конечно. Плюс Фотошоп, если очень надо картинку почистить, Корел еще. --
сказал Глеб, соображая, что последний раз сидел за компьютером года полтора
назад, и надеясь, что ничего нового с тех пор не придумали.
-- Нормально, -- сказал Андрей, и в этот момент в кухню вошел крупный
рыжебородый мужчина.
-- Привет всем, -- буркнул он. -- Почему ни одна свинья не убрала после
вчерашнего? У меня здесь что, притон?
-- Я вообще только пришел, -- сказал Бен, продолжая улыбаться. -- И,
по-моему, тут все круто.
-- Понятно, -- сказал Шаневич. -- Опять придется Нюру Степановну
просить.
Он почесал заросшую рыжим волосом грудь и только тут заметил Глеба
-- Привет, -- и посмотрел вопросительно
-- Это Глеб Аникеев, будет верстать журнал, -- пояснил Андрей. -- Мне
его Миша Емельянов рекомендовал.
-- Емельянов -- незаменимый кладезь ценных кадров, -- сказал Шаневич.
-- Жить он тоже тут будет?
-- Нет, почему? -- удивился Глеб. -- У меня своя квартира есть.
-- Тебе везет, -- зевнул Илья. -- Я вот не уверен, что могу про себя
это сказать.
-- А ты свежие "Русы" читал? -- спросил Шаневича Бен.
-- А что, опять Тимофею досталось?
-- А то как же! У них там, похоже, газават.
На пороге появилась немолодая женщина с тусклым лицом. На голове -
пучок, в углу рта дымится сигарета. Среди богемно-программистcкой тусовки
она казалась эпизодической героиней фильмов Эльдара Рязанова, случайно
попавшей в иное пространство и время.
-- Илья, -- сказала она Шаневичу, -- к тебе Влад.
-- Ага, -- сказал Шаневич, -- иду. Нюра Степановна, сделайте нам кофе,
пожалуйста.
Влад показался Глебу смутно знакомым -- плотный мужчина лет сорока. Его
золотые очки и дорогой костюм резко контрастировали с окружающим интерьером.
Влад с Ильей пожали друг другу руки и удалились в дверь слева от входа.
-- Вот, -- сказал Андрей, -- теперь, небось, надо тебе экскурсию по
Хрустальному устроить?
-- По кому?
-- По Хрустальному -- ну, по квартире. Потому что -- проезд.
В прихожей появилась Нюра Степановна с облупившимся хохломским
подносом, где стояли две разномастные чашки кофе, треснувшая сахарница и
пепельница, в которой догорал окурок, чуть тронутый лиловатой помадой.
-- Как видишь, -- продолжал Андрей, -- тут все как бы делится на жилую
и офисную части. Конечно, условно, и все-таки. Вот мы сейчас уходим из
жилой, а за прихожей начнется офисная.
-- А кто живет в жилой? -- спросил Глеб
-- Типа кто угодно. Сейчас -- я, Снежана, сам Шаневич, иногда --
Муфаса, иногда Ося, но редко -- он человек семейный. Ты тоже можешь тут
ночевать, если захочешь.
-- А почему вы тут живете, а не дома?
-- Потому что у нас нет дома, -- ответил Андрей. -- Я из Екатеринбурга,
Муфаса типа из Африки. Снежана как бы из Болгарии.
-- Что значит -- как бы из Болгарии?
-- Ну, типа, она болгарка. А приехала вроде из Калифорнии.
-- А, -- кивнул Глеб. Происходящее требовало чересчур много сил и без
выяснения деталей.
-- Офисная часть, -- продолжал Андрей, -- состоит из, собственно, офиса
и кабинета Шаневича. В предбаннике сидит Нюра Степановна. На ней деловая
корреспонденция, звонки, факсы, ну и типа того. И еще она смотрит, кто
входит, кто выходит -- дверь-то у нас не запирается.
-- Может, проще замок вставить?
Андрей махнул рукой.
-- Кто его будет вставлять? К тому же у нас как бы политика открытых
дверей. Шаневич говорит, это себя окупает. Вот, помню, Муфаса впервые тут
появился, вошел, спросил Илью. Ему сказали, что Ильи нет, и он остался
ждать. Посидели, покурили, через три часа пришел Шаневич, и выяснилось, что
Муфаса ошибся адресом, и ему был нужен другой Илья. Зато он потом нас свел с
"Мароккастами". Это такая московская команда негров-пидоров.
-- В каком смысле -- пидоров? -- немного обиженно спросил Глеб,
гордившийся отсутствием гомофобии.
-- В смысле -- голубые, -- ответил Андрей. -- Черные голубые. Через
неделю играют в "Пропаганде". Это такой клуб для продвинутой молодежи. А
Шаневич, кстати, хочет "Мароккастам" и "АукцЫону" сделать совместный
концерт.
-- А Шаневич и концертами занимается?
-- Мы тут типа всем занимаемся. Сейчас вот собираемся делать журнал про
Интернет.
Офис -- большая комната, на длинном столе вдоль окон -- четыре
компьютера. На экране одного Глеб рассмотрел картинку: миловидная блондинка,
невысокая, но полненькая, нерешительно улыбается на фоне башен Старой Праги.
В отличие от всей квартиры в офисе царила почти стерильная чистота -- если
не считать горы журналов у противоположной стены.
-- Вот это будет твой, -- Андрей кивнул на один комп.
-- Честно говоря, -- сознался Глеб, -- я с Интернетом не очень... на
старой работе у меня только почта была.
На самом деле, Глеб не работал уже полтора года, а почтой пользовался
пять раз в жизни, когда приходил к Феликсу в институт послать е-мэйл Тане,
когда она первый раз уехала во Францию. Глеб тогда еще не подозревал, чем
все кончится -- но уже чувствовал приближение апатии. Глеб хорошо помнил
первую ночь без Тани: он вдруг понял, что последние восемь лет не спал один
ни разу. Ему было неуютно на большой пустой кровати, полночи он проворочался
и уснул только под утро.
-- Ничего, обучишься, -- сказал Андрей, -- дело типа нехитрое. Поверь
мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для почты
есть Пегаска, там все понятно, а про Нетскейп я сейчас все объясню. Вот сюда
пишешь урел, вот на линк кликаешь мышкой и переходишь по ссылке на другую
страницу. Гипертекст, знаешь?
Глеб кивнул.
-- А вот тут букмарки. Вносишь адреса, куда часто ходишь, чтоб руками
не набирать. Я винды переустанавливал два дня назад, так что тут все чисто.
А, нет. Смотри, уже кто-то типа попользовал, вот тебе и две закладки есть:
"Марусины русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж, хомяк по-нашему, -- это
такая страница, которую каждый себе может сам завести. Нормально?
-- А что такое Snowball?
-- Это типа ник Снежаны. А "Марусины русы" -- это такие заметки о
русском Интернете. А Марусина -- это как бы Маша Русина, хотя на самом деле
она не Маша, и не Русина.
-- А кто?
Андрей пожал плечами.
-- Не знаю. И типа никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти.
Удивительное все-таки дело эти старые песни. Вот раньше, когда слышал
Визбора, всегда думал про Ирку, а недавно поймал себя на мысли, что
воображает Марину. Хотя какое же она лесное солнышко, они же вдвоем и в
лесу-то ни разу не были.
Михаил Емельянов, Глебов одноклассник, убавил громкость стереосистемы и
снова набрал телефон Виктора Абрамова. Сотовый его бывшего одноклассника и
нынешнего босса молчал уже три дня. А именно сейчас Абрамов нужен позарез.
Дело даже не в том, что сотрудники глухо роптали, намекая, что уже
неделю назад пора было выплатить зарплату. Все знали, что бизнес есть
бизнес, сегодня денег нет, завтра есть, да и задержки с выплатами обычно
вполне переносимы: неделя, две -- не то, что у бюджетников. Вот и в газетах
пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут? Емеля
готов был терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности,
но раз от разу сам он злился все больше: Абрамов приноровился уезжать в
срочные деловые поездки, едва наступало время платить. Всякий раз заверял
Емелю, что деньги придут в банк буквально завтра, а потом проходила неделя,
и Абрамов как бы случайно возвращался как раз в тот день, когда нужная сумма
оказывалась на счету. Емеля был почти уверен: шеф с самого начала знает,
когда можно вернуться, и просто перекладывает на Емелю малоприятную
обязанность успокаивать недовольных сотрудников.
Емеля открыл холодильник: повеяло ледяной пустотой. Зима, пустынная
зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий
пакет молока стоял, как напоминание о Ирке. Емеля вспомнил звук льющейся
жидкости, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки,
женский голос. И вдруг вспомнил ту пятницу, и это ударило, словно впервые.
Все сидели и, как всегда, смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг
Емеля перехватил взгляд карих Ириных глаз из-под длинных ресниц, не
предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу
поднялись, точно уже давно умели двигаться синхронно, точно тела их так
притерлись друг к другу, что несколько метров пространства не могли
разрушить эту связь. Продолжая глядеть на экран, где Абдулла готовил первый
штурм, они направились к двери и словно бы лишь тогда заметили друг друга.
Абрамов открыл дверь, и Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка
колыхалась чуть ниже круглых коленок, цокот каблуков по кафельному полу
заглушал треск суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую
реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, продолжая смотреть на
закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, и Емеля почувствовал, что взгляд его
будто отделился от тела, проник сквозь дверь и поднялся по лестнице к
курилке возле единственного окна их полуподвального офиса. Абрамов и Ирка
стояли рядом, и Емеля внезапно почувствовал на губах сухой, обжигающий
поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как
набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером. Слышал прерывистое
дыхание, Иркин шепот "Прекрати, не сейчас". Вот она отстраняется, и еще
прерывающимся голосом говорит: "Зажигалка есть?". Щелчок Zippo, ментоловый
вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь,
сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый,
глубокий вздох -- такой знакомый, столь громкий, что Емеля не понимает,
почему его слышит он один. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка
оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает
слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об
этом. Не сейчас.
"Федор, Петруха с тобой?", -- сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля
механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", --
и поднялся. Длинная сигарета с чуть тронутым помадой фильтром еще дымилась
на полу. Он раздавил ее ногой, а потом долго смотрел в окно, выходившее в
маленький бетонный колодец с решеткой наверху. Сквозь решетку виднелся остов
черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не
доносились.
Он вернулся в комнату, когда Луспекаев, побросав басмачей в воду, начал
заводить мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда он понял, что
Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно
почувствовав его взгляд, подняла голову и быстро глянула.
Он так и не узнал, когда Ирка поняла, что он понимает, -- в этот момент
или уже вечером, когда раздевалась в спальне, и ее руки на секунду
задержались на застежке бюстгальтера. Ирка поймала его взгляд и ответила --
полувопросительно, полупризывно, а Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к
стене.
Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных
волнах под девять граммов в сердце постой не зови, и кто-то пьяно ронял
слезы, приговаривая: "Какой фильм, бля, какой фильм". Все шло по-прежнему, а
через две недели Абрамов сказал, что едет на важный банковский семинар и
хочет, чтобы Ирка, как главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул
и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы,
суждены всем нашим встречам, подумал он. И только вечером, когда Ирка снова
заговорила о командировке, Емеля сказал: "Пускай Костя эту неделю у моих
родителей поживет", -- а Ирка сказала: "Ну, если хочешь...", -- хотя раньше
всеми правдами и неправдами не подпускала Емелину маму к ребенку.
Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше -- как получится.
Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству
полгода назад. Он всегда казался Емеле неуместным, будто летающая тарелка
приземлилась среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где
продавцы и среди ночи рады любому покупателю, бедному и богатому, пенсионеру
и бизнесмену -- любому, кто берет свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери
супермаркета распахивались сами, словно заманивая ни о чем не подозревающих
прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не
продуктами и напитками -- вакуумной нарезкой и водкой "Абсолют" он причащал
новой жизни, где уже нет места всеобщему алкогольному братству, зато очень
много денег, силы и славы.
Двери бесшумно сомкнулись за Емелей, и он вошел в кондиционированную
прохладу магазина. Одинокий холостяцкий ужин, подумал он.
Вероятно, Ирка думала, что они не разводятся из-за Кости. Или -- потому
что Емеля готов терпеть измену, чтобы его мать раз в два месяца могла
воспитывать внука по своему усмотрению. Вероятно, Ирка Емелю немного
презирала за это -- но, скорее всего, не знала, что без Марины их брак не
продержался бы эти полгода.
Интересно, помнит ли она Марину Цареву? Они не были подругами, но пяти
девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину
при встрече, спустя столько лет? Он -- не узнал, как чуть позже Глеб не
узнал его самого. Ну, Глеб первого сентября ближайших друзей не узнавал --
но Емеля-то был уверен, что узнает Марину с первого взгляда. Он часто
вспоминал ее все эти годы -- единственную из их компании, кто бесследно
исчез после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, узнал, что
ее родители переехали и не оставили нового телефона. Почему-то он думал, что
она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в
Керосинке, а может -- где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов и он сам. Меньше
всего ожидал он увидеть ее в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт.
В ожидании авторизации в сотый раз рассматривал знакомый плакат про степени
защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное "Емеля?" поднял
глаза.
Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос -- все изменилось, разве
что глаза те же -- но раньше он никогда не видел ее так близко.
-- Ты меня не помнишь? -- спросила она. -- Я -- Марина Царева.
Конечно, он помнил. Ирка уехала с Абрамовым на очередной важный семинар
в какой-то подмосковный пансионат. Емеля посадил Марину в свою "тойоту" и
повез к супермаркету, что отбрасывал в этот поздний час разноцветные блики
неоновой рекламы на фасады соседних домов. Они взяли "Бифитер" и две бутылки
швепсовского тоника -- вся Москва пила джин-тоник, который еще не начали
продавать в мерзких пластиковых бутылках.
Открывая дверь, он почувствовал предательскую дрожь где-то в животе:
впервые он приводит домой женщину, когда Ирки нет. Они сидели на кухне, он
разлил джин по стаканам. Марина почти не пила, почти ничего о себе не
рассказывала, и Михаилу приходилось трудиться за двоих, повествуя о том, что
произошло за эти годы, об институте, о романе с Иркой, о бизнесе с
Абрамовым. Он пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что
же случилось -- как могла Марина так измениться, куда делась та юная
девушка, первая красавицей всех трех параллелей, та, из-за которой Лешка
Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда
знал, что эта девушка -- не для него, и, странным образом, чувство это не
исчезало даже теперь. Бутылка была почти пуста, когда Марина поднялась и
сказала, что ей пора. Он помог ей поймать машину, но остаться не предложил
-- побоялся, что откажет.
Впрочем, ни Ирке, ни Абрамову он не рассказал ни об этой встрече, ни о
тех, что последовали за ней. Лишь Оксане, на две недели приехавшей из
Штатов, сказал, что встретил Марину, но Оксана даже не спросила, как у нее
дела.
Сейчас он стоял, разглядывая замороженные овощи, и думал, как тяжело
ему после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет,
который, казалось, должен еще помнить его с Мариной. Он кинул в сетку
мексиканскую смесь и пошел к полкам с бутылками. Взял джин и тоник, словно
еще надеялся, что дозвонится до Марины.
В этот раз она будто сквозь землю провалилась. Емеля думал даже
позвонить ей на работу, но когда набрал номер, в комнату вошла Светка с
какой-то платежкой, и он трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из
дома, но ему сказали, что Марина уже ушла.
Все шло наперекосяк. Он отлично помнил, что за день до отъезда Виктора
на счету было десять тысяч баксов -- хватило бы заплатить хотя бы части
сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось, что Виктор прямо
накануне отъезда все деньги снял. Это уже ни в какие ворота не лезло, и
Емеля три дня названивал Абрамову на сотовый, желая объяснений. Рожа, мол,
не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, за
которые мне же и отдуваться? Впрочем, злость мало-помалу проходила. Тем
более, не сегодня-завтра должен прийти первый транш по одному хитрому
договору, который Абрамов последние два месяца сочинял с Крутицким.
Он поставил овощи размораживаться и тут заметил мигающий огонек
автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых ее слов Емеля понял: что-то
не так. Было плохо слышно, и он с трудом разбирал слова. Ясно только, что с
договором возникли какие-то проблемы, и надо срочно связаться с кем-то из
партнеров. Сделать это мог только Абрамов, и Емеля еще раз набрал его
сотовый и, в который раз выслушивая механический голос, сообщавший, что
абонент временно недоступен, почувствовал, как в самой глубине его существа
зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с
каждой минутой поднималось выше, как пузырь гнилого воздуха со дна темного
подмосковного болота. Такое непривычное -- Емеля не сразу понял, что за
судорога сводит его внутренности.
Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком
распускался страх.
Они с трудом влезли в "мазду" Шаневича. Илья сел за руль, на переднее
сидение -- Снежана, а Бен, Глеб, Андрей и Нюра вчетвером втиснулись назад.
-- А менты не повяжут? -- спросил Глеб голосом человека, раз и навсегда
напуганного властью - еще в школе.
-- Разве что внутренние, -- ответила Снежана.
"Зачем я с ними еду?" -- подумал Глеб. Впрочем, он знал ответ: иначе
пришлось бы вернуться домой и лечь на диван. Последнее время Глеб избегал
этого, как мог. Вероятно, объяснял он сам себе, належался за последний год
на всю оставшуюся жизнь.
-- А ты знаешь, -- сказал Бен, счастливо улыбаясь, -- охуенную историю,
как Гоша Штейн едва не сел?
-- Нет, -- сказала Снежана.
-- Ехал в говно пьяный на своем "саабе", его тормознули, -- начал
рассказывать Бен. -- Ну он, как обычно, сразу стольник баксов менту, почти
не глядя. А это был спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Его сразу
вытаскивают из машины, руки на капот, наручники, потом в отделение, берут в
коробочку, протокол, ну, и типа того...
-- И он подписал? -- спросил Шаневич.
-- Ну да. А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали,
собрались пиздить... Любой бы подписал.
-- Я бы нет, -- уверенно сказал Шаневич. -- Но я бы и денег не давал
кому не надо.
Глеб почему-то вспомнил, как в школе они обсуждали с Абрамовым и
Вольфсоном, сломаются ли, если КГБ будет пытать. "Главное, -- сказал тогда
Вольфсон, -- не попадаться". Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно
-- не было.
-- Потом все было очень круто. Пять кусков грина -- и все дела. Уж я не
знаю, сколько адвокат взял себе, а сколько до судьи донес, но Штейн под его
диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из
паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра
в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции.
Прежде чем я успел сообразить, что происходит, меня вытащили из машины и
предъявили мне обвинение в даче взятки". Круто, правда?
-- Ну, знаешь, -- сказала Снежана. -- Может, для Штейна пять штук -- не
очень большие деньги.
-- Кто его знает, -- сказал Шаневич. -- У него понтов типа больше, чем
денег.
-- Кто такой этот Штейн? -- спросил Глеб Нюру.
-- Ну, человек такой, -- ответила она, -- к Илье ходит. Не то выборами
занимается, не то -- риал эстейтом.
Голос тихий и бесцветный голос, не то -- усталый, не то просто
безразличный.
-- А ты давно здесь? -- спросил Глеб. Он работал в издательстве "ШАН"
уже вторую неделю, если можно было назвать работой его нынешний образ жизни.
Работа перетекала в досуг, и, наверное, даже сам Илья не мог объяснить, чем
они заняты: валяют дурака или делают важное дело. Например, сейчас,
вшестером набившись в одну машину, они ехали в "Пропаганду" на концерт
"Мароккастов". Не то, как выразилась Снежана, поколбаситься, не то -- еще
раз посмотреть группу, которую Илья продюсировал, но никак не мог понять,
насколько серьезно стоит ее раскручивать.
В Хрустальном Глеб словно вернулся в мир, покинутый много лет назад, --
мир мальчиков и девочек, которых провода и цифры интересуют больше, чем
живые люди. Поразительно, как этот мир изменился. Теперь здесь танцевали,
пили и даже иногда курили траву. А может, сходство было обманчивым -- и в
Хрустальном был новый, не известный Глебу мир: не матшкольный мир пятой или
тридцать седьмой школы, и не богемный мир Тани и ее подруг, а именно мир
Ильи Шаневича.
Снежана сунула кассету в магнитолу, и теперь приходилось перекрикивать
музыку.
-- Ты давно здесь работаешь? -- повторил Глеб.
-- Несколько месяцев, -- ответила Нюра. За эту неделю Глебу впервые
удалось переброситься с ней парой слов, и он задал вопрос, давно не дававший
ему покоя:
-- А почему они называют тебя по имени-отчеству?
-- Да в шутку. Как-то на пьянке все начали звать друг друга по
имени-отчеству. Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович -- а ко
мне привязалось.
-- Я все оставил на потом, я говорил себе, -- кричала Снежана.
-- Кто такой Иосиф Абрамович? -- спросил Глеб.
-- Ося, -- пояснила Нюра.
Глеб все пытался понять: сколько же ей лет? Тридцать? Сорок? Лицо --
усталое и бесцветное, как и голос. Даже платье -- вроде бы нормальное,
модное платье, -- выглядело так, словно она достала его из пыльного
чемодана, где вещи хранились еще со времен советской власти.
-- И крыши видели закат, и стены помнили войну, -- подпевала Снежана.
-- Типа приехали, -- сказал Андрей.
"Мазда" остановилась. Они вывалили на улицу и следом за Шаневичем пошли
к зарешеченному входу, где толпились люди в разноцветных джинсах. Проходя
через толпу Глеб заметил у нескольких девушек проколотые брови.
-- Я Шаневич, со мной пять человек, -- сказал Илья, и охрана их
пропустила. Лязгнула дверь, и Глеб вспомнил старую шутку: когда площадь
лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, можно будет
считать, что лояльные граждане сидят за решеткой. А продвинутая молодежь,
подумал он, сама за решетку лезет -- отгораживаясь от того, что творится на
улице. Сам Глеб не ощущал себя на месте ни с той, ни с другой стороны.
В переполненном зале -- два десятка столиков, справа и слева от барной
стойки -- лестницы, уводившие на второй этаж.
-- Я тут никогда не был, -- сказал Глеб Андрею.
-- Это типа новое место, -- ответил тот. -- Его те же люди сделали, что
держат "Кризис Жанра".
Глеб кивнул -- как обычно, когда не понимал, о чем говорит собеседник.
Вероятно, привычка осталась с ВМиК, где сильно помогала сдавать экзамены.
-- Очень крутое место, -- пояснил Бен.
Сцены толком не было. Столики сдвинули к стенам, трое здоровых негров
встали рядом с микшерским пультом. Один с гитарой, двое на барабанах
разнообразных форм и размеров?
Во время первой песни к Андрею с Глебом подошел невысокий рыхлый парень
в круглых, как у Джона Леннона, очках.
-- А, Тим, привет, -- сказал Андрей, -- знакомься, это Глеб, типа наш
новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно.
Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания
знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши
Русиной.
К удивлению Глеба, негры для начала спели старую песню про то, как
двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили и объявили, что
началася война. На знакомый с детства мотив были положены африканские
барабаны, но пели негры, что называется, душевно, как и положено петь такие
песни. Никакого, как Таня выражалась, "стеба" Глеб не услышал. Просто черные
братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз.
-- Ты скажи, когда будем журнал делать? -- спросил Тим. -- Может,
сегодня?
-- Сегодня Илья вроде еще собирается в "Экипаж" заскочить, так что вряд
ли. Скорее завтра.
-- Многие считают, -- заговорил в микрофон один из музыкантов, -- что
раз мы негры, значит, должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь
не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но идя навстречу
просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню
Боба Марли.
Вступили барабаны. Несколько секунд казалось, что это и в самом деле
будет регги, но потом ритм стал жестче, и солист, перехватив поудобней
стойку микрофона, быстрым речитативом заорал:
-- Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
И двое других подхватили:
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Публика заржала. Барабаны смолкли, и музыканты выкрикнули "Айон --
Лайон -- Зайон". Каждый -- только одно слово, но все быстрее и быстрее:
айон--лайон--зайон-айон-лайон-зайон-айонлайонзайон.
Снова забили барабаны, и музыканты в три глотки завопили первую -- и
единственную осмысленную -- строчку. Народ уже вовсю танцевал на
сказал Глеб, соображая, что последний раз сидел за компьютером года полтора
назад, и надеясь, что ничего нового с тех пор не придумали.
-- Нормально, -- сказал Андрей, и в этот момент в кухню вошел крупный
рыжебородый мужчина.
-- Привет всем, -- буркнул он. -- Почему ни одна свинья не убрала после
вчерашнего? У меня здесь что, притон?
-- Я вообще только пришел, -- сказал Бен, продолжая улыбаться. -- И,
по-моему, тут все круто.
-- Понятно, -- сказал Шаневич. -- Опять придется Нюру Степановну
просить.
Он почесал заросшую рыжим волосом грудь и только тут заметил Глеба
-- Привет, -- и посмотрел вопросительно
-- Это Глеб Аникеев, будет верстать журнал, -- пояснил Андрей. -- Мне
его Миша Емельянов рекомендовал.
-- Емельянов -- незаменимый кладезь ценных кадров, -- сказал Шаневич.
-- Жить он тоже тут будет?
-- Нет, почему? -- удивился Глеб. -- У меня своя квартира есть.
-- Тебе везет, -- зевнул Илья. -- Я вот не уверен, что могу про себя
это сказать.
-- А ты свежие "Русы" читал? -- спросил Шаневича Бен.
-- А что, опять Тимофею досталось?
-- А то как же! У них там, похоже, газават.
На пороге появилась немолодая женщина с тусклым лицом. На голове -
пучок, в углу рта дымится сигарета. Среди богемно-программистcкой тусовки
она казалась эпизодической героиней фильмов Эльдара Рязанова, случайно
попавшей в иное пространство и время.
-- Илья, -- сказала она Шаневичу, -- к тебе Влад.
-- Ага, -- сказал Шаневич, -- иду. Нюра Степановна, сделайте нам кофе,
пожалуйста.
Влад показался Глебу смутно знакомым -- плотный мужчина лет сорока. Его
золотые очки и дорогой костюм резко контрастировали с окружающим интерьером.
Влад с Ильей пожали друг другу руки и удалились в дверь слева от входа.
-- Вот, -- сказал Андрей, -- теперь, небось, надо тебе экскурсию по
Хрустальному устроить?
-- По кому?
-- По Хрустальному -- ну, по квартире. Потому что -- проезд.
В прихожей появилась Нюра Степановна с облупившимся хохломским
подносом, где стояли две разномастные чашки кофе, треснувшая сахарница и
пепельница, в которой догорал окурок, чуть тронутый лиловатой помадой.
-- Как видишь, -- продолжал Андрей, -- тут все как бы делится на жилую
и офисную части. Конечно, условно, и все-таки. Вот мы сейчас уходим из
жилой, а за прихожей начнется офисная.
-- А кто живет в жилой? -- спросил Глеб
-- Типа кто угодно. Сейчас -- я, Снежана, сам Шаневич, иногда --
Муфаса, иногда Ося, но редко -- он человек семейный. Ты тоже можешь тут
ночевать, если захочешь.
-- А почему вы тут живете, а не дома?
-- Потому что у нас нет дома, -- ответил Андрей. -- Я из Екатеринбурга,
Муфаса типа из Африки. Снежана как бы из Болгарии.
-- Что значит -- как бы из Болгарии?
-- Ну, типа, она болгарка. А приехала вроде из Калифорнии.
-- А, -- кивнул Глеб. Происходящее требовало чересчур много сил и без
выяснения деталей.
-- Офисная часть, -- продолжал Андрей, -- состоит из, собственно, офиса
и кабинета Шаневича. В предбаннике сидит Нюра Степановна. На ней деловая
корреспонденция, звонки, факсы, ну и типа того. И еще она смотрит, кто
входит, кто выходит -- дверь-то у нас не запирается.
-- Может, проще замок вставить?
Андрей махнул рукой.
-- Кто его будет вставлять? К тому же у нас как бы политика открытых
дверей. Шаневич говорит, это себя окупает. Вот, помню, Муфаса впервые тут
появился, вошел, спросил Илью. Ему сказали, что Ильи нет, и он остался
ждать. Посидели, покурили, через три часа пришел Шаневич, и выяснилось, что
Муфаса ошибся адресом, и ему был нужен другой Илья. Зато он потом нас свел с
"Мароккастами". Это такая московская команда негров-пидоров.
-- В каком смысле -- пидоров? -- немного обиженно спросил Глеб,
гордившийся отсутствием гомофобии.
-- В смысле -- голубые, -- ответил Андрей. -- Черные голубые. Через
неделю играют в "Пропаганде". Это такой клуб для продвинутой молодежи. А
Шаневич, кстати, хочет "Мароккастам" и "АукцЫону" сделать совместный
концерт.
-- А Шаневич и концертами занимается?
-- Мы тут типа всем занимаемся. Сейчас вот собираемся делать журнал про
Интернет.
Офис -- большая комната, на длинном столе вдоль окон -- четыре
компьютера. На экране одного Глеб рассмотрел картинку: миловидная блондинка,
невысокая, но полненькая, нерешительно улыбается на фоне башен Старой Праги.
В отличие от всей квартиры в офисе царила почти стерильная чистота -- если
не считать горы журналов у противоположной стены.
-- Вот это будет твой, -- Андрей кивнул на один комп.
-- Честно говоря, -- сознался Глеб, -- я с Интернетом не очень... на
старой работе у меня только почта была.
На самом деле, Глеб не работал уже полтора года, а почтой пользовался
пять раз в жизни, когда приходил к Феликсу в институт послать е-мэйл Тане,
когда она первый раз уехала во Францию. Глеб тогда еще не подозревал, чем
все кончится -- но уже чувствовал приближение апатии. Глеб хорошо помнил
первую ночь без Тани: он вдруг понял, что последние восемь лет не спал один
ни разу. Ему было неуютно на большой пустой кровати, полночи он проворочался
и уснул только под утро.
-- Ничего, обучишься, -- сказал Андрей, -- дело типа нехитрое. Поверь
мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для почты
есть Пегаска, там все понятно, а про Нетскейп я сейчас все объясню. Вот сюда
пишешь урел, вот на линк кликаешь мышкой и переходишь по ссылке на другую
страницу. Гипертекст, знаешь?
Глеб кивнул.
-- А вот тут букмарки. Вносишь адреса, куда часто ходишь, чтоб руками
не набирать. Я винды переустанавливал два дня назад, так что тут все чисто.
А, нет. Смотри, уже кто-то типа попользовал, вот тебе и две закладки есть:
"Марусины русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж, хомяк по-нашему, -- это
такая страница, которую каждый себе может сам завести. Нормально?
-- А что такое Snowball?
-- Это типа ник Снежаны. А "Марусины русы" -- это такие заметки о
русском Интернете. А Марусина -- это как бы Маша Русина, хотя на самом деле
она не Маша, и не Русина.
-- А кто?
Андрей пожал плечами.
-- Не знаю. И типа никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти.
Удивительное все-таки дело эти старые песни. Вот раньше, когда слышал
Визбора, всегда думал про Ирку, а недавно поймал себя на мысли, что
воображает Марину. Хотя какое же она лесное солнышко, они же вдвоем и в
лесу-то ни разу не были.
Михаил Емельянов, Глебов одноклассник, убавил громкость стереосистемы и
снова набрал телефон Виктора Абрамова. Сотовый его бывшего одноклассника и
нынешнего босса молчал уже три дня. А именно сейчас Абрамов нужен позарез.
Дело даже не в том, что сотрудники глухо роптали, намекая, что уже
неделю назад пора было выплатить зарплату. Все знали, что бизнес есть
бизнес, сегодня денег нет, завтра есть, да и задержки с выплатами обычно
вполне переносимы: неделя, две -- не то, что у бюджетников. Вот и в газетах
пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут? Емеля
готов был терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности,
но раз от разу сам он злился все больше: Абрамов приноровился уезжать в
срочные деловые поездки, едва наступало время платить. Всякий раз заверял
Емелю, что деньги придут в банк буквально завтра, а потом проходила неделя,
и Абрамов как бы случайно возвращался как раз в тот день, когда нужная сумма
оказывалась на счету. Емеля был почти уверен: шеф с самого начала знает,
когда можно вернуться, и просто перекладывает на Емелю малоприятную
обязанность успокаивать недовольных сотрудников.
Емеля открыл холодильник: повеяло ледяной пустотой. Зима, пустынная
зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий
пакет молока стоял, как напоминание о Ирке. Емеля вспомнил звук льющейся
жидкости, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки,
женский голос. И вдруг вспомнил ту пятницу, и это ударило, словно впервые.
Все сидели и, как всегда, смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг
Емеля перехватил взгляд карих Ириных глаз из-под длинных ресниц, не
предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу
поднялись, точно уже давно умели двигаться синхронно, точно тела их так
притерлись друг к другу, что несколько метров пространства не могли
разрушить эту связь. Продолжая глядеть на экран, где Абдулла готовил первый
штурм, они направились к двери и словно бы лишь тогда заметили друг друга.
Абрамов открыл дверь, и Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка
колыхалась чуть ниже круглых коленок, цокот каблуков по кафельному полу
заглушал треск суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую
реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, продолжая смотреть на
закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, и Емеля почувствовал, что взгляд его
будто отделился от тела, проник сквозь дверь и поднялся по лестнице к
курилке возле единственного окна их полуподвального офиса. Абрамов и Ирка
стояли рядом, и Емеля внезапно почувствовал на губах сухой, обжигающий
поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как
набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером. Слышал прерывистое
дыхание, Иркин шепот "Прекрати, не сейчас". Вот она отстраняется, и еще
прерывающимся голосом говорит: "Зажигалка есть?". Щелчок Zippo, ментоловый
вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь,
сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый,
глубокий вздох -- такой знакомый, столь громкий, что Емеля не понимает,
почему его слышит он один. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка
оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает
слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об
этом. Не сейчас.
"Федор, Петруха с тобой?", -- сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля
механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", --
и поднялся. Длинная сигарета с чуть тронутым помадой фильтром еще дымилась
на полу. Он раздавил ее ногой, а потом долго смотрел в окно, выходившее в
маленький бетонный колодец с решеткой наверху. Сквозь решетку виднелся остов
черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не
доносились.
Он вернулся в комнату, когда Луспекаев, побросав басмачей в воду, начал
заводить мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда он понял, что
Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно
почувствовав его взгляд, подняла голову и быстро глянула.
Он так и не узнал, когда Ирка поняла, что он понимает, -- в этот момент
или уже вечером, когда раздевалась в спальне, и ее руки на секунду
задержались на застежке бюстгальтера. Ирка поймала его взгляд и ответила --
полувопросительно, полупризывно, а Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к
стене.
Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных
волнах под девять граммов в сердце постой не зови, и кто-то пьяно ронял
слезы, приговаривая: "Какой фильм, бля, какой фильм". Все шло по-прежнему, а
через две недели Абрамов сказал, что едет на важный банковский семинар и
хочет, чтобы Ирка, как главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул
и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы,
суждены всем нашим встречам, подумал он. И только вечером, когда Ирка снова
заговорила о командировке, Емеля сказал: "Пускай Костя эту неделю у моих
родителей поживет", -- а Ирка сказала: "Ну, если хочешь...", -- хотя раньше
всеми правдами и неправдами не подпускала Емелину маму к ребенку.
Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше -- как получится.
Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству
полгода назад. Он всегда казался Емеле неуместным, будто летающая тарелка
приземлилась среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где
продавцы и среди ночи рады любому покупателю, бедному и богатому, пенсионеру
и бизнесмену -- любому, кто берет свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери
супермаркета распахивались сами, словно заманивая ни о чем не подозревающих
прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не
продуктами и напитками -- вакуумной нарезкой и водкой "Абсолют" он причащал
новой жизни, где уже нет места всеобщему алкогольному братству, зато очень
много денег, силы и славы.
Двери бесшумно сомкнулись за Емелей, и он вошел в кондиционированную
прохладу магазина. Одинокий холостяцкий ужин, подумал он.
Вероятно, Ирка думала, что они не разводятся из-за Кости. Или -- потому
что Емеля готов терпеть измену, чтобы его мать раз в два месяца могла
воспитывать внука по своему усмотрению. Вероятно, Ирка Емелю немного
презирала за это -- но, скорее всего, не знала, что без Марины их брак не
продержался бы эти полгода.
Интересно, помнит ли она Марину Цареву? Они не были подругами, но пяти
девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину
при встрече, спустя столько лет? Он -- не узнал, как чуть позже Глеб не
узнал его самого. Ну, Глеб первого сентября ближайших друзей не узнавал --
но Емеля-то был уверен, что узнает Марину с первого взгляда. Он часто
вспоминал ее все эти годы -- единственную из их компании, кто бесследно
исчез после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, узнал, что
ее родители переехали и не оставили нового телефона. Почему-то он думал, что
она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в
Керосинке, а может -- где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов и он сам. Меньше
всего ожидал он увидеть ее в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт.
В ожидании авторизации в сотый раз рассматривал знакомый плакат про степени
защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное "Емеля?" поднял
глаза.
Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос -- все изменилось, разве
что глаза те же -- но раньше он никогда не видел ее так близко.
-- Ты меня не помнишь? -- спросила она. -- Я -- Марина Царева.
Конечно, он помнил. Ирка уехала с Абрамовым на очередной важный семинар
в какой-то подмосковный пансионат. Емеля посадил Марину в свою "тойоту" и
повез к супермаркету, что отбрасывал в этот поздний час разноцветные блики
неоновой рекламы на фасады соседних домов. Они взяли "Бифитер" и две бутылки
швепсовского тоника -- вся Москва пила джин-тоник, который еще не начали
продавать в мерзких пластиковых бутылках.
Открывая дверь, он почувствовал предательскую дрожь где-то в животе:
впервые он приводит домой женщину, когда Ирки нет. Они сидели на кухне, он
разлил джин по стаканам. Марина почти не пила, почти ничего о себе не
рассказывала, и Михаилу приходилось трудиться за двоих, повествуя о том, что
произошло за эти годы, об институте, о романе с Иркой, о бизнесе с
Абрамовым. Он пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что
же случилось -- как могла Марина так измениться, куда делась та юная
девушка, первая красавицей всех трех параллелей, та, из-за которой Лешка
Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда
знал, что эта девушка -- не для него, и, странным образом, чувство это не
исчезало даже теперь. Бутылка была почти пуста, когда Марина поднялась и
сказала, что ей пора. Он помог ей поймать машину, но остаться не предложил
-- побоялся, что откажет.
Впрочем, ни Ирке, ни Абрамову он не рассказал ни об этой встрече, ни о
тех, что последовали за ней. Лишь Оксане, на две недели приехавшей из
Штатов, сказал, что встретил Марину, но Оксана даже не спросила, как у нее
дела.
Сейчас он стоял, разглядывая замороженные овощи, и думал, как тяжело
ему после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет,
который, казалось, должен еще помнить его с Мариной. Он кинул в сетку
мексиканскую смесь и пошел к полкам с бутылками. Взял джин и тоник, словно
еще надеялся, что дозвонится до Марины.
В этот раз она будто сквозь землю провалилась. Емеля думал даже
позвонить ей на работу, но когда набрал номер, в комнату вошла Светка с
какой-то платежкой, и он трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из
дома, но ему сказали, что Марина уже ушла.
Все шло наперекосяк. Он отлично помнил, что за день до отъезда Виктора
на счету было десять тысяч баксов -- хватило бы заплатить хотя бы части
сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось, что Виктор прямо
накануне отъезда все деньги снял. Это уже ни в какие ворота не лезло, и
Емеля три дня названивал Абрамову на сотовый, желая объяснений. Рожа, мол,
не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, за
которые мне же и отдуваться? Впрочем, злость мало-помалу проходила. Тем
более, не сегодня-завтра должен прийти первый транш по одному хитрому
договору, который Абрамов последние два месяца сочинял с Крутицким.
Он поставил овощи размораживаться и тут заметил мигающий огонек
автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых ее слов Емеля понял: что-то
не так. Было плохо слышно, и он с трудом разбирал слова. Ясно только, что с
договором возникли какие-то проблемы, и надо срочно связаться с кем-то из
партнеров. Сделать это мог только Абрамов, и Емеля еще раз набрал его
сотовый и, в который раз выслушивая механический голос, сообщавший, что
абонент временно недоступен, почувствовал, как в самой глубине его существа
зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с
каждой минутой поднималось выше, как пузырь гнилого воздуха со дна темного
подмосковного болота. Такое непривычное -- Емеля не сразу понял, что за
судорога сводит его внутренности.
Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком
распускался страх.
Они с трудом влезли в "мазду" Шаневича. Илья сел за руль, на переднее
сидение -- Снежана, а Бен, Глеб, Андрей и Нюра вчетвером втиснулись назад.
-- А менты не повяжут? -- спросил Глеб голосом человека, раз и навсегда
напуганного властью - еще в школе.
-- Разве что внутренние, -- ответила Снежана.
"Зачем я с ними еду?" -- подумал Глеб. Впрочем, он знал ответ: иначе
пришлось бы вернуться домой и лечь на диван. Последнее время Глеб избегал
этого, как мог. Вероятно, объяснял он сам себе, належался за последний год
на всю оставшуюся жизнь.
-- А ты знаешь, -- сказал Бен, счастливо улыбаясь, -- охуенную историю,
как Гоша Штейн едва не сел?
-- Нет, -- сказала Снежана.
-- Ехал в говно пьяный на своем "саабе", его тормознули, -- начал
рассказывать Бен. -- Ну он, как обычно, сразу стольник баксов менту, почти
не глядя. А это был спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Его сразу
вытаскивают из машины, руки на капот, наручники, потом в отделение, берут в
коробочку, протокол, ну, и типа того...
-- И он подписал? -- спросил Шаневич.
-- Ну да. А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали,
собрались пиздить... Любой бы подписал.
-- Я бы нет, -- уверенно сказал Шаневич. -- Но я бы и денег не давал
кому не надо.
Глеб почему-то вспомнил, как в школе они обсуждали с Абрамовым и
Вольфсоном, сломаются ли, если КГБ будет пытать. "Главное, -- сказал тогда
Вольфсон, -- не попадаться". Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно
-- не было.
-- Потом все было очень круто. Пять кусков грина -- и все дела. Уж я не
знаю, сколько адвокат взял себе, а сколько до судьи донес, но Штейн под его
диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из
паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра
в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции.
Прежде чем я успел сообразить, что происходит, меня вытащили из машины и
предъявили мне обвинение в даче взятки". Круто, правда?
-- Ну, знаешь, -- сказала Снежана. -- Может, для Штейна пять штук -- не
очень большие деньги.
-- Кто его знает, -- сказал Шаневич. -- У него понтов типа больше, чем
денег.
-- Кто такой этот Штейн? -- спросил Глеб Нюру.
-- Ну, человек такой, -- ответила она, -- к Илье ходит. Не то выборами
занимается, не то -- риал эстейтом.
Голос тихий и бесцветный голос, не то -- усталый, не то просто
безразличный.
-- А ты давно здесь? -- спросил Глеб. Он работал в издательстве "ШАН"
уже вторую неделю, если можно было назвать работой его нынешний образ жизни.
Работа перетекала в досуг, и, наверное, даже сам Илья не мог объяснить, чем
они заняты: валяют дурака или делают важное дело. Например, сейчас,
вшестером набившись в одну машину, они ехали в "Пропаганду" на концерт
"Мароккастов". Не то, как выразилась Снежана, поколбаситься, не то -- еще
раз посмотреть группу, которую Илья продюсировал, но никак не мог понять,
насколько серьезно стоит ее раскручивать.
В Хрустальном Глеб словно вернулся в мир, покинутый много лет назад, --
мир мальчиков и девочек, которых провода и цифры интересуют больше, чем
живые люди. Поразительно, как этот мир изменился. Теперь здесь танцевали,
пили и даже иногда курили траву. А может, сходство было обманчивым -- и в
Хрустальном был новый, не известный Глебу мир: не матшкольный мир пятой или
тридцать седьмой школы, и не богемный мир Тани и ее подруг, а именно мир
Ильи Шаневича.
Снежана сунула кассету в магнитолу, и теперь приходилось перекрикивать
музыку.
-- Ты давно здесь работаешь? -- повторил Глеб.
-- Несколько месяцев, -- ответила Нюра. За эту неделю Глебу впервые
удалось переброситься с ней парой слов, и он задал вопрос, давно не дававший
ему покоя:
-- А почему они называют тебя по имени-отчеству?
-- Да в шутку. Как-то на пьянке все начали звать друг друга по
имени-отчеству. Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович -- а ко
мне привязалось.
-- Я все оставил на потом, я говорил себе, -- кричала Снежана.
-- Кто такой Иосиф Абрамович? -- спросил Глеб.
-- Ося, -- пояснила Нюра.
Глеб все пытался понять: сколько же ей лет? Тридцать? Сорок? Лицо --
усталое и бесцветное, как и голос. Даже платье -- вроде бы нормальное,
модное платье, -- выглядело так, словно она достала его из пыльного
чемодана, где вещи хранились еще со времен советской власти.
-- И крыши видели закат, и стены помнили войну, -- подпевала Снежана.
-- Типа приехали, -- сказал Андрей.
"Мазда" остановилась. Они вывалили на улицу и следом за Шаневичем пошли
к зарешеченному входу, где толпились люди в разноцветных джинсах. Проходя
через толпу Глеб заметил у нескольких девушек проколотые брови.
-- Я Шаневич, со мной пять человек, -- сказал Илья, и охрана их
пропустила. Лязгнула дверь, и Глеб вспомнил старую шутку: когда площадь
лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, можно будет
считать, что лояльные граждане сидят за решеткой. А продвинутая молодежь,
подумал он, сама за решетку лезет -- отгораживаясь от того, что творится на
улице. Сам Глеб не ощущал себя на месте ни с той, ни с другой стороны.
В переполненном зале -- два десятка столиков, справа и слева от барной
стойки -- лестницы, уводившие на второй этаж.
-- Я тут никогда не был, -- сказал Глеб Андрею.
-- Это типа новое место, -- ответил тот. -- Его те же люди сделали, что
держат "Кризис Жанра".
Глеб кивнул -- как обычно, когда не понимал, о чем говорит собеседник.
Вероятно, привычка осталась с ВМиК, где сильно помогала сдавать экзамены.
-- Очень крутое место, -- пояснил Бен.
Сцены толком не было. Столики сдвинули к стенам, трое здоровых негров
встали рядом с микшерским пультом. Один с гитарой, двое на барабанах
разнообразных форм и размеров?
Во время первой песни к Андрею с Глебом подошел невысокий рыхлый парень
в круглых, как у Джона Леннона, очках.
-- А, Тим, привет, -- сказал Андрей, -- знакомься, это Глеб, типа наш
новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно.
Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания
знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши
Русиной.
К удивлению Глеба, негры для начала спели старую песню про то, как
двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили и объявили, что
началася война. На знакомый с детства мотив были положены африканские
барабаны, но пели негры, что называется, душевно, как и положено петь такие
песни. Никакого, как Таня выражалась, "стеба" Глеб не услышал. Просто черные
братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз.
-- Ты скажи, когда будем журнал делать? -- спросил Тим. -- Может,
сегодня?
-- Сегодня Илья вроде еще собирается в "Экипаж" заскочить, так что вряд
ли. Скорее завтра.
-- Многие считают, -- заговорил в микрофон один из музыкантов, -- что
раз мы негры, значит, должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь
не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но идя навстречу
просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню
Боба Марли.
Вступили барабаны. Несколько секунд казалось, что это и в самом деле
будет регги, но потом ритм стал жестче, и солист, перехватив поудобней
стойку микрофона, быстрым речитативом заорал:
-- Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
И двое других подхватили:
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Публика заржала. Барабаны смолкли, и музыканты выкрикнули "Айон --
Лайон -- Зайон". Каждый -- только одно слово, но все быстрее и быстрее:
айон--лайон--зайон-айон-лайон-зайон-айонлайонзайон.
Снова забили барабаны, и музыканты в три глотки завопили первую -- и
единственную осмысленную -- строчку. Народ уже вовсю танцевал на