Короленко Софья. Книга об отце

   24-го я приехал в Петербург и остановился у Анненского (Кабинетская, 7). Он недавно еще вернулся из Ревеля.
   26 октября. Был по приглашению на интересном собрании наиболее деятельных земцев и журналистов (Ив. Ильич и М. И. Петрункевичи, Д. И. Шаховской, Петр Д. Долгоруков, И. В. Гессен, Н. Ф. Анненский).
   Говорили о предстоящем съезде земцев. Носятся слухи, что он будет отложен. Говорят, у Мирского был Стахович, и на вопрос его о программе поднес проект программы, набросанный в Москве и еще не обсужденный всем организационным бюро, которое должно было собраться только 3 ноября. Мирский испугался: программа без всяких приготовлений вела к обсуждению вопроса о перемене "образа правления". Св[ятополк]-Мирский сказал, что, по его мнению, у земцев программы нет и съезд необходимо отложить...
   По-видимому, Св[ятополк]-Мирский думал, что съезд ограничится "объединением" чисто деловых местных земских вопросов и, благодарные за это маленькое формальное дозволение того, что уже нелегально существует, земцы благонравно потолкуют о дорожной повинности, о борьбе с эпизоотиями объединенными {132} силами и - разъедутся по домам, поднеся верноподданнический адрес. Царь увидит, что земцы люди совсем-таки не страшные, что дозволять им говорить о борьбе с эпизоотиями, хотя бы и объединенными силами, - можно, и все будут необыкновенно довольны, а политика "доверия" будет оправдана и в глазах страны ("все-таки собирались"), и в глазах царя ("ничего не вышло")...
   1-го ноября мои знакомые земцы отправились в Москву, так как 3-го должно было состояться у Шипова предварительное совещание. Утром в этот день у Святополк-Мирского был, между прочим, американец Крэн, с которым Мирский опять вел беседу о "доверии" и вместе решительно заявил, что съезд будет отложен до января (чтобы дать возможность пройти земским собраниям). Вместе с земцами (Шаховским, Долгоруким, Петрункевичем) в одном поезде поехал и Гербель с поручением Мирского - уговорить Шипова на отсрочку.
   Теперь известно, что Шипов решительно ответил, что отсрочка невозможна, что приглашения разосланы, что бюро и не успеет разослать контр-повестки, что, наконец, они соберутся, несмотря ни на что!.. Сегодня (6-го ноября) съезд уже заседает в частном помещении. Съехалось 104 человека, которые уже в Москве знали, что съезд "высочайше отменен", и тем не менее приехали в Петербург... Это довольно знаменательно, как и решительность большого оппортуниста Шипова".
   7 ноября 1904 года отец писал матери в Полтаву:
   "Вчера было первое собрание. Съехалось более 80 земцев (председатели и губернские гласные) Настроение твердое и приподнятое, общий тон совершенно определенный: необходимо участие общества в законодательстве через выборных представителей. Несмотря на то, что состав определяется в значительной степени {133} "председателями" (они приглашены все),-возражений нет, основные заключения очень единодушны..." (Короленко В. Г. Избранные письма. С 3 т. Т. 2. M.. 1932, стр. 219.).
   "Заседания происходили в частных помещениях, - сообщил он матери 11 ноября,-без всяких помех, резолюции приняты очень решительные. 10-й требует "участия выборных людей в законодательстве". Причем этот вызвал разногласие, которое повело к двойной редакции. Меньшинство (27 голосов) ограничилось заявлением в том виде, как сказано: "участие народного представительства, как особого выборного учреждения, в законодательстве". Тут еще не определяется род участия, - оно может предполагаться и в виде земского собора с совещательным голосом. Это славянофильская редакция Шипова, за которую стояли и многие председатели, вообще элемент несколько консервативный. Большинство же (71 голос или несколько больше) приняло такую формулу: "...для обеспечения правильного развития государственной и общественной жизни безусловно необходимо правильное участие народного представительства, как особого выборного учреждения, в осуществлении законодательной власти, в установлении госуд[арственной] росписи доходов и расходов и в контроле над законностью деятельности администрации..." 11 выражает надежду, что "верховная власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывести наше отечество на новый путь государственного развития в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа",- иначе сказать, учредительное собрание. Теперь предстоит все это представить через министра государю. Нет сомнения, что министр депутацию не примет официально, но нет {134} также сомнения, что он в неофициальном приеме примет резолюции и доложит о них (а не "представит" их) царю. Интересно, что в депутации принимают участие: Д. Н. Шипов, И. И. Петрункевич, гр[аф] Гейден, кн[язь] Львов и... М. В. Родзянко, екатеринославский председатель, знаменитый своей войной со статистикой. Теперь он очень либерален и смел.
   Св[ятополк]-Мирский уезжал. Депутация просит приема на сегодня. После отказа завтра поедет один из депутации (вероятно, Шипов) и вручит постановления. Впечатление всего этого эпизода здесь огромное[...] Третьего дня (9-го) мы, писатели, пригласили земцев на свое маленькое собрание. Пришло много (всех было 130 человек). Я был избран председателем[...] Последняя, заключительная речь, кажется, мне удалась[...] Итак - здесь закончилось очень важное дело, - в первый раз без обиняков высказана необходимость российской конституции!" (Короленко В. Г. Избранные письма, В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 220-222.).
   В письме ко мне 5 декабря 1904 года отец написал: "Здесь погода кислая, слякоть. В обществе, живущем очень нервно, тоже настроение переменное... По всей России идет волна собраний, "банкетов", резолюций. На днях очень решительно высказалось С[анкт]-Петербургское педагогическое общество и пожалуй еще ярче - совет Политехнического института".
   20 ноября Короленко присутствовал на банкете в память сорокалетия судебной реформы.
   Делом, которое привязывало отца на этот раз к Петербургу, были хлопоты об освобождении журнала "Русское богатство" от предварительной цензуры. Официальная просьба была подана в Главное управление по делам печати. Но так как на положительный ответ {135} не надеялись, отец решил лично пойти к Святополк-Мирскому. Он составил краткую записку, в которой указывал, между прочим, что "цензура предварительная, дающая простор вмешательству в самый процесс работы, создающая для цензора право н обязанность влиять на изложение каждой отдельной мысли, выкидывать слова, фразы, страницы, лишать мысль ее непосредственного выражения и органической цельности, - является наиболее мучительной (для обеих сторон) и наиболее унижающей формой административного надзора за мыслью и словом общества", и просил, согласно статье 6 цензурного устава, снять с журнала "Русское богатство" предварительную цензуру "в ожидании того дня, когда вся русская печать будет поставлена в исключительную зависимость от точных норм закона".
   6 ноября 1904 года в дневнике записано:
   "Вчера я, наконец, видел Св[ятополк]-Мирского, хотя это и стоило некоторого труда... Офиц[иальный] прием... неприятен. Во 1-х, швейцар делает попытку не пустить меня "наверх", где, собственно, и происходит самый прием.
   - Но вот ведь сейчас вы пропустили?
   - Это дело другое-с... Это виц-губернатор...
   Таково первое впечатление от приемной "доверяющего министра".
   Не знаю, как бы кончилось это грубое вмешательство министерского холуя, сортирующего публику у входа, если бы в это время тут же не случился чиновник. Он вгляделся в меня и спросил:
   - Г[осподи]н Короленко? Вы записались третьего дня?
   - Совершенно верно.
   - Пожалуйте.
   В гостиной наверху меня записали опять. М[ежду] {136} тем, она стала наполняться господами с лентами и в шитых камер[герских] мундирах. Камергер необыкновенно толстый, камергер необыкновенно тонкий, несколько средних. Какой-то глухой сановник в ленте, жандармский полковник, приятно звенящий шпорами, и затем уже несколько дам и несколько черных сюртуков. Рядом со мной сидел инженер, оказавшийся редактором "Правды", с таким же делом, как у меня...
   Очередь не соблюдалась. Сначала вызвали в кабинет господ с золотым шитьем. Потом глухого сановника... Затем была принята какая-то дама, уверенно впорхнувшая в приемную на минуту...
   Наконец - я...
   Св[ятополк]-Мирский, в серой форменной тужурке, встал навстречу и спросил:
   - С кем имею честь?
   Я назвал себя и сказал:
   - Я подал просьбу в Гл[авное] управление] об освобождении журнала "Р[усское] бог[атство]" от цензуры предварительной. Зная отчасти взгляд Гл[авного] управления], а также, что обыкновенно эти дела, даже дела о закрытии журналов решаются по односторонним заключениям администрации...
   Министр, вероятно, подумал, что я буду ему читать лекцию, и остановил меня:
   - Позвольте. Для сокращения разговора... Не убеждайте меня, что положение печати ужасно... Я знаю, оно невозможно. И единственный выход: изъятие печати из-под административного произвола и исключит[ельная] зависимость от закона...
   - Это действительно то, чего мы все ожидаем давно и страстно... Я не буду стучаться в открытую дверь тем более, что пришел я по своему партикулярному делу: хлопотать о снятии цензуры с моего журнала. Я предвижу обычные возражения цензурного ведомства и {137} хотел бы вот этой запиской представить свои соображения.
   И я вкратце изложил содержание записки.
   - Да, но согласитесь,- сказал Св[ятополк]-М[ир-ский], - что изменить общее положение печати - это большая законодат[ельная] работа. А пока я должен все дела проводить через то же Гл[авное] управление.
   - Статья 6-я устава ценз[урного] дает вам право освобождать из-под цензуры отд[ельные] органы.
   - Да, я знаю...
   - Моя просьба состоит в том, чтобы вы применили это право. Те самые возражения, которые делает нач[альник] Гл[авного] управления],- мы толкуем в противоположном смысле: вам укажут, вероятно, на массу статей, задержанных у нас цензурой, как на "пресеченные покушения на преступления". Мы же видим в этом напрасное насилие над нашей мыслью. Затем моя просьба - не единственная. И теперь в вашей приемной ждет очереди один из моих товарищей. Это показывает, что всем нам тяжело. Наконец, вам укажут на то, что мы потерпели кару даже и под цензурой. Но это особенно ярко рисует всю несообразность положения...
   Я вкратце изложил инцидент с нашей приостановкой. Он опять согласился, что это "бог знает что"...
   - Просьба, с которой я к вам обращаюсь, князь, есть минимальная просьба, с какой только может к вам обратиться русский журналист... И отказ в ней будет понят ценз[урным] ведомством, как лозунг для подценз[урной] печати очень неблагоприятный.
   - Да, да, это правда, - сказал он с несколько озабоченным видом, - это правда... Я поговорю с начальником Гл[авного] управления и надеюсь, что это будет сделано.
   Я откланялся. Князь любезно сделал несколько {138} шагов к дверям. Видимо, прием нужно было считать очень любезным, п[отому] что оба чиновника особ[ых] поручений у дверей с изысканной любезностью расшаркались, протягивая руки...
   ...Все это доверие явно превращается в благодушный дивертисмент, что-то вроде водевиля, поставленного между двумя действиями мрачной и тяжелой российской драмы... Если не двинется само общество, то следующее действие драмы будет еще мрачнее..." (ОРБЛ, ф, 135, разд. 1, папка № 46, ед. хр. 2.).
   9 ЯНВАРЯ В ПЕТЕРБУРГЕ.
   УБИЙСТВО ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
   СЕРГЕЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА
   Ничего не добившись у Святополка-Мирского, 13 декабря 1904 года отец вернулся в Полтаву и потому не был непосредственным наблюдателем событий 9 января в Петербурге, в которых, по его словам, "как в фокусе, сосредотачивается значение самых глубоких сторон данной исторической минуты".
   11 января 1905 года он получил телеграмму из конторы "Русского богатства", вызывавшую его в Петербург, и другую, от А. Н. Анненской: "Приезжайте немедленно, необходимо для журнала".
   В дневнике записано:
   "13 января. Через Москву я проехал без остановок...
   В Петербурге арестованы: Анненский, Пешехонов, Писарев, Мякотин, Горький, Кедрин, Семевский, Кареев и еще немало народу. 8 января было собрание писателей и лиц интеллигентных профессий, которые послали 9 человек депутатов к Св[ятополк]-Мирскому, {139} чтобы убедить - принять депутатов рабочих и не проливать крови... Всю депутацию арестовали...
   16 января. Над Петербургом властвует Трепов... Но сам "властитель" не показывается никуда и сидит в Зимнем дворце безвыходно, так как после 5 декабря над ним висит уже приговор "боевой дружины" или, вернее, комитета соц[иально]-револ[юционной] партии...
   18 января. Петербург полон рассказами о 9 января. Манифестация, несомненно, носила мирный характер. Рабочие просили, чтобы студенты и радикальная интеллигенция к ним не приставали и не усложняли их мирной манифестации; на предупреждение, что в них будут стрелять, - они отвечали с полной уверенностью, что этого не может быть. С какой стати!
   1 февраля. Сегодня в 10 часов вечера внезапно в свою квартиру явился Николай Федорович Анненский. Мы уже его в этот день не ждали, - так поздно других еще не отпускали. Здоров и радостно возбужден. Но в крепости у него был сердечный припадок... Ранее освобожден А. И. Писарев, которому любезно объявили, что он арестован лишь... в качестве свидетеля...
   4 февраля. Вечером в комнату Анненских, где мы сидели за чаем, вошла прислуга Анненских, взволнованная, и принесла листок: в Москве, в 3 часа дня, взрывом бомбы убит великий князь Сергей Александрович. Это можно было предвидеть... после того, как в глазах всего общества он стал оплотом реакции; сам он ушел с поста генерал-губернатора, но зато в Петербурге появились его ставленники: Трепов и Булыгин. Первый уже проявил себя разными преимущественно глупостями реакционного характера, о втором еще ничего не знают, но ставят ему на счет, что он - "из Москвы"... Ночью я пошел на Невский в ожидании {140} новых сведений. Но их не было. Прохожие покупали те же листки с кратким известием..."
   Отец никогда не был террористом. Несколько позднее в деле Филонова он свою позицию и точку зрения на борьбу и ее смысл установил особенно твердо и ясно. И теперь он высказывается также определенно. 21 марта 1905 года в дневнике записано:
   "Арестована "боевая организация". Если полиция думает, что это большое торжество, то, вероятно, ошибается... Террор носится в воздухе, и это-то опасно. Опасно в обе стороны: каждый частный успех ободряет, вызывает подражание, и центр борьбы невольно переносится из сферы, широких, сознательных, общественных сил в. партизанскую борьбу немногих решительных людей... Страсть будится и в обществе и в народе, но сознание растет медленнее быстро развивающегося процесса...
   ...В числе арестованных названы: Леонтьева, Савенкова, Ивановская... Ивановская - фамилия Паши..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1. папка № 46, ед. хр. 3.).
   Арестована была Прасковья Семеновна Ивановская-Волошенко, сестра моей матери, принимавшая участие в боевой организации. В ожидании суда она сидела в доме предварительного заключения. Дело ее было снято революцией 1905 года.
   МАНИФЕСТ И РЕСНРИПТ.
   ВОЕННОЕ ПОРАЖЕНИЕ
   Время, когда в Полтаве не было газет, миновало. В 1905 году здесь выходила, кроме официозного "Полтавского вестника", еще и "Полтавщина", {141} издававшаяся В. Я. Головней. Впоследствии, в октябрьские дни 1905 года, газета сыграла значительную роль. Напряженно следя за событиями в столицах, отец постоянно бывал в редакции. В дневнике 18 февраля 1905 года записано:
   "Сегодня я шел под вечер в редакцию "Полтавщины" и встретил знакомого.
   - Идите, идите, - сказал он взволнованно, - там манифест. Приглашают благомыслящих граждан соединяться в боевые дружины для борьбы с крамолой".
   В манифесте "говорится о войне, "необходимой для упрочения в долготу веков мирного преуспеяния не только нашего, но и иных христианских народов". Потом о смуте "на радость врагам". "Ослепленные гордынею злоумышленные вожди мятежного движения дерзновенно посягают на... основные устои государства российского, полагая... разрушить существующий строй и вместо оного учредить новое управление страною, на началах, отечеству нашему несвойственных. Злодейское покушение на жизнь великого князя... безвременно погибшего лютою смертию среди священных памятников московского Кремля, - глубоко оскорбляет народное чувство..." "Внутренние нестроения последнего времени и шатания мысли, способствовавшие распространению крамолы и беспорядков, обязывают нас напомнить правительственным учреждениям и властям всех ведомств и степеней долг службы и веление присяги и призвать к углублению бдительности по охране закона, порядка и безопасности..."
   Смешав, таким образом, в одно и убийц великого князя и все интеллигентное русское общество, желающее ограничить самодержавие, манифест призывает "всех благомыслящих людей всех состояний, каждого в своем звании и на своем месте,-соединиться в дружном содействии нам словом и делом (!!) во {142} святом и великом подвиге одоления упорного врага внешнего, в искоренении в земле нашей крамолы и в разумном противодействии смуте внутренней, памятуя, что лишь при спокойном и добром состоянии духа всего населения страны возможно достигнуть успешного осуществления предначертаний наших, направленных к обновлению духовной жизни народа, упрочению его благосостояния и усовершенствованию государственного] порядка..."
   Все, кто выслушал этот манифест, призывающий неизвестно кого для борьбы неизвестно с кем,- чувствовали угнетение... Только М. В. Рклицкий, смеясь, спросил: "Ну, а указ о созыве собора?" Он хотел сказать, и я с ним совершенно согласен, что это - не система, а случайный мрачно-глупый выпад растерявшегося самодержавия...
   В городе тишина и ожидание. Назавтра ждут беспорядков, говорят о еврейском погроме. По улицам уже теперь ходят и разъезжают патрули. В редакции "очевидцы" говорили о том, что к губернаторскому дому привезли... пулеметы...
   Я почти не сомневаюсь, что никаких особенных беспорядков не будет...
   19 февраля. Утром я с Наташей отправились на почту, откуда прошел на главные улицы Полтавы. Тихо, народу очень мало, евр[ейские] лавки закрыты (суббота), русские открыты, но покупателей почти нет. На перекрестках стоят насторожившиеся полицейские офицеры. Все спокойно.
   Отпустив Наташу, я зашел в редакцию. Опять новость: пришла телеграмма с известием о рескрипте на имя мин[истра] внутренних] дел Булыгина: царь поручает ему передать благодарность его и царицы за приветствия "дворянских и земских собраний а также купеческих, городских и крестьянских обществ", {143} которые царю тем приятнее, что "высказанная в их обращениях готовность придти и содействовать успешному осуществлению возвещенных мною преобразований всецело отвечает душевному моему желанию совместной работой правительства и зрелых сил общественных достигнуть осуществления моих предначертаний, ко благу народа направленных. Преемственно продолжая царственное дело венценосных предков моих - собирание и устроение земли русской, я вознамерился с божией помощию привлекать отныне достойнейших, доверием народа облеченных и избранных населением людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений".
   ...Манифест возлагает надежду на административную опытность и спокойную уверенность характера министра внутренних дел и "признает за благо учредить под его председательством особое совещание для обсуждения путей осуществления сей моей воли..."
   Таким образом, М. В. Рклицкий оказался прав: указ действительно ослабляет значение манифеста, и общество переходит от вчерашнего мрачного настроения в прямо противоположное. Указ кажется уже призывом к земскому собору, хотя составлен он так лукаво и неопределенно, что его можно истолковать и в качестве "призыва" для удобства администрации сведущих людей.
   Рядом идут зловещие телеграммы с театра войны: японцы уже окружают Куропаткина и, сбив наши передовые позиции, подвигаются к Мукдену... Не оттого ли и "уступчивость"? Манифест и указ подписаны одним числом, вчерашним (18 февр[аля]).
   26 февраля. "Русские ведом[ости]" (от 25) сообщают, что в Орловской губ[ернии] уже началось крестьянское движение. По ночам нападают на помещичьи усадьбы и громят их... {144} Газеты дают сведения, будто "манифест" сочинил Победоносцев, а "рескрипт" о призыве выборн[ых] людей - Ермолов и Коковцев. Когда они узнали про "манифест", то пришли в ужас и поскакали к царю. Здесь им удалось добиться "рескрипта".
   Таково - самодержавие: изувер, выживший из ума, заставляет царя подписать манифест, который является "неожиданностью для министров". Министры подносят либеральную неожиданность изуверу. Общество схватилось за рескрипт, а манифест остался плохою шуткой...
   28 февраля. Известия с театра войны рисуют настоящую картину поражения..." (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка № 46, ед. хр. 3.).
   После недолгого пребывания в Полтаве отец опять должен был уехать в Петербург по делам журнала. В его дневнике записаны разговоры по дороге, в вагоне, характеризующие настроение в военных кругах.
   Запись в дневнике 17 мая 1905 года:
   "На улицах расхватывает известие о Цусимском поражении эскадры Рожественского. Этого ждали пессимисты, но такого страшного и полного поражения не ждал никто...
   Теперь Япония будет диктовать условия мира... Впечатление огромное и сильное".
   ПУТЕШЕСТВИЕ НА СВЕТЛОЯР
   Летом 1905 года отец решил предпринять пешеходное путешествие на Светлояр, куда он и в прежние годы ходил наблюдать кипение народных споров по вопросам веры. Ему было интересно посмотреть, как современные события отражаются в среде, которая {145} составляла основной пласт населения и которую он наблюдал внимательно в течение ряда лет. Он хотел видеть, как врывается туда современность, что говорят и думают о войне.
   На этот раз он взял и нас с сестрой. Мы заехали в Дубровку к Малышевым. Сергей Андреевич Малышев, спутник отца в последнем его путешествии, теперь присоединиться не мог, так как был связан подпиской о невыезде. Из Дубровки, захватив с собой сына Малышевых, Андрея, мы отправились по железной дороге до Самары, где сели на пароход. В дневнике отца записано:
   "...Мы приехали уже вечером с вокзала на пристань "Кавказа и Меркурия" и решили переночевать здесь... Река уже заснула... Только под другим берегом в светлом сумраке передвигался буксир с двумя баржами... На меня пахнуло Волгой и прошлым..."
   В письме к жене 20 июня 1905 года, на пароходе, он писал:
   "Волга на меня произвела сильное впечатление. Невольно оглядываюсь назад и вижу, что с ней связаны лучшие моменты жизни. Первый раз я увидел ее в 1879 году, в Ярославле, в начале ссылки... Потом Нижний, наши с тобой прогулки, потом туманный вечер в Костроме, когда ты осталась после нашего разговора в каюте, а я долго ходил по палубе "Охотника"... Потом наша свадьба, мой литературный успех, дети... Целый период жизни вставлен, как в рамку, в волжские впечатления... И теперь я на Волге, точно на родине..."
   Мы с сестрой в первый раз в своей сознательной жизни ехали по Волге, и так как третий класс был внизу, мы попросили у отца разрешения ехать во втором. Сам он ехал в третьем. Расположившись там на своем месте, он по временам поднимался к нам на палубу и рассказывал о своих встречах и впечатлениях. {146} В путевой книжке записано:
   "20-го июня утром часов в 71/2 я проснулся от утреннего холода, для защиты от которого у меня только клеенчатый плащ, который холодит еще больше. Кто-то довольно грубым голосом, но с оттенком сентиментальности поет...
   Невдалеке кучка татар приготовляет воду для утреннего намаза. Еврей-караим стоит в углу, повернувшись к стенке, с рукой, перевязанной "тфилимом". Стоит, точно изваяние, неподвижно, с мрачной серьезностью; очевидно, молится про себя.
   - А я как испужалася,-говорит нараспев, наклоняясь ко мне, толстая красивая молодая женщина - жена служащего на нефтяных промыслах, нижегородка родом, из Семеновского уезда.- Проснулася: гляжу, стоит... Что такое, думаю... Страшный какой
   - Молится,- говорю я.
   - То-то молится, я уж вижу... А еврей. Это "а еврей" она произносит с странным выражением. В глазах у нее насмешка. И еврей тоже молится: дескать, что толку?
   Вчера она рассказывала о бакинских беспорядках. В Баку произошел армянский погром. Она явно одобряет татар. У них закон строгий. Армян они били по приказу нашего царя. Они, татары, послушные.
   У нее нет двух передних зубов и это придает ее лицу что-то детское. Так странно слышать, как она, с этим детским выражением на круглом и добродушном лице, говорит изуверские вещи. - Аны ведь, армяна... что вы думаете,-вредные. Как их и не бить... За дело били... Аны против нашего царя шли. Свово хотели поставить.
   Она едет "из Баки" с мужем, говорит с его слов а еще со слов другой моей соседки по скамьям. Это сухая старообрядка, едущая прямо "из Баки" и {147} видевшая все ужасы резни. Она тоже утверждает, что "армяна хотят свово царя". Присоглашали и персиан на свою сторону, но те не пошли.
   - ...Был, дескать, приказ: бить их три дня. И губернатор сам приказывал: три дня можно, от царя дозволено, потому как они свово царя захотели, Лалаева.. И корона у него была. Корону нашли.
   ...Так три дня их и били, просто гонялись за ними по городу.
   - А потом,- вмешивается еще один очевидец "из Баки", - замирение сделали. Выехал на площадь и наш архиерей и татарский, стали говорить: теперь замирение. Татары вот как руки подымают, от всей души, плачут даже. А армяны ничем ничего, ни тебе слезинки.
   ...В середине дня я знакомлюсь с главным очевидцем и рассказчиком о бакинской резне. Это - уроженец Семеновского уезда, который сделал карьеру в Баку. Он живет там уже 12 лет и достиг должности "бурового мастера". Зарабатывает 250 р. в месяц. Под его командой состоят от 10 до 20 человек. Он приобрел вид какого-то рабочего иностранца: коротенькая куртка, блуза, маленький, не держащийся на голове, круглый картузик. Говорит бойко, для своеобразного щегольства с кавказским акцентом... Вчера я видел его в компании купцов, едущих из Царицына...