воспользовался тем, что Светка не знала некоторых деталей, и уговорил ее
чуть изменить схему. В итоге полмиллиона ушли Владу на латвийский счет, и он
успел их снять, прежде чем банк обанкротился.
-- Красиво, -- сказал Горский. -- И сколько досталось тебе?
-- Он обещал, что мы поделим деньги. То есть, это будут наши деньги --
он уйдет от жены, и мы заживем втроем с Алешей где-нибудь на Кипре.
-- С каким Алешей? -- спросил Горский.
-- С моим сыном, -- ответила Марина. -- Я его в честь отца назвала.
-- Это что, сын Чака? -- напечатал Глеб.
-- Да. Я родила в ноябре 1984-го.
Глеб потрясенно смотрел на экран. Понятно, куда она исчезла после
школы. На мгновение он представил долгую череду лет, Марину с ребенком на
руках, беспросветность жизни, километровые очереди конца восьмидесятых,
заоблачные цены постреформенной России, нищету и одиночество. И понял, как
Марина превратилась в Нюру Степановну, немолодую женщину с угасшим лицом.
-- Мама уговорила меня оставить ребенка и ничего не говорить Лешиным
родителям. Я его матери так и не простила, что она пошла тогда к директрисе.
Двенадцать лет, подумал Глеб, двенадцать лет она ждала, словно спящая
царевна в хрустальном гробу стыда и ненависти, спала, ожидая момента, чтобы
проснуться и отомстить. Терпеливо, как меч в ножнах. Каждый год из такой
дюжины засчитывается за три, как в штрафном батальоне. Вряд ли полумиллиона
долларов хватит, чтобы их забыть.
-- Все получилось бы отлично, -- продолжала Марина. -- Абрамов бы
разорился, мы бы забрали деньги, Леша мог бы радоваться -- там, где он
сейчас. Нас подвел Емеля. Никто не ждал, что он так поступит. Мне вообще не
везет на мужчин, с которыми я сплю: они либо кончают с собой, либо сбегают.
-- А ты спала с Емелей? -- спросил Глеб.
-- Да. Если тебя интересует, была ли у него пизда подмышкой, могу
сказать, что не было.
-- Пизда подмышкой? -- переспросил Горский.
-- Школьная шутка, -- пояснил Глеб. -- А ты разве ее знала?
-- Все все знали, -- ответила Марина. -- Даже как Светка сказала "зубов
бояться -- в рот не ходить", хотя в восьмом классе сама объясняла девочкам,
что такое минет. Все все знали, кроме того, что Леша не был стукачом, а
заложил всех Абрамов.
Удивительныые вещи творит время, подумал Глеб. Искажает перспективу до
неузнаваемости. Маринка же прекрасно знает, что Абрамов никого не
закладывал. Он всего-навсего дал глупый совет.
-- Когда Емеля умер, мне стало противно. Нет. Мне стало тоскливо. Куда
тоскливее, чем когда умер Леша. Тогда мне было страшно, я чувствовала себя
покинутой, не знала, оставлять ли ребенка, потом ненавидела Абрамова -- а
сейчас только тоска. Это было так неприятно, что я делала одну глупость за
другой, просто чтобы развлечься. От лица het рассказала историю, как мы
первый раз спали с Лешей, и тут же пришла в комнату и трахнула тебя. Это
было на редкость противно, ты уж прости. В девятом классе я была в тебя
немножко влюблена -- но сейчас это было чудовищно мерзко.
Глеб попытался вспомнить, как оно было -- но буквы, бегущие по экрану,
не могли вызвать в памяти напряженные Нюрины соски и ее долго сдерживаемый
стон. Сейчас он говорил с Мариной Царевой, своей одноклассницей. Он не видел
ее много лет, и даже лица не помнил.
-- И поэтому ты убила Снежану? -- спросил Горский. -- Чтобы сделать
что-нибудь еще более мерзкое?
-- Нет, -- ответила Марина. -- Потому, что Снежана все время знала, что
я -- одноклассница Глеба. То есть реально это знали почти все, потому что
Емеля сказал, что я -- его одноклассница, а ты сам говорил, что ты --
одноклассник Емели. Но только Снежана обратила на это внимание. Она же была
одержима идеей, что все со всем связано, и ее прикалывало, что ее любовница
и ее любовник вместе учились. Она бы порадовалась, если б узнала, что я тебя
трахнула.
-- А ты была ее любовницей? -- спросил Глеб.
-- Всего один раз, -- ответила Марина. -- Все напились где-то в городе,
и мы вместе поймали такси. Она стала ко мне приставать, показывать, что у
нее нет трусов, рассказывать про свою мачеху-лесбиянку и говорить, что
никогда не спала с женщиной. В Хрустальном никого не было, и мы трахнулись
прямо в прихожей. На рабочем месте, как она выразилась. А больше ничего не
было, если не считать, что накануне своей смерти она приехала ко мне домой
-- про тебя посплетничать. Я тогда окончательно решилась.
-- Что было бы страшного, если бы Глеб узнал, что ты -- это ты? --
спросил Горский.
-- Абрамов в последний наш разговор передал мне от него привет, --
сказала Марина. -- Я знала, что они на связи. А если бы Абрамов сообразил,
что у меня роман с Владом, он бы просек. И мог бы сорвать все дело в
последний момент.
-- Да, он мне говорил, -- подтвердил Глеб, -- что если б знал, кто его
кинул, то, может, смог бы все спасти.
-- Теперь уже не сможет, -- сказала Марина. -- Влад перевел сто тысяч
на Алешин счет. Правда, я бы предпочла, чтобы он остался со мной, а не
возвращался к жене.
-- А он вернулся?
-- Да. Сказал, что говорил с батюшкой, и тот ему объяснил, какой грех
прелюбодеяние, и теперь Влад видит во мне воплощение Вавилонской блудницы,
которая ввела его в соблазн воровства и убийства. И потому больше не желает
меня видеть.
-- I'm sorry, -- почему-то по-английски написал Горский.
-- Fuck you, -- ответила Марина, -- any questions?
-- Ты собираешься жить на эти деньги в Америке?
-- Нет, конечно, -- ответила Марина. -- Это Алеше на колледж. Себе я
заранее работу подыскала.
Глеб смотрел в монитор, словно не видя букв. Охота окончена. Цифры
текли по медным проводам и оптоволокну, превращались в буквы и слова. И все
это было Мариной Царевой, самой красивой девочкой их класса.
-- А что твоя мама? -- спросил Горский.
-- Она умерла в 88-ом, -- ответила Марина. -- У меня в России никого
нет.
-- Почему ты назвалась Чаком на листе?
-- А кем мне было назваться? Мне же надо было знать, что там творится:
а называться собой я не хотела. Для вас всех Марина Царева умерла давно --
это Chuck is not dead.
-- Почему ты написала этот иероглиф на стене, когда убила Снежану? --
спросил Глеб.
-- Она спросила нас с SupeR, что это значит. Я понятия не имела, но
попросила ее выйти на лестницу через полчаса, взяла в ванной резиновые
перчатки и нож на кухне. Потом вышла за ней, велела стать ко мне спиной и не
шевелиться. Эта дура решила, что будет какая-то очередная сексуальная игра.
Тогда я закрыла ей рот рукой и перерезала горло. Я не ожидала, что будет так
страшно: полилась кровь, Снежана повалилась вниз лицом и чудом не залила
меня. По счастью, я успела отскочить, и испачкала только руку. Начала
вытирать о стену и вспомнила что-то из Шерлока Холмса, где убийца полицию с
толку сбивает, что-то написав на стене. Тогда я попыталась нарисовать
иероглиф, который видела полчаса назад. Кажется, похоже вышло.
Если бы даже и непохоже, подумал Глеб, все равно его заметил один я.
Терпение истощилось, меч вынут из ножен. Ненависть, жившая в глубине
Марининого существа, вышла наружу и стала мертвой плотью Снежаны.
-- Мне стало плохо, -- рассказывала Марина, -- когда я увидела, как
стекает по ступенькам кровь, меня затошнило. Я больше всего боялась, что
если меня вырвет, то убийцу вычислят по генетическому анализу. Я бросила нож
и, сдерживаясь изо всех сил, побежала назад. В прихожей, по счастью, никого
не было. В комнате громыхала музыка, в офисе, кажется, кто-то трахался, так
что я добралась до ванной без помех. Я начала блевать, потом вымыла перчатки
и кинула под ванну. Я все боялась, что кровь попала на одежду, но вроде
обошлось. Стоило мне подумать про мертвую Снежану, как я начинала блевать
снова. Там ты меня и нашел.
Я там нашел не тебя, подумал Глеб, я нашел Нюру Степановну, пьяную
серую мышку, которая нажралась так, что с трудом держалась на ногах. Я не
находил там первую красавицу 10 "Г" класса, мать-одиночку, терпеливо
пронесшую через всю жизнь бессмысленную ненависть к Вите Абрамову. Я до сих
пор не верю, что ты существуешь -- странный гибрид трех человек, Марины,
Нюры и убийцы, которую я так долго искал.
-- Вот и все, -- сказала Марина, -- расходиться будем, что ли?
-- Пока, -- написал Горский
-- Прощай, -- откликнулся Глеб.
-- Я ее рассказу не верю, -- написал Горский, когда Марина ушла. -- Не
в смысле действий, а в смысле мотивов.
-- Ты имеешь в виду, она просто хотела денег, а вовсе не собиралась
мстить Абрамову? -- спросил Глеб. Ему было уже неинтересно, но невежливо
уходить, не поговорив с Горским.
-- Это тоже, но больше всего я не верю, что она боялась, как бы все не
сорвалось, если ты ее узнаешь. Ты мог узнать, кто она, сотней других
способов. Надо было убивать не Снежану, а тебя.
-- Думаешь, она ревновала к Снежане? -- написал Глеб и подумал про злую
мачеху, что глядится в зеркальце и спрашивает: "кто на свете всех милее?"
-- Может быть. Снежана была молодая и глупая. Марине такой побыть почти
и не удалось. Не думаю, что можно было вернуть деньги -- никакой разницы,
знал Абрамов, что Влад его кинул, или не знал. Важно, чтобы никто не знал,
из-за кого погиб Емеля, человек который ей верил и был ни в чем не виновен.
-- Наверное, ты прав, -- написал Глеб. Какое это теперь имеет значение?
Горский был прав с самого начала: не следовало искать виновных. Надо было
поверить, что убийца -- случайный пьяница или наркоман.
-- Если бы я писал роман, -- продолжал Горский, -- она бы у меня была
окончательно безумна. Например, и ребенка бы у нее не было, а нам она бы
наврала. Но для реальной жизни это как-то чересчур.
-- Я верю в ребенка, -- ответил Глеб. -- Она в самом деле исчезла после
школы, и если она была беременна, то в этом есть логика.
-- Логика -- плохой советчик. Если полагаться на логику -- и принцип
презумпции виртуальности, -- мы не можем даже быть уверены, что беседовали
сегодня с ней. Например, это мог быть Влад Крутицкий.
-- Не похоже на Влада, -- сказал Глеб. -- Впрочем, я его плохо понимаю.
Например, не очень представляю его на исповеди.
-- О, это как раз легко, -- ответил Горский. -- Я таких знаю. Обычно
религиозное сознание у них просыпается, когда они уже совершили столько
грехов, что даже для атеиста перебор. Причем после пробуждения они, в
восторге от обретенной веры, делают еще пару-тройку заурядных мерзостей...
например, говорят любовнице, что она -- Вавилонская блудница, и
недоплачивают ей денег, которые они вместе украли.
В комнату зашел Андрей, посмотрел на Глеба:
-- Чего делаешь?
-- Так, -- ответил Глеб. -- Одноклассницу нашел в Сети, вспоминаю
прошлое. Сейчас закончу уже.
Ему не хотелось рассказывать, что теперь он знает, кто убил Снежану. В
задачках "Науки и жизни" ничего не говорилось о том, что убийца должен быть
наказан. Его просто следовало найти. Это будет моя личная тайна, решил он.
Она будет распирать меня изнутри, и мне будет казаться, что мир взорвется,
если узнает. Как было когда-то у меня с Галичем, как было у Оси с Летовым.
На всякий случай Глеб спросил Горского:
-- Ты не собираешь рассказать всю эту историю Вольфсону?
-- Зачем? -- удивился Горский. -- Я не думаю, что Марина еще
кого-нибудь убьет. Судя по всему, она где-то в Америке, а здесь все-таки
другие способы решения проблем. Убийство выглядит слишком искусственным.
Голливудским, что ли. А у каждого, кто жил в России, в последние пять лет
убили кого-то из знакомых... в крайнем случае -- знакомых знакомых. В
Америке с проблемами идут в суд -- даже такие психопаты, как твоя Марина.
Горский отсоединился, и Глеб повернулся к Андрею:
-- Закончил, -- доложил он.
-- Странное это дело, -- сказал Андрей, -- находить старых знакомых в
Сети. Я тоже как-то одноклассника нашел, где-то в Австралии. Скучал по нему
много лет, а вот как нашел и стал переписываться, -- понял, что мы стали
совсем чужие.
-- Вероятно, было бы тоже самое, если б он остался дома, -- сказал
Глеб, вспомнив Феликса.
-- Да, наверное, но я не об этом. Понимаешь, Интернет дает возможность
получить ответы почти на все вопросы, в какой-то момент кажется даже --
вообще на все. Где сейчас тот или этот, что еще снял какой-нибудь режиссер,
кому принадлежит та или иная фраза... ну, ты знаешь. И тут выясняется, что
вопрос, оставшийся без ответа, зачастую куда ценнее. Чистая потенциальность,
сеть возможностей.
-- Я понимаю, -- сказал Глеб, вспомнив, как он рисовал схему
подозреваемых. Он и предположить не мог, что убийцей окажется девочка, с
которой он четыре года учился в одном классе.
-- И тогда задача -- найти такой вопрос, на который Интернет ответа не
дает, -- продолжал Андрей. -- Чтобы это, конечно, был не вопрос типа "Есть
ли Бог?" или "Когда я умру?", а что-то вроде "Что я делал, скажем, 22 июня
1984 года?"
Хорошо, что я никому ничего не сказал, подумал Глеб. Даже если Шаневич
знает, что Марина убийца, он тоже будет молчать. Для всех смерть Снежаны
останется несчастным случаем. В истории русского Интернета не будет ни
одного убийства.
Как странно, думал вечером Глеб, сеть любовников, о которой говорила
Снежана, оказалась куда больше, чем можно было предположить. Она запуталась
в ней словно муха -- и погибла. Марина спала с ней, спала со мной и Владом
Крутицким. И еще -- с Емелей. Может, даже с Абрамовым, хотя об этом я не
знаю. И спала с Чаком, даже родила от него ребенка. Абрамов и Емеля спали с
Иркой, а Снежана спала с Беном, Андреем и мной. Он вспомнил, как в школе
вычерчивал схему отношений в классе; тогда казалось, что она закончена, но
потребовалось двенадцать лет, чтобы завязать на ней еще три-четыре узелка.
Когда-то под плексиглазовым стеклом на столе у него лежала карточка с
цитатой из Кортасара: "мы были как бы сплетены в гирлянду". А на обороте,
невидимое никому, -- продолжение: "позже я понял, что гирлянды бывают и
траурные". Сеть, которую Снежана пыталась соткать, оказалась именно такой,
траурной гирляндой на гроб Снежаны, на хрустальный гроб.
Вольфсон прав: жизнь немногое может добавить к тому, что мы поняли еще
в школе. Мы были ранние циники, богатые отцовскими ошибками и крепкие
поздним умом. Мы смеялись над родителями с их наивной верой в оттепель, в
возможность перемен к лучшему, в наступление коммунизма к олимпийскому году
-- верой не просто наивной, но и давнопрошедшей. Мы узнали сладкий вкус
государственной лжи и кислый, отдающий кровью, вкус частного предательства.
Почти все мы увидели смерть друга раньше оргазма подруги. Мы думали, что
лишены иллюзий и потому -- неуязвимы.
Прошло десятилетие. Время оказалось не застывшим, но подвижным и
ядовитым, как ртуть. Все, во что мы не могли поверить, сбылось. Наша тайная
любовь стала телевизионной пропагандой. Мы верили, что живем в несокрушимом
тоталитарном государстве, и наша вера оказалась смешной и наивной, как
вывернутая наизнанку родительская вера в грядущую жизнь при коммунизме.
Теперь Глеб понимал, что история, случившаяся в десятом классе, -- не
про несовершеннолетних диссидентов, попавших в жернова системы, а про
юношескую ревность и подростковый суицид. История простая и скучная, хотя от
этого -- не менее страшная. Не было никакого предательства, совершенного
Чаком, никакого хитрого плана, придуманного Абрамовым. Были перепуганные
родители, пытавшиеся спасти сына, и возомнивший себя богом шестнадцатилетний
мальчишка, принимавший ответственность за то, в чем вовсе не был виновен.
Удивительно, как много лет Феликс и Абрамов прожили, уверенные, что все было
именно так, как примерещилось им на выпускном.
Глеб взял сумку и вышел в прихожую. Краем глаза он видел стол, за
которым сидела Марина. Он вспомнил, как она говорила, что после Емелиной
смерти испытывала только тоску. Ни ненависти, ни злобы, ни страха. Все эти
чувства, неизменные атрибуты трагедии, остались в прошлом. Вместе с верой в
коварство Абрамова и подростковым чувством справедливости, Марина долгие
годы хранила в себе эту трагедию, словно застряв в том возрасте, когда
впервые почувствовала внутри себя движение другого живого существа. Слишком
поздно она поняла, что время трагедий кончилось.
Теперь Глеб знал, почему не стал мстить за Снежану. Как бы он ее ни
любил, у него тоже оставалась одна тоска. Он закрыл за собой дверь и,
спускаясь вниз по лестнице, на минутку задержался около того места, где
месяц назад лежало Снежанино тело. Это место ничем не отличалось от других.
На стене по-прежнему было написано БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ. Глеб вспомнил
первую часть формулы и подумал, что жить быстро не получилось: жизнь снова
замедляется. Когда за его спиной с ржавым скрипом захлопнулась дверь
подъезда, звук донесся, точно сквозь вату. Уличный воздух был плотным и
мутным, как вода на мелководье у общественного пляжа.
После выхода первого номера журнала со странным названием Khrustal.ru
Глеб покинул издательство "ШАН" и ушел верстать один из глянцевых журналов
для среднего класса, которых развелось видимо-невидимо. Khrustal.ru
просуществовал недолго -- на бумаге вышло всего три номера, которые,
впрочем, стали классикой. Первый, сверстанный Глебом, был продан в 2002 году
за 100 долларов с он-лайн аукциона "Молоток", -- впрочем, все участники
проекта уже занимались другими делами.
Шаневич, устав совмещать квартиру с офисом, продал многокомнатную в
Хрустальном и купил две квартиры поменьше: в одной располагался офис, в
другой жил сам Шаневич. Вероятно, он скучал по прежним безумным тусовкам,
потому что вскоре создал сеть клубов и ресторанов в хаотическом стиле,
который уже стал легендарным.
Арсен, переехав из Иерусалима в Москву, создал несколько проектов,
которые сделали его чуть ли не символом русского Интернета. Деньги на них
выделил известный политтехнолог Паульман, а дизайн разработал Тим Шварцер.
Его студия процветала еще несколько лет, но дом в Лондоне, который пророчил
Андрей, Шварцер так и не купил.
Влад Крутицкий выполнил свои обещания и основал собственную
Интернет-империю, которую успешно использовал в предвыборной компании 2000
года. Пробудившаяся в нем религиозность не помешала ему создать несколько
анонимных сайтов, куда сливали компромат.
Обо всех этих людях Глеб читал иногда в газетах -- точнее, в
он-лайновых новостных лентах, со временем полностью заменивших ему бумажную
прессу и телевизор. Иногда, сидя у компьютера, он загружал старый mIRC и
заходил на канал #xpyctal, будто надеясь найти там Снежану. Порой беседовал
с Горским, последний раз -- уже по ICQ, убившему старые способы сетевого
общения. Как-то раз Горский сказал ему, что недавно понял: время не
проходит, как принято думать, а скапливается где-то, и лежит там,
аккумулируясь в разных предметах.
Например, в групповой фотографии, некогда сделанной в Хрустальном.
Иногда Глеб доставал ее и подолгу всматривался в лицо Марины. Она стояла у
самого края, и лицо ее исказила рыбья оптика фотоаппарата. Ни Вольфсон, ни
Феликс, которым он показывал снимок, Марину не узнали. Глядя на
деформированные черты, Глеб тоже не узнавал ни девочку, в которую когда-то
было влюблено полкласса, ни женщину, с которой он однажды занимался любовью.
Лицо было искажено -- и потому легко вычитать в нем ненависть, коварство и
злобу, которые так хочется видеть в лице убийцы. Но Глеб хорошо помнил тот
день и твердо знал: когда фотограф нажимал на спуск, Нюра всего лишь
беспокоилась из-за отсутствия бумаги в факс-машине. Ничего более.
Ни от нее, ни от Абрамова больше не было вестей. Порой Глеб воображал,
как она со своим Алешей живет где-то за границей на деньги, украденные
Крутицким. Может, и самого Абрамова давно уже нет в живых. Иногда Глеб
думал, что Влад вполне мог убить Марину, чтобы замести следы. Может, она и в
последний раз не сказала всей правды. Может, она все наврала. Может, там,
где она теперь, они встретились с Абрамовым, и его поцелуй, в конце концов,
растопил ледяной кристалл ее сердца.
Сервер, где располагался подписной лист их класса, однажды упал, и
Вольфсон не стал его поднимать. Выяснилось, что им, в принципе, не о чем
говорить. Глеб снова растерял одноклассников, и порой думал, что не так уж
важно, живы ли Абрамов и Марина, потому что еще со школьных времен знал:
быть в Америке и быть мертвым -- почти одно и то же. Интернетовские
bookmarks -- всего лишь закладки в Книге Мертвых, бесполезные, как старые
номера в телефонной книжке. Глеб больше никогда не звонил ни Свете, ни Ирке,
да и Оксану видел только один раз.
Она снова прилетела в Москву через два года и почему-то сразу позвонила
Глебу. Они встретились в недавно открывшемся кафе у Покровских ворот.
Рассматривая стену, расписанную, вероятно, кем-то из старых Таниных друзей,
Глеб меланхолически заметил, что сегодня вторая годовщина Емелиной смерти.
По тому, как изменилось лицо Оксаны, он понял, что Вольфсон так ей ничего и
не передал. Лишь потом Глеб выяснил, что перед поездкой в аэропорт Валера
забыл посмотреть почту, и сам узнал, когда Оксана уже улетела на Восточное
побережье.
Новость о смерти Емели два года лежала замороженной в каких-то
неведомых пространствах -- то ли в коллективной памяти их класса, то ли в
компьютерных сетях, размышлял Глеб, сидя в кафе. Как тысяча девятьсот
восемьдесят четвертый год мертвым сном терпеливо спал в памяти Марины, чтобы
напомнить о себе через двенадцать лет.
чуть изменить схему. В итоге полмиллиона ушли Владу на латвийский счет, и он
успел их снять, прежде чем банк обанкротился.
-- Красиво, -- сказал Горский. -- И сколько досталось тебе?
-- Он обещал, что мы поделим деньги. То есть, это будут наши деньги --
он уйдет от жены, и мы заживем втроем с Алешей где-нибудь на Кипре.
-- С каким Алешей? -- спросил Горский.
-- С моим сыном, -- ответила Марина. -- Я его в честь отца назвала.
-- Это что, сын Чака? -- напечатал Глеб.
-- Да. Я родила в ноябре 1984-го.
Глеб потрясенно смотрел на экран. Понятно, куда она исчезла после
школы. На мгновение он представил долгую череду лет, Марину с ребенком на
руках, беспросветность жизни, километровые очереди конца восьмидесятых,
заоблачные цены постреформенной России, нищету и одиночество. И понял, как
Марина превратилась в Нюру Степановну, немолодую женщину с угасшим лицом.
-- Мама уговорила меня оставить ребенка и ничего не говорить Лешиным
родителям. Я его матери так и не простила, что она пошла тогда к директрисе.
Двенадцать лет, подумал Глеб, двенадцать лет она ждала, словно спящая
царевна в хрустальном гробу стыда и ненависти, спала, ожидая момента, чтобы
проснуться и отомстить. Терпеливо, как меч в ножнах. Каждый год из такой
дюжины засчитывается за три, как в штрафном батальоне. Вряд ли полумиллиона
долларов хватит, чтобы их забыть.
-- Все получилось бы отлично, -- продолжала Марина. -- Абрамов бы
разорился, мы бы забрали деньги, Леша мог бы радоваться -- там, где он
сейчас. Нас подвел Емеля. Никто не ждал, что он так поступит. Мне вообще не
везет на мужчин, с которыми я сплю: они либо кончают с собой, либо сбегают.
-- А ты спала с Емелей? -- спросил Глеб.
-- Да. Если тебя интересует, была ли у него пизда подмышкой, могу
сказать, что не было.
-- Пизда подмышкой? -- переспросил Горский.
-- Школьная шутка, -- пояснил Глеб. -- А ты разве ее знала?
-- Все все знали, -- ответила Марина. -- Даже как Светка сказала "зубов
бояться -- в рот не ходить", хотя в восьмом классе сама объясняла девочкам,
что такое минет. Все все знали, кроме того, что Леша не был стукачом, а
заложил всех Абрамов.
Удивительныые вещи творит время, подумал Глеб. Искажает перспективу до
неузнаваемости. Маринка же прекрасно знает, что Абрамов никого не
закладывал. Он всего-навсего дал глупый совет.
-- Когда Емеля умер, мне стало противно. Нет. Мне стало тоскливо. Куда
тоскливее, чем когда умер Леша. Тогда мне было страшно, я чувствовала себя
покинутой, не знала, оставлять ли ребенка, потом ненавидела Абрамова -- а
сейчас только тоска. Это было так неприятно, что я делала одну глупость за
другой, просто чтобы развлечься. От лица het рассказала историю, как мы
первый раз спали с Лешей, и тут же пришла в комнату и трахнула тебя. Это
было на редкость противно, ты уж прости. В девятом классе я была в тебя
немножко влюблена -- но сейчас это было чудовищно мерзко.
Глеб попытался вспомнить, как оно было -- но буквы, бегущие по экрану,
не могли вызвать в памяти напряженные Нюрины соски и ее долго сдерживаемый
стон. Сейчас он говорил с Мариной Царевой, своей одноклассницей. Он не видел
ее много лет, и даже лица не помнил.
-- И поэтому ты убила Снежану? -- спросил Горский. -- Чтобы сделать
что-нибудь еще более мерзкое?
-- Нет, -- ответила Марина. -- Потому, что Снежана все время знала, что
я -- одноклассница Глеба. То есть реально это знали почти все, потому что
Емеля сказал, что я -- его одноклассница, а ты сам говорил, что ты --
одноклассник Емели. Но только Снежана обратила на это внимание. Она же была
одержима идеей, что все со всем связано, и ее прикалывало, что ее любовница
и ее любовник вместе учились. Она бы порадовалась, если б узнала, что я тебя
трахнула.
-- А ты была ее любовницей? -- спросил Глеб.
-- Всего один раз, -- ответила Марина. -- Все напились где-то в городе,
и мы вместе поймали такси. Она стала ко мне приставать, показывать, что у
нее нет трусов, рассказывать про свою мачеху-лесбиянку и говорить, что
никогда не спала с женщиной. В Хрустальном никого не было, и мы трахнулись
прямо в прихожей. На рабочем месте, как она выразилась. А больше ничего не
было, если не считать, что накануне своей смерти она приехала ко мне домой
-- про тебя посплетничать. Я тогда окончательно решилась.
-- Что было бы страшного, если бы Глеб узнал, что ты -- это ты? --
спросил Горский.
-- Абрамов в последний наш разговор передал мне от него привет, --
сказала Марина. -- Я знала, что они на связи. А если бы Абрамов сообразил,
что у меня роман с Владом, он бы просек. И мог бы сорвать все дело в
последний момент.
-- Да, он мне говорил, -- подтвердил Глеб, -- что если б знал, кто его
кинул, то, может, смог бы все спасти.
-- Теперь уже не сможет, -- сказала Марина. -- Влад перевел сто тысяч
на Алешин счет. Правда, я бы предпочла, чтобы он остался со мной, а не
возвращался к жене.
-- А он вернулся?
-- Да. Сказал, что говорил с батюшкой, и тот ему объяснил, какой грех
прелюбодеяние, и теперь Влад видит во мне воплощение Вавилонской блудницы,
которая ввела его в соблазн воровства и убийства. И потому больше не желает
меня видеть.
-- I'm sorry, -- почему-то по-английски написал Горский.
-- Fuck you, -- ответила Марина, -- any questions?
-- Ты собираешься жить на эти деньги в Америке?
-- Нет, конечно, -- ответила Марина. -- Это Алеше на колледж. Себе я
заранее работу подыскала.
Глеб смотрел в монитор, словно не видя букв. Охота окончена. Цифры
текли по медным проводам и оптоволокну, превращались в буквы и слова. И все
это было Мариной Царевой, самой красивой девочкой их класса.
-- А что твоя мама? -- спросил Горский.
-- Она умерла в 88-ом, -- ответила Марина. -- У меня в России никого
нет.
-- Почему ты назвалась Чаком на листе?
-- А кем мне было назваться? Мне же надо было знать, что там творится:
а называться собой я не хотела. Для вас всех Марина Царева умерла давно --
это Chuck is not dead.
-- Почему ты написала этот иероглиф на стене, когда убила Снежану? --
спросил Глеб.
-- Она спросила нас с SupeR, что это значит. Я понятия не имела, но
попросила ее выйти на лестницу через полчаса, взяла в ванной резиновые
перчатки и нож на кухне. Потом вышла за ней, велела стать ко мне спиной и не
шевелиться. Эта дура решила, что будет какая-то очередная сексуальная игра.
Тогда я закрыла ей рот рукой и перерезала горло. Я не ожидала, что будет так
страшно: полилась кровь, Снежана повалилась вниз лицом и чудом не залила
меня. По счастью, я успела отскочить, и испачкала только руку. Начала
вытирать о стену и вспомнила что-то из Шерлока Холмса, где убийца полицию с
толку сбивает, что-то написав на стене. Тогда я попыталась нарисовать
иероглиф, который видела полчаса назад. Кажется, похоже вышло.
Если бы даже и непохоже, подумал Глеб, все равно его заметил один я.
Терпение истощилось, меч вынут из ножен. Ненависть, жившая в глубине
Марининого существа, вышла наружу и стала мертвой плотью Снежаны.
-- Мне стало плохо, -- рассказывала Марина, -- когда я увидела, как
стекает по ступенькам кровь, меня затошнило. Я больше всего боялась, что
если меня вырвет, то убийцу вычислят по генетическому анализу. Я бросила нож
и, сдерживаясь изо всех сил, побежала назад. В прихожей, по счастью, никого
не было. В комнате громыхала музыка, в офисе, кажется, кто-то трахался, так
что я добралась до ванной без помех. Я начала блевать, потом вымыла перчатки
и кинула под ванну. Я все боялась, что кровь попала на одежду, но вроде
обошлось. Стоило мне подумать про мертвую Снежану, как я начинала блевать
снова. Там ты меня и нашел.
Я там нашел не тебя, подумал Глеб, я нашел Нюру Степановну, пьяную
серую мышку, которая нажралась так, что с трудом держалась на ногах. Я не
находил там первую красавицу 10 "Г" класса, мать-одиночку, терпеливо
пронесшую через всю жизнь бессмысленную ненависть к Вите Абрамову. Я до сих
пор не верю, что ты существуешь -- странный гибрид трех человек, Марины,
Нюры и убийцы, которую я так долго искал.
-- Вот и все, -- сказала Марина, -- расходиться будем, что ли?
-- Пока, -- написал Горский
-- Прощай, -- откликнулся Глеб.
-- Я ее рассказу не верю, -- написал Горский, когда Марина ушла. -- Не
в смысле действий, а в смысле мотивов.
-- Ты имеешь в виду, она просто хотела денег, а вовсе не собиралась
мстить Абрамову? -- спросил Глеб. Ему было уже неинтересно, но невежливо
уходить, не поговорив с Горским.
-- Это тоже, но больше всего я не верю, что она боялась, как бы все не
сорвалось, если ты ее узнаешь. Ты мог узнать, кто она, сотней других
способов. Надо было убивать не Снежану, а тебя.
-- Думаешь, она ревновала к Снежане? -- написал Глеб и подумал про злую
мачеху, что глядится в зеркальце и спрашивает: "кто на свете всех милее?"
-- Может быть. Снежана была молодая и глупая. Марине такой побыть почти
и не удалось. Не думаю, что можно было вернуть деньги -- никакой разницы,
знал Абрамов, что Влад его кинул, или не знал. Важно, чтобы никто не знал,
из-за кого погиб Емеля, человек который ей верил и был ни в чем не виновен.
-- Наверное, ты прав, -- написал Глеб. Какое это теперь имеет значение?
Горский был прав с самого начала: не следовало искать виновных. Надо было
поверить, что убийца -- случайный пьяница или наркоман.
-- Если бы я писал роман, -- продолжал Горский, -- она бы у меня была
окончательно безумна. Например, и ребенка бы у нее не было, а нам она бы
наврала. Но для реальной жизни это как-то чересчур.
-- Я верю в ребенка, -- ответил Глеб. -- Она в самом деле исчезла после
школы, и если она была беременна, то в этом есть логика.
-- Логика -- плохой советчик. Если полагаться на логику -- и принцип
презумпции виртуальности, -- мы не можем даже быть уверены, что беседовали
сегодня с ней. Например, это мог быть Влад Крутицкий.
-- Не похоже на Влада, -- сказал Глеб. -- Впрочем, я его плохо понимаю.
Например, не очень представляю его на исповеди.
-- О, это как раз легко, -- ответил Горский. -- Я таких знаю. Обычно
религиозное сознание у них просыпается, когда они уже совершили столько
грехов, что даже для атеиста перебор. Причем после пробуждения они, в
восторге от обретенной веры, делают еще пару-тройку заурядных мерзостей...
например, говорят любовнице, что она -- Вавилонская блудница, и
недоплачивают ей денег, которые они вместе украли.
В комнату зашел Андрей, посмотрел на Глеба:
-- Чего делаешь?
-- Так, -- ответил Глеб. -- Одноклассницу нашел в Сети, вспоминаю
прошлое. Сейчас закончу уже.
Ему не хотелось рассказывать, что теперь он знает, кто убил Снежану. В
задачках "Науки и жизни" ничего не говорилось о том, что убийца должен быть
наказан. Его просто следовало найти. Это будет моя личная тайна, решил он.
Она будет распирать меня изнутри, и мне будет казаться, что мир взорвется,
если узнает. Как было когда-то у меня с Галичем, как было у Оси с Летовым.
На всякий случай Глеб спросил Горского:
-- Ты не собираешь рассказать всю эту историю Вольфсону?
-- Зачем? -- удивился Горский. -- Я не думаю, что Марина еще
кого-нибудь убьет. Судя по всему, она где-то в Америке, а здесь все-таки
другие способы решения проблем. Убийство выглядит слишком искусственным.
Голливудским, что ли. А у каждого, кто жил в России, в последние пять лет
убили кого-то из знакомых... в крайнем случае -- знакомых знакомых. В
Америке с проблемами идут в суд -- даже такие психопаты, как твоя Марина.
Горский отсоединился, и Глеб повернулся к Андрею:
-- Закончил, -- доложил он.
-- Странное это дело, -- сказал Андрей, -- находить старых знакомых в
Сети. Я тоже как-то одноклассника нашел, где-то в Австралии. Скучал по нему
много лет, а вот как нашел и стал переписываться, -- понял, что мы стали
совсем чужие.
-- Вероятно, было бы тоже самое, если б он остался дома, -- сказал
Глеб, вспомнив Феликса.
-- Да, наверное, но я не об этом. Понимаешь, Интернет дает возможность
получить ответы почти на все вопросы, в какой-то момент кажется даже --
вообще на все. Где сейчас тот или этот, что еще снял какой-нибудь режиссер,
кому принадлежит та или иная фраза... ну, ты знаешь. И тут выясняется, что
вопрос, оставшийся без ответа, зачастую куда ценнее. Чистая потенциальность,
сеть возможностей.
-- Я понимаю, -- сказал Глеб, вспомнив, как он рисовал схему
подозреваемых. Он и предположить не мог, что убийцей окажется девочка, с
которой он четыре года учился в одном классе.
-- И тогда задача -- найти такой вопрос, на который Интернет ответа не
дает, -- продолжал Андрей. -- Чтобы это, конечно, был не вопрос типа "Есть
ли Бог?" или "Когда я умру?", а что-то вроде "Что я делал, скажем, 22 июня
1984 года?"
Хорошо, что я никому ничего не сказал, подумал Глеб. Даже если Шаневич
знает, что Марина убийца, он тоже будет молчать. Для всех смерть Снежаны
останется несчастным случаем. В истории русского Интернета не будет ни
одного убийства.
Как странно, думал вечером Глеб, сеть любовников, о которой говорила
Снежана, оказалась куда больше, чем можно было предположить. Она запуталась
в ней словно муха -- и погибла. Марина спала с ней, спала со мной и Владом
Крутицким. И еще -- с Емелей. Может, даже с Абрамовым, хотя об этом я не
знаю. И спала с Чаком, даже родила от него ребенка. Абрамов и Емеля спали с
Иркой, а Снежана спала с Беном, Андреем и мной. Он вспомнил, как в школе
вычерчивал схему отношений в классе; тогда казалось, что она закончена, но
потребовалось двенадцать лет, чтобы завязать на ней еще три-четыре узелка.
Когда-то под плексиглазовым стеклом на столе у него лежала карточка с
цитатой из Кортасара: "мы были как бы сплетены в гирлянду". А на обороте,
невидимое никому, -- продолжение: "позже я понял, что гирлянды бывают и
траурные". Сеть, которую Снежана пыталась соткать, оказалась именно такой,
траурной гирляндой на гроб Снежаны, на хрустальный гроб.
Вольфсон прав: жизнь немногое может добавить к тому, что мы поняли еще
в школе. Мы были ранние циники, богатые отцовскими ошибками и крепкие
поздним умом. Мы смеялись над родителями с их наивной верой в оттепель, в
возможность перемен к лучшему, в наступление коммунизма к олимпийскому году
-- верой не просто наивной, но и давнопрошедшей. Мы узнали сладкий вкус
государственной лжи и кислый, отдающий кровью, вкус частного предательства.
Почти все мы увидели смерть друга раньше оргазма подруги. Мы думали, что
лишены иллюзий и потому -- неуязвимы.
Прошло десятилетие. Время оказалось не застывшим, но подвижным и
ядовитым, как ртуть. Все, во что мы не могли поверить, сбылось. Наша тайная
любовь стала телевизионной пропагандой. Мы верили, что живем в несокрушимом
тоталитарном государстве, и наша вера оказалась смешной и наивной, как
вывернутая наизнанку родительская вера в грядущую жизнь при коммунизме.
Теперь Глеб понимал, что история, случившаяся в десятом классе, -- не
про несовершеннолетних диссидентов, попавших в жернова системы, а про
юношескую ревность и подростковый суицид. История простая и скучная, хотя от
этого -- не менее страшная. Не было никакого предательства, совершенного
Чаком, никакого хитрого плана, придуманного Абрамовым. Были перепуганные
родители, пытавшиеся спасти сына, и возомнивший себя богом шестнадцатилетний
мальчишка, принимавший ответственность за то, в чем вовсе не был виновен.
Удивительно, как много лет Феликс и Абрамов прожили, уверенные, что все было
именно так, как примерещилось им на выпускном.
Глеб взял сумку и вышел в прихожую. Краем глаза он видел стол, за
которым сидела Марина. Он вспомнил, как она говорила, что после Емелиной
смерти испытывала только тоску. Ни ненависти, ни злобы, ни страха. Все эти
чувства, неизменные атрибуты трагедии, остались в прошлом. Вместе с верой в
коварство Абрамова и подростковым чувством справедливости, Марина долгие
годы хранила в себе эту трагедию, словно застряв в том возрасте, когда
впервые почувствовала внутри себя движение другого живого существа. Слишком
поздно она поняла, что время трагедий кончилось.
Теперь Глеб знал, почему не стал мстить за Снежану. Как бы он ее ни
любил, у него тоже оставалась одна тоска. Он закрыл за собой дверь и,
спускаясь вниз по лестнице, на минутку задержался около того места, где
месяц назад лежало Снежанино тело. Это место ничем не отличалось от других.
На стене по-прежнему было написано БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ. Глеб вспомнил
первую часть формулы и подумал, что жить быстро не получилось: жизнь снова
замедляется. Когда за его спиной с ржавым скрипом захлопнулась дверь
подъезда, звук донесся, точно сквозь вату. Уличный воздух был плотным и
мутным, как вода на мелководье у общественного пляжа.
После выхода первого номера журнала со странным названием Khrustal.ru
Глеб покинул издательство "ШАН" и ушел верстать один из глянцевых журналов
для среднего класса, которых развелось видимо-невидимо. Khrustal.ru
просуществовал недолго -- на бумаге вышло всего три номера, которые,
впрочем, стали классикой. Первый, сверстанный Глебом, был продан в 2002 году
за 100 долларов с он-лайн аукциона "Молоток", -- впрочем, все участники
проекта уже занимались другими делами.
Шаневич, устав совмещать квартиру с офисом, продал многокомнатную в
Хрустальном и купил две квартиры поменьше: в одной располагался офис, в
другой жил сам Шаневич. Вероятно, он скучал по прежним безумным тусовкам,
потому что вскоре создал сеть клубов и ресторанов в хаотическом стиле,
который уже стал легендарным.
Арсен, переехав из Иерусалима в Москву, создал несколько проектов,
которые сделали его чуть ли не символом русского Интернета. Деньги на них
выделил известный политтехнолог Паульман, а дизайн разработал Тим Шварцер.
Его студия процветала еще несколько лет, но дом в Лондоне, который пророчил
Андрей, Шварцер так и не купил.
Влад Крутицкий выполнил свои обещания и основал собственную
Интернет-империю, которую успешно использовал в предвыборной компании 2000
года. Пробудившаяся в нем религиозность не помешала ему создать несколько
анонимных сайтов, куда сливали компромат.
Обо всех этих людях Глеб читал иногда в газетах -- точнее, в
он-лайновых новостных лентах, со временем полностью заменивших ему бумажную
прессу и телевизор. Иногда, сидя у компьютера, он загружал старый mIRC и
заходил на канал #xpyctal, будто надеясь найти там Снежану. Порой беседовал
с Горским, последний раз -- уже по ICQ, убившему старые способы сетевого
общения. Как-то раз Горский сказал ему, что недавно понял: время не
проходит, как принято думать, а скапливается где-то, и лежит там,
аккумулируясь в разных предметах.
Например, в групповой фотографии, некогда сделанной в Хрустальном.
Иногда Глеб доставал ее и подолгу всматривался в лицо Марины. Она стояла у
самого края, и лицо ее исказила рыбья оптика фотоаппарата. Ни Вольфсон, ни
Феликс, которым он показывал снимок, Марину не узнали. Глядя на
деформированные черты, Глеб тоже не узнавал ни девочку, в которую когда-то
было влюблено полкласса, ни женщину, с которой он однажды занимался любовью.
Лицо было искажено -- и потому легко вычитать в нем ненависть, коварство и
злобу, которые так хочется видеть в лице убийцы. Но Глеб хорошо помнил тот
день и твердо знал: когда фотограф нажимал на спуск, Нюра всего лишь
беспокоилась из-за отсутствия бумаги в факс-машине. Ничего более.
Ни от нее, ни от Абрамова больше не было вестей. Порой Глеб воображал,
как она со своим Алешей живет где-то за границей на деньги, украденные
Крутицким. Может, и самого Абрамова давно уже нет в живых. Иногда Глеб
думал, что Влад вполне мог убить Марину, чтобы замести следы. Может, она и в
последний раз не сказала всей правды. Может, она все наврала. Может, там,
где она теперь, они встретились с Абрамовым, и его поцелуй, в конце концов,
растопил ледяной кристалл ее сердца.
Сервер, где располагался подписной лист их класса, однажды упал, и
Вольфсон не стал его поднимать. Выяснилось, что им, в принципе, не о чем
говорить. Глеб снова растерял одноклассников, и порой думал, что не так уж
важно, живы ли Абрамов и Марина, потому что еще со школьных времен знал:
быть в Америке и быть мертвым -- почти одно и то же. Интернетовские
bookmarks -- всего лишь закладки в Книге Мертвых, бесполезные, как старые
номера в телефонной книжке. Глеб больше никогда не звонил ни Свете, ни Ирке,
да и Оксану видел только один раз.
Она снова прилетела в Москву через два года и почему-то сразу позвонила
Глебу. Они встретились в недавно открывшемся кафе у Покровских ворот.
Рассматривая стену, расписанную, вероятно, кем-то из старых Таниных друзей,
Глеб меланхолически заметил, что сегодня вторая годовщина Емелиной смерти.
По тому, как изменилось лицо Оксаны, он понял, что Вольфсон так ей ничего и
не передал. Лишь потом Глеб выяснил, что перед поездкой в аэропорт Валера
забыл посмотреть почту, и сам узнал, когда Оксана уже улетела на Восточное
побережье.
Новость о смерти Емели два года лежала замороженной в каких-то
неведомых пространствах -- то ли в коллективной памяти их класса, то ли в
компьютерных сетях, размышлял Глеб, сидя в кафе. Как тысяча девятьсот
восемьдесят четвертый год мертвым сном терпеливо спал в памяти Марины, чтобы
напомнить о себе через двенадцать лет.