– Реанимация?
– Да, – ответил голос, – она самая.
– Доктор Панкратов.
– Узнаем. Хотите нам больного на трубке, после прямого массажа перевести?
– Как догадались?
– Служба у нас такая. Все готово, везите.
– Я вам не завидую, мужики. Очень тяжелый парень, так что спаточки с ним вам не придется.
– Да, помилуй вас Боже, какой там спать, через двадцать минут конференция, – засмеялся врач.
– Действительно, я и забыл.
– Кстати, вас искали. Катерина записала, кто и откуда.
– Это же надо, всем все всегда известно, – проворчал он. -Не больница, какой-то КГБ.
– Не понял, что вы сказали? – раздалось на том конце.
– Гадюшник у нас, а не больница, – почти прокричал он, -что я сказал, – совсем рассвирепел Андрей Викторович.
– Я не понял, – опять повторил тот же доктор. – Подождите, Катя с бумажечкой бежит. А что вы все-таки сказали? -опять поинтересовался он.
– Да ничего хорошего. Это я так, все больше от чувства глубокого удовлетворения.
– А-а-а, – протянул доктор, – теперь понял. – Андрей Викторович на это только фыркнул, хотел что-то сказать, но здесь к селектору подошла сестра.
– Андрей Викторович, вам звонили из гинекологии, просили срочно прийти, – взволнованно передала она информацию. – Больная уже на столе.
– Вот как, спасибо, Катя, обрадовала, – озабочено произнес он. Вернулся в операционную, спросил: – Ну, как он?
– Пока все в порядке. До реанимации довезу уж точно, а там не знаю.
– А там, слава Богу, сегодня тоже толковый человек работает.
– Не подлизывайся. Федор, что ли?
– Да. Именно он. Так что по крайней мере за два часа я абсолютно спокоен. Виктор, меня срочно просят в гинекологию, больная на столе. Так что обрадуй начальство моим отсутствием, пусть отдохнут сегодня. И не забудь, пожалуйста, еще раз проверить историю болезни. Сам видишь, больной тяжелый.
– Не волнуйся, сейчас закончу и посмотрю.
– Всем спасибо. Мария Ивановна, спасибо тебе, дорогая, -поблагодарил он операционную сестру. – Не держишь на меня зла?
– Как можно. Господь с вами, Андрей Викторович.
– Иди, Андрюх, то есть Андрей Викторович, – поправилась Наталья Петровна, – идите, хотя бы попейте кофейку у меня из термоса.
– Петровна, ты же знаешь, такой кофе я не пью. Мне важен сам процесс его приготовления. Я мог совсем от него отказаться, если бы…
– Оказались на необитаемом острове?
– Именно. Целую твои ручки, Петровна.
– Иди, иди. Ждут тебя.
Панкратов улыбнулся, а затем сразу стал серьезным, опять подошел к столу, пощупал у больного пульс.
– Никак от вас не уйду, напугал меня этот парнишка. И откуда он только свалился на наши бедные головы?
– Все оттуда же, откуда все остальные. А тебе это явно подарок к твоей апробации, Андрюшенька. Ведь у тебя там тоже что-то о ранении печени. Так что принимай. И чего это ты все его пульс щупаешь, никак не пойму. Вон на кардиографе все выписано.
– Спасибо за совет, дорогая. Привычка такая, все самостоятельно пощупать да потрогать. Хорошо, я пошел.
В ординаторскую заглянул Виктор.
– О, кстати, Витек, чуть было не забыл, – попросил Панкратов. – Окажи любезность, попроси, пожалуйста, кого-нибудь из молодых по списку всем сообщить, что у меня апробация на следующей неделе, а то боюсь, замотаюсь. Пусть не забудет пригласить докторов из других отделений и с кафедр, чтобы обидок потом не возникало. Хороший банкет гарантирую. Естественно, в незабвенном кафе «Синичка».
– Не волнуйся, Андрюха, что тебе докторская – тьфу, да и только! Ты же в своем деле давно академик.
– Ладно, ты не мажь мне. Признайся лучше: ты меня ночью вызывал?
– Матерью клянусь! – искренне возмутился Виктор, давно похоронивший старушку на Никольском кладбище. – Ты уж меня извини, что втравил тебя в это дело. Но, видит бог, не по своей я воле, – еще раз извинился Виктор.
– Ну что ты, Витя, все в порядке. Это я так, больше по инерции.
– Тогда резюмируем: кофе отменяется, тем более с граммулечками, – вздохнул Виктор. – К дамам надо являться в кристально чистой форме. – Он хитро глянул на друга. – Особо к дамам, неравнодушным к вам.
Андрей только махнул рукой и набросил на плечи куртку. Шапку с помпонами сунул в портфель.
– Надеюсь, тему диссертации помнишь? – строго спросил Андрей.
– Уж как-нибудь… – виновато склонил голову Виктор.
История с диссертацией Панкратова нашумела на всю клинику. Дело в том, что Виктор, считавшийся непревзойденным стилистом, взялся отредактировать едва законченную работу Андрея. Когда прошла неделя, Панкратов поинтересовался ходом редакторской работы.
– Нет у тебя больше диссера, Андрюха. Я талмуд твой посеял. Прости идиота… – сознался Виктор.
– Смеешься… – бледнея, Андрей встряхнул друга. – Это же единственный экземпляр! А я-то, дебил! Доверил великое научное изыскание самому патологическому… пентюху в клинике! Да нет – в Москве! Ты ж истории болезни своих больных по всем отделениям ищешь! – он метался по комнате вокруг окаменевшего от непоправимой вины друга. – Где ты ее оставил, вражина! А может, американцам загнал?
– Найду, клянусь! Новую напишу! – колотил себя в куриную грудь Виктор. Все оказалось до безобразия просто. Он взял диссертацию с собой на пляж, надеясь там с ней хорошенько поработать в тиши и покое, и оставил где-то под кустиком. Поиски ни к чему не привели. То ли сама работа кому-то сильно понравилась, то ли сгодилась для каких-то пляжных потребностей дефицитная по тем временам бумага. Но надо отдать должное благородству Андрея, он абсолютно никак не донимал своего забывчивого друга, а даже наоборот, по-доброму посмеивался над его рассеянностью.
«Эх, надо бы Витьке про старика с четками рассказать! Обхохочется! И поделом, шизуха чистой воды! Белая горячка. Вонючая отрава для зомбирования великого хирурга, да еще и перстень в чернилке! А если серьезно, был ли он вообще? И было ли тайное сидение с бородатым стариком в темном кабинете сестры-хозяйки?»
Панкратов решил по пути заглянуть в кабинет, но там уже вовсю хозяйничала Марья Гавриловна, а чернильный прибор чуть заметно горбился под завалом бумаг. Извинившись, он прикрыл дверь и во всю прыть поскакал в гинекологию, располагавшуюся в другом корпусе.
– Черт бы подрал такую погоду!
Темно, гадко, мокро! А кто-то в теплых краях нежится, принимает от лакея запотевший бокал прямо в шезлонге под сенью пальм! – бормотал Панкратов, шагая по аллее к гинекологическом корпусу. – Куртец на рыбьем меху у меня совершенно не солидный, по лужам как пацан хлюпаю. А надо бы иметь солидное драповое пальто и шляпу. Нет, если в собственном «вольво» перемещаться, то лучше в дубленке и с непокрытой головой, благо, волосищ пока хватает для демонстрации. Права, права Лариска – «докторишка нищий» – вот вы кто, господин Панкратов!
Жена была художником-модельером, вроде даже преуспевающим. Всегда оказывалась в центре шумного бала – выставки, показы, презентации, на которых Андрей поначалу присутствовал, а потом прекратил ненужные для него хождения. Красота спасет мир? Да бросьте, господа, кого спасут тряпки и крои, унисексы и сексапилы? А вот докторские руки! Ну, не мир, так отдельно взятого человека спасут обязательно.
– Не понимаю, Андрюша! Ты таких важных людей спасаешь, а где гонорары? – приступая к своей излюбленной теме, Лариса делала страдальческое лицо.
– Я работаю не в коммерческой клинике. У меня зарплата, – упорно твердил он одно и тоже.
– Оскорбление это, а не зарплата. У других врачей и автомобили роскошные и особняки громадные.
– Не надо мне про других рассказывать! Да, кто-то, может быть, карманы за счет чужой беды набивает, выбирая платежеспособных больных! Не такой я! Не такой, извини.
Измученная финансовой слабостью мужа, Лариска сделала попытку улучшить его положение. Привела в дом своего мордатого приятеля, накормила по-барски. Потом вызвала из комнаты Андрея, к посиделкам жены по обыкновению не причастного.
– Он? – коротко осведомился мордатый, окинув оценивающим взглядом Андрея от растрепанной макушки до растоптанных тапок. – На восемьсот баксов пойдешь?
– А что нужно делать? – смиренно поинтересовался Андрей, уловив краем глаза радостно сиявшую физиономию жены.
– Да так, сидеть больше будешь, изображать, – ответил тот с явным пренебрежением, потому что названная сумма была для него пустяком, пособием по бедности.
Андрей знал новых хозяев жизни и ненавидел их.
– Не могу сидеть, геморрой замучил, извини, мужик. – Панкратов виновато развел руками. – За пять тысяч баксов лежа -еще куда ни шло. – Он ушел, хлопнув дверью, и долго еще слышал, как разорялась сквозь рыдания Лариса, оправдываясь перед боровом за поведение «этого дикаря»
И пошла семейная трещина от экономического базиса к лирической надстройке. Вначале тихонько, а потом и вовсе открыто, даже демонстративно, Лариса стала показывать мужу, что есть у нее другие интересы. Более соответствующие потребностям. А он ведь любил ее! Ох, как больно было, обидно, хоть вой! Но Панкратов не выл, а начал спасаться коньячком. Благо этого подарочного добра было хоть отбавляй. Вот и стал иногда пытаться задавить тоску, придушить ревность, злость, обиду! Делов-то – рюмашка! Разогнал кровь горючим – и вперед! Только чутье обостряет и поднимает кураж. Добавить, еще немного…
– Ты свои руки видел? – как-то наскочил на него осатаневший от жалости к другу Витя. – Так посмотри.
Панкратов вытянул перед собой растопыренные пятерни -пальцы дрожали.
– Я и такими лучше многих других прооперирую.
– А через месяц что будет? Через год? Да не хочу я наблюдать, как гибнет хирург Панкратов. Вот, подписывай. – Виктор Кирюхин положил перед начальником заявление об уходе. Потом были обещания завязать и какие-то хитрые американские таблетки, снимающие зависимость. Была упорная, ненарушае-мая трезвость. И выдержал бы, и справился, если бы опять не Ларка. И на кой ляд он присох к ней, мазохист?
В хирургическом мире, что бы ни праздновали, второй тост всегда поднимается «за наши тылы». Это стародавняя традиция, говорящая о том, что без покоя и лада в семье хирургу не выстоять. И от «граммулечек» не уберечься. Этим самым хирурги подтверждали незыблемость своих семейных традиций и устоев.
Панкратову было больно из-за постоянных обманов жены. А вот она особо не переживала и угрызения совести ее не мучили. Обманывала Лариса мужа как бы между прочим, особо не утруждая себя в объяснениях и придумывании каких-то оправданий.
Так они и продолжали жить во лжи и обмане. «А что делать?» – спрашивал себя Панкратов. Ведь он продолжал ее любить. А его попытки разговора с ней не приносили никакого толка. Она или отшучивалась, или переходила в нападение, если он в своих обвинениях был слишком настойчив. И, конечно же, главным аргументом в ее споре с ним оставались деньги.
Действительно, подумал он, особой радости и тем более гордости он не испытывал, когда приносил домой зарплату. «Будь они неладны – те, кто платит такую зарплату врачам», -в сердцах ругался он про себя.
До поры до времени острые углы в их отношениях удавалось как-то сглаживать. Но, особенно это стало заметно, когда начались всем известные перемены в стране. Сразу, в один момент врачи, так же, впрочем, как и учителя, ученые и другие представители уважаемых ранее профессий, стали получать то ли стипендии, то ли пособия по безработице. Кстати, далеко не те, которые получают безработные в Европе, например. А потом врачи вообще стали просто презираемой частью общества. Причем все это произошло очень быстро и совершенно незаметно для остальных людей. Вот здесь супруга и стала доставать Панкратова. И доставать с лихвой.
«Все могут зарабатывать, а ты ради своей семьи не хочешь даже задницу оторвать, чтобы найти нормальную работу. Кому нужна такая работа, которая не дает семье благосостояния. Ищи что-нибудь приличное». Это были последние слова Ларисы перед тем, как они прекратили общение. А потом, то ли в отместку за его упрямство и несогласие с ней, то ли просто в силу вредности характера, она стала отсутствовать дома по несколько дней. И к ним домой стали приходить какие-то мужики в барских шубах и, похоже, с большими деньгами. Разговаривали они покровительственным тоном, пренебрежительно оглядывая обстановку в квартире.
Панкратов старался ничего не замечать, все глубже уходил в себя и в работу. Стал просто пропадать в больнице, чаще оставался дежурить, хотя по статусу мог уже этого и не делать. Но на работе Андрей чувствовал себя на равных со своими коллегами, которые уважительно относились к нему.
«Вот они, тылы! – не без зависти взглянул Панкратов на дежуривших возле гинекологического корпуса мужичков. – Ждут, волнуются… тылы! А у меня словно рюкзак со взрывчаткой за спиной».
Но не только об этом вспоминал Панкратов, пока прыгал через лужи. Не мог он забыть и малоприятный разговор с родственниками только что оперированного больного. Эмоциональность разговора была подогрета еще и неумелыми действиями сестер и нянечек операционного блока. Они, очевидно, торопились, ведь многие были студентками и спешили на занятия. Так вот, медсестры протащили после операции тюк с окровавленными простынями сквозь ряд родственников, стоящих у дверей операционной. Наверняка не осталась в тайне и остановка сердца у больного на операционном столе. Поэтому на выходе из операционной Панкратова ожидала враждебно настроенная толпа. Конечно же, Андрей понимал, в каком состоянии родственники, и знал, как себя вести в подобной ситуации.
Обычно родственников к операционной не подпускают на пушечный выстрел, но сейчас все сложилось иначе. Порадовать их Панкратов ничем не мог, а успокаивать в таких случаях крайне опасно. Массивная кровопотеря, остановка сердечной деятельности, прямой массаж сердца… В общем, прогноз у этого паренька был крайне неблагоприятен. Но Панкратов оставил им надежду, объяснив, что кровотечение остановлено и больному проводится вся необходимая в таких случаях терапия.
Среди родственников Андрей не увидел старика, с которым он разговаривал до операции. «А может, мне привиделась вся эта чертовщина», – подумал он.
Родственники, конечно, его объяснениями не очень-то удовлетворились. Они в раздражении вдруг перешли на ты: «А ты куда направился, если он крайне тяжелый, сиди у него, коновал». Раздались угрозы, что если что не так… В общем, как могли, так и испортили ему настроение.
– Я в ваших деньгах не нуждаюсь и прошу никому из персонала их не совать. Если возникнут какие-то проблемы, реаниматологи меня сразу же вызовут. И вообще, не мешайте работать персоналу, – закончил он довольно резко свою разъяснительную речь. И похоже, он разобрался, что эти ребята из категории так называемых «новых русских». А они смотрят на докторов, как на свою собственную обслугу. Они считают, что дашь доктору на лапу стольник баксов – и должен он бегать, как мальчик, угождая ему на каждом шагу. А этого Андрей категорически не переносил, даже если это происходило с другими. Поэтому понятно, с каким настроением он сейчас добирался до соседнего корпуса.
Он сделал еще один рывок по мокрой аллее и уже через пять минут стоял у запасного входа, резко нажимая на звонок.
«Эх, сейчас бы чашечку кофе, – опять промелькнуло в голове, – да и поесть не мешало бы. – Андрей посмотрел на часы. – Час назад я должен был позавтракать. Взрослый мужик, а все как мальчишка бегаю. Гастрит, давление, нос хронически заложен, ничем не пробьешь. Вот и ноги насквозь промокли. Совсем как в детстве, черт подери, куда оно подевалась? Мокрые ноги, ангина, чай с лимоном и аспирин, да неделя внешкольного шалопайства – сплошной кайф! Теперь ни свободы, ни лимона. Одна головная боль… – Он довольно долго трезвонил изо всех сил в служебную дверь, но ему никто не ответил. – Ё-мое, видно, придется идти через центральный вестибюль». – Эта мысль заставила его с такой силой бухнуть ногой в дверь, что тут же раздался голос знакомой нянечки:
– Да что же ты колотишь, Андрюша, как бандит какой-то! Всех наших родильниц побудишь.
– Как же ты меня, Марфа Андреевна, через закрытую-то дверь узнаешь? – удивленно спросил он.
– По стуку, мил человек. – Она впустила его, глядя снизу вверх через толстые линзы очков.
– Значит, помнишь меня?
– А то как же! Всю жизнь помнить буду, чай немного осталось. Мой-то Федор все просит, чтобы я занесла тебе от него баночку грибов, а я все забываю. Да и неудобно как-то, ты теперь говорят, большим хирургом стал. А я ведь тебя еще студентом помню.
– Нет уж, на той неделе обязательно занеси баночку-то. Грибочки – моя слабость. Как сам хозяин?
– Спасибо, твоими молитвами. Нам много не надо, годик бы еще Бог дал пожить, и хорошо.
– Проси, Бог даст, он добрый. Привет Федору передай. Меня вызвали на операцию, кто там сейчас?
– Сама Альбина Григорьевна, ее тоже вызвали. «Альбинка! Про кофе, похоже, придется забыть», – мелькнула мысль, то ли радуя, то ли огорчая.
– Ты меня, Марфа Андреевна, не провожай, иди – досыпай. Да, держитесь там со стариком.
Панкратов быстро поднялся на третий этаж, вошел в ординаторскую. Сразу же увидел светлое пальто Альбины, небрежно брошенное на диван.
«Спешила, похоже. – Он бросил свою куртку, и она – толстая и грубая, аккурат легла на нежную дамскую одежку. – Все как надо, все как у людей», – подумал он.
Альбинка – звонкая, пышноволосая, крепко сбитая казачка – сильно увлекла его в институтские годы. Были они славной парочкой и даже к семейной жизни примеривались. Совсем не плохая перспектива – одни проблемы, одна головная боль, за ужином разборки операций, как на конференции, а ночью – тяжелая, горячая Альбинкина грудь, заслонявшая и разборки и тревогу. Так бы и вышло, если бы Панкратов не встретил на четвертом курсе Ларису в одной эстетской компании. Встретил и «врезался» в нее с лету, как альбатрос в скалу. Лариса была тоненькая, вся какая-то извилистая, нежная. Она пришла из другого мира, где благоухают шанели, а не трофические язвы, где спорят о пропорциях, оттенках, стилях, а не о непроходимости кишечника, гангренах, перитонитах. Только не соединялись их миры, как порхание мотыльков над цветочными венчиками и черноземная, кишащая червями жижа. Но уже тогда знал Панкратов, что его мир, его дело важнее. Знал, нутром чуял, что трудно им придется. Но защититься перед Ларкиным воздушным превосходством не умел.
Альбинка замуж не вышла, хотя ее звали. Да и с Андреем теплых отношений в виде профессиональной дружбы не разрывала. И находили они в этой связи отдохновение, вроде сообщества близких родственников. Она часто вызывала его на помощь, когда во время гинекологических операций сталкивались с какой-то неясной патологией. Иногда и он приглашал ее к себе, если дело касалось женских проблем. «Так что наша дружба стоит не на пустой лирике юношеских воспоминаний, а на крепком фундаменте производственной необходимости», -любила повторять Альбина, провоцируя его на вынужденные заверения, что, мол, какая уж там производственная необходимость без личной заинтересованности.
Панкратов быстро переоделся и уже через пять минут подошел к операционному столу. Спиной к нему стояли две крупные женские фигуры. В одной из них он сразу признал Альбину. Еще одна, тоже крупная тетка, стояла напротив. «Прямо три грации с картины Боттичелли», – мелькнуло у него в голове. Фальконе на них не хватает.
– Андрюша! – искренне обрадовалась Альбина, увидев его. – Спасибо, что пришел. Что-то не можем здесь разобраться, помоги, пожалуйста.
– При условии, если после операции будет кофе, приготовленное твоими руками, и хотя бы один бутерброд, – сразу же поставил условие Панкратов, шутливо, конечно, но вовсе не безосновательно. Голод и засевший со студенческих лет гастрит давали о себе знать самым настойчивым образом.
– Будут тебе бутерброды, взяточник! – звонко рассмеялась Альбина своим знаменитым заразительным смехом.
Он подошел к столу и чуть отодвинул Альбину:
– К больному не протиснешься. Раздобрели вы здесь.
– Я – женщина в теле. А все потому, что никто не гоняет. -Альбина скосила на него насмешливый серый глаз. – Мужа я так и не завела.
– Нужна тебе такая обуза! – Панкратов понял упрек. – Мы, мужики, существа грубые, неряшливые, ленивые. Зарабатываем плохо. А главное – носки по всему дому разбрасываем.
– Смотри, Андрюша, какая-то странная опухоль толстой кишки, – нахмурила лоб Альбина.
Панкратов присмотрелся, ощупал образование и поправил:
– Не толстой, а слепой. Да и не опухоль вовсе. Дайте-ка мне пинцет, ножницы. – И, получив инструмент, рассек брюшину вдоль кишки. – Теперь видишь? Это, моя дорогая Альбиночка, всего-навсего аппендикулярный инфильтрат. Не огорчайся, иногда и мы путаемся с этой гадостью, и не всегда правильно ее определяем. Штуковина, к счастью, безобидная, с чем и поздравляю. А то ведь я сегодня еле ноги унес с операции, да еще не знаю, чем дело закончится. Ну что, Анна, – обратился он к молодой докторше, которая вела операцию, – сами закончите, или как?
– Спасибо вам, Андрей Викторович, конечно сама. Вы уж, пожалуйста, извините меня, неумеху, всех побеспокоила. Альбину вызвала, вас.
– Да вы не извиняйтесь, Анечка, – остановил ее Андрей Викторович, – примерно в вашем возрасте я чуть было всю правую половину толстой кишки не удалил по этому же случаю. Да вовремя меня остановил старший товарищ. Все повторяется. Спасибо всем.
– Спасибо всем нам, – завершила благодарственный ритуал Альбина полагающейся у хирургов фразой.
– Ну а мы тогда с Альбиной Григорьевной отправимся в закрома, получать обещанное нам вознаграждение. Замерз я сегодня. Если бы не утро и не чертова конференция, – он покосился на часы, – которая уже идет полным ходом, выпил бы я сейчас грамм этак…
– И какая нынче доза? Ты про коньячок не договорил, -спросила Альбина, когда они оказались в ординаторской. И было в ее голосе столько чувств, что и слезы, и язвительные наскоки, и обвинения, и мольбы, и пылкие признания оказались бы вполне уместны.
Она приехала в Москву из Запорожья
с прицелом учиться на врача. Отличница, красавица, гарна дивчина, умевшая и без устали плясать на шумных праздниках родни в казацкой деревне, и поголосить на похоронах с необходимыми причитаниями и подвывом, а уж петь – всегда первая. Старые казацкие, новые эстрадные, даже оперные арии -все было в репертуаре Алевтины Звонаренко. Особенно удавались ей песни из репертуара модной тогда кантри-звезды Жанны Бичевской: «Ой, что ни вечер, что ни вечер, мне ма-лым-мало спалось…» или коронная запевка «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить!» И была в ее голосе такая отчаянная удаль, что, смахнув слезы, усатые мужики горланили от всей души про атамана, пережив уже и «первую пулю», попавшую в коня, и вторую – что «насмерть ранила меня». Влюблялись в Алевтину местные парубки до одурения, сохли по углам матерые запорожские казаки. А она, еще будучи девчонкой-школьницей, врачевала хворых, разбираясь и в травах, и в новомодных лекарствах, о которых читала в рецептурных справочниках. Главное же – умела нужное слово сказать, душу утешить. А когда поступила в московский медицинский институт и стала привозить с собой в станицу, где жили бабка и дед, тонометр, отбоя от желающих померить давление не было. Все дружно принимали адельфан и раунатин, а при грудной простуде ставили горчичники через газету на всю ночь. В Москве Алевтина, вполне уместно превратившаяся в Альбину, быстро примоднилась – джинсовый костюмчик вместо цветастой юбки, тесные маечки, обтягивающие грузный бюст, превратили ее в отменную городскую «чувиху». Но нрава строгого Альбина не изменила в угоду столичной сексуальной революции и косу не срезала. Укладывала ее кренделем на затылке, выпуская кудряшки у смуглого лба и в нежном изгибе затылка. Она была сильной натурой, которым благоволит жизнь. В морге в обморок не падала, в операционной во время учебных демонстраций стояла в первых рядах, а будучи студенткой третьего курса, приняла своими руками младенца у роженицы в сельской больнице, где проходила летнюю практику.
На курсе Альбина была заводилой, звездой КВНов и праздников. Речь проникновенную с трибуны о комсомоле толкнуть – Альбина Звонаренко! Высказать всю правду о нарушителях учебной дисциплины – она же! Надо представить городскому начальству цветущую молодежную смену в области здравоохранения – Альбина, грудь вперед! На нее заглядывались преподаватели, даже сам профессор Успенский, читавший блестящие лекции по гистологии, частенько задумчиво поглядывал в сторону усердной студентки. Ухаживали за ней многие, но пуще других старался многообещающий физик – аспирант института Курчатова и дерзкий поэт с гитарой, выгнанный из ВГИКа за профнепригодность. Потом он стал известным бардом и начал устраивать свои бесконечные юбилейные концерты на центральном ТВ. В зрительских рядах мелькала толстая блондинка в укладке – помесь Мэрилин Монро и Наталии Крачковской. Законная супруга. А Альбинка одиноко и жадно (с тоски) грызла орешки перед экраном, слезно упрекая злую судьбу: «Кто же вы, Альбина Григорьевна? Неудачница. Теперь это уже окончательно ясно. Все выламываетесь, пыжитесь, девочку из себя корчите – веселая, ухоженная, в модных шмотках, а домой придете – хоть вой». Она распахивала холодильник и со злым отчаянием самоубийцы поедала пышный торт, преподнесенный очередной пациенткой.