытых подушками скамеечек. Осмотревшись, Лээлин не заметила в этой комнате ничего для себя опасного. Беспокоило одно: почему ее пригласили не в те покои, где обычно принимают гостей, а в жилые помещения.
Минуту спустя вышел Ниссагль, подступил к ней неспешными легкими шажками и отвесил нижайший поклон, не опуская, однако, почтительного лица. Потом подал руку и, словно бы не видя, что она на нее не оперлась, направил ее к креслу со словами:
– Яснейшая Лээлин! Чем обязан столь нежданному и необычайному вашему визиту?
Глаза его горели страстным ожиданием. Лээлин, держась прямо, села на край кресла. Ниссагль устроился перед ней на скамеечке, словно паж или раб, и от этого стало вдвойне жутко. Атласная чешуя топорщилась на буфах рукавов. На нем был тот же костюм, в котором Лээлин видела его на охоте.
– Господин Ниссагль, мне смешна ваша вежливая недогадливость. Вы знаете, что речь может идти только о моем брате Эласе.
– Может, я и догадался. Но о чем в точности вы хотите повести речь, мне неведомо. Просветите же меня, неразумного. – вкрадчивые речи Ниссагля внушали ей какой-то безотчетный ужас.
– Господин Ниссагль, всем известно, какое влияние вы имеете на ее величество. Я хотела бы вас просить походатайствовать, замолвить перед нею словечко за Эласа.
– А с какой стати, яснейшая Лээлин? Помнится, на той злосчастной охоте вы выражали недовольство тем, что мы караем не за дело, а за «сказанное в запальчивости». Но ваш брат действительно покушался на жизнь королевы, более того, покушался, коварно прячась за спину бессловесного зверя. Такое прощать нельзя.
– Господин Гирш… Он молод, очень молод, он лишь по молодости и легкомыслию своему совершил то безумство, за которое несет сейчас наказание.
– Однако же вот вы, яснейшая Лээлин, еще моложе его, но не сотворили же ничего подобного и наверняка отговаривали бы его, случись вам что-нибудь заподозрить, не так ли?
– Господин Гирш… Я женщина. Душа моя – слабый ручей, что несет только опавшие лепестки и пушинки. Его же душа – весенний паводок на великой реке, а паводок приносит с собой и чистое, и грязное, и хорошее, и дурное. Прошу вас о снисхождении!
– Человек – не вода, человеку дан разум. «Да не отговорится опьянением и безумием», – провозгласила наша владычица, и это мудро.
– Человек – да. Но нами движут те, чья воля нам не всегда понятна.
– Тогда я вообще не понимаю вашего беспокойства. Разве Сила допустит, чтобы ее Посвященный принял смерть вследствие столь глупого поступка? Либо ваш отец явится из Этара с войском светлых Этарет, либо небеса разверзнутся и покарают не праведных. Что же вас тревожит? Вы во власти Силы, яснейшая Лээлин.
– Но что мешает вам стать орудием Силы и избавить его от смерти? В нас одна кровь, мы одно племя, и в горькую годину вы вполне оправданно вернетесь туда, откуда для великих испытаний были изгнаны ваши пращуры.
– Вот, значит, как!.. Вернуться?.. – Гирш подался вперед. Вернуться, освободив вашего брата. Это очень странная взятка. Такое мне предлагают впервые.
– Спасите его, – помертвевшими губами прошептала Лээлин. – Спасите его, молю вас. Он так молод. Я прошу, я молю вас, Гирш… – Слова были не громче дыхания, они таяли в золотящихся сумерках, не достигая дна Ниссаглева сердца. Он слушал их, хотел бы наслаждаться унижением Лээлин, но перед глазами его была другая картина: Беатрикс стискивает зубы, стараясь не кричать от боли, когда медики в который уж раз осматривают ее, ее руки дрожат в его руках, посеревшие губы трясутся, но она терпит и дышит медленно и глубоко, чтобы не напрягать сломанные ребра…
– Вернуться, – снова прошептал он и зло осклабился:
– Но ведь стать орудием Силы, насколько мне известно, нельзя сознательно… Сила сама выбирает, и никому не дано предугадать ее выбор. Вы опоздали с приглашением назад, яснейшая Лээлин. Я не хочу возвращаться туда, где никому дела не было до нашей крови, которую мы воистину свято берегли, утопая в нищете и грязи, мельчая, кровосмесительствуя и вырождаясь. О возвращении надо было говорить хотя бы в доме Ниссаглей, когда умирал король. Может, я стал бы тогда вашим верным псом до гроба. Но вы не взглянули на меня тогда, вы оплакивали чужого мужа. Нет, я не желаю возвращаться. – Глаза его мрачно блеснули, губы раздвинула ухмылка, и он в упор уставился на молчащую Лээлин. – Ну? Что вы еще придумаете? Сомневаюсь, что вы предложите мне сан Посвященного. И сомневаюсь, что я его возьму. Число их, кажется, строго ограничено. Возможны лишь трое Посвященных, не так ли? Да только я и без Посвящения знаю много такого, чего не знаете вы. Например, вам ведомо, как заклясть боль. А я знаю, как ее усилить. Или – как сделать умнейшего и искушеннейшего царедворца безумным зверем, чтобы потом казнить его за совершенные в беспамятстве бесчинства. – Глаза его, казалось, прожигали Лээлин насквозь, она то холодела, то покрывалась горячим потом. – Как я понимаю, вы истощили свою фантазию, прекрасная Лээлин… Позвольте мне тогда рассказать вам одну историю… Когда Энвикко Алли был арестован за насилие над дочерью бургомистра, его любовница Зарэ, шарэлитская куртизанка, пришла сюда, одевшись в лучшие наряды и умастившись самыми прельстительными ароматами. Сначала она пообещала мне все то, что обещали вы, то есть славу, положение и всякое такое, потому что боялась оскорбить недвусмысленной денежной взяткой, а потом предложила то, что прежде всего должна предлагать всякая смазливая бабенка, – себя… Так вот, уж если вы такая недогадливая, слушайте мое условие. Вы можете спасти вашего брата…
– Как? – тупо отозвалась Лээлин.
– Очень просто. – Он встал, расставив ноги в мягких замшевых сапогах и отодвинув пяткой скамеечку. – Ты станешь моей любовницей.
– Я?
– Ты. Ты будешь со мной спать. Начиная с этого дня. И с этого часа. Иначе мне нет ну совершенно никакого смысла рисковать расположением королевы. Поняла?
– Но… Я могла бы стать вашей женой…
– Жена мне ни к чему. Тем более сестра государственного преступника. Только любовница. Это единственно возможное условие. Если оно тебя не устраивает, двери этого дома перед тобой навсегда закрываются, а уж я постараюсь так настроить королеву, что тебя не допустят ни на одну аудиенцию и брата ты увидишь только на эшафоте, потому что Сервайр – не дом свиданий. Ты правильно заметила, мое влияние на королеву очень велико. Вот я и пущу его в ход. Но во вред тебе, а не на пользу. Так что решайся, да побыстрее. Это единственная возможность спасти твоего братца, которую я могу, да и хочу тебе дать.
Лээлин окончательно потеряла дар речи. Ниссагль отошел и прислонился к стене под окном – темнолицый, беспощадный, всесильный. Каждое его слово стучало в мозгу Лээлин молотом, расплющивая ее судорожные мысли.
Спустя несколько минут он подошел к Лээлин и по-хозяйски уверенно положил руки ей на плечи:
– Ну? Надумала али как?
Она обратила к нему смятенное большеглазое лицо, не замечая, что его рука уже перебралась к ней на грудь.
– Гирш… Пощадите меня… Я не могу… Я не готова… Боги!..
– Зато для казни Эласа все готово… Знаешь, что такое южная казнь? Растянут на стене, как лягушонка, ремнями за руки и оставят висеть на солнцепеке, пока не умрет. Или на медленном огне сожгут – весь город паленым мясом пропахнет. – Он говорил, лаская ее небрежными хозяйскими движениями. Лээлин подняла руки к горлу, чувствуя, что прилившая к лицу кровь сейчас начнет ее душить.
– Гирш, Гирш, Гирш… – произнесла она несколько раз полурыдая, едва терпя на себе его руки и не решаясь их отбросить.
– Ну? – Он растянул шнуровку на ее платье, ловко сдернул с плеч лиф и запустил обе руки за ворот:
– Ну? Долго ли будешь еще думать?
В ее расширенных глазах, уже налитых слезами, была обреченная покорность.
– Да… Я буду… С вами.
– Вот теперь я вижу, что ты умна… Отодвинься от спинки… Мне не снять с тебя платье. Ты ведь помнишь условие – здесь и сейчас, правда? Ну, не надо бояться…
Она медленно поднялась, и платье опало к ногам. Зрение застилал туман – сквозь него она увидела, как приближается к ней мужчина, и сделала движение броситься в сторону, но ее схватили, со смехом толкнули на устланное перинами ложе, придавили; она вскрикнула, но вскрик был оборван поцелуем жесткого и жадного рта.
Камердинер приник к двери, пытаясь отыскать щель. У него горели щеки, он шептал непристойности, постанывал и жмурился, изнывая от жгучей зависти, он скрипел зубами и стискивал кулаки, слушая стоны, вскрики, всхлипы, пока не получил по лбу резко отворенной дверью и не слетел, охнув, со ступеньки. На пороге стоял хозяин – лицо блестело, углы рта дрожали в усмешке, пот стекал по голой груди.
– Расселся. Что, понравилось? – В дрожащей руке Ниссагль держал маленький светильник. В покое за его спиной горели еще две свечки. Голая, словно распятая на постели, женщина казалась вырезанной из старой кости. Полукровка-лакей повел в сторону умными выпуклыми глазами. – Что, никак тоже хочешь полакомиться? Нет, извини, я еще сам голодный. Ниссагль поставил светильник на пол и утомленно сел на скрипнувшую ступеньку. – Ох, как я ее отделал, так и в казарме не всегда сумеют. Ты вот что: последи, чтобы она не сбежала отсюда. Хотя я сомневаюсь, что после меня она будет способна на такие подвиги. Я-то сейчас в Сервайр.
Время – боль. Только болью и меряют здесь время. Днем боль слабеет, тает, как снег на солнце, вернее, превращается в гнетущую усталость. А ночью снова волокут на муки, а когда истерзают всего, натешатся, то и бросят в углу, накроют холстиной: хочешь – живи, хочешь – подыхай. Нет, подохнуть не дадут. На перины уложат. Отогреют, отпоят, погладят по голове. И по новой. Плети, дыба, каленые шины, чугунные тиски, дубовые венки, воронки, чтобы кипятком накачивать, тонкие иглы, уколами которых приводят в чувство. И снова в луже воды и крови распластаешься в углу под холстиной. Палач подойдет, даст попить воды из деревянной чашки. Горькая вода, с укрепляющим снадобьем.
И так изо дня в день… «Да убейте вы меня, что ли…»
Элас лежал на боку, скорчившись, как дитя в утробе матери, укрывшись почти что с головой куском поеденного молью сукна, чтобы не очень знобило. Смотрел в черный от сырости потолок. На кирпичном полу стояла щербатая миска с безвкусной водой. Ниссаглю уже не требовалось пускать в ход зелье – боль теперь не оставляла Эласа, всегда была с ним. Да и как от нее отрешиться, если даже дышать больно – ребра-то сломаны. Куда воспаришь чистым сознанием – под этот низкий потолок, что ли? Элас горько усмехнулся в темноту.
День долог, а ночь еще длиннее.
В дверях заскрежетал ключ.
– Кто это? – Элас слегка приподнялся и прищурил глаза:
– Кто там?
Дверь со скрипом отворилась. На Эласа смотрел принц Эзель.
– Как? Высокий принц, вас тоже… тоже схватили?
– Нет, мне позволили свидание… Я попросил. – Эзель помолчал, потом спросил, не скрывая дрожи в голосе:
– Элас… Тебя что – пытали?
– Как и всех, высокий принц…
– Но как они смели?
– Странный вопрос, высокий принц. Они смеют все. Они власть.
– Но хотя бы из уважения к вашему роду они могли бы не подвергать тебя этому ужасу? Это неслыханно. – Эзель, стоя посреди камеры, развел руками.
– Как? Я говорю – как всех. Или немножко сильнее. Я не могу встать. Дайте мне, пожалуйста, воды. Стоит в миске рядом с нарами. Я не могу дотянуться до нее. Вам просто позволили свидание или просили что-то мне сказать? Я понял, что они ничего не позволяют без задних мыслей.
– Нет, они не посмели бы… Скажи… Это возможно выдержать?
– Почти невозможно. Я, кажется, пока еще могу… Сам не знаю зачем, потому что все уже признались и в том, что было, и в том, чего не было.
– Как же тебя выследили?
– Тише, высокий принц. Кажется, я понял, зачем вы здесь. Они думают, что мы помянем в разговоре что-нибудь для них важное… Меня выследил Ниссагль. Он умен, как сто дьяволов. А я глупец. Я не хочу об этом говорить. Все вышло так по-дурацки. Он пустил по моему следу мэйлари. Несмотря на все предосторожности, к которым я прибег. Потому что я пожалел Анэху, не поехал на нем по воде, как хотел. Анэху так устал тогда. Я понадеялся на человеческую глупость. Я понадеялся, что Ниссагль будет с королевой… То есть я рассчитывал, что она умрет… Видите, мысли путаются… – Элас говорил, еле шевеля губами, его слова скорей можно было угадать, чем услышать.
– Ниссагль не совсем человек. Мы забываем об этом.
– Он наша тень. Он знает все, что знаем мы, и даже больше. Не только как заклясть боль, но и как ее усилить. Перед первым допросом он напоил меня каким-то зельем. Не знаю, как остался тогда жив.
– А если не пить?
– Несколько дней продержат без воды. Если спешки нет. А если спешат, разожмут тебе зубы кинжалом и вольют прямо в горло. При мне так делали.
– Элас, Элас… Я могу хоть что-нибудь для тебя сделать?
– Расскажите, как на воле. Что с Лээлин? Эзель потупился.
– Я… На днях я видел ее в открытых носилках с Ниссаглем, – сказал он нарочито медленно.
– И что? – оживился Элас. – Она говорила с Ниссаглем обо мне? Не вижу другого повода, чтобы находиться в обществе этого негодяя…
Этот жар… Он опять беспокойно проникает в сознание. Значит, преграда между сознанием и телом слаба. Забыть о жаре! Забыть!
– Так почему?
Ах, этот папоротник. Проклятый папоротник. Надо что-то сказать, чтобы отвязался этот недомерок. Только нельзя медлить.
Элас отмахнулся со слабой улыбкой.
– Ах, я сделал это просто так, для смеха. Могу я поребячиться, когда меня никто не видит? Не так много лет прошло с тех пор, когда я был ребенком. Увидел папоротник и ни с того с сего решил позабавиться. Разве это запрещено? – Он натужно улыбнулся.
– Ай-ай, лучше б вы этой глупости не делали. – Голос Ниссагля смеялся, но лицо резала пополам зловещая улыбка. – Как вы хорошо врали, господин Элас. Думали небось, что выйдете отсюда. Но отсюда никто еще не вышел. И папоротник этот к вашему вранью, как овце хомут подходит.
– Если вы мне не верите, тогда, боюсь, нам не о чем говорить с вами.
– А не пройти ли нам в соседнее помещение? Там и выясним, есть нам о чем говорить или нет. Покой Правды все-таки.
– Идемте, – Элас встал с величавой легкостью, словно на нем были стола Посвященного, оплечье и родовой венец, – идемте, если вам угодно слушать мое молчание.
– Вам помочь? Вы ногу, кажется, подвернули? – Ниссагль предложил руку.
– Не стоит.
– Ладно.
Элас шагнул…
… Он свалился сразу, даже не взмахнул руками. С кратким стоном рухнул на бок, зажимая ладонями колено. Боль отдалась во всем теле. Он оцепенел, скорчившись и перестав дышать. Тьма поплыла перед глазами.
– … Неужели ты думал, что я дурак, Элас? Теперь вот помучайся, как мучилась она. Чтоб дышать больно было. Клянусь, такое я тебе устрою. Ниссагль стоял над ним, накрывая его своей тенью. – Неужели ты думал, что я не знаю этой уловки с нечувствительностью? Знаю, мой милый, прекрасно знаю. Знаю больше, чем ты. Напоил тебя дурманом, который злее браги, а ты и не заметил. Я все знаю про Этарет, потому что, – он наклонился, приблизив некрасивое и жесткое лицо, – я есть часть вас, ваша изнанка, я ваша тень, я всегда рядом с вами, вы от меня никогда не избавитесь! Что, не придумать ответа? А ты и не придумаешь, не старайся. Думать тут поздно, тут надо вспомнить один день, когда простой горожанин Гирш Ниссагль сделал донесение о раненом короле, а вы даже не подумали его за это наградить. Теперь я возьму свою награду сам – и уж не взыщи, любезный!
– Вы все равно ничего от меня не добьетесь… – Элас пытался привстать хотя бы на одно колено, на здоровое, чтоб только не ползать по полу.
– Я и не собираюсь добиваться. Много чести. Ты, ты сам будешь умолять, чтобы тебя выслушали. Умолять. А пока я с наслаждением послушаю, как ты верещишь на дыбе. И не я один. – Ниссагль распахнул дверь в пыточную и крикнул:
– Откройте окна! Пусть будет всем слышно, как благородные магнаты предают друг друга! Палачам двойная плата!
Назавтра же, точно из мешка, покатились по Хаару такие слухи, что немало камней ударилось в запертые ставни дома Аргаред, откалывая колючие темные щепки и разбивая тонкую резьбу. Дозорные нарочито бездействовали, положив руки на пояса.
Гонец пошатывался на занемевших после скачки ногах. Одежду его полосами покрыла прилипчивая беловатая пыль. Едва завидев Лээлин, он враскорячку упал на оба колена и даже поморщился, ударившись. Глаза его щурились, узкий рот был сжат.
– Что тебе? Что за вести ты принес из города столь поспешно? – Ее голос отстранение плыл над головой гонца вдоль смыкающихся арок серой светлой галереи. Но внутри у нее все дрожало. Что за вести могут быть, как не об Эласе. Какие, как не дурные.
– Очень дурные вести, владычица. Вашего брата обвинили в убийстве королевы. По городу ходят такие слухи, что хоть не надевай вовсе ливреи – побьют. В доме вашем все ставни булыжниками разбили. Того гляди, подожгут. А ночью вот ужас-то был – такие крики слышались из Сервайра, впору ума решиться…
– Кого взяли еще?
– Кэри Варрэда, еще там, говорят, на охоте. Да, может, и еще кого, уследить разве? Весь город полон этими черными…
Она знала, что так и будет. Конечно. Но почему-то истина становится истиной, только когда тебе объявят ее чужие. Значит, схватили. Пытали. Он кричал. Почему кричал?
– Спасибо, гонец. Дурная новость все равно новость. Можешь идти отдыхать.
Гонец ушел, и на плечи опустилось одиночество. Одна. Против безжалостного Ниссагля, против этой злобной женщины, против сытых пресмыкающихся морд – одна. Одна, одна, одна.
Своды галереи смыкались вдали, где был выход на широкие смотровые площадки. Там ветер шевелил траву, жесткую и жилистую, корни которой раздвигали древние камни…
Едва носилки Лээлин с гербами Аргаред появились в Старом городе – за ними тут же увязалась толпа грязно бранящихся торговок с булыжниками в подолах.
– Ведьмачка!
– Королевская шлюха!
– Белоглазое отродье! Чтоб ты сдохла!
Булыжники падали под копыта лошадей эскорта, один ударил в резной столбик носилок и провалился в подушки, носильщики беспомощно озирались, невольно ускоряя шаг, боясь ни за что ни про что заработать булыжником по затылку.
– Ничего, мы послушали, как орал вчера твой братец!
– И ты так же заорешь, придет час!
– Со своим отцом вместе, потаскуха!
– Сжечь бы тебя с твоим братцем спиной к спине! Давно пора!
– Ничего, вот королева поправится…
Лээлин сидела неподвижно. Грудь ее была под белым покрывалом, руки лежали на коленях, веки были опущены. Она направлялась в Сервайр с намерением увидеть Ниссагля. Толпа с руганью и злорадным хохотом валила вслед, но перед въездом на мост дозор заступил путь горлопанам и ссадил Лээлин с носилок. Дальше допускались только носилки королевы и высших сановников. С Лээлин не пустили никого из ее людей. Она пошла одна мимо отрубленных голов в помутневших от непогоды венцах.
Белесые их космы путались по ветру, исклеванные вороньем лица были черны, как земля. Пустые глазницы смотрели не на нее, мимо. По перевернутым щитам она отличала Высоких от Чистых.
Но вот надвинулись, нависли щербатые отесанные камни свода. Дорогу перекрывало уложенное на козлы бревно, покрашенное в красный цвет, Сервайр осады не опасался, неприступность его проистекала от другой причины, нежели поднятый мост и круглые сутки опущенная герса. И Лээлин тоже не смогла ступить за красное бревно, попросив одного из ландскнехтов вызвать старшего по званию. Ландскнехт взглядом оценил ее и, посчитав подружкой какого-нибудь офицера, ушел в спрятанную меж контрфорсов дверь.
Оттуда доносилось бойкое треньканье «мужицкой лиры», сопровождаемое невнятным подпеванием, а потом вышли один за другим, пригибаясь и широко распахнув тяжелые плащи, трое сервайрских старшин – откормленные рослые ребята со скучающими лицами. У двоих на коротких цепочках из позолоченной меди были какие-то новые знаки отличия в виде цветных эмалевых щитков с коронами, секирами и песьими головами.
– Что вам угодно, сударыня? – спросил один, опираясь двумя руками в перчатках о бревно и обдавая Лээлин запахом копоти и жаркого. Глаза у него были наглые.
– Мне угодно поговорить наедине с Гиршем Ниссаглем.
– Во-первых, с господином начальником Тайной Канцелярии Гиршем Ниссаглем, во-вторых, – взгляд его уперся прямо в лицо Лээлин, заставив ее покраснеть, – так-таки наедине? Может, для разрешения вашего вопроса достаточно поговорить наедине со мной? Или с нами троими? – Остальные двусмысленно заулыбались. – Чем больше головок, тем лучше, как говорит наш добрый народ.
– Господа, я ведь подам досточтимому Гиршу Ниссаглю жалобу на ваше непочтительное поведение. – Лээлин отступила на шаг, понимая, что надо бы улыбнуться, но не в силах этого сделать.
– Господин Гирше человек веселый. Он на такие вещи сквозь пальцы глядит, – ответили ей нарочито густым молодецким голосом.
– Да в доме он, в доме, не тут, в городе он, в своем доме городском, – крикнул из-за угла высокий человек в простом сером платье. Он шагнул под арку, чтобы Лээлин его увидела. – В городском доме господин Гирш, если это вас интересует, сударыня.
– Вечно вы, мастер Канц, песню нам испортите, – с беззлобной досадой огрызнулся старший офицер. – Такая красивая, благородная дама… – Он снял руки с бревна и, не прощаясь, ушел в кордегардию. Для чего-то постояв еще с минуту, Лээлин направилась обратно к носилкам, стараясь не смотреть на головы казненных, но твердо решив увидеть в этот день Ниссагля и во что бы то ни стало вытянуть из него обещание спасти Эласа.
Настоящим своим домом он считал Сервайр. Там все было мило и привычно. А здесь, в этом грациозно-мрачном маленьком дворце из черного шершавого камня, украшенном по карнизам безглазыми уродцами, Гирш никогда не знал, куда приложить руки. Комнаты ломились от роскоши, заставленные пышной инкрустированной мебелью, сундуками, серебряными шандалами, увешанные шпалерами южными, изумрудными, золотистыми, винно-рыжими, непристойными, сторгованными у шарэлитских перекупщиков за рабынь и шпалерами этаретскими, зелеными, туманными, серебристыми, награбленными из разоренных замков. Весь дом был огромным сундуком, в котором хранились Ниссаглевы сокровища, гардеробом его бесчисленных великолепных одеяний. Иногда, когда совсем уж нечего было делать, он наезжал сюда, чтобы полюбоваться на без толку собранную в кучу роскошь.
Сейчас он вспоминал ночной допрос. Палачи явно перестарались. Все-таки не стоило после двадцати ударов на дыбе давать Канцу тот приказ насчет Эласа: «Сломай ему пару ребер… Только чтоб не подох!» Еле в себя пришел после этого, мерзавец маленький. Брагой пришлось отпаивать.
Снизу неслышно поднялся камердинер – молчаливый, подобранный некогда в грязи шарэлитский полукровка.
– Сиятельный господин, – вкрадчиво зашептал он, изящно вьпибаясь из-за спинки кресла, – сиятельный господин, к вам в гости прекрасная дама.
– Кто такая?
– Благородная и непорочная Лээлин Аргаред.
– Кто-кто?
– Благородная и непорочная…
– Ага, понял. Я решил, что ты оговорился.
– Какие будут распоряжения, сиятельный господин?
– Я должен быть подобающе одетым, не так ли? Следовательно, попроси ее обождать и быстро поднимайся помогать мне одеваться.
Лээлин ждала в приемной, заваленной выкраденными из этаретских гнезд реликвиями. Красно лоснящиеся, в руку толщиной, словно обрубки плоти, вызывающе дыбились ароматические свечи с разлохмаченными, еще необожженными фитилями, вставленные в старинные напольные канделябры. Жирно поблескивали сплошь вышитые выпуклыми листьями драпри. В доме не слышалось ни звука. Тихо было и на улице – ни шагов, ни стука копыт. Лээлин мучительно пыталась представить свое будущее, но перед ее мутящимся от напряжения мысленным взором роилось что-то серое, наподобие вечернего снега или пепла. От этой слепоты было тягостно. Сила не шла на зов. С круто уходящей вверх раззолоченной лестнички соскользнул камердинер.
– Мой господин покорнейше и почтительнейше просит госпожу извинить его за долгую задержку и доставленные неудобства. Прошу вас следовать за мной.
Подобрав руками атласный подол, она ступила на узкую ступеньку. Покой, где ее опять оставили одну, служил, видимо, преддверием опочивальни. Она обратила внимание на винно-красное стекло в остроконечной части узкого окна, глубоко утопленного в толще стены. Пол покрывали мутно-серебристые песцовые шкуры. Четыре широкогорлые чеканные курильницы стояли по углам, – одна дымилась. Треть всего помещения занимало низкое, широкое, шестиугольное ложе с рамой из вызолоченных коленчатых реек, с литыми золотыми рожками на каждом углу. Массивные карнизы покрывала черно-золотая однообразная роспись, понизу была прибита длинная шпалера с изображением любовных игр от самых невинных до крайне непристойных. Возле окна стояло позолоченное большое кресло в виде раскрытой книги, окруженное целой стаей покрытых подушками скамеечек. Осмотревшись, Лээлин не заметила в этой комнате ничего для себя опасного. Беспокоило одно: почему ее пригласили не в те покои, где обычно принимают гостей, а в жилые помещения.
Минуту спустя вышел Ниссагль, подступил к ней неспешными легкими шажками и отвесил нижайший поклон, не опуская, однако, почтительного лица. Потом подал руку и, словно бы не видя, что она на нее не оперлась, направил ее к креслу со словами:
– Яснейшая Лээлин! Чем обязан столь нежданному и необычайному вашему визиту?
Глаза его горели страстным ожиданием. Лээлин, держась прямо, села на край кресла. Ниссагль устроился перед ней на скамеечке, словно паж или раб, и от этого стало вдвойне жутко. Атласная чешуя топорщилась на буфах рукавов. На нем был тот же костюм, в котором Лээлин видела его на охоте.
– Господин Ниссагль, мне смешна ваша вежливая недогадливость. Вы знаете, что речь может идти только о моем брате Эласе.
– Может, я и догадался. Но о чем в точности вы хотите повести речь, мне неведомо. Просветите же меня, неразумного. – вкрадчивые речи Ниссагля внушали ей какой-то безотчетный ужас.
– Господин Ниссагль, всем известно, какое влияние вы имеете на ее величество. Я хотела бы вас просить походатайствовать, замолвить перед нею словечко за Эласа.
– А с какой стати, яснейшая Лээлин? Помнится, на той злосчастной охоте вы выражали недовольство тем, что мы караем не за дело, а за «сказанное в запальчивости». Но ваш брат действительно покушался на жизнь королевы, более того, покушался, коварно прячась за спину бессловесного зверя. Такое прощать нельзя.
– Господин Гирш… Он молод, очень молод, он лишь по молодости и легкомыслию своему совершил то безумство, за которое несет сейчас наказание.
– Однако же вот вы, яснейшая Лээлин, еще моложе его, но не сотворили же ничего подобного и наверняка отговаривали бы его, случись вам что-нибудь заподозрить, не так ли?
– Господин Гирш… Я женщина. Душа моя – слабый ручей, что несет только опавшие лепестки и пушинки. Его же душа – весенний паводок на великой реке, а паводок приносит с собой и чистое, и грязное, и хорошее, и дурное. Прошу вас о снисхождении!
– Человек – не вода, человеку дан разум. «Да не отговорится опьянением и безумием», – провозгласила наша владычица, и это мудро.
– Человек – да. Но нами движут те, чья воля нам не всегда понятна.
– Тогда я вообще не понимаю вашего беспокойства. Разве Сила допустит, чтобы ее Посвященный принял смерть вследствие столь глупого поступка? Либо ваш отец явится из Этара с войском светлых Этарет, либо небеса разверзнутся и покарают не праведных. Что же вас тревожит? Вы во власти Силы, яснейшая Лээлин.
– Но что мешает вам стать орудием Силы и избавить его от смерти? В нас одна кровь, мы одно племя, и в горькую годину вы вполне оправданно вернетесь туда, откуда для великих испытаний были изгнаны ваши пращуры.
– Вот, значит, как!.. Вернуться?.. – Гирш подался вперед. Вернуться, освободив вашего брата. Это очень странная взятка. Такое мне предлагают впервые.
– Спасите его, – помертвевшими губами прошептала Лээлин. – Спасите его, молю вас. Он так молод. Я прошу, я молю вас, Гирш… – Слова были не громче дыхания, они таяли в золотящихся сумерках, не достигая дна Ниссаглева сердца. Он слушал их, хотел бы наслаждаться унижением Лээлин, но перед глазами его была другая картина: Беатрикс стискивает зубы, стараясь не кричать от боли, когда медики в который уж раз осматривают ее, ее руки дрожат в его руках, посеревшие губы трясутся, но она терпит и дышит медленно и глубоко, чтобы не напрягать сломанные ребра…
– Вернуться, – снова прошептал он и зло осклабился:
– Но ведь стать орудием Силы, насколько мне известно, нельзя сознательно… Сила сама выбирает, и никому не дано предугадать ее выбор. Вы опоздали с приглашением назад, яснейшая Лээлин. Я не хочу возвращаться туда, где никому дела не было до нашей крови, которую мы воистину свято берегли, утопая в нищете и грязи, мельчая, кровосмесительствуя и вырождаясь. О возвращении надо было говорить хотя бы в доме Ниссаглей, когда умирал король. Может, я стал бы тогда вашим верным псом до гроба. Но вы не взглянули на меня тогда, вы оплакивали чужого мужа. Нет, я не желаю возвращаться. – Глаза его мрачно блеснули, губы раздвинула ухмылка, и он в упор уставился на молчащую Лээлин. – Ну? Что вы еще придумаете? Сомневаюсь, что вы предложите мне сан Посвященного. И сомневаюсь, что я его возьму. Число их, кажется, строго ограничено. Возможны лишь трое Посвященных, не так ли? Да только я и без Посвящения знаю много такого, чего не знаете вы. Например, вам ведомо, как заклясть боль. А я знаю, как ее усилить. Или – как сделать умнейшего и искушеннейшего царедворца безумным зверем, чтобы потом казнить его за совершенные в беспамятстве бесчинства. – Глаза его, казалось, прожигали Лээлин насквозь, она то холодела, то покрывалась горячим потом. – Как я понимаю, вы истощили свою фантазию, прекрасная Лээлин… Позвольте мне тогда рассказать вам одну историю… Когда Энвикко Алли был арестован за насилие над дочерью бургомистра, его любовница Зарэ, шарэлитская куртизанка, пришла сюда, одевшись в лучшие наряды и умастившись самыми прельстительными ароматами. Сначала она пообещала мне все то, что обещали вы, то есть славу, положение и всякое такое, потому что боялась оскорбить недвусмысленной денежной взяткой, а потом предложила то, что прежде всего должна предлагать всякая смазливая бабенка, – себя… Так вот, уж если вы такая недогадливая, слушайте мое условие. Вы можете спасти вашего брата…
– Как? – тупо отозвалась Лээлин.
– Очень просто. – Он встал, расставив ноги в мягких замшевых сапогах и отодвинув пяткой скамеечку. – Ты станешь моей любовницей.
– Я?
– Ты. Ты будешь со мной спать. Начиная с этого дня. И с этого часа. Иначе мне нет ну совершенно никакого смысла рисковать расположением королевы. Поняла?
– Но… Я могла бы стать вашей женой…
– Жена мне ни к чему. Тем более сестра государственного преступника. Только любовница. Это единственно возможное условие. Если оно тебя не устраивает, двери этого дома перед тобой навсегда закрываются, а уж я постараюсь так настроить королеву, что тебя не допустят ни на одну аудиенцию и брата ты увидишь только на эшафоте, потому что Сервайр – не дом свиданий. Ты правильно заметила, мое влияние на королеву очень велико. Вот я и пущу его в ход. Но во вред тебе, а не на пользу. Так что решайся, да побыстрее. Это единственная возможность спасти твоего братца, которую я могу, да и хочу тебе дать.
Лээлин окончательно потеряла дар речи. Ниссагль отошел и прислонился к стене под окном – темнолицый, беспощадный, всесильный. Каждое его слово стучало в мозгу Лээлин молотом, расплющивая ее судорожные мысли.
Спустя несколько минут он подошел к Лээлин и по-хозяйски уверенно положил руки ей на плечи:
– Ну? Надумала али как?
Она обратила к нему смятенное большеглазое лицо, не замечая, что его рука уже перебралась к ней на грудь.
– Гирш… Пощадите меня… Я не могу… Я не готова… Боги!..
– Зато для казни Эласа все готово… Знаешь, что такое южная казнь? Растянут на стене, как лягушонка, ремнями за руки и оставят висеть на солнцепеке, пока не умрет. Или на медленном огне сожгут – весь город паленым мясом пропахнет. – Он говорил, лаская ее небрежными хозяйскими движениями. Лээлин подняла руки к горлу, чувствуя, что прилившая к лицу кровь сейчас начнет ее душить.
– Гирш, Гирш, Гирш… – произнесла она несколько раз полурыдая, едва терпя на себе его руки и не решаясь их отбросить.
– Ну? – Он растянул шнуровку на ее платье, ловко сдернул с плеч лиф и запустил обе руки за ворот:
– Ну? Долго ли будешь еще думать?
В ее расширенных глазах, уже налитых слезами, была обреченная покорность.
– Да… Я буду… С вами.
– Вот теперь я вижу, что ты умна… Отодвинься от спинки… Мне не снять с тебя платье. Ты ведь помнишь условие – здесь и сейчас, правда? Ну, не надо бояться…
Она медленно поднялась, и платье опало к ногам. Зрение застилал туман – сквозь него она увидела, как приближается к ней мужчина, и сделала движение броситься в сторону, но ее схватили, со смехом толкнули на устланное перинами ложе, придавили; она вскрикнула, но вскрик был оборван поцелуем жесткого и жадного рта.
Камердинер приник к двери, пытаясь отыскать щель. У него горели щеки, он шептал непристойности, постанывал и жмурился, изнывая от жгучей зависти, он скрипел зубами и стискивал кулаки, слушая стоны, вскрики, всхлипы, пока не получил по лбу резко отворенной дверью и не слетел, охнув, со ступеньки. На пороге стоял хозяин – лицо блестело, углы рта дрожали в усмешке, пот стекал по голой груди.
– Расселся. Что, понравилось? – В дрожащей руке Ниссагль держал маленький светильник. В покое за его спиной горели еще две свечки. Голая, словно распятая на постели, женщина казалась вырезанной из старой кости. Полукровка-лакей повел в сторону умными выпуклыми глазами. – Что, никак тоже хочешь полакомиться? Нет, извини, я еще сам голодный. Ниссагль поставил светильник на пол и утомленно сел на скрипнувшую ступеньку. – Ох, как я ее отделал, так и в казарме не всегда сумеют. Ты вот что: последи, чтобы она не сбежала отсюда. Хотя я сомневаюсь, что после меня она будет способна на такие подвиги. Я-то сейчас в Сервайр.
Время – боль. Только болью и меряют здесь время. Днем боль слабеет, тает, как снег на солнце, вернее, превращается в гнетущую усталость. А ночью снова волокут на муки, а когда истерзают всего, натешатся, то и бросят в углу, накроют холстиной: хочешь – живи, хочешь – подыхай. Нет, подохнуть не дадут. На перины уложат. Отогреют, отпоят, погладят по голове. И по новой. Плети, дыба, каленые шины, чугунные тиски, дубовые венки, воронки, чтобы кипятком накачивать, тонкие иглы, уколами которых приводят в чувство. И снова в луже воды и крови распластаешься в углу под холстиной. Палач подойдет, даст попить воды из деревянной чашки. Горькая вода, с укрепляющим снадобьем.
И так изо дня в день… «Да убейте вы меня, что ли…»
Элас лежал на боку, скорчившись, как дитя в утробе матери, укрывшись почти что с головой куском поеденного молью сукна, чтобы не очень знобило. Смотрел в черный от сырости потолок. На кирпичном полу стояла щербатая миска с безвкусной водой. Ниссаглю уже не требовалось пускать в ход зелье – боль теперь не оставляла Эласа, всегда была с ним. Да и как от нее отрешиться, если даже дышать больно – ребра-то сломаны. Куда воспаришь чистым сознанием – под этот низкий потолок, что ли? Элас горько усмехнулся в темноту.
День долог, а ночь еще длиннее.
В дверях заскрежетал ключ.
– Кто это? – Элас слегка приподнялся и прищурил глаза:
– Кто там?
Дверь со скрипом отворилась. На Эласа смотрел принц Эзель.
– Как? Высокий принц, вас тоже… тоже схватили?
– Нет, мне позволили свидание… Я попросил. – Эзель помолчал, потом спросил, не скрывая дрожи в голосе:
– Элас… Тебя что – пытали?
– Как и всех, высокий принц…
– Но как они смели?
– Странный вопрос, высокий принц. Они смеют все. Они власть.
– Но хотя бы из уважения к вашему роду они могли бы не подвергать тебя этому ужасу? Это неслыханно. – Эзель, стоя посреди камеры, развел руками.
– Как? Я говорю – как всех. Или немножко сильнее. Я не могу встать. Дайте мне, пожалуйста, воды. Стоит в миске рядом с нарами. Я не могу дотянуться до нее. Вам просто позволили свидание или просили что-то мне сказать? Я понял, что они ничего не позволяют без задних мыслей.
– Нет, они не посмели бы… Скажи… Это возможно выдержать?
– Почти невозможно. Я, кажется, пока еще могу… Сам не знаю зачем, потому что все уже признались и в том, что было, и в том, чего не было.
– Как же тебя выследили?
– Тише, высокий принц. Кажется, я понял, зачем вы здесь. Они думают, что мы помянем в разговоре что-нибудь для них важное… Меня выследил Ниссагль. Он умен, как сто дьяволов. А я глупец. Я не хочу об этом говорить. Все вышло так по-дурацки. Он пустил по моему следу мэйлари. Несмотря на все предосторожности, к которым я прибег. Потому что я пожалел Анэху, не поехал на нем по воде, как хотел. Анэху так устал тогда. Я понадеялся на человеческую глупость. Я понадеялся, что Ниссагль будет с королевой… То есть я рассчитывал, что она умрет… Видите, мысли путаются… – Элас говорил, еле шевеля губами, его слова скорей можно было угадать, чем услышать.
– Ниссагль не совсем человек. Мы забываем об этом.
– Он наша тень. Он знает все, что знаем мы, и даже больше. Не только как заклясть боль, но и как ее усилить. Перед первым допросом он напоил меня каким-то зельем. Не знаю, как остался тогда жив.
– А если не пить?
– Несколько дней продержат без воды. Если спешки нет. А если спешат, разожмут тебе зубы кинжалом и вольют прямо в горло. При мне так делали.
– Элас, Элас… Я могу хоть что-нибудь для тебя сделать?
– Расскажите, как на воле. Что с Лээлин? Эзель потупился.
– Я… На днях я видел ее в открытых носилках с Ниссаглем, – сказал он нарочито медленно.
– И что? – оживился Элас. – Она говорила с Ниссаглем обо мне? Не вижу другого повода, чтобы находиться в обществе этого негодяя…