Настя, Луганский и Нюра. Или Нюра уже блевала в ванной? Не помню. Так или
иначе -- от шести до десяти человек. Думай, Глеб, думай.
И чем больше он думал об окружающих, как о возможных убийцах, тем
слабее становился образ Снежаны, лежащей вниз головой в луже крови, с
задранной юбкой, с иероглифом, написанным кровью на грязной стене подъезда.
Глеб прошел на кухню и стал рыться в мойке, пытаясь проверить, не мог
ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Значит, и сомнений не оставалось.
-- Чего ты ищешь? -- спросил за его спиной Антон.
-- Так, -- уклончиво ответил Глеб. -- Ищу нож.
-- А это был ваш нож? -- спросил Антон
-- Вроде, да, -- ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался
об этом рассказывать.
-- И ты думаешь, -- сказал Антон, закуривая, -- что ее убил кто-то из
здешних?
Глеб кивнул.
-- А ты так не думай, -- сказал Антон. -- Я понимаю, ты меня о совете
не просишь, но тем не менее. У меня просто был на эту тему довольно
неприятный опыт.
-- В смысле? -- не понял Глеб.
-- Когда-то я тоже оказался свидетелем убийства и зачем-то полез его
расследовать.
-- И что?
-- В результате еще три трупа. При том, что я до сих пор не уверен, что
все угадал правильно.
-- Трупы-то откуда?
-- Поубивали они там все друг друга... года два назад дело было, как
раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза.
Глеб кивнул, на этот раз -- привычно.
-- Ну, -- сказал он, -- раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы
несправедливо, если бы Снежана так и осталась...
-- Она так и останется, -- ответил Антон. -- Поверь мне, она не оживет.
-- Я не это имел в виду...
-- Я понимаю. Ты имел в виду воздаяние. По мне, лучше на карму
положиться.
-- Понимаешь, -- вдруг горячо заговорил Глеб, -- есть еще одна вещь.
Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы со Снежаной были
в "Рози О'Грэдис" -- и теперь чувствую, будто накликал. Ты не знаешь,
кстати, что он означает? -- Глеб быстро чиркнул испачканной в салате вилкой
по грязной поверхности стола, -- примерно вот такой:![]()
height="164" src="http://lib.ru/RUSS_DETEKTIW/KUZNECOW_S/grob-1.png">
-- Неа, -- протянул Антон, -- но у меня есть приятель, который в таких
делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня.
-- Спасибо, -- растерялся Глеб.
-- Ты только с ним поосторожней... он иногда -- того... странноват
бывает, -- пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: -- И вот еще.
Раз уж ты решил лезть в это дело, я тебе дам один мэйл. Моего друга. Он
сейчас в Америке, но, наверное, все равно сможет помочь. Его зовут Юлик
Горский.
1984 год. Февраль
Чак настроил гитару и запел на мотив "Птицы счастья завтрашнего дня".
Где-то где-то где-то вдалеке
Едет Ленин на броневике
На броневике, на броневике
Едет Ленин на броневике
Сбросим, сбросим буржуазный гнет
В руки власть пускай народ возьмет
Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет
То-то жизнь тогда у нас пойдет
Как всегда, не удержался, хотя на словах "в рот народ возьмет" ударил
по струнам сильнее, чтобы не смущать девушек. Глеб, впрочем, подозревал, что
девушки запросто могли и не понять: неслучайно весь класс рассказывал
историю о том, как Светка Лунева сказала по какому-то поводу: "зубов бояться
-- в рот не ходить", явно не понимая, о чем идет речь.
Они пришли к Феликсу на день рождения: две девушки -- Ирка и Марина --
и пять ребят: Абрамов, Чак, Емеля, Глеб и сам Феликс. Должны были еще
подойти Оксана и Вольфсон. Вероятно, вместе, потому что они -- уникальный
для их класса случай! -- жили в соседних домах, а их родители дружили много
лет. Три к шести -- удачный расклад для матшкол, потому что обычно в классе
девочек в три-четыре раза меньше, чем мальчиков. Неудивительно, что любовные
треугольники мутировали в куда более сложные фигуры: весь класс знал, что
Чак, Абрамов и Вольфсон влюблены в Маринку, а Глеб подозревал, что и Емеля с
ними заодно. Впрочем, после поездки в Питер конкуренты Чака были посрамлены
-- Чак демонстративно провожал Маринку до дома, неся на плече ее тяжелую
школьную сумку. Если кто-то увязывался за компанию, Маринка невозмутимо
предлагала Чаку подняться и попить чай, прощаясь с остальными у дверей.
Первый раз, услышав это, Глеб почувствовал, что краснеет, -- и с его легкой
руки у них в классе выражение "попить чай" стало означать совсем не то, что
обычно. Вольфсон даже начал писать поэму "Безумное чаепитие" -- порнографию
с аллюзиями на Кэрролла и теорию относительности -- но пока не закончил.
Сегодня, впрочем, пили не чай, а "каберне". Родители Феликса обещали не
возвращаться до одиннадцати, так что времени полно: в программе, помимо вина
и песен, значились танцы, а возможно -- поцелуи в полутемной комнате. Отец
Феликса даже сказал, что свалившие предки -- лучший подарок на день
рождения. Родителей уже никто не называл "предками", это жаргон предыдущего
поколения, вместе с бесконечными "чуваками", "чувихами" и Бродом в смысле
улицы Горького, но представления о том, как должна выглядеть молодежная
вечеринка, за четверть века не изменились: разве что квартиры стали больше,
да магнитофоны лучше.
На отцовском письменном столе громоздились феликсовы подарки: плакат
"На страже мира" с ракетами, напоминающими затянутые в презервативы члены
(от Чака); распечатка Бродского (от Глеба), масленка, подаренная с намеком
на вечно ржавеющего Железного Дровосека (от Емели); чистая гэдээровская
кассета ORWO (от Ирки) и книжка математических задач (от Абрамова).
Последний подарок был самым заковыристым: одним из составителей книжки был
бывший учитель их школы, лет пять назад уехавший в Израиль. Разумеется, в
библиотеке книжки уже не было -- но Витя как-то высмотрел сборник в
"Букинисте" на Ленинском и купил Феликсу в подарок.
Уехавшие писатели или музыканты были излюбленной темой разговоров.
Поскольку их книги -- даже самые невинные -- изымались из библиотек и
магазинов, иметь дома вполне верноподданные издания Аксенова или Гладилина
из серии "Пламенные революционеры" было почти так же круто, как настоящий
Самиздат. Глеб немного гордился тем, что знал почти всех крупных отъезжантов
по именам -- даже если никогда не читал их книг. Их имена были столь же
волнующи и неприличны, как матерные слова или термины из медицинской
энциклопедии.
Вот и теперь Чак запел:
Ветерок с востока, ветерок красивый
Перешел в пассаты
Вся интеллигенция матушки-России
Драпает на Запад
Едет Рабинович, следом Ростропович
После Шостакович
Только поприжали, сразу побежали
Галич и Войнович
Уехавшие казались умершими: тем более, что зачастую и переписываться с
ними было нельзя. Когда Лажа на уроке рассказывала о том, что, написав "Иных
уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал", Пушкин имел в виду
казненных и сосланных в Сибирь декабристов, Чак прошептал "сосланных в Париж
диссидентов" так громко, что класс заржал, а Лажа предпочла сделать вид, что
не расслышала.
Прямо из столицы выслан Солженицын
И в местах неблизких
Счас живет Коржавин, да и Бродский пишет
Нынче по-английски
Разбрелись по свету, Эткинда уж нету
Нет и Белинкова
Лишь там очутились, подданства лишились
Копелев с Орловой.
-- Кончал бы ты про политику, -- сказал Емеля и потянулся за гитарой.
Чак вскочил, и бросился бежать в соседнюю комнату, прижимая к себе
гитару.
-- Ату его, -- закричал Абрамов, и Емеля припустил за Чаком. Они
сцепились в коридоре и вскоре к ним с криком "гитару пожалейте!"
присоединился Феликс. Кто-то схватил за ногу возвращавшуюся из ванной Ирку,
она чуть не рухнула и завизжала "пустите!". Абрамов кинулся ее спасать, но
свалился вместе с ней на пол. Глеб уже собрался присоединиться к куче-мале,
когда внезапно поймал взгляд Марины.
Она оставалась там же, где сидела, когда пел Чак. Она по-прежнему
улыбалась, но сейчас эта улыбка показалась Глебу не восторженной улыбкой
влюбленной дурочки, которой он, честно говоря, считал Марину, а грустной
улыбкой матери, наблюдающей детские игры. Внезапно он понял, что Марина,
единственная здесь, действительно взрослая -- и тут же смутился, как
смутился бы, если бы за этой возней его застали учителя или чьи-то родители.
Победителем вышел Емеля. Он опустился на стул и заголосил: "О,
Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать!"
-- и все засмеялись, потому что полное имя Марины -- Марианна. Глеб с
Феликсом вышли на балкон покурить. Дымок уплывал в холодное зимнее небо, и
Феликс сказал:
-- Представляешь, шестнадцать лет -- это же настоящая жизнь должна
начаться.
-- Классно, -- сказал Глеб и вспомнил, как мальчишкой мечтал, что ему
будет шестнадцать, и он сможет ходить на любые фильмы. Уже год контролеры
пропускали его без вопросов, -- а Феликса так все три, -- но ощущение, что
настоящая жизнь начинается после шестнадцати, не проходило. Возможно, потому
что 16 -- уникальное число: 24 и одновременно 42, единственные решения в
целых числах симметричного уравнения XY=YX
-- Послушай, я вот хотел спросить: если бы мы жили до революции и ты
был бы из богатой семьи, ты бы пошел в публичный дом, чтобы... ну, впервые
переспать с женщиной?
Глеб задумался.
-- Наверное, нет, -- ответил он.
-- Почему? -- спросил Феликс. Глеб не ответил: внезапно его охватил
чудовищный страх. Он и подумать не мог о том, что можно переспать с женщиной
за деньги. Более того: ужасна была мысль, что существуют женщины, которые
ежедневно за деньги спят с разными мужчинами -- и не один раз. Этот ужас его
потряс: он ведь прекрасно знал, что не где-то вдалеке, там, до революции, а
тут, в Москве, в "Интуристе", есть девушки, которые отдаются иностранцам за
валюту. Глеб замялся, но тут приоткрылась дверь, и Чак сказал, что пора
выпить и хватит курить.
Они вернулись в комнату и после первого тоста -- за прекрасных дам,
гусары пьют стоя! -- Чак стал долго и детально рассказывать, как на прошлой
неделе его таскали к директору за отобранные на уроке истории стихи.
Рассказывали про Сталинградскую битву, и Чак расписал отработанным до
автоматизма размером, как "фрицам всем пришел капут / съел их триппер на
яйце". Кажется, это были единственные строчки без мата, но даже они
выглядели не слишком прилично. Похоже, на этот раз Чаку так легко не
отделаться: налицо кощунство, издевательство над самым святым, и шить ему
станут не матерщину, а именно антисоветчину. Чак, однако, не сомневался:
родители что-нибудь придумают и его отмажут, как делали уже не раз.
-- В крайнем случае, получу выговор с занесением, -- объяснял он, --
который все равно через полгода снимут. Мне же главное к поступлению чистую
анкету иметь.
Когда допили бутылку, Феликс поставил кассету с песнями "Битлз". Начали
танцевать и чуть опьяневший Глеб радовался, что понимает хоть припев: Джордж
Харрисон бесконечно повторял I Me Mine I Me Mine I Me Mine, и Глеб кружился
по комнате, радуясь, что современные танцы не требуют партнерши, и
одновременно огорчаясь, что Оксана, видимо, не придет.
На середине песни раздался звонок в дверь: полдесятого, родителям
возвращаться рано, и Феликс рванул в прихожую с радостным кличем:
-- Вольфсон, ты сестру привел с собой или как?
Глеб бросился за ним следом и увидел за дверью Оксану. У нее было
какое-то совсем незнакомое лицо, таких лиц Глеб никогда раньше не видел.
Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки.
-- Вольфсона арестовали, -- сказала она.
На следующий день в Хрустальном все вели себя так, будто ничего не
случилось. Было видно, что все подавлены, но как ни в чем ни бывало
обсуждали концепцию первого номера и решали, надо ли организовать
распределенную виртуальную редакцию -- Шаневич, Андрей и Шварцер в Москве,
Фарбер в Германии, Арсен в Израиле, Манин и Делицын в Америке и так далее --
или можно ограничиться обычной. Милиция выдвинула версию, что в подъезде на
Снежану напал какой-то наркоман, который искал денег на дозу, пьяный
подросток или просто маньяк-убийца. Никто, похоже, не обратил внимания ни на
исчезновение кухонного ножа, ни на странный иероглиф над трупом.
Глеб делал вид, что работает, а на самом деле читал присланную в
редакцию статью, объяснявшую читателям -- а заодно и Глебу -- что такое
"сетература", и почему будущее принадлежит именно ей. Глебу нравились эти
новые русские слова -- "сетяне" вместо "netizens", "мыло" вместо "e-mail",
"гляделка" вместо "browser" и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World
Wide Web, -- и в другой раз он оценил бы этот неологизм, но сегодня его
мысли были далеко. Связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной?
Погибла ли Снежана только потому, что могла выдать человека, который лишил
Шварцера денег Крутицкого?
-- Мы решили некролог в Сети повесить, -- В комнату вошел Андрей. --
Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть.
Вот, даже фотография есть.
Он протянул Глебу глянцевый прямоугольник: живая Снежана улыбалась и
поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные
вспышкой.
-- Хорошая фотка, -- сказал Глеб.
-- Да, -- кивнул Андрей, -- глаза только убрать. А так нормально.
Глеб пошел к сканеру в дальнем углу. Под крышкой оказался листок бумаги
-- видимо, кто-то забыл. Глеб положил листок на стол, пристроил фотографию
Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. На этот
раз он его узнал: страничка из блокнотика Снежаны с тем самым иероглифом,
который, наверно, уже смыли со стены подъезда.
Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это
имеет ко мне отношение?" -- и он ответил: "Самое непосредственное", -- не
подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду?
Что рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как
же так вышло, что иероглиф оказался на стене? Глебом овладевало странное,
неразумное и неодолимое чувство вины? Может, не нарисуй он тогда иероглиф на
бумажке, Снежана была бы жива?
Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.
-- Олег слушает, -- ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился
-- как раз потому что бодрый.
Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов
вспомнил, и назначил Глебу встречу завтра на закрытии сезона в "Птюче".
Решив, что у него еще есть время узнать, где находится "Птюч", Глеб повесил
трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны,
подчистил фон. Знакомые, привычные действия, и они успокаивали. Словно
фотография - не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий
доработки.
-- Посмотри, нормально? -- спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не
глядя.
Глеб вернулся в Сеть и подумал, что надо бы написать этому Юлику
Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую несколько дней
назад говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску пятой школы. В
качестве заставки -- граффити "Курянь -- дрянь" и несколько слов на
французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете.
Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, и Глеб удивился, что
еще способен этому радоваться. Еще несколько фотографий, неполный список с
адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой
гласнетовский адрес и нажал кнопку "Add". Через минуту в new mail folder его
Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84.
Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать
длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же
объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про
виндовую кодировку: тамошние университетские компьютеры могут не
поддерживать русских шрифтов.
-- Я тебе текст послал, -- сказал Андрей, и Глеб прочитал три абзаца
обычных поминальных слов, за которыми -- как Андрей ни старался, -- не
чувствовалось ни живой, ни мертвой Снежаны. Слова, подумал неожиданно Глеб,
еще хуже цифр, потому что притворяются, будто могут передавать эмоции.
-- Отлично, -- сказал он Андрею и принялся мастерить поминальную
страничку.
Когда он закончил, в его ящике уже лежало письмо от Вольфсона.
"Привет Гл, -- писал Вольфсон транслитом, -- уже собирался спать, а тут
твое письмо. Классно. Как там у вас в Москве? Голубой aka Железный писал тут
на днях, что Абрамов куда-то испарился -- ты не видал его часом? Я с ним
последний раз говорил два года назад, когда он у меня пять тысяч занимал.
Глупая получилась история: занял под большой процент, сильно выше
банковского, обещал вернуть через три месяца -- а потом как испарился. Я
сестру попросил с ним связаться, так он полгода голову морочил -- все
говорил "на той неделе". Но, врать не буду, все отдал, даже с процентами.
Сестра написала, что последнюю сумму доносил просто совсем уж мелкими
купюрами -- видимо, последнее отдавал. Я ему еще написал тогда, что он
дурак, если последнее: мы ж друзья, сказал бы, я бы подождал и процента не
взял. Мне эти пять тысяч все равно погоды не делают -- у нас в Силиконке
такие цены, что закачаешься. Думал купить домик -- но, пожалуй, подожду пару
лет: цены на недвижимость должны пойти вниз, потому что не может фанерная
халупа стоить полмиллиона..."
"Понты кидает", -- подумал Глеб, дочитывая письмо Вольфсона. Странно: в
нескольких тысячах километров от Москвы человек с помощью опто-волоконного и
медного кабеля пытался воссоздать то, что давным-давно умерло. Все эти
прозвища могли существовать только в мире, где секс был фигурой речи, а
Бродский и Солженицын -- запретными именами, в мире, что давно исчез по ту и
по эту сторону океана. Может, впрочем, именно в виртуальной реальности
подписного листа этот мир и мог воскреснуть: там тоже были одни слова и
никаких тел.
Ниже Вольфсоновской подписи Глеб обнаружил постскриптум: "Про Емелю уже
знаю. Грустная история".
Глеб нажал на Reply и ответил на лист, что Абрамова не видел уже
несколько дней и, если кто увидит, пусть скажет, чтобы связался с Глебом, у
него остались кое-какие Витькины вещи. Глеб имел в виду карточку Visa, но
решил ее не упоминать -- мало ли что, все-таки деньги, пусть и виртуальные.
Однако назавтра от Абрамова не было вестей -- как сквозь землю
провалился. В метро, по дороге из Хрустального в "Птюч", Глеб думал о том,
что Витю могли просто убить. Выследить, выкрасть из квартиры и убить.
Впрочем, подумал он, надо бы Ирке позвонить: если Абрамов к кому и зашел
попрощаться, то именно к ней.
Глеб мысленно поставил галочку "позвонить Ирке" и вспомнил, как в школе
Феликс размечал поля дневника разнокалиберными звездочками с неровными
лучами, что свисали во все стороны, точно оплывшие часы на известной картине
Дали. Лажа как-то подозвала Феликса к себе после уроков и зловеще сказала:
"Чтобы я этого больше не видела", -- а на недоуменный вопрос: "А что не так,
Зинаида Сергеевна?" -- молча потыкала кончиком шариковой ручки в лучи
звездочки. Их было шесть, и Феликс уже открыл рот, чтобы сказать, мол,
случайность, но Лажа перелистнула страницу и проделала ту же операцию еще с
несколькими звездами. Хотя рисунки Феликса на магендовид походили не больше,
чем звездное небо -- на американский флаг, он ушел пристыженный и
потрясенный.
-- Вот что значит -- гены, -- говорил он с гордостью. -- А был бы я
узбеком -- небось, полумесяц рисовал бы.
Эти невесть откуда выплывшие воспоминания показались Глебу неуместными.
В настоящий момент его окружали молодые люди, которые, вероятно, поступали в
школу, когда магендовид уже перестал быть криминалом. И сейчас эти люди
равномерно раскачивались, иногда подпрыгивая на большом, слабо освещенном
танцполе. От музыки Глеб тоже почувствовал себя старым: он живо вспоминал
фельетоны школьных времен, в которых родители говорили, что ABBA или Boney M
-- вовсе не музыка. Вот и сейчас так же: звуки, под которые танцевали в
клубе "Птюч" подростки в обтягивающих майках и тяжелых ботинках, напоминали
скорее писк модема, чем мелодию, под которую возможно танцевать.
Кто-то тронул его за рукав: он обернулся. Перед ним стояла Настя.
-- Ты тоже сюда ходишь?! -- она с трудом перекрикивала музыку
-- Нет, -- ответил Глеб, -- я по делу.
Она сказала что-то еще, но Глеб не расслышал.
-- Что? -- переспросил он.
-- Купи мне воды! -- крикнула она.
Глеб попросил маленькую бутылку "Святого источника" (ну и цены у них
здесь). Настя выпила бутылку залпом и направилась в сторону танцпола. Музыка
неожиданно смолкла (раздались негодующие крики), и объявили, что сейчас в
честь закрытия сезона пройдет фэшн-шоу. Фамилию модельера Глеб не расслышал
-- в любом случае, она ничего бы ему не сказала.
Недовольная Настя вернулась к стойке.
-- А какое у тебя дело? -- спросила она. Она пританцовывала, дергая
плечами и постукивая грубым ботинком по полу -- не иначе, в такт внутренней
музыке.
-- Я ищу Олега, -- сказал Глеб.
Настя огляделась:
-- Его сейчас нет, хотя я его недавно видела. А ты давно знал Снежану?
-- Нет, -- сказал Глеб, -- пару недель.
-- Классная была, -- ответила Настя. -- Мы с ней как-то на рейв ходили.
Закинулись "экстази" и всю ночь колбасились. У тебя нет таблов, кстати?
-- Нет, -- ответил Глеб, не очень понимая, про что его спрашивают.
-- Сам-то пробовал? Очень круто. Понимаешь, такая вещь... рейв людей
объединяет. Наши сознания образуют такую единую сеть, и мы все, как одно
существо... во всяком случае, пока диджей винилы крутит.
Слово "сеть" теперь вызывало у Глеба только одну ассоциацию, и на
всякий случай он кивнул.
-- Это лучшее, что есть в жизни, въезжаешь? -- продолжала Настя. --
Космические энергии -- прямо через тебя. Вот Луганский говорил, что рэйв...
это... отменил разделение на того, кто создает искусство и того, кто его
потребляет. Мы теперь едины -- диджеи, клубные люди, просто случайно
зашедшие -- как ты.
-- А Луганский, -- спросил Глеб, -- он тоже тут бывает?
-- О, -- Настя все пританцовывала, -- о, Луганский всюду бывает. Он...
это... everyman...нет, everywhereman.
Вряд ли можно так сказать по-английски, решил Глеб, но только кивнул.
-- А что вы делали тогда, на Снежанином дне рождения? -- продолжил он,
радуясь, что Настя в таком приподнятом состоянии, что явно не сможет
соврать, -- вы все время вместе были?
-- Ну, -- Настя наморщила носик, -- ну, это такой вопрос... я,
наверное, в ванну выходила... или в туалет.
-- А вы не видели, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры?
-- Да все выходили. Как менты пришли -- так все и ломанулись на
лестницу.
-- Я имею в виду -- до того, как менты пришли, -- терпеливо разъяснил
Глеб.
-- До того... -- Настя задумалась, -- до того мы даже из комнаты не
выходили. Ну, из компьютерной.
-- А может... -- начал Глеб, но тут Настя показала пальчиком на
человека, подошедшего к барной стойке:
-- Вот Олег, который тебе нужен!
И тут же заиграла музыка. На этот раз -- в самом деле музыка, даже
слова были. Молодежь на танцполе радостно зашумела -- но это всего-навсего
начался фэшн-показ.
Глеб с Олегом пожали друг другу руки, и Глеб вынул из кармана листок с
иероглифом.
-- Не скажешь, что это такое? -- спросил он.
-- Иероглиф "синобу", -- объяснил Олег. -- Зачем тебе?
-- Ну, так... -- Глеб замялся. -- Интересно.
-- Он значит "терпение", -- сказал Олег. -- Как видишь, он состоит из
двух частей -- "китана" и "кокоро", то есть "меч" и "сердце".
-- А мы можем понимать "меч" как просто некое лезвие? -- спросил Глеб,
холодея.
-- При некотором желании, -- сказал Олег. -- А "кокоро" означает не
столько "сердце", сколько "суть". Собственно, есть эзотерическое объяснение:
"терпение -- это сердце меча, ждущего в ножнах". Мне кажется, тут "терпение"
имеет оттенок "готовности", но не поручусь.
-- Красиво, -- сказал Глеб.
-- Тут как в магии, -- продолжал Олег. -- Каждая черточка имеет
значение. Вот если сделать так, -- и он ногтем зачеркнул часть иероглифа, --
то мы получим здесь составную часть "неизбежность". Когда терпение
истощилось, меч неизбежно вырывается из ножен.
-- А ты специалист по Японии? -- спросил Глеб.
-- Я много по чему специалист, -- усмехнулся Олег. -- Японией немного
занимался, когда интересовался японской эзотерикой, времен Второй мировой.
Был один человек, объяснил.
Глеб кивнул.
-- Правда, я сейчас ко всем этим делам довольно сдержанно отношусь, --
продолжал Олег. -- Опасное дело, если без опыта. Навалять можно, и будет
такой расколбас, что мало не покажется.
-- Да я ничего такого не собираюсь, я просто узнать... у меня подруга
погибла, ну, я и пытаюсь понять -- отчего.
-- Понять -- гиблое дело, -- сказал Олег. -- Понять ничего нельзя. Но
за этим тебе, конечно, надо к Юлику Горскому... если денег на билет хватит,
ясное дело.
-- У меня его мыло есть, -- сказал Глеб.
-- Мыло -- это неплохо, -- кивнул Олег. -- Но я все-таки не уверен, что
сработает. Даже если там волоски остались -- этого еще недостаточно.
-- Я имею в виду -- электронная почта, -- пояснил Глеб. До него дошло,
что за музыка играет сейчас в клубе. Измененная до неузнаваемости песня
Битлз. Певец голосом, в котором не осталось ничего человеческого, повторял:
"I Me Mine I Me Mine I Me Mine".
-- Люблю "Лайбахов", -- сказал Олег, заметив, что Глеб прислушивается.
-- Хотя они немного аутфэшн уже, но все равно люблю. Тоталитаризм как он
есть. Настоящая нацистская музыка. Правильно Вероничка их зарядила.
-- А кто такой этот Горский? -- спросил Глеб и подумал: в последнее
время все почему-то употребляют слова "арийский" и "нацистский" как похвалу.
-- Юлик? -- удивился Олег, -- такой человек. Гуру по жизни.
Глеб кивнул.
иначе -- от шести до десяти человек. Думай, Глеб, думай.
И чем больше он думал об окружающих, как о возможных убийцах, тем
слабее становился образ Снежаны, лежащей вниз головой в луже крови, с
задранной юбкой, с иероглифом, написанным кровью на грязной стене подъезда.
Глеб прошел на кухню и стал рыться в мойке, пытаясь проверить, не мог
ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Значит, и сомнений не оставалось.
-- Чего ты ищешь? -- спросил за его спиной Антон.
-- Так, -- уклончиво ответил Глеб. -- Ищу нож.
-- А это был ваш нож? -- спросил Антон
-- Вроде, да, -- ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался
об этом рассказывать.
-- И ты думаешь, -- сказал Антон, закуривая, -- что ее убил кто-то из
здешних?
Глеб кивнул.
-- А ты так не думай, -- сказал Антон. -- Я понимаю, ты меня о совете
не просишь, но тем не менее. У меня просто был на эту тему довольно
неприятный опыт.
-- В смысле? -- не понял Глеб.
-- Когда-то я тоже оказался свидетелем убийства и зачем-то полез его
расследовать.
-- И что?
-- В результате еще три трупа. При том, что я до сих пор не уверен, что
все угадал правильно.
-- Трупы-то откуда?
-- Поубивали они там все друг друга... года два назад дело было, как
раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза.
Глеб кивнул, на этот раз -- привычно.
-- Ну, -- сказал он, -- раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы
несправедливо, если бы Снежана так и осталась...
-- Она так и останется, -- ответил Антон. -- Поверь мне, она не оживет.
-- Я не это имел в виду...
-- Я понимаю. Ты имел в виду воздаяние. По мне, лучше на карму
положиться.
-- Понимаешь, -- вдруг горячо заговорил Глеб, -- есть еще одна вещь.
Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы со Снежаной были
в "Рози О'Грэдис" -- и теперь чувствую, будто накликал. Ты не знаешь,
кстати, что он означает? -- Глеб быстро чиркнул испачканной в салате вилкой
по грязной поверхности стола, -- примерно вот такой:
-- Неа, -- протянул Антон, -- но у меня есть приятель, который в таких
делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня.
-- Спасибо, -- растерялся Глеб.
-- Ты только с ним поосторожней... он иногда -- того... странноват
бывает, -- пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: -- И вот еще.
Раз уж ты решил лезть в это дело, я тебе дам один мэйл. Моего друга. Он
сейчас в Америке, но, наверное, все равно сможет помочь. Его зовут Юлик
Горский.
1984 год. Февраль
Чак настроил гитару и запел на мотив "Птицы счастья завтрашнего дня".
Где-то где-то где-то вдалеке
Едет Ленин на броневике
На броневике, на броневике
Едет Ленин на броневике
Сбросим, сбросим буржуазный гнет
В руки власть пускай народ возьмет
Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет
То-то жизнь тогда у нас пойдет
Как всегда, не удержался, хотя на словах "в рот народ возьмет" ударил
по струнам сильнее, чтобы не смущать девушек. Глеб, впрочем, подозревал, что
девушки запросто могли и не понять: неслучайно весь класс рассказывал
историю о том, как Светка Лунева сказала по какому-то поводу: "зубов бояться
-- в рот не ходить", явно не понимая, о чем идет речь.
Они пришли к Феликсу на день рождения: две девушки -- Ирка и Марина --
и пять ребят: Абрамов, Чак, Емеля, Глеб и сам Феликс. Должны были еще
подойти Оксана и Вольфсон. Вероятно, вместе, потому что они -- уникальный
для их класса случай! -- жили в соседних домах, а их родители дружили много
лет. Три к шести -- удачный расклад для матшкол, потому что обычно в классе
девочек в три-четыре раза меньше, чем мальчиков. Неудивительно, что любовные
треугольники мутировали в куда более сложные фигуры: весь класс знал, что
Чак, Абрамов и Вольфсон влюблены в Маринку, а Глеб подозревал, что и Емеля с
ними заодно. Впрочем, после поездки в Питер конкуренты Чака были посрамлены
-- Чак демонстративно провожал Маринку до дома, неся на плече ее тяжелую
школьную сумку. Если кто-то увязывался за компанию, Маринка невозмутимо
предлагала Чаку подняться и попить чай, прощаясь с остальными у дверей.
Первый раз, услышав это, Глеб почувствовал, что краснеет, -- и с его легкой
руки у них в классе выражение "попить чай" стало означать совсем не то, что
обычно. Вольфсон даже начал писать поэму "Безумное чаепитие" -- порнографию
с аллюзиями на Кэрролла и теорию относительности -- но пока не закончил.
Сегодня, впрочем, пили не чай, а "каберне". Родители Феликса обещали не
возвращаться до одиннадцати, так что времени полно: в программе, помимо вина
и песен, значились танцы, а возможно -- поцелуи в полутемной комнате. Отец
Феликса даже сказал, что свалившие предки -- лучший подарок на день
рождения. Родителей уже никто не называл "предками", это жаргон предыдущего
поколения, вместе с бесконечными "чуваками", "чувихами" и Бродом в смысле
улицы Горького, но представления о том, как должна выглядеть молодежная
вечеринка, за четверть века не изменились: разве что квартиры стали больше,
да магнитофоны лучше.
На отцовском письменном столе громоздились феликсовы подарки: плакат
"На страже мира" с ракетами, напоминающими затянутые в презервативы члены
(от Чака); распечатка Бродского (от Глеба), масленка, подаренная с намеком
на вечно ржавеющего Железного Дровосека (от Емели); чистая гэдээровская
кассета ORWO (от Ирки) и книжка математических задач (от Абрамова).
Последний подарок был самым заковыристым: одним из составителей книжки был
бывший учитель их школы, лет пять назад уехавший в Израиль. Разумеется, в
библиотеке книжки уже не было -- но Витя как-то высмотрел сборник в
"Букинисте" на Ленинском и купил Феликсу в подарок.
Уехавшие писатели или музыканты были излюбленной темой разговоров.
Поскольку их книги -- даже самые невинные -- изымались из библиотек и
магазинов, иметь дома вполне верноподданные издания Аксенова или Гладилина
из серии "Пламенные революционеры" было почти так же круто, как настоящий
Самиздат. Глеб немного гордился тем, что знал почти всех крупных отъезжантов
по именам -- даже если никогда не читал их книг. Их имена были столь же
волнующи и неприличны, как матерные слова или термины из медицинской
энциклопедии.
Вот и теперь Чак запел:
Ветерок с востока, ветерок красивый
Перешел в пассаты
Вся интеллигенция матушки-России
Драпает на Запад
Едет Рабинович, следом Ростропович
После Шостакович
Только поприжали, сразу побежали
Галич и Войнович
Уехавшие казались умершими: тем более, что зачастую и переписываться с
ними было нельзя. Когда Лажа на уроке рассказывала о том, что, написав "Иных
уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал", Пушкин имел в виду
казненных и сосланных в Сибирь декабристов, Чак прошептал "сосланных в Париж
диссидентов" так громко, что класс заржал, а Лажа предпочла сделать вид, что
не расслышала.
Прямо из столицы выслан Солженицын
И в местах неблизких
Счас живет Коржавин, да и Бродский пишет
Нынче по-английски
Разбрелись по свету, Эткинда уж нету
Нет и Белинкова
Лишь там очутились, подданства лишились
Копелев с Орловой.
-- Кончал бы ты про политику, -- сказал Емеля и потянулся за гитарой.
Чак вскочил, и бросился бежать в соседнюю комнату, прижимая к себе
гитару.
-- Ату его, -- закричал Абрамов, и Емеля припустил за Чаком. Они
сцепились в коридоре и вскоре к ним с криком "гитару пожалейте!"
присоединился Феликс. Кто-то схватил за ногу возвращавшуюся из ванной Ирку,
она чуть не рухнула и завизжала "пустите!". Абрамов кинулся ее спасать, но
свалился вместе с ней на пол. Глеб уже собрался присоединиться к куче-мале,
когда внезапно поймал взгляд Марины.
Она оставалась там же, где сидела, когда пел Чак. Она по-прежнему
улыбалась, но сейчас эта улыбка показалась Глебу не восторженной улыбкой
влюбленной дурочки, которой он, честно говоря, считал Марину, а грустной
улыбкой матери, наблюдающей детские игры. Внезапно он понял, что Марина,
единственная здесь, действительно взрослая -- и тут же смутился, как
смутился бы, если бы за этой возней его застали учителя или чьи-то родители.
Победителем вышел Емеля. Он опустился на стул и заголосил: "О,
Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать!"
-- и все засмеялись, потому что полное имя Марины -- Марианна. Глеб с
Феликсом вышли на балкон покурить. Дымок уплывал в холодное зимнее небо, и
Феликс сказал:
-- Представляешь, шестнадцать лет -- это же настоящая жизнь должна
начаться.
-- Классно, -- сказал Глеб и вспомнил, как мальчишкой мечтал, что ему
будет шестнадцать, и он сможет ходить на любые фильмы. Уже год контролеры
пропускали его без вопросов, -- а Феликса так все три, -- но ощущение, что
настоящая жизнь начинается после шестнадцати, не проходило. Возможно, потому
что 16 -- уникальное число: 24 и одновременно 42, единственные решения в
целых числах симметричного уравнения XY=YX
-- Послушай, я вот хотел спросить: если бы мы жили до революции и ты
был бы из богатой семьи, ты бы пошел в публичный дом, чтобы... ну, впервые
переспать с женщиной?
Глеб задумался.
-- Наверное, нет, -- ответил он.
-- Почему? -- спросил Феликс. Глеб не ответил: внезапно его охватил
чудовищный страх. Он и подумать не мог о том, что можно переспать с женщиной
за деньги. Более того: ужасна была мысль, что существуют женщины, которые
ежедневно за деньги спят с разными мужчинами -- и не один раз. Этот ужас его
потряс: он ведь прекрасно знал, что не где-то вдалеке, там, до революции, а
тут, в Москве, в "Интуристе", есть девушки, которые отдаются иностранцам за
валюту. Глеб замялся, но тут приоткрылась дверь, и Чак сказал, что пора
выпить и хватит курить.
Они вернулись в комнату и после первого тоста -- за прекрасных дам,
гусары пьют стоя! -- Чак стал долго и детально рассказывать, как на прошлой
неделе его таскали к директору за отобранные на уроке истории стихи.
Рассказывали про Сталинградскую битву, и Чак расписал отработанным до
автоматизма размером, как "фрицам всем пришел капут / съел их триппер на
яйце". Кажется, это были единственные строчки без мата, но даже они
выглядели не слишком прилично. Похоже, на этот раз Чаку так легко не
отделаться: налицо кощунство, издевательство над самым святым, и шить ему
станут не матерщину, а именно антисоветчину. Чак, однако, не сомневался:
родители что-нибудь придумают и его отмажут, как делали уже не раз.
-- В крайнем случае, получу выговор с занесением, -- объяснял он, --
который все равно через полгода снимут. Мне же главное к поступлению чистую
анкету иметь.
Когда допили бутылку, Феликс поставил кассету с песнями "Битлз". Начали
танцевать и чуть опьяневший Глеб радовался, что понимает хоть припев: Джордж
Харрисон бесконечно повторял I Me Mine I Me Mine I Me Mine, и Глеб кружился
по комнате, радуясь, что современные танцы не требуют партнерши, и
одновременно огорчаясь, что Оксана, видимо, не придет.
На середине песни раздался звонок в дверь: полдесятого, родителям
возвращаться рано, и Феликс рванул в прихожую с радостным кличем:
-- Вольфсон, ты сестру привел с собой или как?
Глеб бросился за ним следом и увидел за дверью Оксану. У нее было
какое-то совсем незнакомое лицо, таких лиц Глеб никогда раньше не видел.
Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки.
-- Вольфсона арестовали, -- сказала она.
На следующий день в Хрустальном все вели себя так, будто ничего не
случилось. Было видно, что все подавлены, но как ни в чем ни бывало
обсуждали концепцию первого номера и решали, надо ли организовать
распределенную виртуальную редакцию -- Шаневич, Андрей и Шварцер в Москве,
Фарбер в Германии, Арсен в Израиле, Манин и Делицын в Америке и так далее --
или можно ограничиться обычной. Милиция выдвинула версию, что в подъезде на
Снежану напал какой-то наркоман, который искал денег на дозу, пьяный
подросток или просто маньяк-убийца. Никто, похоже, не обратил внимания ни на
исчезновение кухонного ножа, ни на странный иероглиф над трупом.
Глеб делал вид, что работает, а на самом деле читал присланную в
редакцию статью, объяснявшую читателям -- а заодно и Глебу -- что такое
"сетература", и почему будущее принадлежит именно ей. Глебу нравились эти
новые русские слова -- "сетяне" вместо "netizens", "мыло" вместо "e-mail",
"гляделка" вместо "browser" и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World
Wide Web, -- и в другой раз он оценил бы этот неологизм, но сегодня его
мысли были далеко. Связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной?
Погибла ли Снежана только потому, что могла выдать человека, который лишил
Шварцера денег Крутицкого?
-- Мы решили некролог в Сети повесить, -- В комнату вошел Андрей. --
Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть.
Вот, даже фотография есть.
Он протянул Глебу глянцевый прямоугольник: живая Снежана улыбалась и
поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные
вспышкой.
-- Хорошая фотка, -- сказал Глеб.
-- Да, -- кивнул Андрей, -- глаза только убрать. А так нормально.
Глеб пошел к сканеру в дальнем углу. Под крышкой оказался листок бумаги
-- видимо, кто-то забыл. Глеб положил листок на стол, пристроил фотографию
Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. На этот
раз он его узнал: страничка из блокнотика Снежаны с тем самым иероглифом,
который, наверно, уже смыли со стены подъезда.
Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это
имеет ко мне отношение?" -- и он ответил: "Самое непосредственное", -- не
подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду?
Что рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как
же так вышло, что иероглиф оказался на стене? Глебом овладевало странное,
неразумное и неодолимое чувство вины? Может, не нарисуй он тогда иероглиф на
бумажке, Снежана была бы жива?
Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.
-- Олег слушает, -- ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился
-- как раз потому что бодрый.
Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов
вспомнил, и назначил Глебу встречу завтра на закрытии сезона в "Птюче".
Решив, что у него еще есть время узнать, где находится "Птюч", Глеб повесил
трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны,
подчистил фон. Знакомые, привычные действия, и они успокаивали. Словно
фотография - не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий
доработки.
-- Посмотри, нормально? -- спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не
глядя.
Глеб вернулся в Сеть и подумал, что надо бы написать этому Юлику
Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую несколько дней
назад говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску пятой школы. В
качестве заставки -- граффити "Курянь -- дрянь" и несколько слов на
французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете.
Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, и Глеб удивился, что
еще способен этому радоваться. Еще несколько фотографий, неполный список с
адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой
гласнетовский адрес и нажал кнопку "Add". Через минуту в new mail folder его
Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84.
Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать
длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же
объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про
виндовую кодировку: тамошние университетские компьютеры могут не
поддерживать русских шрифтов.
-- Я тебе текст послал, -- сказал Андрей, и Глеб прочитал три абзаца
обычных поминальных слов, за которыми -- как Андрей ни старался, -- не
чувствовалось ни живой, ни мертвой Снежаны. Слова, подумал неожиданно Глеб,
еще хуже цифр, потому что притворяются, будто могут передавать эмоции.
-- Отлично, -- сказал он Андрею и принялся мастерить поминальную
страничку.
Когда он закончил, в его ящике уже лежало письмо от Вольфсона.
"Привет Гл, -- писал Вольфсон транслитом, -- уже собирался спать, а тут
твое письмо. Классно. Как там у вас в Москве? Голубой aka Железный писал тут
на днях, что Абрамов куда-то испарился -- ты не видал его часом? Я с ним
последний раз говорил два года назад, когда он у меня пять тысяч занимал.
Глупая получилась история: занял под большой процент, сильно выше
банковского, обещал вернуть через три месяца -- а потом как испарился. Я
сестру попросил с ним связаться, так он полгода голову морочил -- все
говорил "на той неделе". Но, врать не буду, все отдал, даже с процентами.
Сестра написала, что последнюю сумму доносил просто совсем уж мелкими
купюрами -- видимо, последнее отдавал. Я ему еще написал тогда, что он
дурак, если последнее: мы ж друзья, сказал бы, я бы подождал и процента не
взял. Мне эти пять тысяч все равно погоды не делают -- у нас в Силиконке
такие цены, что закачаешься. Думал купить домик -- но, пожалуй, подожду пару
лет: цены на недвижимость должны пойти вниз, потому что не может фанерная
халупа стоить полмиллиона..."
"Понты кидает", -- подумал Глеб, дочитывая письмо Вольфсона. Странно: в
нескольких тысячах километров от Москвы человек с помощью опто-волоконного и
медного кабеля пытался воссоздать то, что давным-давно умерло. Все эти
прозвища могли существовать только в мире, где секс был фигурой речи, а
Бродский и Солженицын -- запретными именами, в мире, что давно исчез по ту и
по эту сторону океана. Может, впрочем, именно в виртуальной реальности
подписного листа этот мир и мог воскреснуть: там тоже были одни слова и
никаких тел.
Ниже Вольфсоновской подписи Глеб обнаружил постскриптум: "Про Емелю уже
знаю. Грустная история".
Глеб нажал на Reply и ответил на лист, что Абрамова не видел уже
несколько дней и, если кто увидит, пусть скажет, чтобы связался с Глебом, у
него остались кое-какие Витькины вещи. Глеб имел в виду карточку Visa, но
решил ее не упоминать -- мало ли что, все-таки деньги, пусть и виртуальные.
Однако назавтра от Абрамова не было вестей -- как сквозь землю
провалился. В метро, по дороге из Хрустального в "Птюч", Глеб думал о том,
что Витю могли просто убить. Выследить, выкрасть из квартиры и убить.
Впрочем, подумал он, надо бы Ирке позвонить: если Абрамов к кому и зашел
попрощаться, то именно к ней.
Глеб мысленно поставил галочку "позвонить Ирке" и вспомнил, как в школе
Феликс размечал поля дневника разнокалиберными звездочками с неровными
лучами, что свисали во все стороны, точно оплывшие часы на известной картине
Дали. Лажа как-то подозвала Феликса к себе после уроков и зловеще сказала:
"Чтобы я этого больше не видела", -- а на недоуменный вопрос: "А что не так,
Зинаида Сергеевна?" -- молча потыкала кончиком шариковой ручки в лучи
звездочки. Их было шесть, и Феликс уже открыл рот, чтобы сказать, мол,
случайность, но Лажа перелистнула страницу и проделала ту же операцию еще с
несколькими звездами. Хотя рисунки Феликса на магендовид походили не больше,
чем звездное небо -- на американский флаг, он ушел пристыженный и
потрясенный.
-- Вот что значит -- гены, -- говорил он с гордостью. -- А был бы я
узбеком -- небось, полумесяц рисовал бы.
Эти невесть откуда выплывшие воспоминания показались Глебу неуместными.
В настоящий момент его окружали молодые люди, которые, вероятно, поступали в
школу, когда магендовид уже перестал быть криминалом. И сейчас эти люди
равномерно раскачивались, иногда подпрыгивая на большом, слабо освещенном
танцполе. От музыки Глеб тоже почувствовал себя старым: он живо вспоминал
фельетоны школьных времен, в которых родители говорили, что ABBA или Boney M
-- вовсе не музыка. Вот и сейчас так же: звуки, под которые танцевали в
клубе "Птюч" подростки в обтягивающих майках и тяжелых ботинках, напоминали
скорее писк модема, чем мелодию, под которую возможно танцевать.
Кто-то тронул его за рукав: он обернулся. Перед ним стояла Настя.
-- Ты тоже сюда ходишь?! -- она с трудом перекрикивала музыку
-- Нет, -- ответил Глеб, -- я по делу.
Она сказала что-то еще, но Глеб не расслышал.
-- Что? -- переспросил он.
-- Купи мне воды! -- крикнула она.
Глеб попросил маленькую бутылку "Святого источника" (ну и цены у них
здесь). Настя выпила бутылку залпом и направилась в сторону танцпола. Музыка
неожиданно смолкла (раздались негодующие крики), и объявили, что сейчас в
честь закрытия сезона пройдет фэшн-шоу. Фамилию модельера Глеб не расслышал
-- в любом случае, она ничего бы ему не сказала.
Недовольная Настя вернулась к стойке.
-- А какое у тебя дело? -- спросила она. Она пританцовывала, дергая
плечами и постукивая грубым ботинком по полу -- не иначе, в такт внутренней
музыке.
-- Я ищу Олега, -- сказал Глеб.
Настя огляделась:
-- Его сейчас нет, хотя я его недавно видела. А ты давно знал Снежану?
-- Нет, -- сказал Глеб, -- пару недель.
-- Классная была, -- ответила Настя. -- Мы с ней как-то на рейв ходили.
Закинулись "экстази" и всю ночь колбасились. У тебя нет таблов, кстати?
-- Нет, -- ответил Глеб, не очень понимая, про что его спрашивают.
-- Сам-то пробовал? Очень круто. Понимаешь, такая вещь... рейв людей
объединяет. Наши сознания образуют такую единую сеть, и мы все, как одно
существо... во всяком случае, пока диджей винилы крутит.
Слово "сеть" теперь вызывало у Глеба только одну ассоциацию, и на
всякий случай он кивнул.
-- Это лучшее, что есть в жизни, въезжаешь? -- продолжала Настя. --
Космические энергии -- прямо через тебя. Вот Луганский говорил, что рэйв...
это... отменил разделение на того, кто создает искусство и того, кто его
потребляет. Мы теперь едины -- диджеи, клубные люди, просто случайно
зашедшие -- как ты.
-- А Луганский, -- спросил Глеб, -- он тоже тут бывает?
-- О, -- Настя все пританцовывала, -- о, Луганский всюду бывает. Он...
это... everyman...нет, everywhereman.
Вряд ли можно так сказать по-английски, решил Глеб, но только кивнул.
-- А что вы делали тогда, на Снежанином дне рождения? -- продолжил он,
радуясь, что Настя в таком приподнятом состоянии, что явно не сможет
соврать, -- вы все время вместе были?
-- Ну, -- Настя наморщила носик, -- ну, это такой вопрос... я,
наверное, в ванну выходила... или в туалет.
-- А вы не видели, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры?
-- Да все выходили. Как менты пришли -- так все и ломанулись на
лестницу.
-- Я имею в виду -- до того, как менты пришли, -- терпеливо разъяснил
Глеб.
-- До того... -- Настя задумалась, -- до того мы даже из комнаты не
выходили. Ну, из компьютерной.
-- А может... -- начал Глеб, но тут Настя показала пальчиком на
человека, подошедшего к барной стойке:
-- Вот Олег, который тебе нужен!
И тут же заиграла музыка. На этот раз -- в самом деле музыка, даже
слова были. Молодежь на танцполе радостно зашумела -- но это всего-навсего
начался фэшн-показ.
Глеб с Олегом пожали друг другу руки, и Глеб вынул из кармана листок с
иероглифом.
-- Не скажешь, что это такое? -- спросил он.
-- Иероглиф "синобу", -- объяснил Олег. -- Зачем тебе?
-- Ну, так... -- Глеб замялся. -- Интересно.
-- Он значит "терпение", -- сказал Олег. -- Как видишь, он состоит из
двух частей -- "китана" и "кокоро", то есть "меч" и "сердце".
-- А мы можем понимать "меч" как просто некое лезвие? -- спросил Глеб,
холодея.
-- При некотором желании, -- сказал Олег. -- А "кокоро" означает не
столько "сердце", сколько "суть". Собственно, есть эзотерическое объяснение:
"терпение -- это сердце меча, ждущего в ножнах". Мне кажется, тут "терпение"
имеет оттенок "готовности", но не поручусь.
-- Красиво, -- сказал Глеб.
-- Тут как в магии, -- продолжал Олег. -- Каждая черточка имеет
значение. Вот если сделать так, -- и он ногтем зачеркнул часть иероглифа, --
то мы получим здесь составную часть "неизбежность". Когда терпение
истощилось, меч неизбежно вырывается из ножен.
-- А ты специалист по Японии? -- спросил Глеб.
-- Я много по чему специалист, -- усмехнулся Олег. -- Японией немного
занимался, когда интересовался японской эзотерикой, времен Второй мировой.
Был один человек, объяснил.
Глеб кивнул.
-- Правда, я сейчас ко всем этим делам довольно сдержанно отношусь, --
продолжал Олег. -- Опасное дело, если без опыта. Навалять можно, и будет
такой расколбас, что мало не покажется.
-- Да я ничего такого не собираюсь, я просто узнать... у меня подруга
погибла, ну, я и пытаюсь понять -- отчего.
-- Понять -- гиблое дело, -- сказал Олег. -- Понять ничего нельзя. Но
за этим тебе, конечно, надо к Юлику Горскому... если денег на билет хватит,
ясное дело.
-- У меня его мыло есть, -- сказал Глеб.
-- Мыло -- это неплохо, -- кивнул Олег. -- Но я все-таки не уверен, что
сработает. Даже если там волоски остались -- этого еще недостаточно.
-- Я имею в виду -- электронная почта, -- пояснил Глеб. До него дошло,
что за музыка играет сейчас в клубе. Измененная до неузнаваемости песня
Битлз. Певец голосом, в котором не осталось ничего человеческого, повторял:
"I Me Mine I Me Mine I Me Mine".
-- Люблю "Лайбахов", -- сказал Олег, заметив, что Глеб прислушивается.
-- Хотя они немного аутфэшн уже, но все равно люблю. Тоталитаризм как он
есть. Настоящая нацистская музыка. Правильно Вероничка их зарядила.
-- А кто такой этот Горский? -- спросил Глеб и подумал: в последнее
время все почему-то употребляют слова "арийский" и "нацистский" как похвалу.
-- Юлик? -- удивился Олег, -- такой человек. Гуру по жизни.
Глеб кивнул.