Горского, который призывал искать убийцу только в виртуальном мире.
Глеб пошел на кухню и в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой
они, слава богу, разделались.
-- Взять хотя бы Визбора, -- говорил Ося. -- Это же настоящий
евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.
-- Где? -- возмутился Бен, -- где у него эзотерика? Только не надо про
его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем
что-нибудь классическое -- скажем, про солнышко лесное.
-- Пожалуйста, -- ответил Ося, -- будет тебе солнышко лесное. Я раньше
никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у
янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?
-- Ада, -- сказал Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до
Мирзаяна и Лореса.
-- Вот оно! -- порадовался Ося. -- Жена из ада. Такое случайно не
бывает!
-- Так почему он вернуться не мог? -- спросил Глеб. Сейчас, больше чем
когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда.
-- Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное,
потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может
появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны
плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.
-- В какой? -- машинально спросил Глеб.
-- Мы знаем, в какой, -- радостно провозгласил Ося -- ответ явно пришел
ему в голову только что: -- В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня
ровно в четыре часа.
-- Круто, -- потрясенно сказал Бен, а Глеб пошел дальше на кухню,
недослушав до Осину речь: вот именно поэтому его, Осю, и огорчает
переориентация Бена на современную попсу.
На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя
и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо
Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку
и обсуждали, где взять денег на журнал. Насколько понял Глеб, идей было
несколько: размещать в журнале рекламу, делать новости для внешних
заказчиков, наподобие новостного агентства, и продавать статьи в другие
журналы.
-- А еще, -- сказал Андрей, -- можно устраивать он-лайн
пресс-конференции.
-- Это будет круто, -- кивнул Бен. -- Алену Апину позовем или даже Аллу
Пугачеву.
-- Проще все-таки начать с Пригова, -- сказал Шаневич, -- а потом,
скажем, "АукцЫон".
-- Или Пелевина, -- добавил Андрей, и Глеб остро почувствовал, что
некому добавить: "и Тарантино".
Ему стало грустно, и он вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона:
Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб быстро
создал канал и отмылил название Вольфсону.
-- Ты ничего не слышал про Маринку Цареву? -- спросил Глеб.
-- Нет. А что, она в наших краях?
-- Да нет, судя по всему -- в Москве.
-- А ее что, кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила
куда-нибудь, как все нормальные люди.
Глеб подумал, что Вольфсон никогда не считал нужным скрывать, как
относится к собеседникам.
-- Оксана говорила, что Емеля встретил ее незадолго до смерти, --
ответил он.
-- Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может, она ему приснилась.
Теперь же не спросишь.
-- Ты прав, -- ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже
некому задать, все растет. Впрочем, кое в чем Вольфсон мог помочь
разобраться.
-- Я тут вспоминал наш десятый класс, -- написал Глеб. -- И вот решил
тебя спросить. Что это за история была, когда тебя забрали? Вы тогда так
конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь.
-- Да так, хуйня какая-то детская, -- ответил Вольфсон. -- Мамаша Чака
наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж не помню,
чего мне шили.
Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре:
-- Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать.
Последняя фраза -- название книжки, написанной американскими физиками,
которые конструировали, кажется, атомную бомбу или что-то в этом духе.
Вышедшая еще в советское время, она все время вспоминалась Глебу во время
гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о чем-то
можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать.
-- Ну, если тебе так надо, -- ответил Вольфсон, -- пожалуйста. Хотя я
уже плохо помню. Одним словом, я изучал нацисткую мифологию. Был человек, я
называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с
какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с фрагментом из книжки каких-то
французов... что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель
принес полный Самиздатовский перевод.
Глеб быстро перешел в Нетскейп и в Рамблере набрал в поисковой строке
"заря магии". Вылезло девять ссылок -- все в меру бессмысленные. По крайней
мере, к нацистской мифологии отношения не имели.
-- Короче, мы изучали тайную историю нацизма. Секретные ордера,
настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы.
Взять хотя бы евгенику: если не заботиться об улучшении генофонда,
человечество вымрет. Я, конечно, не имею в виду их методы, только общую
идею. Короче, для меня, как для еврея было очень важно, что не все так
линейно, как мне в школе говорили.
-- Вероятно, -- пошутил Глеб, -- это были наши, евразийские, фашисты.
-- В каком смысле -- евразийские? -- удивился Вольфсон. -- А разве
африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер.
Глеб изобразил из скобки и двоеточия смайлик -- мол, я пошутил, -- а
Вольфсон продолжал:
-- Честно говоря, я все забыл уже. Были какие-то штуки, которые мне
очень нравились. Скажем, что война началась 22 июня: не потому, что самая
короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный
день в году, и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы -- солнечная
нация, а славяне -- холодная, потому в этот день и надо начать.
Глеб вспомнил, что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про
себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.
-- Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они
ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.
Глеб ответил еще одним смайликом. Теперь ясно, чем занимался тогда
Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд -- нынче это стало модно. Глеба охватила
тоска. Еврейские мальчики, увлекающиеся нацизмом, казались ему каким-то
оксюмороном.
-- Я вот сообразил, что работаю сейчас в фирме Sun. Двенадцать лет
назад я бы точно решил, что ее основали сбежавшие в Америку нацисты.
Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по
заказу Сталина.
Глеб замер. Все сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое
равноденствие... У меня идеальное алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле
мог знать Марину и, конечно же, вполне способен изображать мертвеца:
пошутить, как минимум. Chuck_is_not_dead не случайно выглядело парафразом
надписи на майке: Ося так уверен в своей безнаказности, что даже ключ дал.
Что до убийства -- почему бы нет? К тому же, Ося мог знать иероглиф --
недаром он так оживился, когда Глеб стал его толковать. И вообще, человек,
открыто называющий себя сатанистом, очевидно, нездоров. С него станется
принести ни в чем не повинную девушку в жертву.
На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:
-- Я думал тут на днях про нашу школу. Мы же были дико умные. Мы,
выпускники оруэлловского года, были первым поколением, которое вышло из
советской школы абсолютно без иллюзий. Более того: мы были единственноым
поколением, которое считало, что живет при тоталитаризме -- при том, что
тоталитаризма как раз уже не было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось,
потому что я был заранее ко всему готов.
Честно говоря, подумал Глеб, наш тоталитаризм был просто еще одной
иллюзией.
За спиной Глеба открылась дверь:
-- Эй, -- позвал Андрей, -- пошли типа фотографироваться!
Напечатав "/me уходит" Глеб вышел в большую комнату, где расположилась
вся редакция. Он встал сбоку, прямо перед Муфасой, и рядом с ним, с самого
края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "кэмела" и вспомнил их
торопливый секс.
Все улыбнулись и посмотрели в объектив, и тут за спиной фотографа
запищал факс. Нюра крикнула:
-- Ой, бумага кончилась! -- и собралась бежать, но Шаневич ее
остановил:
-- Ну и черт с ней, с бумагой!
Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося
втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:
-- Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают,
чтобы поднять зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что
разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь,
сколько на него повесили?
-- Тихо! -- прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.
-- Готово, -- сказал фотограф.
-- Круто, -- сказал Бен. -- Теперь навсегда так останемся.
Все заговорили одновременно, словно были пьяны или просто сильно
возбуждены. Они по правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал
Глеб. А может и нет, может, их прет, потому что это новое дело, и они здесь
первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем хватит если не
на вечность, то на всю их жизнь.
Ему стало грустно. На этом празднике он был случайным гостем. Он был
зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая
наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того,
чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно
Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может,
потому что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к
чему.
Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К
1996 году институт опустел, библиотека открывалась через день, и научная
работа почти прекратилась. Говорили, что в других корпусах не работали
туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем
не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на
заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал
ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу
доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце
восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не
виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не
прошло, как Глеб перезвонил, сказал, что хочет повидаться. Собирался зайти
вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли гостю обрадуется.
Договорились встретиться прямо в институте.
Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный
вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в
Институте давно не работала и потому они пили чай прямо у Феликса, где все
равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой --
только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.
-- Ты все эти годы так здесь и проработал? -- спросил Глеб.
-- Числюсь, -- ответил Феликс и подумал, что, наверное, кажется Глебу
неудачником: такое, мол, было интересное время, а он его просидел здесь, в
лаборатории.
-- Так это странно, -- сказал Глеб. -- Я помню, в школе ты был для
меня... ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то
Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?
Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в
Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по
городу. Феликс помнил прогулку смутно, потому что тогда думал только о
Карине Гилеевой -- студентке, с которой познакомился на каникулах, когда
родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с
тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к
нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в
жизни половой акт продлился меньше сорока минут -- как раз столько и
понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном ресторане
и вернуться в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали
о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. В Москве
Феликс вспоминал об этом с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и
приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам,
поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.
-- Для меня это был такой урок свободы, -- продолжал Глеб. -- Помнишь,
я спросил: "А куда мы идем?", -- а ты ответил: "А какая разница? Идем -- и
все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"
-- Я так говорил? -- изумился Феликс.
-- Ну, или почти так, -- смутился Глеб. -- Я так запомнил.
Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел Глеба московскими
переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел
на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода
Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство
неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе -- во
всем остальном. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном
и грозой слабого пола -- по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс
женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной
вечеринке.
-- Это был для меня урок свободы, -- повторил Глеб. -- Я потом это
часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.
-- Про Таню слышно чего? -- спросил Феликс.
Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот
образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была сильно старше,
слишком много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс
никогда Глеба не понимал.
-- Нет, -- ответил Глеб. -- А что мне до нее? Она в Европе где-то.
В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно
встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и
сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав
Феликса, первая его окликнула.
-- Скажи, -- спросил Глеб, -- ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А
то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.
-- Про Маринку? -- переспросил Феликс. -- Я встречал ее недавно, месяца
два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то.
-- И где она?
-- В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в
апреле.
-- Телефон не взял?
-- Да нет, -- Феликс пожал плечами. -- Она как-то не рвалась общаться.
Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был
равнодушен. И история эта... как-то после смерти Чака совсем уж противно
стало.
-- А при чем тут Чак? -- спросил Глеб.
Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать
то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для
школьных грехов должен быть срок давности -- и для этой истории он давно
прошел.
-- Абрамов мне рассказывал, что это он подбил Чака стукнуть на
Вольфсона, -- сказал Феликс, -- чтобы Маринка ему досталась.
-- Постой, -- сказал Глеб. -- Вольфсон говорил, что это реально мама
Чака бегала к директрисе.
-- Ну да, -- кивнул Феликс. -- Но ведь это Чак ее, наверное,
подговорил, так ведь?
-- Может быть ... -- протянул Глеб. -- Теперь я понял, что Абрамов имел
в виду...
Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и
задумчиво сказал:
-- Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу
Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся влась в СССР принадлежит
народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что
написано, важно место. То есть реклама -- она как лозунг.
Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно,
как когда-то казалось, и в целом система работает по-прежнему: на месте
лозунга -- реклама банка, на месте КГБ -- бандиты, а все остальное -- без
изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. С
той лишь разницей, что, судя по рассказам его ушедших в бизнес
однокурсников, с каждым годом места для дружбы все меньше, а для
предательства -- все больше.
-- Да, -- кивнул Глеб, -- реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что
было бы, если бы мы проснулись -- и там снова лозунг? Причем тот же.
-- Заснули бы обратно, -- пошутил Феликс.
-- Нет, я серьезно, -- не унимался Глеб. -- Если бы мы проснулись в
1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или
там в 1991-м. Что бы мы делали?
Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы
английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем
как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал совсем другое:
-- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от
нее деньги покупать себе "икстишку", уговорил бы родителей продать видак и
телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.
Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы
Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и
меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на
худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать, надетый десять лет назад
гондон лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал
сразу двух, с разницей в восемь лет.
-- А я бы купил акций МММ, -- сказал Глеб, -- и продал бы их за неделю
до краха. Если бы точную дату не забыл.
Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в
прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" -- до тех пор, пока Нинка ему
не наподдала. Он отошел от окна и сказал:
-- На самом деле, я бы оставил все как было.
-- Ты не понял, -- сказал Глеб, -- я имею в виду, что ты в 1984 году
был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том,
как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими
знаниями.
-- Я бы пришел к себе и дал пару советов, -- ответил Феликс.
Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда
старше ее на восемь лет, и все было бы по-другому. И две недели назад я не
пустил бы Снежану на лестницу.
-- Я вот на днях типа задумался, -- сказал Андрей, наливая водку. --
Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно
занятие.
-- Может, секс? -- задумался Бен. -- Нет, все-таки я бы предпочел еду.
-- Я бы читал и слушал музыку, -- сказал Ося. -- А если что-то одно, то
все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
-- Ты бы и открыл, -- вставил Бен. -- А ты, Глеб?
-- Я бы спал, -- мрачно ответил Глеб. -- Или просто лежал бы на диване.
-- А я бы типа разговаривал, -- сознался Андрей, -- что, собственно, я
и так делаю.
-- Как и все мы, -- сказал Бен.
-- Собственно, мы делаем то, что выбрали бы, -- поправил Ося.
Все засмеялись, а молчавший до того Шаневич вдруг сказал:
-- Пять лет назад я бы ответил -- смотреть.
Глеб встал из-за стола. На этой неделе решили, что проще приглашать
специальную женщину готовить, чем ходить в ближайшую шашлычную, и теперь
обед длился полтора часа, сопровождался питьем водки и обсуждением планов на
будущее.
Глеб направился в прихожую. Теперь он был почти уверен, что убийца --
Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти
на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она улыбнулась и
быстро убрала фирменный кодаковский пакет с фотографиями. И словно сжалась
-- Глеб подумал, что она и впрямь похожа на мышку. Кивнул ей и открыл дверь
на лестницу. Забавно, подумал он, что мы с Нюрой оба тут немножко на отшибе.
Она -- потому что старше всех, а я -- потому что появился позже. Или просто
не хочу оказаться внутри.
Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с
соседкой не хотелось. Он представил себе полоумную бабку, для которой лишено
смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем
времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый голос
сказал из-за двери:
-- Кто там?
-- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, -- представился Глеб.
Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
-- Меня зовут Глеб, -- сказал он. -- Простите, я не знаю как вас зовут.
-- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
-- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? -- спросил Глеб, опасаясь,
что их услышат сверху.
-- Пожалуйста.
Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы
старения заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам -- остатки плохо
сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с
которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася.
-- Я хотел вас спросить про ту девушку... -- начал Глеб, -- ну, которую
вы нашли на лестнице.
-- Да, убитую, -- сказала Ольга Васильевна. -- Я никогда раньше ее не
встречала, так что мне нечего о ней сказать.
-- Я понимаю, что вас уже спрашивала милиция, -- продолжал Глеб,
понимая, что впустую тратит время, -- но, может быть, вы вспомните
какую-нибудь деталь...
-- Милиция! -- фыркнула женщина. -- Они ни о чем толком не спрашивали.
Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто
не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в
грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
-- Значит, это был кто-то знакомый? -- спросил Глеб.
-- Почему? -- удивилась Ольга Васильевна. -- Это просто была
профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как
назывался тот фильм, который так нравился Тане -- про девушку, завербованную
спецслужбами?
-- Почему вы решили, что это именно женщина? -- спросил он.
Ольга Васильевна посмотрела на него удивленными, ясными глазами:
-- Потому что я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла
и вполне способна узнать стук каблуков.
Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не в силах
противиться искушению, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро
просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру с тем же
заботливым и нежным выражением лица, что Глеб заметил на фотографии в
Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", -- наприязненно подумал Глеб и
вернул снимки на место.
-- Значит, я был неправ, -- писал Глеб Горскому вечером, -- это не
может быть Ося.
-- Значит, ты был неправ с самого начала, -- ответил Горский. -- Это не
het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть
любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил,
случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
-- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна,
Настя трахалась, а Катя была с мужем.
-- Ты мало читал детективов, -- ответил Горский. -- Все это -- не
алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганский мог наврать, что трахался с
Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя
притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили
следующие реплики Горского.
-- Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь помогать тебе
искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хуя, подумал
он, что он мне голову морочит. Очень нужны его логические умозаключения.
-- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне
его адрес -- и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все
объясню.
План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы
письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку,
которая Чака заинтересует -- и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует
его IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через
какого провайдера человек заходит в Сеть.
-- Иными словами, -- объяснял Горский, -- мы будем хотя бы знать, в
Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
-- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
-- Потому что если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы
ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если
понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных
подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще один раз. Скажем, у
Абрамова или у тебя.
-- У меня не повторится, -- ответил Глеб.
-- Помнишь, ты объяснял принцип виртуальности? Если добавить к нему
обычный принцип детективного жанра, то становится ясно, что подозревать надо
всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно
умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, -- может,
это про меня как раз?
-- Кто такой Гибсон? -- спросил Глеб.
-- Писатель. Киберпанк.
Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в
майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
-- В привычном смысле слова тебя и не существует, -- ответил он,
почему-то вспомнив Оруэлла. -- Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он
и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не
Горский, а, скажем, Речной -- что от этого изменится?
-- Если Речной -- ничего. А если Абрамов или Вольфсон -- многое. --
Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: -- Знаешь ведь старую
шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?
Глеб пошел на кухню и в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой
они, слава богу, разделались.
-- Взять хотя бы Визбора, -- говорил Ося. -- Это же настоящий
евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.
-- Где? -- возмутился Бен, -- где у него эзотерика? Только не надо про
его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем
что-нибудь классическое -- скажем, про солнышко лесное.
-- Пожалуйста, -- ответил Ося, -- будет тебе солнышко лесное. Я раньше
никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у
янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?
-- Ада, -- сказал Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до
Мирзаяна и Лореса.
-- Вот оно! -- порадовался Ося. -- Жена из ада. Такое случайно не
бывает!
-- Так почему он вернуться не мог? -- спросил Глеб. Сейчас, больше чем
когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда.
-- Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное,
потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может
появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны
плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.
-- В какой? -- машинально спросил Глеб.
-- Мы знаем, в какой, -- радостно провозгласил Ося -- ответ явно пришел
ему в голову только что: -- В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня
ровно в четыре часа.
-- Круто, -- потрясенно сказал Бен, а Глеб пошел дальше на кухню,
недослушав до Осину речь: вот именно поэтому его, Осю, и огорчает
переориентация Бена на современную попсу.
На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя
и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо
Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку
и обсуждали, где взять денег на журнал. Насколько понял Глеб, идей было
несколько: размещать в журнале рекламу, делать новости для внешних
заказчиков, наподобие новостного агентства, и продавать статьи в другие
журналы.
-- А еще, -- сказал Андрей, -- можно устраивать он-лайн
пресс-конференции.
-- Это будет круто, -- кивнул Бен. -- Алену Апину позовем или даже Аллу
Пугачеву.
-- Проще все-таки начать с Пригова, -- сказал Шаневич, -- а потом,
скажем, "АукцЫон".
-- Или Пелевина, -- добавил Андрей, и Глеб остро почувствовал, что
некому добавить: "и Тарантино".
Ему стало грустно, и он вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона:
Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб быстро
создал канал и отмылил название Вольфсону.
-- Ты ничего не слышал про Маринку Цареву? -- спросил Глеб.
-- Нет. А что, она в наших краях?
-- Да нет, судя по всему -- в Москве.
-- А ее что, кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила
куда-нибудь, как все нормальные люди.
Глеб подумал, что Вольфсон никогда не считал нужным скрывать, как
относится к собеседникам.
-- Оксана говорила, что Емеля встретил ее незадолго до смерти, --
ответил он.
-- Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может, она ему приснилась.
Теперь же не спросишь.
-- Ты прав, -- ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже
некому задать, все растет. Впрочем, кое в чем Вольфсон мог помочь
разобраться.
-- Я тут вспоминал наш десятый класс, -- написал Глеб. -- И вот решил
тебя спросить. Что это за история была, когда тебя забрали? Вы тогда так
конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь.
-- Да так, хуйня какая-то детская, -- ответил Вольфсон. -- Мамаша Чака
наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж не помню,
чего мне шили.
Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре:
-- Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать.
Последняя фраза -- название книжки, написанной американскими физиками,
которые конструировали, кажется, атомную бомбу или что-то в этом духе.
Вышедшая еще в советское время, она все время вспоминалась Глебу во время
гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о чем-то
можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать.
-- Ну, если тебе так надо, -- ответил Вольфсон, -- пожалуйста. Хотя я
уже плохо помню. Одним словом, я изучал нацисткую мифологию. Был человек, я
называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с
какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с фрагментом из книжки каких-то
французов... что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель
принес полный Самиздатовский перевод.
Глеб быстро перешел в Нетскейп и в Рамблере набрал в поисковой строке
"заря магии". Вылезло девять ссылок -- все в меру бессмысленные. По крайней
мере, к нацистской мифологии отношения не имели.
-- Короче, мы изучали тайную историю нацизма. Секретные ордера,
настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы.
Взять хотя бы евгенику: если не заботиться об улучшении генофонда,
человечество вымрет. Я, конечно, не имею в виду их методы, только общую
идею. Короче, для меня, как для еврея было очень важно, что не все так
линейно, как мне в школе говорили.
-- Вероятно, -- пошутил Глеб, -- это были наши, евразийские, фашисты.
-- В каком смысле -- евразийские? -- удивился Вольфсон. -- А разве
африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер.
Глеб изобразил из скобки и двоеточия смайлик -- мол, я пошутил, -- а
Вольфсон продолжал:
-- Честно говоря, я все забыл уже. Были какие-то штуки, которые мне
очень нравились. Скажем, что война началась 22 июня: не потому, что самая
короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный
день в году, и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы -- солнечная
нация, а славяне -- холодная, потому в этот день и надо начать.
Глеб вспомнил, что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про
себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.
-- Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они
ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.
Глеб ответил еще одним смайликом. Теперь ясно, чем занимался тогда
Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд -- нынче это стало модно. Глеба охватила
тоска. Еврейские мальчики, увлекающиеся нацизмом, казались ему каким-то
оксюмороном.
-- Я вот сообразил, что работаю сейчас в фирме Sun. Двенадцать лет
назад я бы точно решил, что ее основали сбежавшие в Америку нацисты.
Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по
заказу Сталина.
Глеб замер. Все сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое
равноденствие... У меня идеальное алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле
мог знать Марину и, конечно же, вполне способен изображать мертвеца:
пошутить, как минимум. Chuck_is_not_dead не случайно выглядело парафразом
надписи на майке: Ося так уверен в своей безнаказности, что даже ключ дал.
Что до убийства -- почему бы нет? К тому же, Ося мог знать иероглиф --
недаром он так оживился, когда Глеб стал его толковать. И вообще, человек,
открыто называющий себя сатанистом, очевидно, нездоров. С него станется
принести ни в чем не повинную девушку в жертву.
На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:
-- Я думал тут на днях про нашу школу. Мы же были дико умные. Мы,
выпускники оруэлловского года, были первым поколением, которое вышло из
советской школы абсолютно без иллюзий. Более того: мы были единственноым
поколением, которое считало, что живет при тоталитаризме -- при том, что
тоталитаризма как раз уже не было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось,
потому что я был заранее ко всему готов.
Честно говоря, подумал Глеб, наш тоталитаризм был просто еще одной
иллюзией.
За спиной Глеба открылась дверь:
-- Эй, -- позвал Андрей, -- пошли типа фотографироваться!
Напечатав "/me уходит" Глеб вышел в большую комнату, где расположилась
вся редакция. Он встал сбоку, прямо перед Муфасой, и рядом с ним, с самого
края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "кэмела" и вспомнил их
торопливый секс.
Все улыбнулись и посмотрели в объектив, и тут за спиной фотографа
запищал факс. Нюра крикнула:
-- Ой, бумага кончилась! -- и собралась бежать, но Шаневич ее
остановил:
-- Ну и черт с ней, с бумагой!
Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося
втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:
-- Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают,
чтобы поднять зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что
разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь,
сколько на него повесили?
-- Тихо! -- прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.
-- Готово, -- сказал фотограф.
-- Круто, -- сказал Бен. -- Теперь навсегда так останемся.
Все заговорили одновременно, словно были пьяны или просто сильно
возбуждены. Они по правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал
Глеб. А может и нет, может, их прет, потому что это новое дело, и они здесь
первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем хватит если не
на вечность, то на всю их жизнь.
Ему стало грустно. На этом празднике он был случайным гостем. Он был
зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая
наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того,
чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно
Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может,
потому что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к
чему.
Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К
1996 году институт опустел, библиотека открывалась через день, и научная
работа почти прекратилась. Говорили, что в других корпусах не работали
туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем
не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на
заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал
ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу
доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце
восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не
виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не
прошло, как Глеб перезвонил, сказал, что хочет повидаться. Собирался зайти
вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли гостю обрадуется.
Договорились встретиться прямо в институте.
Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный
вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в
Институте давно не работала и потому они пили чай прямо у Феликса, где все
равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой --
только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.
-- Ты все эти годы так здесь и проработал? -- спросил Глеб.
-- Числюсь, -- ответил Феликс и подумал, что, наверное, кажется Глебу
неудачником: такое, мол, было интересное время, а он его просидел здесь, в
лаборатории.
-- Так это странно, -- сказал Глеб. -- Я помню, в школе ты был для
меня... ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то
Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?
Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в
Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по
городу. Феликс помнил прогулку смутно, потому что тогда думал только о
Карине Гилеевой -- студентке, с которой познакомился на каникулах, когда
родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с
тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к
нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в
жизни половой акт продлился меньше сорока минут -- как раз столько и
понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном ресторане
и вернуться в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали
о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. В Москве
Феликс вспоминал об этом с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и
приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам,
поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.
-- Для меня это был такой урок свободы, -- продолжал Глеб. -- Помнишь,
я спросил: "А куда мы идем?", -- а ты ответил: "А какая разница? Идем -- и
все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"
-- Я так говорил? -- изумился Феликс.
-- Ну, или почти так, -- смутился Глеб. -- Я так запомнил.
Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел Глеба московскими
переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел
на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода
Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство
неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе -- во
всем остальном. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном
и грозой слабого пола -- по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс
женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной
вечеринке.
-- Это был для меня урок свободы, -- повторил Глеб. -- Я потом это
часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.
-- Про Таню слышно чего? -- спросил Феликс.
Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот
образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была сильно старше,
слишком много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс
никогда Глеба не понимал.
-- Нет, -- ответил Глеб. -- А что мне до нее? Она в Европе где-то.
В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно
встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и
сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав
Феликса, первая его окликнула.
-- Скажи, -- спросил Глеб, -- ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А
то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.
-- Про Маринку? -- переспросил Феликс. -- Я встречал ее недавно, месяца
два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то.
-- И где она?
-- В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в
апреле.
-- Телефон не взял?
-- Да нет, -- Феликс пожал плечами. -- Она как-то не рвалась общаться.
Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был
равнодушен. И история эта... как-то после смерти Чака совсем уж противно
стало.
-- А при чем тут Чак? -- спросил Глеб.
Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать
то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для
школьных грехов должен быть срок давности -- и для этой истории он давно
прошел.
-- Абрамов мне рассказывал, что это он подбил Чака стукнуть на
Вольфсона, -- сказал Феликс, -- чтобы Маринка ему досталась.
-- Постой, -- сказал Глеб. -- Вольфсон говорил, что это реально мама
Чака бегала к директрисе.
-- Ну да, -- кивнул Феликс. -- Но ведь это Чак ее, наверное,
подговорил, так ведь?
-- Может быть ... -- протянул Глеб. -- Теперь я понял, что Абрамов имел
в виду...
Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и
задумчиво сказал:
-- Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу
Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся влась в СССР принадлежит
народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что
написано, важно место. То есть реклама -- она как лозунг.
Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно,
как когда-то казалось, и в целом система работает по-прежнему: на месте
лозунга -- реклама банка, на месте КГБ -- бандиты, а все остальное -- без
изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. С
той лишь разницей, что, судя по рассказам его ушедших в бизнес
однокурсников, с каждым годом места для дружбы все меньше, а для
предательства -- все больше.
-- Да, -- кивнул Глеб, -- реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что
было бы, если бы мы проснулись -- и там снова лозунг? Причем тот же.
-- Заснули бы обратно, -- пошутил Феликс.
-- Нет, я серьезно, -- не унимался Глеб. -- Если бы мы проснулись в
1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или
там в 1991-м. Что бы мы делали?
Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы
английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем
как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал совсем другое:
-- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от
нее деньги покупать себе "икстишку", уговорил бы родителей продать видак и
телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.
Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы
Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и
меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на
худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать, надетый десять лет назад
гондон лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал
сразу двух, с разницей в восемь лет.
-- А я бы купил акций МММ, -- сказал Глеб, -- и продал бы их за неделю
до краха. Если бы точную дату не забыл.
Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в
прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" -- до тех пор, пока Нинка ему
не наподдала. Он отошел от окна и сказал:
-- На самом деле, я бы оставил все как было.
-- Ты не понял, -- сказал Глеб, -- я имею в виду, что ты в 1984 году
был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том,
как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими
знаниями.
-- Я бы пришел к себе и дал пару советов, -- ответил Феликс.
Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда
старше ее на восемь лет, и все было бы по-другому. И две недели назад я не
пустил бы Снежану на лестницу.
-- Я вот на днях типа задумался, -- сказал Андрей, наливая водку. --
Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно
занятие.
-- Может, секс? -- задумался Бен. -- Нет, все-таки я бы предпочел еду.
-- Я бы читал и слушал музыку, -- сказал Ося. -- А если что-то одно, то
все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
-- Ты бы и открыл, -- вставил Бен. -- А ты, Глеб?
-- Я бы спал, -- мрачно ответил Глеб. -- Или просто лежал бы на диване.
-- А я бы типа разговаривал, -- сознался Андрей, -- что, собственно, я
и так делаю.
-- Как и все мы, -- сказал Бен.
-- Собственно, мы делаем то, что выбрали бы, -- поправил Ося.
Все засмеялись, а молчавший до того Шаневич вдруг сказал:
-- Пять лет назад я бы ответил -- смотреть.
Глеб встал из-за стола. На этой неделе решили, что проще приглашать
специальную женщину готовить, чем ходить в ближайшую шашлычную, и теперь
обед длился полтора часа, сопровождался питьем водки и обсуждением планов на
будущее.
Глеб направился в прихожую. Теперь он был почти уверен, что убийца --
Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти
на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она улыбнулась и
быстро убрала фирменный кодаковский пакет с фотографиями. И словно сжалась
-- Глеб подумал, что она и впрямь похожа на мышку. Кивнул ей и открыл дверь
на лестницу. Забавно, подумал он, что мы с Нюрой оба тут немножко на отшибе.
Она -- потому что старше всех, а я -- потому что появился позже. Или просто
не хочу оказаться внутри.
Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с
соседкой не хотелось. Он представил себе полоумную бабку, для которой лишено
смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем
времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый голос
сказал из-за двери:
-- Кто там?
-- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, -- представился Глеб.
Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
-- Меня зовут Глеб, -- сказал он. -- Простите, я не знаю как вас зовут.
-- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
-- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? -- спросил Глеб, опасаясь,
что их услышат сверху.
-- Пожалуйста.
Они прошли на кухню. Когда-то это была опрятная кухня, но следы
старения заметил даже Глеб. Плита в разводах, по углам -- остатки плохо
сметенной паутины. Стол аккуратно покрыт застиранными салфетками, пятна с
которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася.
-- Я хотел вас спросить про ту девушку... -- начал Глеб, -- ну, которую
вы нашли на лестнице.
-- Да, убитую, -- сказала Ольга Васильевна. -- Я никогда раньше ее не
встречала, так что мне нечего о ней сказать.
-- Я понимаю, что вас уже спрашивала милиция, -- продолжал Глеб,
понимая, что впустую тратит время, -- но, может быть, вы вспомните
какую-нибудь деталь...
-- Милиция! -- фыркнула женщина. -- Они ни о чем толком не спрашивали.
Им бы лишь дело закрыть, я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто
не режет горло так, как это сделал убийца. Ножом ударяют в живот или в
грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
-- Значит, это был кто-то знакомый? -- спросил Глеб.
-- Почему? -- удивилась Ольга Васильевна. -- Это просто была
профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
Боже мой, подумал Глеб, она слишком много смотрит телевизор. Как
назывался тот фильм, который так нравился Тане -- про девушку, завербованную
спецслужбами?
-- Почему вы решили, что это именно женщина? -- спросил он.
Ольга Васильевна посмотрела на него удивленными, ясными глазами:
-- Потому что я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла
и вполне способна узнать стук каблуков.
Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не в силах
противиться искушению, Глеб достал из-под стопки факсов пакет и быстро
просмотрел снимки. На всех фотографиях Влад Крутицкий обнимал Нюру с тем же
заботливым и нежным выражением лица, что Глеб заметил на фотографии в
Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", -- наприязненно подумал Глеб и
вернул снимки на место.
-- Значит, я был неправ, -- писал Глеб Горскому вечером, -- это не
может быть Ося.
-- Значит, ты был неправ с самого начала, -- ответил Горский. -- Это не
het. Это либо Катя, либо Настя, либо Н.С. Ни одна из них не может быть
любовником твоей Марины и, значит, все совпадения, про которые ты говорил,
случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
-- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна,
Настя трахалась, а Катя была с мужем.
-- Ты мало читал детективов, -- ответил Горский. -- Все это -- не
алиби. Бен никогда не выдаст жену, Луганский мог наврать, что трахался с
Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
Есть вещи, которые не сымитируешь, подумал Глеб. Например, нельзя
притвориться, будто блюешь. Он собирался так и написать, но выскочили
следующие реплики Горского.
-- Это просто логическое рассуждение. Я не собираюсь помогать тебе
искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку. Какого хуя, подумал
он, что он мне голову морочит. Очень нужны его логические умозаключения.
-- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне
его адрес -- и если он согласится, мы отловим Чака. Я сейчас тебе все
объясню.
План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде бы
письмо на лист, но получит его один Чак. В этом письме надо дать ссылку,
которая Чака заинтересует -- и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует
его IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через
какого провайдера человек заходит в Сеть.
-- Иными словами, -- объяснял Горский, -- мы будем хотя бы знать, в
Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
-- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
-- Потому что если он параноик, то пойдет через анонимайзер, и мы
ничего не узнаем. А так он ничего не заподозрит. И к тому же, если
понадобится, мы можем похожим образом определить IP-адреса остальных
подписчиков и узнать, не повторится ли этот адрес еще один раз. Скажем, у
Абрамова или у тебя.
-- У меня не повторится, -- ответил Глеб.
-- Помнишь, ты объяснял принцип виртуальности? Если добавить к нему
обычный принцип детективного жанра, то становится ясно, что подозревать надо
всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно
умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, -- может,
это про меня как раз?
-- Кто такой Гибсон? -- спросил Глеб.
-- Писатель. Киберпанк.
Что такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за компьютером? Программист в
майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
-- В привычном смысле слова тебя и не существует, -- ответил он,
почему-то вспомнив Оруэлла. -- Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он
и есть "ты". Больше мне про тебя ничего не известно. Если тебя зовут не
Горский, а, скажем, Речной -- что от этого изменится?
-- Если Речной -- ничего. А если Абрамов или Вольфсон -- многое. --
Горский отправил Глебу очередной смайлик и спросил: -- Знаешь ведь старую
шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?