Страница:
Несмотря на то, что видеозаписи четко доказывали, что она защищала себя и своего напарника, ходили разные слухи. Были неприятные сплетни и дезинформация, одно расследование за другим. Люси ушла из Бюро. Она ушла от федералов. Она успела обналичить свои акции до экономической дестабилизации 11 сентября. Она инвестировала часть сбережений, свой талант и опыт работы в правоохранительных органах в создание своего собственного агентства, которое называет Особым отделом. Сюда ты приходишь, когда больше некуда идти. Информация об этом отделе нигде не значится.
21
22
23
24
21
Бентон поднимается со стула, сует руки в карманы.
— Люди из прошлого, — говорит он. — Мы проживаем много жизней, Пит, прошлое — это смерть. То, что прошло, и чему нет возврата. Мы движемся вперед и заново придумываем себя.
— Что за чушь! Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, — с отвращением говорит Марино, но сердце его сжимается от страха. — Меня от тебя тошнит. Я чертовски рад, что тебя не видит Скарпетта. Хотя ей лучше увидеть тебя таким, чтобы, наконец, избавиться от твоего образа, как ты избавился от ее. Проклятье, ты можешь, наконец, включить кондиционер в этой чертовой квартире?
Марино быстро шагает к кондиционеру и включает его на всю мощь:
— Ты знаешь, чем она сейчас занимается? Или тебе наплевать? Ничем. Она стала простым консультантом. Ее уволили с должности начальника. Ты можешь в это поверить? Этот сукин сын губернатор Виргинии избавился от нее из-за всего этого политического дерьма. А быть уволенной в середине скандала почти не оставляет шансов найти себе место. Ее никто не нанимает, только иногда в качестве консультанта, когда больше некого позвать, на какое-нибудь дрянное дельце, типа смерти от передозировки? Батон-Руж. Представить себе не могу, какое-то вонючее дельце о передозировке...
— Луизиана? — Бентон подходит к окну и выглядывает на улицу.
— Да, их следователь звонил мне как раз сегодня утром, перед тем как я уехал из Ричмонда. Какой-то Ланье. Старое дело. Я ничего о нем не знал, а потом он поинтересовался, берет ли Док частные дела, и вообще расспрашивал меня о ней. Просто вывел меня из себя! Вот до чего дошло. Ей стали нужны рекомендации, черт возьми!
— Луизиана? — снова спрашивает Бентон, словно в этом есть какая-то ошибка.
— Ты знаешь еще какой-то штат с городом Батон-Руж? — недовольно спрашивает Марино, пытаясь перекричать шум кондиционера.
— Не очень хорошее место для нее, — замечает Бентон.
— Что ты хочешь, ни Нью-Йорк, ни Вашингтон, ни Луизиана ее не зовут. Хорошо, что у нее есть деньги, иначе, она бы...
— У них сейчас серийные убийства... — начинает говорить Бентон.
— Рабочая группа, которая их расследует, не зовет Дока. Это дело, по поводу которого звонил Ланье, не имеет отношения к исчезновениям женщин. Какое-то старое всеми забытое дерьмо. Думаю, что он еще позвонит ей, а зная ее, она, конечно, поможет.
— Из округа, где пропали десять женщин, звонит следователь, который интересуется старым делом о смерти от передозировки? С чего бы?
— Не знаю. Может, у него появилась какая-нибудь информация.
— Какая информация?
— Да не знаю я!
— Я хочу знать, почему вдруг это дело так его интересует? — упорствует Бентон.
— Проклятье, ты что оглох? — Марино повышает голос. — Ты не улавливаешь сути! Ее жизнь катится к чертям. Док превратилась в ненужную пешку!
— Луизиана — не очень хорошее место для нее, — снова повторяет Бентон. — Зачем следователь звонил тебе? Ради рекомендаций?
Марино трясет головой, словно пытаясь очнуться от этого кошмара, Бентон совсем потерял хватку.
— Следователь хотел, чтобы я помог ему с этим делом, — говорит он.
— Чтобы ты помог?
— Что это, черт возьми, значит? Ты думаешь, я уже не могу помочь в таком простом деле? Я могу помочь любому чертову...
— Конечно, можешь. Так почему не помогаешь следователю из Батон-Руж?
— Потому что я знать не знаю ничего об этом! Господи, ты меня с ума сведешь!
— Особый отдел мог бы заняться этим.
— Да успокойся ты уже! Даже следователя это не так волновало, как тебя, он просто сказал, что ему, возможно, понадобится помощь Дока...
— Их правовая система основывается на кодексе Наполеона.
— При чем тут Наполеон? — Марино понятия не имеет, о чем говорит Бентон.
— Французская правовая система, — говорит Бентон. — Это единственный штат, правовая система которого основывается на французском кодексе, а не на английском. В Батон-Руж больше всего нераскрытых убийств женщин.
— Ладно, хорошо. Это не очень хорошее место.
— Она не должна туда ехать. Особенно одна. Ни при каких обстоятельствах. Проследи за этим, Пит, — Бентон все еще смотрит в окно. — Поверь мне.
— Поверить тебе, очень смешно.
— Самое меньшее, что ты можешь сделать, это позаботиться о ней.
Марино приходит в ярость.
— Она не должна быть так близко от него.
— Да о ком ты, в конце концов, говоришь? — раздражение Марино усиливается.
Бентон ему чужой. Он не знает этого человека.
— О Волчонке? О господи, я думал, мы говорим о передозе в Батон-Руж.
— Не пускай ее туда.
— У тебя нет права просить меня о чем-то, особенно если это касается ее.
— Он одержим ею.
— Каким образом он связан с Луизианой? — Марино подходит к Бентону внимательно изучая его лицо, словно пытаясь прочесть на нем что-то, чего он не понимает.
— Это продолжение их борьбы, которую он проиграл тогда. Теперь он намерен ее выиграть, пусть даже это будет последнее, что он сделает в этой жизни.
— Не думаю, что он сумеет что-то там выиграть, когда ему вколют лекарство. Оно способно убить стадо лошадей.
— Я не о Жан-Батисте. Ты забыл о втором брате? Особый отдел должен помочь следователю, только не она.
Марино не слушает. У него такое ощущение, будто он сидит на заднем сиденье мчащейся в никуда машины, которой никто не управляет.
— Док знает, чего от нее хочет Волчонок, — Марино снова говорит о том единственном, что он понимает и в чем есть хоть какой-то смысл. — Она не откажется сделать ему укол, и я буду рядом с ней, за стеклом, считать его последние секунды в этом мире и улыбаться.
— Ты спрашивал у нее, она согласилась? — Бентон наблюдает, как спокойно увядает еще один весенний день. Нежная зелень укутывается в золотистый отблеск заката, тени становятся длиннее.
— Мне не нужно ее спрашивать.
— Понятно. Ты даже не обсуждал это с ней. Я не удивлен. Она бы не стала говорить с тобой об этом.
Едва уловимое оскорбление пронзает Марино словно игла. У них с Кей Скарпеттой не такие близкие отношения. Ни с кем у нее не было таких близких отношений, как с Бентоном. Она не говорила Марино, что испытывает, когда представляет, что ей придется убить человека. Она не говорила ему о своих чувствах.
— Ты должен позаботиться о ней, Пит, я полагаюсь на тебя, — говорит Бентон.
Воздух словно раскалился от напряжения. Оба молчат.
— Я знаю, что ты чувствуешь, Пит, — говорит Бентон. — Я всегда знал.
— Ничего ты не знаешь.
— Позаботься о ней.
— Я приехал сюда, чтобы ты, наконец, смог заняться этим, — говорит Марино.
— Люди из прошлого, — говорит он. — Мы проживаем много жизней, Пит, прошлое — это смерть. То, что прошло, и чему нет возврата. Мы движемся вперед и заново придумываем себя.
— Что за чушь! Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, — с отвращением говорит Марино, но сердце его сжимается от страха. — Меня от тебя тошнит. Я чертовски рад, что тебя не видит Скарпетта. Хотя ей лучше увидеть тебя таким, чтобы, наконец, избавиться от твоего образа, как ты избавился от ее. Проклятье, ты можешь, наконец, включить кондиционер в этой чертовой квартире?
Марино быстро шагает к кондиционеру и включает его на всю мощь:
— Ты знаешь, чем она сейчас занимается? Или тебе наплевать? Ничем. Она стала простым консультантом. Ее уволили с должности начальника. Ты можешь в это поверить? Этот сукин сын губернатор Виргинии избавился от нее из-за всего этого политического дерьма. А быть уволенной в середине скандала почти не оставляет шансов найти себе место. Ее никто не нанимает, только иногда в качестве консультанта, когда больше некого позвать, на какое-нибудь дрянное дельце, типа смерти от передозировки? Батон-Руж. Представить себе не могу, какое-то вонючее дельце о передозировке...
— Луизиана? — Бентон подходит к окну и выглядывает на улицу.
— Да, их следователь звонил мне как раз сегодня утром, перед тем как я уехал из Ричмонда. Какой-то Ланье. Старое дело. Я ничего о нем не знал, а потом он поинтересовался, берет ли Док частные дела, и вообще расспрашивал меня о ней. Просто вывел меня из себя! Вот до чего дошло. Ей стали нужны рекомендации, черт возьми!
— Луизиана? — снова спрашивает Бентон, словно в этом есть какая-то ошибка.
— Ты знаешь еще какой-то штат с городом Батон-Руж? — недовольно спрашивает Марино, пытаясь перекричать шум кондиционера.
— Не очень хорошее место для нее, — замечает Бентон.
— Что ты хочешь, ни Нью-Йорк, ни Вашингтон, ни Луизиана ее не зовут. Хорошо, что у нее есть деньги, иначе, она бы...
— У них сейчас серийные убийства... — начинает говорить Бентон.
— Рабочая группа, которая их расследует, не зовет Дока. Это дело, по поводу которого звонил Ланье, не имеет отношения к исчезновениям женщин. Какое-то старое всеми забытое дерьмо. Думаю, что он еще позвонит ей, а зная ее, она, конечно, поможет.
— Из округа, где пропали десять женщин, звонит следователь, который интересуется старым делом о смерти от передозировки? С чего бы?
— Не знаю. Может, у него появилась какая-нибудь информация.
— Какая информация?
— Да не знаю я!
— Я хочу знать, почему вдруг это дело так его интересует? — упорствует Бентон.
— Проклятье, ты что оглох? — Марино повышает голос. — Ты не улавливаешь сути! Ее жизнь катится к чертям. Док превратилась в ненужную пешку!
— Луизиана — не очень хорошее место для нее, — снова повторяет Бентон. — Зачем следователь звонил тебе? Ради рекомендаций?
Марино трясет головой, словно пытаясь очнуться от этого кошмара, Бентон совсем потерял хватку.
— Следователь хотел, чтобы я помог ему с этим делом, — говорит он.
— Чтобы ты помог?
— Что это, черт возьми, значит? Ты думаешь, я уже не могу помочь в таком простом деле? Я могу помочь любому чертову...
— Конечно, можешь. Так почему не помогаешь следователю из Батон-Руж?
— Потому что я знать не знаю ничего об этом! Господи, ты меня с ума сведешь!
— Особый отдел мог бы заняться этим.
— Да успокойся ты уже! Даже следователя это не так волновало, как тебя, он просто сказал, что ему, возможно, понадобится помощь Дока...
— Их правовая система основывается на кодексе Наполеона.
— При чем тут Наполеон? — Марино понятия не имеет, о чем говорит Бентон.
— Французская правовая система, — говорит Бентон. — Это единственный штат, правовая система которого основывается на французском кодексе, а не на английском. В Батон-Руж больше всего нераскрытых убийств женщин.
— Ладно, хорошо. Это не очень хорошее место.
— Она не должна туда ехать. Особенно одна. Ни при каких обстоятельствах. Проследи за этим, Пит, — Бентон все еще смотрит в окно. — Поверь мне.
— Поверить тебе, очень смешно.
— Самое меньшее, что ты можешь сделать, это позаботиться о ней.
Марино приходит в ярость.
— Она не должна быть так близко от него.
— Да о ком ты, в конце концов, говоришь? — раздражение Марино усиливается.
Бентон ему чужой. Он не знает этого человека.
— О Волчонке? О господи, я думал, мы говорим о передозе в Батон-Руж.
— Не пускай ее туда.
— У тебя нет права просить меня о чем-то, особенно если это касается ее.
— Он одержим ею.
— Каким образом он связан с Луизианой? — Марино подходит к Бентону внимательно изучая его лицо, словно пытаясь прочесть на нем что-то, чего он не понимает.
— Это продолжение их борьбы, которую он проиграл тогда. Теперь он намерен ее выиграть, пусть даже это будет последнее, что он сделает в этой жизни.
— Не думаю, что он сумеет что-то там выиграть, когда ему вколют лекарство. Оно способно убить стадо лошадей.
— Я не о Жан-Батисте. Ты забыл о втором брате? Особый отдел должен помочь следователю, только не она.
Марино не слушает. У него такое ощущение, будто он сидит на заднем сиденье мчащейся в никуда машины, которой никто не управляет.
— Док знает, чего от нее хочет Волчонок, — Марино снова говорит о том единственном, что он понимает и в чем есть хоть какой-то смысл. — Она не откажется сделать ему укол, и я буду рядом с ней, за стеклом, считать его последние секунды в этом мире и улыбаться.
— Ты спрашивал у нее, она согласилась? — Бентон наблюдает, как спокойно увядает еще один весенний день. Нежная зелень укутывается в золотистый отблеск заката, тени становятся длиннее.
— Мне не нужно ее спрашивать.
— Понятно. Ты даже не обсуждал это с ней. Я не удивлен. Она бы не стала говорить с тобой об этом.
Едва уловимое оскорбление пронзает Марино словно игла. У них с Кей Скарпеттой не такие близкие отношения. Ни с кем у нее не было таких близких отношений, как с Бентоном. Она не говорила Марино, что испытывает, когда представляет, что ей придется убить человека. Она не говорила ему о своих чувствах.
— Ты должен позаботиться о ней, Пит, я полагаюсь на тебя, — говорит Бентон.
Воздух словно раскалился от напряжения. Оба молчат.
— Я знаю, что ты чувствуешь, Пит, — говорит Бентон. — Я всегда знал.
— Ничего ты не знаешь.
— Позаботься о ней.
— Я приехал сюда, чтобы ты, наконец, смог заняться этим, — говорит Марино.
22
На пристани Картхейдж можно легко купить продукты и заправиться бензином, но Бев Киффин никогда там не останавливается.
Она не замедляет хода лодки, проплывая немного подальше, к другой пристани, где находится дорогой ресторан. Восстановить его из некогда старых развалин влетело владельцам в копеечку, но Бев все равно называет его дерьмовой дырой. Богатые люди могут попасть в этот ресторан с материка, через Спрингфилдский мост, они могут есть мясо и морепродукты, пить что захотят, им не надо возвращаться домой в лодке, пробираясь через зловещие сумерки. Полгода назад Бев попросила Джея отвести ее туда на ее день рождения. Сначала он посмеялся над ней, а потом его лицо исказила ненависть, и он обозвал ее тупой уродиной, вышедшей из ума. Как она могла подумать, что он отведет ее в ресторан, любой, даже самый дешевый.
Бев проплывает дальше, направляя лодку к пристани «У Джека». Она представляет, как Джей прикасается к другим женщинам, и в ней снова просыпается ревность.
Она помнит, как отец сажал к себе на колени других девочек, как постоянно просил ее приводить домой друзей, чтобы он мог взять их на колени. Он был симпатичным преуспевающим бизнесменом, когда Бев была подростком, все ее подруги влюбились в него по уши. Он дотрагивался до них ненавязчиво, почти незаметно. Всего лишь невинное прикосновение его пениса к их ягодицам, пока они сидели у него на коленях. Он ничем себя не выдавал, никогда не разговаривал грубо, не ругался. Хуже всего, ее подругам нравилось, когда он нечаянно задевал их грудь, иногда они сами первыми старались его коснуться.
Однажды Бев ушла от него и больше не вернулась, так же, как мать, которая оставила ее, ребенка, с отцом и его пошлыми желаниями. Бев пристрастилась к мужчинам, выросла, постоянно в них нуждаясь. Она переходила от одного к другому, но Джей — это другое дело, хотя она сама не знает, почему еще не ушла от него. Она не знает, зачем, даже испытывая страх за свою собственную безопасность, делает все, что он попросит. Мысль о том, что однажды он может уехать и больше не вернуться, ужасает ее. Если он уйдет, это послужит ей уроком, ведь именно так она поступила со своим отцом, который умер от сердечного приступа в 1997. Она даже не пошла на его похороны.
Когда Бев отправляется на берег, она то и дело думает о Миссисипи. При благоприятных обстоятельствах до реки можно добраться за шесть часов, но она чувствует, что Джей догадывается насчет ее желания сбежать. Он много раз повторял, что Миссисипи — самая большая река в Штатах, более тысячи миль грязной бурлящей воды и притоков, которые превращаются в заливы, болота и топи, «где человек может с легкостью потеряться, и ее скелет в лодке найдут через много лет» — как говорит Джей. Он специально говорит «ее скелет», это не простая оговорка.
И все равно, когда Бев плывет на лодке, то восхищается Миссисипи, кораблями, казино, фруктовыми коктейлями и холодным пивом в стеклянных стаканах, видом на реку из окон красивых отелей с кондиционерами. Она спрашивает себя, сможет ли есть нормальную еду теперь, когда так долго питалась отбросами. Наверное, она уже не сможет спать на удобной кровати, спина заболит с непривычки, ведь ночь она обычно проводит на вонючем сломанном матрасе, на котором даже Джей отказывается спать.
Бев проплывает мимо бревна, неожиданно испугавшись, что оно может оказаться аллигатором. Она начинает чесаться, особенно под пряжкой ремня.
— Вот черт!
Она берет руль одной рукой, а второй нервно царапает кожу под одеждой.
— Проклятье! Черт, что меня только что укусило?
Тяжело дыша, Бев в панике выключает мотор, открывает люк и достает пляжную сумку. Нашарив репеллент, она обрызгивает себя с ног до головы.
Джей говорит, что все это у нее в голове. Полоски на ее коже — вовсе не от укусов, это просто крапивница, от нервов, ведь она наполовину сумасшедшая. «Я не была сумасшедшей до того, как встретила тебя», — говорит она про себя. «У меня в жизни не было таких полос на коже. Никогда».
Лодка тихо плывет в бухте, пока Бев обдумывает дальнейший план действий. Она представляет лицо Джея, когда она принесет ему то, что он хочет. Но тут же представляет его лицо, если не сделает этого.
Бев заводит мотор и разгоняет лодку до сорока миль в час, что довольно опасно для этого отрезка реки и совершенно неразумно, учитывая ее страх перед темной водой. Повернув налево, она резко сбрасывает скорость и выключает мотор, медленно вплывая в узкий приток и причаливая к болотистой почве, которая ужасно воняет. Бев достает из-под брезента пистолет и зажимает его коленями.
Она не замедляет хода лодки, проплывая немного подальше, к другой пристани, где находится дорогой ресторан. Восстановить его из некогда старых развалин влетело владельцам в копеечку, но Бев все равно называет его дерьмовой дырой. Богатые люди могут попасть в этот ресторан с материка, через Спрингфилдский мост, они могут есть мясо и морепродукты, пить что захотят, им не надо возвращаться домой в лодке, пробираясь через зловещие сумерки. Полгода назад Бев попросила Джея отвести ее туда на ее день рождения. Сначала он посмеялся над ней, а потом его лицо исказила ненависть, и он обозвал ее тупой уродиной, вышедшей из ума. Как она могла подумать, что он отведет ее в ресторан, любой, даже самый дешевый.
Бев проплывает дальше, направляя лодку к пристани «У Джека». Она представляет, как Джей прикасается к другим женщинам, и в ней снова просыпается ревность.
Она помнит, как отец сажал к себе на колени других девочек, как постоянно просил ее приводить домой друзей, чтобы он мог взять их на колени. Он был симпатичным преуспевающим бизнесменом, когда Бев была подростком, все ее подруги влюбились в него по уши. Он дотрагивался до них ненавязчиво, почти незаметно. Всего лишь невинное прикосновение его пениса к их ягодицам, пока они сидели у него на коленях. Он ничем себя не выдавал, никогда не разговаривал грубо, не ругался. Хуже всего, ее подругам нравилось, когда он нечаянно задевал их грудь, иногда они сами первыми старались его коснуться.
Однажды Бев ушла от него и больше не вернулась, так же, как мать, которая оставила ее, ребенка, с отцом и его пошлыми желаниями. Бев пристрастилась к мужчинам, выросла, постоянно в них нуждаясь. Она переходила от одного к другому, но Джей — это другое дело, хотя она сама не знает, почему еще не ушла от него. Она не знает, зачем, даже испытывая страх за свою собственную безопасность, делает все, что он попросит. Мысль о том, что однажды он может уехать и больше не вернуться, ужасает ее. Если он уйдет, это послужит ей уроком, ведь именно так она поступила со своим отцом, который умер от сердечного приступа в 1997. Она даже не пошла на его похороны.
Когда Бев отправляется на берег, она то и дело думает о Миссисипи. При благоприятных обстоятельствах до реки можно добраться за шесть часов, но она чувствует, что Джей догадывается насчет ее желания сбежать. Он много раз повторял, что Миссисипи — самая большая река в Штатах, более тысячи миль грязной бурлящей воды и притоков, которые превращаются в заливы, болота и топи, «где человек может с легкостью потеряться, и ее скелет в лодке найдут через много лет» — как говорит Джей. Он специально говорит «ее скелет», это не простая оговорка.
И все равно, когда Бев плывет на лодке, то восхищается Миссисипи, кораблями, казино, фруктовыми коктейлями и холодным пивом в стеклянных стаканах, видом на реку из окон красивых отелей с кондиционерами. Она спрашивает себя, сможет ли есть нормальную еду теперь, когда так долго питалась отбросами. Наверное, она уже не сможет спать на удобной кровати, спина заболит с непривычки, ведь ночь она обычно проводит на вонючем сломанном матрасе, на котором даже Джей отказывается спать.
Бев проплывает мимо бревна, неожиданно испугавшись, что оно может оказаться аллигатором. Она начинает чесаться, особенно под пряжкой ремня.
— Вот черт!
Она берет руль одной рукой, а второй нервно царапает кожу под одеждой.
— Проклятье! Черт, что меня только что укусило?
Тяжело дыша, Бев в панике выключает мотор, открывает люк и достает пляжную сумку. Нашарив репеллент, она обрызгивает себя с ног до головы.
Джей говорит, что все это у нее в голове. Полоски на ее коже — вовсе не от укусов, это просто крапивница, от нервов, ведь она наполовину сумасшедшая. «Я не была сумасшедшей до того, как встретила тебя», — говорит она про себя. «У меня в жизни не было таких полос на коже. Никогда».
Лодка тихо плывет в бухте, пока Бев обдумывает дальнейший план действий. Она представляет лицо Джея, когда она принесет ему то, что он хочет. Но тут же представляет его лицо, если не сделает этого.
Бев заводит мотор и разгоняет лодку до сорока миль в час, что довольно опасно для этого отрезка реки и совершенно неразумно, учитывая ее страх перед темной водой. Повернув налево, она резко сбрасывает скорость и выключает мотор, медленно вплывая в узкий приток и причаливая к болотистой почве, которая ужасно воняет. Бев достает из-под брезента пистолет и зажимает его коленями.
23
Заходящее солнце освещает лицо Бентона, он все еще стоит у окна.
На какой-то момент повисает неловкая тишина. Кажется, словно воздух мерцает в лучах заката, и Марино трет глаза.
— Я не понял, ты же можешь стать свободным, вернуться домой, снова начать жить, — его голос дрогнул. — Я подумал, ты хоть спасибо мне скажешь за то, что я вообще сюда приперся, что мы с Люси все еще пытаемся придумать что-нибудь, чтобы вытащить тебя отсюда...
— Жертвуя ей? — Бентон поворачивается и смотрит ему в глаза. — Делая из Кей наживку?
Наконец он произносит ее имя, но так спокойно, словно в нем не осталось никаких чувств. Марино не может этого вынести. Он снова трет глаза:
— Наживку? Что...
— Тебе мало того, что этот ублюдок уже с ней сделал? — продолжает Бентон. — Он пытался ее убить.
Бентон говорит о Джее Талли.
— Он не сможет убить ее, сидя за пуленепробиваемым стеклом, в тюрьме строгого режима. — Они снова говорят о разных людях.
— Ты не слушаешь меня, — произносит Бентон.
— Это потому, что ты не слушаешь меня, — по-детски возражает Марино.
Бентон выключает кондиционер и открывает окно. Свежий ветерок касается его горящих щек, он закрывает глаза, вдыхает запах весны. Неожиданно воспоминание о тех днях, когда он был жив, когда был с Кей, всплывает в его памяти, и сердце разрывается от боли.
— Она знает?
Марино проводит рукой по лицу:
— Господи, давление меня доконало. Скачет, словно я градусник какой-то.
— Скажи мне, — Бентон подставляет лицо под свежий поток воздуха, затем снова поворачивается к Марино. — Она знает?
Марино вздыхает.
— Да нет же, черт. Она не знает. И никогда не узнает, если ты сам ей не скажешь. Я бы не смог сказать ей такое, Люси не смогла бы. Видишь, — он вскакивает с дивана, — кое-кто из нас жалеет ее и не может причинить ей такую боль. Представь, что бы она почувствовала, если бы узнала, что ты жив, и тебе на нее наплевать.
Он идет к двери, обуреваемый горем и яростью:
— Я думал, ты будешь мне благодарен.
— Я благодарен тебе. Я знаю, ты хотел как лучше, — Бентон идет за ним. По лицу невозможно понять, что он чувствует. Он обладает просто сверхъестественным умением сохранять самообладание. — Я знаю, ты не понимаешь, Пит. Может, когда-нибудь поймешь. Прощай, Пит. Я не хочу больше тебя видеть. Пожалуйста, не принимай это на свой счет. Ты здесь ни при чем.
Марино дергает ручку двери, чуть не вырывая ее:
— Отлично, пошел ты... Только не принимай это на свой счет.
Они стоят лицом к лицу, словно два человека, сошедшихся в битве, никто из них не хочет делать первый шаг, никто из них не хочет, чтобы другой ушел из его жизни навсегда. Темные глаза Бентона пусты, словно этот человек исчез. Сердце Марино бешено колотится, он осознает, что нет Бентона, которого он знал, и ничто не сможет его вернуть.
Марино придется как-то рассказать об этом Люси. Ему придется признать, что его мечта спасти Бентона, вернуть его Скарпетте, навсегда останется лишь мечтой.
— Это не имеет смысла! — срывается Марино.
Бентон прикладывает указательный палец к губам.
— Пожалуйста, иди, Пит, — тихо говорит он, — это и не должно иметь смысла.
Марино медлит, он стоит на тусклом лестничном пролете, перед квартирой 56.
— Хорошо.
Он нащупывает сигареты и, доставая их, роняет несколько на пол.
— Хорошо... — он хотел произнести имя Бентона, но осекся, наклонился за сигаретами и стал неуклюже подбирать их с пола.
Бентон смотрит на него с порога, не помогая собрать сигареты, не в силах двинуться с места.
— Береги себя, Пит, — ровным голосом говорит Бентон. Ни один мускул не дрогнул на его спокойном лице.
Марино поднимает на него глаза. Он стоит на лестничном пролете. Его брюки цвета хаки порвались, видна белая ткань шортов.
Он не выдерживает:
— Ты что, не понимаешь, ты можешь вернуться!
— Это ты не понимаешь, что мне не к чему возвращаться, — Бентон говорит так тихо, что его едва можно услышать. — Я не хочу возвращаться. А теперь убирайся к чертям из моей жизни и оставь меня в покое.
Он захлопывает дверь и бросается на диван, закрыв лицо руками. Снаружи Марино барабанит в дверь.
— Да, ну тогда наслаждайся своей хорошей жизнью, ты, засранец, — кричит он. — Я всегда знал, что тебе на всех наплевать, и на нее в том числе, чертов псих!
Шум внезапно прекращается.
У Бентона перехватывает дыхание, он тщетно прислушивается. Неожиданная тишина хуже любого шума. Молчание Пита Марино словно проклинает его. Все кончено. Тяжелые шаги его друга удаляются.
— Я умер, — бормочет Бентон, сжимая руками голову.
— Ничего не имеет значения. Я умер. Я Том. Том Хэвиленд. Том Спек Хэвиленд, — он тяжело дышит, его сердце бешено колотится. — Я родом из Гринвича, Коннектикут...
Он поднимается с дивана, подавленный и разбитый, комната становится темной, воздух — тяжелым. Бентон все еще чувствует запах сигарет Марино, и этот запах пронзает его, словно молния. Осторожно подойдя к окну, так, чтобы его не было видно, он наблюдает за Марино, медленно шагающим вдоль погружающейся в сумрак улице.
Тот останавливается, чтобы прикурить, оборачивается и смотрит на невзрачное здание, глазами пытаясь отыскать квартиру 56. Ветер подхватывает дешевые прозрачные занавески, и они вырываются из окна, словно белые призраки.
На какой-то момент повисает неловкая тишина. Кажется, словно воздух мерцает в лучах заката, и Марино трет глаза.
— Я не понял, ты же можешь стать свободным, вернуться домой, снова начать жить, — его голос дрогнул. — Я подумал, ты хоть спасибо мне скажешь за то, что я вообще сюда приперся, что мы с Люси все еще пытаемся придумать что-нибудь, чтобы вытащить тебя отсюда...
— Жертвуя ей? — Бентон поворачивается и смотрит ему в глаза. — Делая из Кей наживку?
Наконец он произносит ее имя, но так спокойно, словно в нем не осталось никаких чувств. Марино не может этого вынести. Он снова трет глаза:
— Наживку? Что...
— Тебе мало того, что этот ублюдок уже с ней сделал? — продолжает Бентон. — Он пытался ее убить.
Бентон говорит о Джее Талли.
— Он не сможет убить ее, сидя за пуленепробиваемым стеклом, в тюрьме строгого режима. — Они снова говорят о разных людях.
— Ты не слушаешь меня, — произносит Бентон.
— Это потому, что ты не слушаешь меня, — по-детски возражает Марино.
Бентон выключает кондиционер и открывает окно. Свежий ветерок касается его горящих щек, он закрывает глаза, вдыхает запах весны. Неожиданно воспоминание о тех днях, когда он был жив, когда был с Кей, всплывает в его памяти, и сердце разрывается от боли.
— Она знает?
Марино проводит рукой по лицу:
— Господи, давление меня доконало. Скачет, словно я градусник какой-то.
— Скажи мне, — Бентон подставляет лицо под свежий поток воздуха, затем снова поворачивается к Марино. — Она знает?
Марино вздыхает.
— Да нет же, черт. Она не знает. И никогда не узнает, если ты сам ей не скажешь. Я бы не смог сказать ей такое, Люси не смогла бы. Видишь, — он вскакивает с дивана, — кое-кто из нас жалеет ее и не может причинить ей такую боль. Представь, что бы она почувствовала, если бы узнала, что ты жив, и тебе на нее наплевать.
Он идет к двери, обуреваемый горем и яростью:
— Я думал, ты будешь мне благодарен.
— Я благодарен тебе. Я знаю, ты хотел как лучше, — Бентон идет за ним. По лицу невозможно понять, что он чувствует. Он обладает просто сверхъестественным умением сохранять самообладание. — Я знаю, ты не понимаешь, Пит. Может, когда-нибудь поймешь. Прощай, Пит. Я не хочу больше тебя видеть. Пожалуйста, не принимай это на свой счет. Ты здесь ни при чем.
Марино дергает ручку двери, чуть не вырывая ее:
— Отлично, пошел ты... Только не принимай это на свой счет.
Они стоят лицом к лицу, словно два человека, сошедшихся в битве, никто из них не хочет делать первый шаг, никто из них не хочет, чтобы другой ушел из его жизни навсегда. Темные глаза Бентона пусты, словно этот человек исчез. Сердце Марино бешено колотится, он осознает, что нет Бентона, которого он знал, и ничто не сможет его вернуть.
Марино придется как-то рассказать об этом Люси. Ему придется признать, что его мечта спасти Бентона, вернуть его Скарпетте, навсегда останется лишь мечтой.
— Это не имеет смысла! — срывается Марино.
Бентон прикладывает указательный палец к губам.
— Пожалуйста, иди, Пит, — тихо говорит он, — это и не должно иметь смысла.
Марино медлит, он стоит на тусклом лестничном пролете, перед квартирой 56.
— Хорошо.
Он нащупывает сигареты и, доставая их, роняет несколько на пол.
— Хорошо... — он хотел произнести имя Бентона, но осекся, наклонился за сигаретами и стал неуклюже подбирать их с пола.
Бентон смотрит на него с порога, не помогая собрать сигареты, не в силах двинуться с места.
— Береги себя, Пит, — ровным голосом говорит Бентон. Ни один мускул не дрогнул на его спокойном лице.
Марино поднимает на него глаза. Он стоит на лестничном пролете. Его брюки цвета хаки порвались, видна белая ткань шортов.
Он не выдерживает:
— Ты что, не понимаешь, ты можешь вернуться!
— Это ты не понимаешь, что мне не к чему возвращаться, — Бентон говорит так тихо, что его едва можно услышать. — Я не хочу возвращаться. А теперь убирайся к чертям из моей жизни и оставь меня в покое.
Он захлопывает дверь и бросается на диван, закрыв лицо руками. Снаружи Марино барабанит в дверь.
— Да, ну тогда наслаждайся своей хорошей жизнью, ты, засранец, — кричит он. — Я всегда знал, что тебе на всех наплевать, и на нее в том числе, чертов псих!
Шум внезапно прекращается.
У Бентона перехватывает дыхание, он тщетно прислушивается. Неожиданная тишина хуже любого шума. Молчание Пита Марино словно проклинает его. Все кончено. Тяжелые шаги его друга удаляются.
— Я умер, — бормочет Бентон, сжимая руками голову.
— Ничего не имеет значения. Я умер. Я Том. Том Хэвиленд. Том Спек Хэвиленд, — он тяжело дышит, его сердце бешено колотится. — Я родом из Гринвича, Коннектикут...
Он поднимается с дивана, подавленный и разбитый, комната становится темной, воздух — тяжелым. Бентон все еще чувствует запах сигарет Марино, и этот запах пронзает его, словно молния. Осторожно подойдя к окну, так, чтобы его не было видно, он наблюдает за Марино, медленно шагающим вдоль погружающейся в сумрак улице.
Тот останавливается, чтобы прикурить, оборачивается и смотрит на невзрачное здание, глазами пытаясь отыскать квартиру 56. Ветер подхватывает дешевые прозрачные занавески, и они вырываются из окна, словно белые призраки.
24
В Польше полночь.
Люси проезжает мимо старых русских грузовиков времен Второй Мировой, иногда ныряет в бетонные туннели и снова выезжает на скоростное шоссе, по бокам обсаженное деревьями. В голове вертится одна единственная мысль — как легко было объявить Рокко Каджиано преступником. Одного ее сообщения оказалось достаточно, чтобы поставить на уши правоохранительные органы стольких стран! Конечно, информация, которую она послала, законная. Рокко Каджиано действительно является преступником, это всем известно. Но до недавнего времени, пока она не получила доказательство хотя бы одного из его преступлений, у нее, как и у любого другого человека, так же заинтересованного в его аресте, были связаны руки. Оставалось лишь тихо его ненавидеть.
Один телефонный звонок.
Люси позвонила в Центральное бюро Интерпола в Вашингтоне. После того как она представилась — естественно, своим настоящим именем — ее соединили с главным офицером связи по имени МакКорд. Потом они проверили, есть ли у них что-нибудь на Рокко Каджиано, но, конечно, ничего не нашли, даже упоминания о том, что этому человеку стоит уделять больше внимания при обысках и проверке на границе и в международных аэропортах.
Сейчас Рокко Каджиано около тридцати пяти. Никогда не привлекался к уголовной ответственности, нажил состояние якобы благодаря своим скандальным адвокатским процессам, но, по сути, огромным богатством и властью он обязан своим настоящим клиентам — Шандонне. Хотя называть их его клиентами неправильно. Они владеют им. Они его прикрывают. Он еще жив только потому, что они этого хотят.
— Проверьте убийство тысяча девятьсот девяносто седьмого года, — сказала Люси МакКорду — Новый год на Сицилии. Журналист по имени Карлос Гуарино. Убит выстрелом в голову, тело сброшено в сточную канаву. Он работал над статьей о Шандонне, кстати, очень рискованное занятие. Незадолго до этого разговаривал с адвокатом, представляющим интересы Жан-Батиста Шандонне...
— Да, да. Я знаю об этом деле. Человек-волк, или как там его называют.
— Он работал в «Пипл» или «Таймс», неважно. Сейчас, я думаю, все знают о серийном убийце Жан-Батисте, — ответила Люси. — Гуарино убили через несколько часов после беседы с Каджиано.
— Потом журналист по имени Эммануэль Ля-Флер, работал на «Ле Монд». Тоже очень неосмотрительно освещал историю Шандонне.
— Почему такой интерес к Шандонне, кроме того, что они злополучные родители Жан-Батиста?
— Организованная преступность. Крупная группировка. Никто не может доказать, что мсье Шандонне возглавляет ее, но это так. Ходят слухи. Журналисты, которые занимаются расследованиями, обычно ослеплены желанием раскопать сенсацию. Ля-Флер также разговаривал с Каджиано за несколько часов до того, как его нашли мертвым в саду недалеко от бывшего замка художника Жана Франсуа Миле. Можете не проверять это имя, он умер сто лет назад.
Люси не шутила. Она никогда бы не поверила, что имя владельца Миле, и этот художник действительно как-то причастен к смерти журналиста.
— Ля-Флер был застрелен в голову из того же пистолета, каким убили Гуарино.
У Люси были еще сведения, которые она получила из письма Жан-Батиста Шандонне.
— Я немедленно перешлю вам письмо, — говорит Люси. Такой обмен информацией был немыслим до того, как в Интерполе появился Интернет.
Но информационная сеть международного полицейского управления отлично защищена различными кодами и паролями. Люси прекрасно это знала. Когда Интерпол начал пользоваться Интернетом, генеральный секретарь сам пригласил Люси попробовать взломать систему. Она не смогла. Ей не удалось взломать первый же пароль, и в душе она злилась на себя за это, хотя меньше всего на свете желала, чтобы у нее получилось.
Генеральный секретарь тогда вызвал ее к себе. Кажется, это его забавляло. Он прочитал ей весь список ее логинов, паролей, а также местонахождение компьютера, с которого она пыталась взломать систему.
— Не волнуйся, Люси. Я не вызову полицию, — сказал он.
— Merci beaucoup, monsieur Хартман, — ответила она ему, зная, что он американец.
Из Нью-Йорка — в Лондон, потом в Берлин, теперь через границу с Польшей. Полиция была начеку, она чувствовала это. Но ее не воспринимали всерьез, молодую американку, путешествующую на взятом напрокат «мерседесе» прохладной весенней ночью. Они определенно не видели в ней террористку. Да, она не представляла угрозы, хотя могла, и было глупо не принимать ее всерьез, купившись на ее молодость, внешность, национальность и улыбку, которая способна стать мягкой и пленяющей, по желанию.
Люси достаточно умна, чтобы не носить с собой оружие. Ей хватит и полицейской дубинки, если она попадет в неприятности. Нет, не с полицией, а с каким-нибудь придурком на дороге, который захочет ограбить или напасть на нее. Провести полицейскую дубинку в Германию было легко. Люси воспользовалась старым способом, который еще никогда не подводил: положила оружие в косметичку, заполненную всякой всячиной (щипцы для завивки волос, расческа, фен и так далее), она отправила все это в посылке в маленький дешевый отель, расположенный рядом с аэропортом. На одно из ее вымышленных имен в отеле была заказана и оплачена комната. Люси взяла напрокат машину, приехала туда, забрала у портье посылку, навела небольшой беспорядок в комнате и повесила табличку «Не беспокоить». Через полчаса она снова сидела в машине.
Если для задания необходимо оружие посерьезнее, то пистолет и запасные магазины к нему засовываются в якобы потерянный багаж, перевязанный прозрачной пленкой, его доставляет в отель один из помощников Люси, специально переодетый для этой роли. У нее много помощников, но большинство из них ее никогда не видели, только основная группа знает Люси. У нее есть они, у них есть она. Этого достаточно.
Она вытаскивает сотовый и нажимает повтор.
— Я еду, — говорит она, как только Руди Мазл берет трубку. — Буду через час, если не сильно гнать.
— Не гони.
На другом конце провода слышен шум работающего телевизора.
Люси смотрит на спидометр — около восьмидесяти миль в час. Может, она и ведет себя иногда вызывающе, но такую глупость не совершит. Сейчас, когда она направляется в один из портовых городов Польши, в самый знаменитый, но и самый опасный, проблемы с полицией ни к чему. Американцы редко посещают Щецин. Да и с чего бы им сюда ехать? Явно не в качестве туристов, если только они не хотят увидеть близлежащие концлагеря. Вот уже много лет немцы перехватывают иностранные суда, направляющиеся в порт Щецин, этим они каждый день крадут бизнес у города, разрушенного безработицей и экономическим застоем, продолжая уничтожать то, что было когда-то жемчужиной культуры.
Прежняя слава не вернулась к городу после Второй Мировой, когда Гитлер приказал стереть Польшу с лица земли и уничтожить ее народ. Здесь невозможно заработать на нормальную жизнь. Мало кто знает, что значит жить в хорошей квартире, иметь хорошую машину, носить хорошую одежду, покупать книги, ездить в отпуск. Говорят, что только у русской мафии и различных криминальных группировок есть деньги в Польше. Это правда, за некоторым исключением.
Люси внимательно смотрит на дорогу, ее улыбка исчезает, зрачки сужаются.
— Впереди свет фар. Мне это не нравится, — говорит она в трубку. — Кто-то останавливается, — она сбавляет скорость. — Прямо посреди дороги. Не могли у обочины встать?
— Не останавливайся. Объезжай их, — говорит Руди.
Люси проезжает мимо старых русских грузовиков времен Второй Мировой, иногда ныряет в бетонные туннели и снова выезжает на скоростное шоссе, по бокам обсаженное деревьями. В голове вертится одна единственная мысль — как легко было объявить Рокко Каджиано преступником. Одного ее сообщения оказалось достаточно, чтобы поставить на уши правоохранительные органы стольких стран! Конечно, информация, которую она послала, законная. Рокко Каджиано действительно является преступником, это всем известно. Но до недавнего времени, пока она не получила доказательство хотя бы одного из его преступлений, у нее, как и у любого другого человека, так же заинтересованного в его аресте, были связаны руки. Оставалось лишь тихо его ненавидеть.
Один телефонный звонок.
Люси позвонила в Центральное бюро Интерпола в Вашингтоне. После того как она представилась — естественно, своим настоящим именем — ее соединили с главным офицером связи по имени МакКорд. Потом они проверили, есть ли у них что-нибудь на Рокко Каджиано, но, конечно, ничего не нашли, даже упоминания о том, что этому человеку стоит уделять больше внимания при обысках и проверке на границе и в международных аэропортах.
Сейчас Рокко Каджиано около тридцати пяти. Никогда не привлекался к уголовной ответственности, нажил состояние якобы благодаря своим скандальным адвокатским процессам, но, по сути, огромным богатством и властью он обязан своим настоящим клиентам — Шандонне. Хотя называть их его клиентами неправильно. Они владеют им. Они его прикрывают. Он еще жив только потому, что они этого хотят.
— Проверьте убийство тысяча девятьсот девяносто седьмого года, — сказала Люси МакКорду — Новый год на Сицилии. Журналист по имени Карлос Гуарино. Убит выстрелом в голову, тело сброшено в сточную канаву. Он работал над статьей о Шандонне, кстати, очень рискованное занятие. Незадолго до этого разговаривал с адвокатом, представляющим интересы Жан-Батиста Шандонне...
— Да, да. Я знаю об этом деле. Человек-волк, или как там его называют.
— Он работал в «Пипл» или «Таймс», неважно. Сейчас, я думаю, все знают о серийном убийце Жан-Батисте, — ответила Люси. — Гуарино убили через несколько часов после беседы с Каджиано.
— Потом журналист по имени Эммануэль Ля-Флер, работал на «Ле Монд». Тоже очень неосмотрительно освещал историю Шандонне.
— Почему такой интерес к Шандонне, кроме того, что они злополучные родители Жан-Батиста?
— Организованная преступность. Крупная группировка. Никто не может доказать, что мсье Шандонне возглавляет ее, но это так. Ходят слухи. Журналисты, которые занимаются расследованиями, обычно ослеплены желанием раскопать сенсацию. Ля-Флер также разговаривал с Каджиано за несколько часов до того, как его нашли мертвым в саду недалеко от бывшего замка художника Жана Франсуа Миле. Можете не проверять это имя, он умер сто лет назад.
Люси не шутила. Она никогда бы не поверила, что имя владельца Миле, и этот художник действительно как-то причастен к смерти журналиста.
— Ля-Флер был застрелен в голову из того же пистолета, каким убили Гуарино.
У Люси были еще сведения, которые она получила из письма Жан-Батиста Шандонне.
— Я немедленно перешлю вам письмо, — говорит Люси. Такой обмен информацией был немыслим до того, как в Интерполе появился Интернет.
Но информационная сеть международного полицейского управления отлично защищена различными кодами и паролями. Люси прекрасно это знала. Когда Интерпол начал пользоваться Интернетом, генеральный секретарь сам пригласил Люси попробовать взломать систему. Она не смогла. Ей не удалось взломать первый же пароль, и в душе она злилась на себя за это, хотя меньше всего на свете желала, чтобы у нее получилось.
Генеральный секретарь тогда вызвал ее к себе. Кажется, это его забавляло. Он прочитал ей весь список ее логинов, паролей, а также местонахождение компьютера, с которого она пыталась взломать систему.
— Не волнуйся, Люси. Я не вызову полицию, — сказал он.
— Merci beaucoup, monsieur Хартман, — ответила она ему, зная, что он американец.
Из Нью-Йорка — в Лондон, потом в Берлин, теперь через границу с Польшей. Полиция была начеку, она чувствовала это. Но ее не воспринимали всерьез, молодую американку, путешествующую на взятом напрокат «мерседесе» прохладной весенней ночью. Они определенно не видели в ней террористку. Да, она не представляла угрозы, хотя могла, и было глупо не принимать ее всерьез, купившись на ее молодость, внешность, национальность и улыбку, которая способна стать мягкой и пленяющей, по желанию.
Люси достаточно умна, чтобы не носить с собой оружие. Ей хватит и полицейской дубинки, если она попадет в неприятности. Нет, не с полицией, а с каким-нибудь придурком на дороге, который захочет ограбить или напасть на нее. Провести полицейскую дубинку в Германию было легко. Люси воспользовалась старым способом, который еще никогда не подводил: положила оружие в косметичку, заполненную всякой всячиной (щипцы для завивки волос, расческа, фен и так далее), она отправила все это в посылке в маленький дешевый отель, расположенный рядом с аэропортом. На одно из ее вымышленных имен в отеле была заказана и оплачена комната. Люси взяла напрокат машину, приехала туда, забрала у портье посылку, навела небольшой беспорядок в комнате и повесила табличку «Не беспокоить». Через полчаса она снова сидела в машине.
Если для задания необходимо оружие посерьезнее, то пистолет и запасные магазины к нему засовываются в якобы потерянный багаж, перевязанный прозрачной пленкой, его доставляет в отель один из помощников Люси, специально переодетый для этой роли. У нее много помощников, но большинство из них ее никогда не видели, только основная группа знает Люси. У нее есть они, у них есть она. Этого достаточно.
Она вытаскивает сотовый и нажимает повтор.
— Я еду, — говорит она, как только Руди Мазл берет трубку. — Буду через час, если не сильно гнать.
— Не гони.
На другом конце провода слышен шум работающего телевизора.
Люси смотрит на спидометр — около восьмидесяти миль в час. Может, она и ведет себя иногда вызывающе, но такую глупость не совершит. Сейчас, когда она направляется в один из портовых городов Польши, в самый знаменитый, но и самый опасный, проблемы с полицией ни к чему. Американцы редко посещают Щецин. Да и с чего бы им сюда ехать? Явно не в качестве туристов, если только они не хотят увидеть близлежащие концлагеря. Вот уже много лет немцы перехватывают иностранные суда, направляющиеся в порт Щецин, этим они каждый день крадут бизнес у города, разрушенного безработицей и экономическим застоем, продолжая уничтожать то, что было когда-то жемчужиной культуры.
Прежняя слава не вернулась к городу после Второй Мировой, когда Гитлер приказал стереть Польшу с лица земли и уничтожить ее народ. Здесь невозможно заработать на нормальную жизнь. Мало кто знает, что значит жить в хорошей квартире, иметь хорошую машину, носить хорошую одежду, покупать книги, ездить в отпуск. Говорят, что только у русской мафии и различных криминальных группировок есть деньги в Польше. Это правда, за некоторым исключением.
Люси внимательно смотрит на дорогу, ее улыбка исчезает, зрачки сужаются.
— Впереди свет фар. Мне это не нравится, — говорит она в трубку. — Кто-то останавливается, — она сбавляет скорость. — Прямо посреди дороги. Не могли у обочины встать?
— Не останавливайся. Объезжай их, — говорит Руди.