Его страсть к пляжам, воде и солнцу была буквально второй натурой. Если бы природа могла любить одно творение больше другого, она любила бы Марка. Мне трудно вспомнить год, когда он провел неделю с моей семьей, но зато я хорошо помню, как по этому случаю мы ездили на Ки Уэст. Что я помню совершенно отчетливо, так это его мешковатые белые плавки и уверенную теплоту его руки во время наших прогулок по прохладному влажному песку. Я помню поразительную белизну его зубов на фоне смуглой кожи, энергию и несдерживаемую радость в его глазах, когда он искал акульи зубы и ракушки, а я тем временем улыбалась, спрятавшись в тени широкополой шляпы. Более же всего я не могла забыть свои чувства к молодому человеку по имени Марк Джеймс, которого любила сильнее, чем вообще можно любить кого-либо на земле.
   Что изменило его? У меня не укладывалось в голове, что он переметнулся во вражеский лагерь, — в чем не сомневался Итридж, — но я была вынуждена принять это. Марк всегда был избалован. Он нес в себе ощущение вседозволенности, проистекавшее из того, что он был красивым сыном красивых родителей. Плоды мира произрастали для его удовольствия, но он никогда не был нечестным. Он никогда не был жестоким. Я даже не могла сказать, что он был высокомерен по отношению к тем, кто был менее удачлив, чем он, или что он манипулировал теми, кто попадал под чары его обаяния. Его единственным настоящим грехом было то, что он недостаточно любил меня. Глядя с высоты прожитых лет, я могла простить его за это. Чего я не могла ему простить, так это его нечестности. Я не могла простить ему превращение в худшего человека, чем тот, которого я когда-то уважала и обожала. Я не могла простить ему то, что он больше не был тем Марком.
   Миновав военно-морской госпиталь США, я проехала вдоль мягкого изгиба береговой линии по бульвару Норт Рузвельт и вскоре уже петляла по лабиринтам улиц Ки Уэста. Солнечный свет отбеливал узкие улочки, а тени тропической листвы, колыхаемые бризом, танцевали на мостовой. Под бесконечно тянущимся голубым небом огромные пальмы и красные деревья баюкали дома и магазины на вытянутых руках живой зелени, а розы ублажали тротуары и веранды яркими подарками лилового и красного. Я медленно проезжала мимо людей в сандалиях и шортах и бесконечной череды мопедов. Здесь было очень мало детей и непропорционально много мужчин.
   «Ла Конча» была высокой розовой курортной гостиницей открытых пространств и пестрых тропических растений. Проблем с номером у меня не возникло, видимо, потому что туристский сезон начинается не раньше третьей недели декабря. Но оставив свой автомобиль на полупустой стоянке и войдя в гулкий вестибюль, я вспомнила о том, что говорил Марино. Никогда в своей жизни я не видела так много однополых парочек, и было совершенно очевидно, что в недрах этого крошечного прибрежного островка, казалось бы, полного здоровья, залегла материнская жила болезни. Куда бы я ни посмотрела, везде мне виделись умирающие мужчины. Я не боялась подцепить гепатит или СПИД, давно научившись справляться с гипотетической опасностью заболевания, свойственной моей работе. Точно так же меня совершенно не волновали гомосексуалисты. Чем старше я становилась, тем больше приходила к убеждению, что любовь может проявляться множеством различных способов. Невозможно определить — правильная или неправильная эта любовь только по тому, как она выражается.
   Когда дежурный клерк вернул мне кредитную карточку, я попросила его проводить меня к лифту и в полусне отправилась к своей комнате на пятом этаже. Раздевшись до белья, я заползла в постель и следующие четырнадцать часов спала, как убитая.
* * *
   Следующий день был таким же чудесным, как и предыдущий, и я снарядилась так же, как другие туристы, за исключением заряженного «Руджера» в сумочке. Возложенная мною на себя миссия заключалась в том, чтобы обыскать остров и среди тридцати тысяч человек найти двух мужчин, про которых мне было известно лишь то, что одного зовут Пи Джей, а другого — Уолт. Из писем, написанных Берил в конце августа, я знала, что они были ее друзьями и жили в меблированных комнатах там, где она остановилась. В моем распоряжении не было ни малейшей зацепки насчет того, где находятся или как называются эти комнаты, и моя единственная надежда была на то, что кто-нибудь у «Луи» сможет мне помочь.
   Я шла, держа в руках карту, купленную в сувенирном киоске отеля. Следуя по бульвару Дюваль, проходила мимо рядов магазинов и ресторанов, мимо домов с балконами, которые напоминали французский квартал Нью-Орлеана. Я миновала уличные вернисажи и маленькие лавочки, в которых продавались экзотические растения, шелка и шоколад «Перуджина», а затем подождала на перекрестке, наблюдая за ярко-желтыми вагонами поезда «Конч тур», прогромыхавшего мимо. Я начала понимать, почему Берил Медисон не хотела покидать Ки Уэст. С каждым моим шагом угроза присутствия Френки становилась все более и более расплывчатой и нереальной. К тому моменту, когда я повернула налево, на Саут-стрит, он стал таким же далеким, как промозглая декабрьская погода Ричмонда.
   Ресторан «Луи» располагался в белом строении, которое когда-то было жилым домом на углу Вернон и Уоддел. На его деревянных полах не было ни пятнышка, столы, аккуратно застеленные бледно-персиковыми льняными скатертями, оживляли прелестные свежие цветы. Я прошла за хозяином через обеденный зал с кондиционерами и была усажена на веранде, где меня поразила пестрая голубизна воды, сходящейся с небом, пальмы и свисающие корзины с цветущими растениями, колышущиеся в воздухе, напоенном запахом моря. Атлантический океан плескался почти у меня под ногами, с яркими брызгами парусных лодок, стоящих на якоре недалеко от берега. Заказав ром и тоник, я думала о письмах Берил и спрашивала себя, не сижу ли я там, где она их писала.
   Свободных мест почти не было. За своим столиком в углу, у перил, я чувствовала себя сторонним наблюдателем. Четыре ступеньки слева от меня вели вниз к широкому настилу, где небольшая группа молодых мужчин и женщин сидела, развалясь в купальных костюмах рядом с баром. Я смотрела, как мускулистый латиноамериканец в желтых плавках выкинул в море окурок сигареты, встал и вяло потянулся. Он подошел за очередной порцией пива к бородатому бармену, двигавшемуся со скукой уже немолодого человека, уставшего от своей работы.
   Прошло немало времени после того, как я покончила с салатом и супом из моллюсков, когда группа молодежи, наконец, спустилась по ступенькам и шумно вошла в воду. Вскоре они уже плыли в направлении лодок, стоявших на якоре. Я заплатила по счету и подошла к бармену. Откинувшись на стуле под своим соломенным навесом, он читал роман.
   — Что прикажете? — протянул он, засовывая книгу под стойку и без энтузиазма поднимаясь на ноги.
   — Я хотела выяснить, продаете ли вы сигареты, — сказала я. — Я не вижу здесь автомата.
   — Вот, — сказал он, доказывая на небогатый набор за своей спиной.
   Я выбрала. Шлепнув пачку на прилавок, он назвал возмутительную сумму в два доллара и не проявил особой любезности, когда я добавила еще пятьдесят центов на чай. У него были зеленые недружелюбные глаза, лицо, обветрившееся за годы, проведенные на солнце, и густая, темная с проседью борода. Он выглядел враждебно и ожесточенно, и у меня возникло подозрение, что он жил на Ки Уэсте довольно долго.
   — Вы позволите задать вам вопрос? — обратилась я к нему.
   — Вы его уже задали, мэм, — ответил он.
   Я улыбнулась.
   — Вы правы, уже задала. А теперь я собираюсь задать еще один. Давно вы работаете у «Луи»?
   — Пятый год. — Он достал полотенце и принялся протирать стойку.
   — Тогда вы, должно быть, знали молодую женщину, которая была здесь под именем Стро? — спросила я, припоминая по письмам Берил, что, находясь здесь, она скрывала свое настоящее имя.
   — Стро? — повторил он, нахмурившись и продолжая свое занятие.
   — Это ее прозвище. Она — стройная, очень симпатичная блондинка, была здесь летом и почти каждый день приходила в «Луи». Она сидела за одним из столиков и писала.
   Он прекратил вытирать стойку и уставился на меня тяжелым взглядом.
   — А вам что за дело? Она ваша подруга?
   — Она моя пациентка. — Это было единственное объяснение, которое я смогла придумать, — с одной стороны, я хотела избежать наглой лжи, а с другой — боялась его оттолкнуть.
   — А? — Его густые брови поползли вверх. — Пациентка? Что вы сказали? Вы ее врач?
   — Совершенно верно.
   — Ну, теперь вы не слишком много можете для нее сделать хорошего, док. Мне неприятно это вам говорить, — Он шлепнулся на свой стул и откинулся назад.
   — Понимаю, — сказала я. — Я знаю, что она умерла.
   — Да, я был совершенно потрясен, когда узнал об этом. Пару недель назад сюда ворвались полицейские со своими резиновыми дубинками и наручниками. Я повторю вам то же, что мои приятели сказали им: никто здесь ни хрена не знает о том, что произошло со Стро. Она была тихой, славной дамочкой. Обычно сидела как раз вон там. — Он указал на пустой стул недалеко от того места, где я стояла. — Обычно она сидела там все время, просто занимаясь своим делом.
   — Кто-нибудь из вас познакомился с ней?
   — Конечно. — Он пожал плечами. — Мы несколько раз пили все вместе. У нее было пристрастие к «Короне» и лайму. Но я бы не сказал, что кто-нибудь здесь знал ее лично. То есть, я не уверен, что кто-нибудь мог хотя бы сказать вам, откуда она приехала, разве только то, что она оттуда, где бывает снег.
   — Из Ричмонда, штат Вирджиния, — сказала я.
   — Знаете, — продолжил он, — множество людей приезжают и болтаются здесь. Ки Уэст — это место, где основной принцип — живи сам и давай жить другим. И здесь много голодающих художников. Стро не слишком отличалась от людей, которых я встречаю, за исключением того, что большинство из них не убивают. Проклятье! — Он поскреб свою бороду и медленно покачал головой из стороны в сторону. — Это действительно трудно себе вообразить. Как будто по мозгам шарахнули.
   — В этом деле полно вопросов без ответов, — сказала я, зажигая сигарету.
   — Да, например, какого черта вы курите? Я думал, врачи должны лучше всех знать о вреде курения.
   — Дурная, мерзкая привычка, я отлично это знаю. И вы можете также смешать мне ром с тоником, потому что я еще и пью. «Бабенкот», пожалуйста.
   — Четыре, восемь — какой пожелаете? — Он бросил вызов моим познаниям в области хорошей выпивки.
   — Двадцать пять, если у вас есть.
   — Нет. Ром двадцатипятилетней выдержки вы можете раздобыть только на островах. Он такой приятный, что может заставить вас расплакаться.
   — Ну, тогда лучшее, что у вас есть, — сказала я.
   Он ткнул пальцем в бутылку сзади него, которая была мне знакома своим янтарным стеклом и пятью звездочками на этикетке. «Бабенкот», выдержанный в бочках пятнадцать лет, точная копия той бутылки, которую я нашла в кухонном шкафчике Берил.
   — Это будет великолепно, — сказала я.
   Усмехнувшись и внезапно воспрянув, он встал со стула, и его руки задвигались с проворностью жонглера, подхватывая бутылки, когда он, не прибегая к помощи мерного стаканчика, отмерял длинные струи жидкого гаитянского золота, за которыми следовали сверкающие брызги тоника. В качестве финала он искусно отрезал идеальный ломтик от ки-уэстского лайма, выглядевшего так, как будто его только что сорвали с дерева, выжал его в мой напиток и пробежал выжатой корочкой по краю стакана. Вытерев руки о полотенце, заткнутое за пояс его потертых ливайсов, он прошелся по стойке бумажной салфеткой и артистично вручил мне свое произведение. Без сомнения, это был лучший ром с тоником, который я когда-либо подносила к своим губам, и я сказала ему об этом.
   — За счет заведения, — сказал он, помахав в воздухе десятидолларовой купюрой, которую я протянула ему. — Я рад каждому доктору, который курит и считает, что ром — это хорошо. — Сунув руку под стойку, он извлек свою пачку сигарет. — Я вам говорю, — продолжал он, чиркнув спичкой, — я так чертовски устал слышать все это ханжеское дерьмо о курении и обо всех остальных вещах. Вы понимаете, что я имею в виду? Начинаешь чувствовать себя, как какой-то проклятый преступник. Что до меня, то я говорю: живи сам и давай жить другим. Это мой девиз.
   — Да. Я точно знаю, что вы имеете в виду, — сказала я, когда мы глубоко и с наслаждением затянулись.
   — Они всегда найдут, за что тебя осудить. Ну, знаете, за то, что вы едите, что пьете или с кем встречаетесь.
   — Вы совершенно правы, люди бывают несправедливы и злы.
   — Черт с ними!
   Он снова уселся в тени своего убежища с рядами бутылок, тогда как мою макушку вовсю припекало солнце.
   — О'кей, — сказал он. — Значит, вы врач Стро. Что вы хотите узнать, если не возражаете против моего вопроса?
   — Ее смерти предшествовали некоторые обстоятельства, совершенно сбивающие с толку, — сказала я. — Я надеюсь, что ее друзья могли бы кое-что прояснить...
   — Подождите минутку, — прервал он, выпрямляясь на стуле. — Говоря врач,какую специализацию вы имеете в виду?
   — Я осматривала ее...
   — Когда?
   — После ее смерти.
   — О, черт! Вы говорите, что вы гробовщик? -недоверчиво спросил он.
   — Я судебный патологоанатом.
   — Следователь?
   — Более или менее.
   — Надо же, будь я проклят. — Он оглядел меня с ног до головы. — Никогда бы не догадался.
   Я не знала — комплимент это или наоборот.
   — Они всегда посылают этих... судебных патологоанатомов вроде вас вынюхивать информацию, как вы это сейчас делаете?
   — Никто меня не посылал. Я приехала по собственной инициативе.
   — Зачем? — спросил он. Его глаза снова потемнели от подозрений. — Вы проделали чертовски долгий путь.
   — Я хочу выяснить, что с ней произошло. Мне это очень нужно.
   — Вы говорите, что полицейские не посылали вас?
   — У полиции нет полномочий посылать меня куда бы то ни было.
   — Здорово, — засмеялся он, — мне это нравится.
   Я протянула руку за своим стаканом.
   — Шайка задир. Им кажется, что они начинающие Рембо. — Он затушил свою сигарету. — Пришли сюда в своих резиновых перчатках. Бог ты мой! Представьте себе, как это выглядит хотя бы с точки зрения наших клиентов. Пришли навестить Брента — он был у нас официантом. Господи, он умирает — а они что делают? Задавая свои дерьмовые вопросы, мерзавцы одели хирургические маски и встали в десяти футах от его кровати, как будто он — тифозная Мери. Клянусь Богом, даже если бы я знал что-нибудь насчет Берил, я бы не уделил им ни секунды своего времени.
   Имя угодило в меня, как мелкий камушек, и когда наши глаза встретились, я знала, что он понял значение того, что сказал.
   — Берил? — спросила я.
   Он молча откинулся на своем стуле.
   Я нажала на него:
   — Вы знали, что ее звали Берил?
   — Как я уже сказал, полицейские здесь задавали вопросы, говорили о ней. — Он неловко зажег другую сигарету, избегая встречаться со мной взглядом. Мой друг бармен оказался очень плохим лжецом.
   — Они говорили с вами?
   — Нет. Я улизнул, когда увидел, что здесь происходит.
   — Почему?
   — Я говорил вам. Не люблю полицейских. У меня есть «барракуда», побитый кусок дерьма, на котором я езжу еще с тех пор, как был ребенком. По какой-то причине они всегда норовят меня поддеть. Все время всучивают мне квитанции то за одно, то за другое, выпендриваются со своим большими пушками и темными очками, как будто сами себе кинозвезды в своих же собственных телевизионных сериалах или что-то в этом роде.
   — Вы знали ее имя, еще когда она была здесь, — сказала я спокойно, — вы знали, что ее зовут Берил Медисон задолго до того, как пришла полиция.
   — Ну и что, если так? Большое дело?
   — Она очень старалась скрыть свое имя, — ответила я с чувством. — Очень не хотела, чтобы люди здесь знали, кто она такая. Она не говорила людям настоящее имя. Платила за все наличными, чтобы не использовать кредитные карточки, чеки — все что могло идентифицировать ее. Она была напугана, спасалась бегством. И не хотела умирать.
   Бармен смотрел на меня широко раскрытыми глазами.
   — Пожалуйста, расскажите мне все, что вы знаете. Пожалуйста. Я чувствую, что вы были ее другом.
   Он молча встал, вышел из-за стойки бара и, повернувшись спиной ко мне начал собирать пустые бутылки и другой мусор, который молодежь разбросала по настилу.
   Я в молчании медленно пила свой напиток, глядя мимо него на воду. Вдали бронзовый юноша разворачивал темно-синий парус, готовясь выйти в море. Листья пальмы шептали на ветру, и черный пес-лабрадор пританцовывал вдоль берега, кидаясь в прибой и обратно.
   — Зулус, — пробормотала я, оцепенело глядя на собаку.
   Бармен оставил свое занятие и посмотрел на меня.
   — Что вы сказали?
   — Зулус, — повторила я. — Берил упоминала Зулуса и ваших кошек в одном из своих писем. Она писала, что беспризорные подопечные «Луи» питаются лучше, чем иной человек.
   — В каких письмах?
   — Она написала несколько писем, когда была здесь. Мы нашли их в ее спальне после того, как она была убита. Она писала, что люди здесь чувствуют себя единой семьей. Считала это место самым красивым в мире. Я бы хотела, чтобы она никогда не возвращалась в Ричмонд, чтобы она сталась здесь.
   Я слышала свой голос как бы со стороны, как будто он принадлежал кому-то другому. Перед глазами у меня все поплыло. Ставший привычным недосып, накопившийся стресс и ром сделали свое дело. Казалось, солнце высушило остатки крови, которые все еще пытались пробиться к моему мозгу.
   Вернувшись наконец под соломенный навес, бармен заговорил тихо и проникновенно:
   — Я не знаю, что вам рассказать. Но, да, я был другом Берил.
   Повернувшись к нему, я ответила:
   — Спасибо. Мне бы хотелось думать, что я была бы ее другом. Что я и есть ее друг.
   Он неловко опустил взгляд, но я успела заметить, что выражение его лица смягчилось.
   — Никогда нельзя быть по-настоящему уверенным, кто в порядке, а кто нет, — прокомментировал он. — Теперь это по-настоящему трудно понять, что верно — то верно.
   Значение его слов медленно просачивалось через мою усталость:
   — А что, были люди, которые спрашивали о Берил и с которыми было не все в порядке? Кроме полиции? Кроме меня?
   Он налил себе кока-колы.
   — Были? Кто? — повторила я, внезапно встревожившись.
   — Я не знаю его имени. — Он сделал большой глоток из своего стакана. — Какой-то красавчик. Молодой, может быть, двадцать с чем-то. Темноволосый. В модной одежде, в крутых солнечных очках. Прямо как с обложки журнала. По-моему, это было пару недель назад. Он сказал, что частный детектив, какое-то дерьмо в этом роде.
   Сын сенатора Патина.
   — Он хотел знать, где жила Берил, когда была здесь, — продолжал он.
   — И вы рассказали ему?
   — Черта лысого! Я даже не разговаривал с ним.
   — А кто-нибудь другой сказал ему? — настаивала я.
   — Маловероятно.
   — Почему это маловероятно, и вообще, вы скажете мне, как вас зовут?
   — Маловероятно, потому что никто, за исключением меня и моего приятеля, этого не знал, — ответил он. — А как меня зовут, я скажу, если вы скажете, как зовут вас.
   — Кей Скарпетта.
   — Приятно познакомиться с вами. Меня зовут Питер. Питер Джонс. Мои друзья зовут меня Пи Джей.
* * *
   Пи Джей жил в двух кварталах от «Луи» в крошечном домике, полностью утопающем в тропических джунглях. Листва была настолько густой, что я вряд ли бы заметила под ней каркасный дом с облупившейся краской, если бы не запаркованная перед ним «барракуда». Одного взгляда на автомобиль было достаточно, чтобы понять, почему у его владельца постоянные стычки с полицией. Это было нечто в стиле настенного искусства подземки — на огромных колесах, с выхлопными трубами, фарами и высоко задранной задней частью, с самодельной росписью, представлявшей собой галлюцинаторный бред в психоделической цветовой палитре шестидесятых.
   — Это моя малышка, — сказал Пи Джей, нежно похлопывая своего монстра по капоту.
   — Да, это нечто, — согласилась я.
   — Она у меня с шестнадцати лет.
   — И будет с тобой всегда, — сказала я искренне, ныряя под ветви и следуя за ним в прохладную густую тень.
   — Здесь не так уж много места, — извинился он, распахивая дверь. — Всего одна дополнительная спальня и туалет — наверху, где жила Берил. Думаю, на днях я снова ее сдам. Я не слишком придирчив к своим жильцам.
   В гостиной был какой-то винегрет из мебели со свалки: диван и чересчур пухлое кресло в кошмарных оттенках розового и зеленого, несколько диссонирующих светильников, сделанных из ракушек и кораллов, и кофейный столик, сработанный из чего-то, что в прошлой жизни было, скорее всего, дубовой дверью. Вокруг валялись разрисованные кокосовые орехи, морские звезды, газеты, башмаки, банки из-под пива. В сыром воздухе носился кисловатый запах гнили.
   — Как Берил узнала, что вы сдаете комнату? — спросила, я присаживаясь на диван.
   — У «Луи», — ответил он, зажигая несколько светильников. — Несколько первых ночей она провела в «Ошен Ки» — совершенно замечательном отеле на Дювале. Думаю, она довольно скоро сообразила, что ее здорово ударит по карману, если она собирается задержаться здесь на какое-то время. — Он уселся в пухлое кресло. — Наверное, это было, когда она пришла к «Луи» обедать в третий раз. Она просто брала салат и сидела, уставившись на воду. Она тогда ни над чем не работала. Просто сидела. Это было довольно странно — то, что она болталась без дела. Я имею в виду, что она даже не говорила ни с кем. В конце концов, как я уже сказал, это было в третий раз, когда она пришла к «Луи», она спустилась к бару и облокотилась о перила, глядя на море. Наверное, мне стало ее жалко.
   — Почему? — спросила я.
   Пи Джей пожал плечами.
   — Она показалась мне такой потерянной. Подавленной или что-то в этом роде. Так мне показалось. Поэтому я заговорил с ней. Она не была, что называется, легким человеком.
   — С ней непросто было сойтись, — согласилась я.
   — С ней чертовски трудно было поддерживать дружеский разговор. Я задал ей пару немудреных вопросов типа: «Вы здесь первый раз?» или «Откуда вы?» — в таком роде, и она иногда даже не отвечала мне. Как будто меня здесь нет. Но это было забавна. Что-то нашептывало мне не отставать от нее. Я спросил, что она хочет выпить. Мы начали болтать о том о сем. Это в какой-то степени сняло ее напряженность и заинтересовало. Дальше я дал ей попробовать несколько фирменных напитков заведения. Первый — «Корона», смешанная с лаймом, от которого она съехала с катушек. Затем — «Бабенкот», как я вам смешивал. Это было действительно нечто особенное.
   — Не сомневаюсь, это несколько расслабило ее, — заметила я.
   Он улыбнулся.
   — Да, вы верно ухватили. Я ведь смешиваю довольно крепко. Мы начали болтать о разных вещах, ну а затем она спросила, где можно поблизости остановиться. Вот тогда-то я и сказал ей, что у меня есть комната и пригласил прийти посмотреть. Я сказал, что она может прийти попозже, если хочет. Это было воскресенье, а по воскресеньям я всегда освобождаюсь рано.
   — И она пришла в тот же вечер? — спросила я.
   — Это меня действительно удивило. Я, в общем-то, не рассчитывал, что она появится. Но она появилась, безо всяких проблем нашла меня. К тому времени Уолт был дома. Обычно он продает свое дерьмо до темноты. Он как раз вошел, и мы все трое начали болтать и быстро поладили. Дальше мы отправились бродить по старому городу и закончили в закусочной. Хотя она была писательницей и все такое, она здорово нагрузилась, все говорила и говорила о Хемингуэе. Она была действительной милой дамочкой, скажу я вам.
   — Уолт продавал украшения из серебра, — сказала я, — на Меллори-Сквер.
   — Как вы это узнали? — удивился Пи Джей.
   — Из писем Берил, — напомнила я ему.
   Какое-то время он печально смотрел в сторону.
   — Она упоминала также и закусочную. У меня сложилось впечатление, что она очень любила вас с Уолтом.
   — Да, мы любили втроем попить пивка. — Он поднял с пола журнал и кинул его на кофейный столик.
   — Наверное, вы двое — единственные друзья, которые у нее были.
   — Берил — это что-то. — Пи Джей посмотрел на меня. — Она — это что-то. Я никогда прежде не встречал никого, похожего на нее, и, возможно, уже не встречу. Когда вы преодолеете эту ее стену, она довольно приятная дамочка. Чертовски славная. — Он откинул голову на спинку кресла и уставился в облупленный потолок. — Я любил слушать, как она говорит. Она могла говорить обо всем так... — он щелкнул пальцами, — как я никогда не смог бы, даже если бы десять лет думал об этом. Моя сестра — то же самое. Она преподает в школе, в Денвере. Английский. У меня не больно то хорошо подвешен язык. Зато руками много чего умею делать. Чем только не занимался до того, как стал барменом. Строил, клал кирпичи, плотничал. Немного занимался росписью в гончарной мастерской до тех пор, пока чуть не умер от голода. Я приехал сюда из-за Уолта. Встретился с ним в Миссисипи. На автобусной остановке, можете себе представить? Мы начали болтать, и всю дорогу в Луизиану ехали вместе. Два месяца спустя мы оба оказались здесь. Это так странно. — Он посмотрел на меня. — Хочу сказать, что это было почти десять лет назад. И все, что у меня осталось, — это груда хлама.
   — Ваша жизнь еще далеко не окончена, Пи Джей, — сказала я.