Страница:
Вы понимаете, что такое образ актера? Вот идет по улице Горького Василий Иванович Качалов. Идет – и другая улица Горького.
– Для вас?
– Для меня, допустим. По ощущению моему. Идут прохожие, всё, как обычно, как всегда. И вдруг встречаю Василия Ивановича. Он идет – элегантно одетый, хорошей походкой, величавый какой-то. И улица Горького сразу приобретает другой цвет. Идет представитель Искусства!
Причем суть, конечно, не во внешнем виде. Гуляя по Тверскому бульвару, я встречал великого Остужева, великую Алису Коонен. В это время их мало кто и узнавал. Скромно одетая женщина, подтянутый, но тоже неброский мужчина. Однако они, как и Качалов, несли в себе особый духовный свет. Я смотрел на Коонен – и видел ее страстного, зажигающего душу Комиссара из «Оптимистической трагедии». Смотрел на Остужева – и передо мной были потрясающий Отелло и потрясающий Уриель Акоста. После его спектаклей люди ведь выходили на улицу как из большого праздника. Все радостные, все взволнованные, с необыкновенным душевным подъемом! А в жизни он проходил простым, обыкновенным человеком, для многих даже незаметным...
– Видимо, – спрашиваю, – чтобы актеру быть ТАКИМ, нужно быть личностью?
– Об этом я и говорю. Духовность нужна, нравственность... Это комплекс, создающий масштаб личности...
Из его слов я понял, почему. В нем чувствуются та же душевность и неподдельная скромность, почти целомудренность, что были в фильмах, где он играл и которые я, как и многие, любил с детства.
Одна из передач на телевидении, одна из совсем немногих, посвященных артистам нашего прошлого, называется «В поисках утраченного». Иногда попадают в нее и лица, к счастью, не покинувшие этот мир. Пожилые, понятно, однако живущие и нередко до сих пор радующие активной работой.
На телеэкране показывали прекрасную актрису Лидию Смирнову, которая сказала: «Спасибо Глебу Скороходову, что не забыл и Самойлова».
Но в целом в наше время не только забываются лучшие люди и достижения, но утрачивается и снижается уровень и мастерство актеров.
Это можно отнести и к кино. Великое отечественное кино, которое было неотъемлемой частью нашей духовной жизни и принесло Советской стране мировую славу кинематографическую утратило свои позиции.
Мечтающему «больше всего» сниматься «с блестящими западными артистами» (а мечтателей таких сейчас, наверное, немало) стоило бы вспомнить: не так давно крупнейшие западные артисты мечтали сниматься в наших фильмах, с нашими блестящими артистами, а поработать, к примеру, у Бондарчука почитали за честь.
Мне скажут: так и сейчас у Никиты Михалкова...
Не будем обманывать себя. Самообман это, когда едва ли не одно имя занимает пространство, где имен было все-таки далеко не одно. Самообман – считанными удачами, да и то относительными, «создавать впечатление». А уж какой самообман, переходящий прямо-таки в наркотическую одурь, – все эти «Кинотавры», «Киношоки», «Ники» и несть им числа, где сверкают юпитеры и наряды, хлопают хлопушки и воздушные шарики, льется шампанское!.. И всё – во славу творений, которые смотрят, пожалуй, только они и которые только им нравятся. Участникам этих тусовок.
Словечко противное, но оно выражает суть. Кстати, тот подающий надежды актер, чья заветная мечта – быть увиденным в Нью-Йорке и Париже, широко известен пока именно в узких «тусовочных» кругах. Даже стал здесь чуть ли не постоянным ведущим.
Вы помните, был у нас лозунг: «Искусство принадлежит народу»? К этому и стремились.
Нынче о многих театральных и кинодеятелях впору сказать: «Искусство принадлежит тусовке».
А еще, безусловно, богатым. Вот узнаю, что талантливая и некогда уважаемая мною актриса будет теперь выступать... в ночных клубах. Ладно бы эстрадная – с шоу-бизнесом туда и дорога. Нет, хорошая драматическая артистка, состоящая в труппе одного из ведущих столичных театров! Народная артистка России...
Могут сказать: а что, в ночных клубах разве не народ?
Так-то оно так. В определенном смысле и мафия наша отечественная – тоже народ.
Допускаю, что выступление в ночном клубе или казино может дать не только материальное, но и какое-то творческое удовлетворение. Но сравнимо ли с тем, что было у Евгения Самойлова и соратников его по искусству?
Он рассказывал, например, как встречали артистов на фронте. Все они тогда были народные – независимо от того, имели официальное звание или нет.
– Помню, читал я стихотворение Симонова «Убей его!». Начало 43-го, время труднейшее. Прочитал стихи – и вдруг бросается ко мне моряк (это на Черноморском флоте было). На груди автомат, на ремне гранаты, а сам весь взвихрен от волнения. Обнимает: «Спасибо, брат! Сейчас в бой иду. Спасибо за поддержку»...
Русский артист Евгений Самойлов, воспитанник русской реалистической школы (так сам он о себе говорил), до последнего приходил на каждый свой спектакль как на Служение. И прежде чем выйти на сцену – осенял себя крестным знамением.
Его отношение к театру было молитвенное.
И хорошо, что есть еще у нас театры, которые поддерживают в своих актерах и зрителях такое отношение.
Хорошо, что есть Малый театр.
Дом Щепкина и Мочалова, дом Островского, абсолютно закономерно стал он для Самойлова, прошедшего путями творческих исканий по разным сценам, родным домом.
Художественный руководитель Малого театра Юрий Мефодьевич Соломин сказал мне о нем: «Великий артист и достойнейший человек. Воплощённая история нашего искусства, гордость и совесть его».
Чтоб Родина для нас была дороже всего
Не нужно мне солнце чужое
Рассказывая о них, невольно задумаешься о таком необыкновенном, поразительном, великом явлении, как советская песня и ее роли в культуре народа.
Кажется, французам принадлежит этот афоризм: «Когда говорят пушки, музы молчат». Нашей величайшей всенародной войной за Советскую Родину он полностью опровергнут, потому что вряд ли во всей человеческой истории найдется другое время, когда все виды искусств достигли бы такого подъема и все музы сражались бы вместе с народом. Музыка Прокофьева и Шостаковича, изобразительное искусство Кукрыниксов и студии Грекова, фильмы Эйзенштейна и Пудовкина, Пырьева и Александрова, театры Большой, Малый, Художественный, литература Шолохова, Алексея Толстого, Леонова, Эренбурга, Фадеева, Твардовского, Симонова – все встали в строй.
А у песни в этом боевом строю место было особое. Прежде всего потому, что народ наш без песни просто не может жить. Она нужна ему, как хлеб и даже больше хлеба, а уж в такую трудную годину особенно.
Слава композиторам, поэтам и певцам, которые дали своему народу столь желанную и столь необходимую, поистине жизненно необходимую, песню! Надо прямо сказать: она – среди важнейших факторов нашей Великой Победы.
Дочь Владимира Александровича Бунчикова – Галина Владимировна, с которой я познакомился недавно, рассказывая об отце, с особой гордостью заметила:
– А знаете, его имя вошло в фундаментальный том «Истории Великой Отечественной войны»! Подумать только, прославленные полководцы, бессмертные герои – и вместе с ними артист...
– Но это же совершенно справедливо! – ответил я. – А что значил голос Владимира Бунчикова в те военные и затем в первые послевоенные годы, могу свидетельствовать как слушатель и очевидец.
Рязанское село Можары. На столбе в центре, возле клуба – черная тарелка репродуктора. Из нее в 41-м мы узнали о начале войны. А потом я, школьник-первоклассник, отсюда же впервые услышал:
Рано было из первого класса на фронт, но под такие вот песни, поднимающие душу и дух, уезжали воевать более старшие сельские ребята. Мы же, чем могли, старались им помогать: изо всех сил работали в колхозе, собирали лекарственные травы и металлолом, писали письма и отправляли посыпки бойцам. И всех нас, остававшихся в тылу, соединяли с теми, кто воевал, удивительные, проникловенные песни, которые радио каждый день приносило и им, и нам, придавая вдохновение и новые силы.
Когда впервые услышал я имя и голос Владимира Бунчикова? Какая это была песня? Не берусь точно сказать. Может быть, я оказался вместе с ним «В землянке», когда под задумчивый перебор солдатской гармони, на фоне трепещущих отблесков огня, бьющегося в тесной печурке, повел он негромкий рассказ о несдающемся чувстве любви на войне – «в белоснежных полях под Москвой». Или, может, встреча эта первая была «В лесу прифронтовом», когда «с берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист». А может, он пел «Прощайте, скалистые горы» – песню моряков Северного флота, выходящих «в открытое море, в суровый и дальний поход», под грозный шум волн и под свинцово нависшим небом, но с твердой верой в победу.
Если же это был «Вечер на рейде» – лирический вечер прощания военных моряков с Ленинградом перед уходом в бой, то, значит, я сразу же услышал их обоих вместе – неразлучных далее на четверть века Владимира Бунчикова и Владимира Нечаева. Прекрасный дуэт, подаривший нам столько изумительных песен в неповторимом исполнении!
Если говорить профессионально, на языке музыковедческом, это был баритон Бунчикова и тенор Нечаева, отличительные особенности которых, в соединении и порознь, можно скрупулезно анализировать, разбирать, характеризовать. Но оставим такой разбор критикам-профессионалам для их исследований. Будем говорить о воздействии Бунчикова и Нечаева на так называемого массового слушателя – ведь не для музыковедов пели они. Каким же образом получалось, что песня в их исполнении сразу становилась любимой миллионами?
Самой любимой моей (и не только моей, конечно!) с первого раза, как только услышал, стала «Давно мы дома не были».
Я хорошо помню этот «первый раз». Конец зимы или начало весны. Видимо, наступала уже весна 45-го. День клонился к вечеру, но солнце еще ярко светило в окна нашего дома, и занят я был своими школьными заданиями. А радио в соседней комнате включено. Что-то там говорят, что-то читают, что-то поют. И вдруг...
– Для вас?
– Для меня, допустим. По ощущению моему. Идут прохожие, всё, как обычно, как всегда. И вдруг встречаю Василия Ивановича. Он идет – элегантно одетый, хорошей походкой, величавый какой-то. И улица Горького сразу приобретает другой цвет. Идет представитель Искусства!
Причем суть, конечно, не во внешнем виде. Гуляя по Тверскому бульвару, я встречал великого Остужева, великую Алису Коонен. В это время их мало кто и узнавал. Скромно одетая женщина, подтянутый, но тоже неброский мужчина. Однако они, как и Качалов, несли в себе особый духовный свет. Я смотрел на Коонен – и видел ее страстного, зажигающего душу Комиссара из «Оптимистической трагедии». Смотрел на Остужева – и передо мной были потрясающий Отелло и потрясающий Уриель Акоста. После его спектаклей люди ведь выходили на улицу как из большого праздника. Все радостные, все взволнованные, с необыкновенным душевным подъемом! А в жизни он проходил простым, обыкновенным человеком, для многих даже незаметным...
– Видимо, – спрашиваю, – чтобы актеру быть ТАКИМ, нужно быть личностью?
– Об этом я и говорю. Духовность нужна, нравственность... Это комплекс, создающий масштаб личности...
Из его слов я понял, почему. В нем чувствуются та же душевность и неподдельная скромность, почти целомудренность, что были в фильмах, где он играл и которые я, как и многие, любил с детства.
Одна из передач на телевидении, одна из совсем немногих, посвященных артистам нашего прошлого, называется «В поисках утраченного». Иногда попадают в нее и лица, к счастью, не покинувшие этот мир. Пожилые, понятно, однако живущие и нередко до сих пор радующие активной работой.
На телеэкране показывали прекрасную актрису Лидию Смирнову, которая сказала: «Спасибо Глебу Скороходову, что не забыл и Самойлова».
Но в целом в наше время не только забываются лучшие люди и достижения, но утрачивается и снижается уровень и мастерство актеров.
Это можно отнести и к кино. Великое отечественное кино, которое было неотъемлемой частью нашей духовной жизни и принесло Советской стране мировую славу кинематографическую утратило свои позиции.
Мечтающему «больше всего» сниматься «с блестящими западными артистами» (а мечтателей таких сейчас, наверное, немало) стоило бы вспомнить: не так давно крупнейшие западные артисты мечтали сниматься в наших фильмах, с нашими блестящими артистами, а поработать, к примеру, у Бондарчука почитали за честь.
Мне скажут: так и сейчас у Никиты Михалкова...
Не будем обманывать себя. Самообман это, когда едва ли не одно имя занимает пространство, где имен было все-таки далеко не одно. Самообман – считанными удачами, да и то относительными, «создавать впечатление». А уж какой самообман, переходящий прямо-таки в наркотическую одурь, – все эти «Кинотавры», «Киношоки», «Ники» и несть им числа, где сверкают юпитеры и наряды, хлопают хлопушки и воздушные шарики, льется шампанское!.. И всё – во славу творений, которые смотрят, пожалуй, только они и которые только им нравятся. Участникам этих тусовок.
Словечко противное, но оно выражает суть. Кстати, тот подающий надежды актер, чья заветная мечта – быть увиденным в Нью-Йорке и Париже, широко известен пока именно в узких «тусовочных» кругах. Даже стал здесь чуть ли не постоянным ведущим.
Вы помните, был у нас лозунг: «Искусство принадлежит народу»? К этому и стремились.
Нынче о многих театральных и кинодеятелях впору сказать: «Искусство принадлежит тусовке».
А еще, безусловно, богатым. Вот узнаю, что талантливая и некогда уважаемая мною актриса будет теперь выступать... в ночных клубах. Ладно бы эстрадная – с шоу-бизнесом туда и дорога. Нет, хорошая драматическая артистка, состоящая в труппе одного из ведущих столичных театров! Народная артистка России...
Могут сказать: а что, в ночных клубах разве не народ?
Так-то оно так. В определенном смысле и мафия наша отечественная – тоже народ.
Допускаю, что выступление в ночном клубе или казино может дать не только материальное, но и какое-то творческое удовлетворение. Но сравнимо ли с тем, что было у Евгения Самойлова и соратников его по искусству?
Он рассказывал, например, как встречали артистов на фронте. Все они тогда были народные – независимо от того, имели официальное звание или нет.
– Помню, читал я стихотворение Симонова «Убей его!». Начало 43-го, время труднейшее. Прочитал стихи – и вдруг бросается ко мне моряк (это на Черноморском флоте было). На груди автомат, на ремне гранаты, а сам весь взвихрен от волнения. Обнимает: «Спасибо, брат! Сейчас в бой иду. Спасибо за поддержку»...
Русский артист Евгений Самойлов, воспитанник русской реалистической школы (так сам он о себе говорил), до последнего приходил на каждый свой спектакль как на Служение. И прежде чем выйти на сцену – осенял себя крестным знамением.
Его отношение к театру было молитвенное.
И хорошо, что есть еще у нас театры, которые поддерживают в своих актерах и зрителях такое отношение.
Хорошо, что есть Малый театр.
Дом Щепкина и Мочалова, дом Островского, абсолютно закономерно стал он для Самойлова, прошедшего путями творческих исканий по разным сценам, родным домом.
Художественный руководитель Малого театра Юрий Мефодьевич Соломин сказал мне о нем: «Великий артист и достойнейший человек. Воплощённая история нашего искусства, гордость и совесть его».
Чтоб Родина для нас была дороже всего
Может ли человек предать свою Родину? Для истинных патриотов, выдающегося русского историка Матвея Любавского и его дочери – прекрасной советской художницы Веры Ливановой это невозможно в любых обстоятельствах.
Расскажу о судьбах двух наших соотечественников, отца и дочери. К ним привлек мое внимание ныне покойный Вадим Валерианович Кожинов. Он не раз, учитывая постоянную мою газетную работу, предлагал или даже просил о ком-то либо о чем-то написать. Так было и тут – незадолго до его кончины:
– Стоило бы рассказать о них в «Советской России».
Потому, кроме всего прочего, стал этот очерк выполнением долга перед человеком, память о котором для меня свята.
А началось все, собственно, вот с чего. В одной из наших бесед с Вадимом Валериановичем упомянул я название рязанского села, близ которого родился и где прошло мое детство: Можары. Это было напечатано, и в тот же день Кожинову позвонила внучка академика Любавского – выдающегося историка, который в 1930-м был арестован и вместе с рядом других виднейших историков России осужден по обвинению в монархическом заговоре. Надо сказать, что уже через несколько лет все они не только возвратились к своей работе, но и были удостоены самых высоких почестей и наград. За исключением Любавского, Платонова и Рождественского, которые, увы, до реабилитации не дожили. Так вот, оказалось, что тот самый Матвей Кузьмич Любавский родился и детство провел в тех самых Можарах!
Должен признаться, я об этом не знал, да и о самом ученом, кроме фамилии и дела, по которому он проходил в начале 30-х годов, мало что было мне к тому времени известно. Кожинов про «дело историков» неоднократно писал – отсюда знакомство, правда, заочное, с Татьяной Германовной Ливановой-Любавской, которая по прочтении беседы в очередной раз и позвонила ему.
– Извините, но я дал ваш телефон, – сказал Вадим Валерианович. – Ее очень взволновало упоминание села, где родился дед, и она хотела бы поговорить с вами.
Боже, как много мы еще не знаем из того, что просто обязаны знать! Ну как же это: вот считал, что можарских-то знаменитостей, даже шире – рязанских, всех могу перечислить. А поди ж ты, не помнят про такого человека ни в Можарах, ни в Рязани...
– У вас там были Большие Можары и Малые? – представившись, спрашивает меня по телефону Татьяна Германовна.
– Да, – отвечаю. – Но по сути это одно село. То есть Большие Можары безо всякой границы переходят в Малые или, если угодно, наоборот. Кстати, у нас говорили не Малые, а Меньшие – с ударением на последнем слоге.
– Дед родился в Больших Можарах в 1860-м году. Его отец, Кузьма Иванович, был сельским дьячком. Церковь там не сохранилась?
Отвечаю, что не сохранилась, к сожалению. Хотя теперь, может быть, построили новую, я давно там не был.
– Обязательно летом туда поеду, – говорит она. – А сейчас... Вы меня простите, но хочу пригласить вас на выставку работ моей матери.
Переход был несколько неожиданным. Кожинов мне говорил, что дочь Любавского, в замужестве – Вера Ливанова, стала художницей и посвятила себя в основном политическому плакату, где достигла большого признания. Но как-то у меня одно с другим не соединялось – занятия ученого, исследовавшего проблемы древней и средневековой Руси, славянства, а с другой стороны – плакатная злободневность 30-х, 40-х и так далее годов XX века. Что тут общего?
Впрочем, еще один вопрос возник у меня сразу. Его в первую очередь хотелось задать внучке репрессированного историка и дочери успешно работавшей, как я понял, плакатистки. А Татьяна Германовна предупредила, что выставка через несколько дней уже закроется, так что с посещением надо бы поспешить...
И вот на втором этаже Центрального Дома литераторов я попадаю... в свое прошлое. Да, да, в свое – и всей нашей страны.
Все-таки удивительно, насколько плакаты, выпускавшиеся к каким-то злободневным событиям и датам, несут в себе дух времени, как сильно ощущение этого времени передают! Пожалуй, тут мало какое другое искусство с этим может поспорить. Или так лишь для тех, кто не только на выставках видел эти плакаты, а прожил с ними жизнь? Ну вот, допустим, как я.
Глаз выхватывает увеличенный календарный листок на фоне красных знамен: 12 декабря 1937 года, день выборов в Верховный Совет СССР. Нет, самого этого дня я помнить не могу, ибо было мне всего два года, но плакат очень хорошо помню, потому что, наверное, он долго еще висел в сельском клубе, да и дома у нас присутствовала маленькая, но яркая копия в виде листовки, украшавшая небогатый наш «интерьер». Вон сколько лет спустя узнал, кто была автор!..
И, знаете, глаза у меня буквально разбежались. От довоенных же плакатов «1 августа 1939 года в Москве открывается Всесоюзная сельскохозяйственная выставка» и «СССР – великая железнодорожная держава» к 1941 году, к началу войны, – «Вместе с Красной Армией на защиту Родины подымается весь советский народ». Тоже запомнился с той поры! А какое тогда произвел впечатление...
«Наше дело правое – мы победили!» Это, конечно, май 1945-го. «Знамя советское, знамя народное пусть от победы к победе ведет!» Это год 1947-й, тридцатилетие Октября. «Слава Советской Армии!» – ее тридцатилетие. А вот уже 1957-й, памятный фестиваль молодежи и студентов в Москве: «Участникам фестиваля привет!» Совершенно изумительный плакат 1962 года «Хлеб – Родине!» и очень лирический «Родина моя прекрасная!», созданный в 1967-м. Восстановление хозяйства после войны, борьба за мир, освоение космоса – и тут же такая добрая, теплая, такая домашняя и русская елочка обращается к ребятам: «Дорогие малыши, веселитесь от души. Я в густом лесу росла, я вам радость принесла!»
И все празднично, ярко, нарядно...
С трудом отрываюсь от этого многоцветья, перенесшего меня в советские годы, чтобы задать главный свой вопрос.
– Татьяна Германовна, – говорю, – ваш дед умер в ссылке, в 1936-м, а на следующий год его дочь и ваша мать создает вот этот знаменитый плакат к выборам. Нет ли здесь чего-то противоестественного?
– Нет. Я сейчас объясню.
– Вы говорили с вашей матерью об этом?
– Очень много. До самого конца – она умерла в 1998-м... Так вот, девизом жизни и заветом грядущим поколениям моего деда было: верой и правдой служить Отечеству! И он, видимо, хорошо сумел вложить это в душу своей дочери. Поскольку, несмотря на то, что не только дед, а вся семья перенесла тяжелые испытания, моя мама занималась политическим плакатом очень честно и от души. Это и было ее служение Отечеству – своими средствами. Если дед в своих трудах отразил русскую историю, то она в плакатах выразила то время Родины, в котором жила. Она создала своего рода эмблематику, геральдику этого времени. Но знаете, что было самым главным для нее?
– Что же?
– Мама говорила: «Я своими плакатами хочу украшать народные праздники». Она училась у очень знаменитых педагогов и от них восприняла заветы великих художников. Девиз Матисса был – украшать людям жизнь. Если бы она целиком посвятила себя живописи (а вы видели здесь ее картины), то это была бы живопись очень праздничная. И она перенесла свойственную ее таланту праздничность в плакаты, которые издавались ведь колоссальными, многомиллионными тиражами, украшая в те суровые времена не только клубы, но и сельские избы. Несли людям радость, которая так была им нужна. Которая жить помогала...
Конечно! Спешу рассказать Татьяне Германовне о плакатах ее матери в родном селе ее деда. В годы войны и после, в самое трудное время, были они тем же, что песни по радио, фильмы на экране. Замечательные советские плакаты, песни и фильмы, поднимавшие дух народа! Кто сегодня по-настоящему оценит величайшее их значение для нашего Отечества?...
Как я понял, Отечество – действительно ключевое понятие в этой династии русских интеллигентов.
Вышедший из семьи, где отец не особо был силен в грамоте, а мать и вовсе неграмотна, Матвей Любавский после духовного училища и семинарии вполне целенаправленно стремится в Московский университет – изучать отечественную историю, которую к тому времени он горячо полюбил. Эта любовь определит последующую его жизнь.
Блестящая защита в том же Московском университете кандидатской работы, удостоенной премии и золотой медали. Магистерская диссертация, оцененная как фундаментальный труд, который «составил эпоху в изучении Западной Руси». Наконец, диссертация докторская – ив том же 1902 году по рекомендации своего учителя и наставника Василия Осиповича Ключевского он занимает его место заведующего кафедрой русской истории. Надо ли говорить, как это было ответственно – стать преемником самого Ключевского!
Да, в науке, в преподавании (кроме многого другого, Любавский стал основоположником и первопроходцем курса исторической географии России), в Московском университете, где он проработает более тридцати лет, пройдя путь от приват-доцента до декана историко-филологического факультета, а затем и ректора, его след поистине выдающийся. Здесь мне представляется особенно важным сделать акцент на том, что составило стержень всей его научно-преподавательской и общественной деятельности. Да что там, всей жизни! Стержень этот – глубокий патриотизм.
Приведу два высказывания Матвея Кузьмича которые, признаюсь, своей искренностью и удивительной актуальностью для нынешнего времени меня необыкновенно взволновали.
Первое относится к 1915 году и прозвучало в обращении к учащимся высшей и средней школы в связи с развертывавшейся все шире войной. «Еще горше материальных потерь, – говорил он, – потери нравственные, которые может понести наша нация в случае торжества тевтонов. Упадок духа, утрата самоуважения, веры в себя – эти потери равны уже национальной смерти, параличу творческих сил нации, гибели национального русского гения, так много вносившего в сокровищницу истинной общечеловеческой культуры». Вот о чем больше всего болит его душа! И разве нынче над нами не та же угроза?
Авторов высказывание – из года 1918-го. Но обращено опять-таки будто в наши дни: «Никакое совершенствование жизни, никакой прогресс невозможен для страны и племени, если все живые и творческие силы его будут уходить на сторону, не будут работать дома, на местах, если всегда будут смотреть в сторону, стремиться туда, где живется веселее и радостнее, чем в тихой, серой, заплаканной Родине».
Сам он никогда и никуда от Родины не стремился. Он остался с нею и после 1917-го, остался до смертного часа, решительно отвергнув все заманчивые приглашения в эмиграцию. Так же, как, скажем, Анна Ахматова, именно об этом написавшая:
Да, в следующем году его безосновательно репрессируют. Но не обида движет им, а прежнее желание служить Отечеству. Сосланный в Уфу, он продолжает заниматься историческими исследованиями, став сотрудником здешнего Института национальной культуры. Темы исследований – история башкирского народа и его отношений с народом русским.
Любавский работает до последней минуты своей жизни. Работает во имя Родины.
Почему я употребляю это слово – «обида»? А потому, что за последние годы обычным стало оправдывать обидой все, что угодно, вплоть до предательства. И сколько же вдруг оказалось обиженных, выдвинувших свои счета «этой стране»! Дети комиссаров, писателей, ученых, они сошлись в истерично-заполошных претензиях к Родине, объявленной «империей зла», чтобы, проклянув и предав, ее разрушить.
Я теперь понимаю: по существу, есть две категории людей. Для одних превыше всего свое «я». Для других – Родина. Разве могли обидеться на свою Родину Королев и Туполев, Рокоссовский и Ахматова, Любавский и Ливанова, если дороже нее и святее ничего в жизни для них не было?
Думаю и о Татьяне Германовне Ливановой-Любавской. Она по профессии театральный художник – заслуженный художник РСФСР, много работала с великим Борисом Бабочкиным, оформляя в Малом театре его спектакли. Но не менее значительно в моем представлении то, что делает она сегодня для увековечения светлой памяти деда и матери.
Наконец-то вышли одна за другой несколько книг Матвея Кузьмича Любавского. Этому больше всех способствовали доктор исторических наук Александр Якимович Дегтярев и творческий коллектив ученых Петербургского университета. Наверное, вполне закономерно, что среди членов редакционного совета этих изданий – Игорь Яковлевич Фроянов, которого «Советская Россия» защищала недавно от яростных нападок за его патриотические труды.
В Рязанском историко-архитектурном музее-заповеднике и в краеведческом музее города Сапожка, где Матвей Кузьмич учился в духовном училище, открыты посвященные ему разделы. И это – на основе материалов, подаренных его внучкой.
Состоялась и та выставка Веры Ливановой, где мне посчастливилось быть. Организованная издательством «Контакт-культура» и Домом плаката, она, увы, не имела широкой рекламы, которой, безусловно, заслуживала: не то и не те рекламируются нынче. Однако в Книге отзывов я прочитал множество трогательных, восторженных и благодарных записей, которые венчались такими строками: «Жизнь свою осмысливая заново, остаюсь с плакатами Ливановой!»
Останутся навсегда с Россией, с Отчизной и плакаты Веры Ливановой, и труды Матвея Любавского – истинных патриотов родной страны.
Матвей Любавский и его дочь Вера Ливанова.
Задумаемся, почему великие конструкторы Сергей Королев и Андрей Туполев или, скажем, генерал Константин Рокоссовский, ставший впоследствии маршалом, продолжали в полную силу служить Советской власти, пострадав вроде бы от нее? Не ушли в диссиденты, не сбежали и не продались, не предали, подобно другому известному генералу – по фамилии Власов...Расскажу о судьбах двух наших соотечественников, отца и дочери. К ним привлек мое внимание ныне покойный Вадим Валерианович Кожинов. Он не раз, учитывая постоянную мою газетную работу, предлагал или даже просил о ком-то либо о чем-то написать. Так было и тут – незадолго до его кончины:
– Стоило бы рассказать о них в «Советской России».
Потому, кроме всего прочего, стал этот очерк выполнением долга перед человеком, память о котором для меня свята.
А началось все, собственно, вот с чего. В одной из наших бесед с Вадимом Валериановичем упомянул я название рязанского села, близ которого родился и где прошло мое детство: Можары. Это было напечатано, и в тот же день Кожинову позвонила внучка академика Любавского – выдающегося историка, который в 1930-м был арестован и вместе с рядом других виднейших историков России осужден по обвинению в монархическом заговоре. Надо сказать, что уже через несколько лет все они не только возвратились к своей работе, но и были удостоены самых высоких почестей и наград. За исключением Любавского, Платонова и Рождественского, которые, увы, до реабилитации не дожили. Так вот, оказалось, что тот самый Матвей Кузьмич Любавский родился и детство провел в тех самых Можарах!
Должен признаться, я об этом не знал, да и о самом ученом, кроме фамилии и дела, по которому он проходил в начале 30-х годов, мало что было мне к тому времени известно. Кожинов про «дело историков» неоднократно писал – отсюда знакомство, правда, заочное, с Татьяной Германовной Ливановой-Любавской, которая по прочтении беседы в очередной раз и позвонила ему.
– Извините, но я дал ваш телефон, – сказал Вадим Валерианович. – Ее очень взволновало упоминание села, где родился дед, и она хотела бы поговорить с вами.
Боже, как много мы еще не знаем из того, что просто обязаны знать! Ну как же это: вот считал, что можарских-то знаменитостей, даже шире – рязанских, всех могу перечислить. А поди ж ты, не помнят про такого человека ни в Можарах, ни в Рязани...
– У вас там были Большие Можары и Малые? – представившись, спрашивает меня по телефону Татьяна Германовна.
– Да, – отвечаю. – Но по сути это одно село. То есть Большие Можары безо всякой границы переходят в Малые или, если угодно, наоборот. Кстати, у нас говорили не Малые, а Меньшие – с ударением на последнем слоге.
– Дед родился в Больших Можарах в 1860-м году. Его отец, Кузьма Иванович, был сельским дьячком. Церковь там не сохранилась?
Отвечаю, что не сохранилась, к сожалению. Хотя теперь, может быть, построили новую, я давно там не был.
– Обязательно летом туда поеду, – говорит она. – А сейчас... Вы меня простите, но хочу пригласить вас на выставку работ моей матери.
Переход был несколько неожиданным. Кожинов мне говорил, что дочь Любавского, в замужестве – Вера Ливанова, стала художницей и посвятила себя в основном политическому плакату, где достигла большого признания. Но как-то у меня одно с другим не соединялось – занятия ученого, исследовавшего проблемы древней и средневековой Руси, славянства, а с другой стороны – плакатная злободневность 30-х, 40-х и так далее годов XX века. Что тут общего?
Впрочем, еще один вопрос возник у меня сразу. Его в первую очередь хотелось задать внучке репрессированного историка и дочери успешно работавшей, как я понял, плакатистки. А Татьяна Германовна предупредила, что выставка через несколько дней уже закроется, так что с посещением надо бы поспешить...
И вот на втором этаже Центрального Дома литераторов я попадаю... в свое прошлое. Да, да, в свое – и всей нашей страны.
Все-таки удивительно, насколько плакаты, выпускавшиеся к каким-то злободневным событиям и датам, несут в себе дух времени, как сильно ощущение этого времени передают! Пожалуй, тут мало какое другое искусство с этим может поспорить. Или так лишь для тех, кто не только на выставках видел эти плакаты, а прожил с ними жизнь? Ну вот, допустим, как я.
Глаз выхватывает увеличенный календарный листок на фоне красных знамен: 12 декабря 1937 года, день выборов в Верховный Совет СССР. Нет, самого этого дня я помнить не могу, ибо было мне всего два года, но плакат очень хорошо помню, потому что, наверное, он долго еще висел в сельском клубе, да и дома у нас присутствовала маленькая, но яркая копия в виде листовки, украшавшая небогатый наш «интерьер». Вон сколько лет спустя узнал, кто была автор!..
И, знаете, глаза у меня буквально разбежались. От довоенных же плакатов «1 августа 1939 года в Москве открывается Всесоюзная сельскохозяйственная выставка» и «СССР – великая железнодорожная держава» к 1941 году, к началу войны, – «Вместе с Красной Армией на защиту Родины подымается весь советский народ». Тоже запомнился с той поры! А какое тогда произвел впечатление...
«Наше дело правое – мы победили!» Это, конечно, май 1945-го. «Знамя советское, знамя народное пусть от победы к победе ведет!» Это год 1947-й, тридцатилетие Октября. «Слава Советской Армии!» – ее тридцатилетие. А вот уже 1957-й, памятный фестиваль молодежи и студентов в Москве: «Участникам фестиваля привет!» Совершенно изумительный плакат 1962 года «Хлеб – Родине!» и очень лирический «Родина моя прекрасная!», созданный в 1967-м. Восстановление хозяйства после войны, борьба за мир, освоение космоса – и тут же такая добрая, теплая, такая домашняя и русская елочка обращается к ребятам: «Дорогие малыши, веселитесь от души. Я в густом лесу росла, я вам радость принесла!»
И все празднично, ярко, нарядно...
С трудом отрываюсь от этого многоцветья, перенесшего меня в советские годы, чтобы задать главный свой вопрос.
– Татьяна Германовна, – говорю, – ваш дед умер в ссылке, в 1936-м, а на следующий год его дочь и ваша мать создает вот этот знаменитый плакат к выборам. Нет ли здесь чего-то противоестественного?
– Нет. Я сейчас объясню.
– Вы говорили с вашей матерью об этом?
– Очень много. До самого конца – она умерла в 1998-м... Так вот, девизом жизни и заветом грядущим поколениям моего деда было: верой и правдой служить Отечеству! И он, видимо, хорошо сумел вложить это в душу своей дочери. Поскольку, несмотря на то, что не только дед, а вся семья перенесла тяжелые испытания, моя мама занималась политическим плакатом очень честно и от души. Это и было ее служение Отечеству – своими средствами. Если дед в своих трудах отразил русскую историю, то она в плакатах выразила то время Родины, в котором жила. Она создала своего рода эмблематику, геральдику этого времени. Но знаете, что было самым главным для нее?
– Что же?
– Мама говорила: «Я своими плакатами хочу украшать народные праздники». Она училась у очень знаменитых педагогов и от них восприняла заветы великих художников. Девиз Матисса был – украшать людям жизнь. Если бы она целиком посвятила себя живописи (а вы видели здесь ее картины), то это была бы живопись очень праздничная. И она перенесла свойственную ее таланту праздничность в плакаты, которые издавались ведь колоссальными, многомиллионными тиражами, украшая в те суровые времена не только клубы, но и сельские избы. Несли людям радость, которая так была им нужна. Которая жить помогала...
Конечно! Спешу рассказать Татьяне Германовне о плакатах ее матери в родном селе ее деда. В годы войны и после, в самое трудное время, были они тем же, что песни по радио, фильмы на экране. Замечательные советские плакаты, песни и фильмы, поднимавшие дух народа! Кто сегодня по-настоящему оценит величайшее их значение для нашего Отечества?...
Как я понял, Отечество – действительно ключевое понятие в этой династии русских интеллигентов.
Вышедший из семьи, где отец не особо был силен в грамоте, а мать и вовсе неграмотна, Матвей Любавский после духовного училища и семинарии вполне целенаправленно стремится в Московский университет – изучать отечественную историю, которую к тому времени он горячо полюбил. Эта любовь определит последующую его жизнь.
Блестящая защита в том же Московском университете кандидатской работы, удостоенной премии и золотой медали. Магистерская диссертация, оцененная как фундаментальный труд, который «составил эпоху в изучении Западной Руси». Наконец, диссертация докторская – ив том же 1902 году по рекомендации своего учителя и наставника Василия Осиповича Ключевского он занимает его место заведующего кафедрой русской истории. Надо ли говорить, как это было ответственно – стать преемником самого Ключевского!
Да, в науке, в преподавании (кроме многого другого, Любавский стал основоположником и первопроходцем курса исторической географии России), в Московском университете, где он проработает более тридцати лет, пройдя путь от приват-доцента до декана историко-филологического факультета, а затем и ректора, его след поистине выдающийся. Здесь мне представляется особенно важным сделать акцент на том, что составило стержень всей его научно-преподавательской и общественной деятельности. Да что там, всей жизни! Стержень этот – глубокий патриотизм.
Приведу два высказывания Матвея Кузьмича которые, признаюсь, своей искренностью и удивительной актуальностью для нынешнего времени меня необыкновенно взволновали.
Первое относится к 1915 году и прозвучало в обращении к учащимся высшей и средней школы в связи с развертывавшейся все шире войной. «Еще горше материальных потерь, – говорил он, – потери нравственные, которые может понести наша нация в случае торжества тевтонов. Упадок духа, утрата самоуважения, веры в себя – эти потери равны уже национальной смерти, параличу творческих сил нации, гибели национального русского гения, так много вносившего в сокровищницу истинной общечеловеческой культуры». Вот о чем больше всего болит его душа! И разве нынче над нами не та же угроза?
Авторов высказывание – из года 1918-го. Но обращено опять-таки будто в наши дни: «Никакое совершенствование жизни, никакой прогресс невозможен для страны и племени, если все живые и творческие силы его будут уходить на сторону, не будут работать дома, на местах, если всегда будут смотреть в сторону, стремиться туда, где живется веселее и радостнее, чем в тихой, серой, заплаканной Родине».
Сам он никогда и никуда от Родины не стремился. Он остался с нею и после 1917-го, остался до смертного часа, решительно отвергнув все заманчивые приглашения в эмиграцию. Так же, как, скажем, Анна Ахматова, именно об этом написавшая:
Профессор Любавский становится одним из ведущих организаторов архивного дела в Советской России, активно участвует в подготовке кадров для этого дела, а многие ценнейшие архивы буквально спасает от гибели. И в 1929-м он заслуженно избирается академиком АН СССР.
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда...»
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Да, в следующем году его безосновательно репрессируют. Но не обида движет им, а прежнее желание служить Отечеству. Сосланный в Уфу, он продолжает заниматься историческими исследованиями, став сотрудником здешнего Института национальной культуры. Темы исследований – история башкирского народа и его отношений с народом русским.
Любавский работает до последней минуты своей жизни. Работает во имя Родины.
Почему я употребляю это слово – «обида»? А потому, что за последние годы обычным стало оправдывать обидой все, что угодно, вплоть до предательства. И сколько же вдруг оказалось обиженных, выдвинувших свои счета «этой стране»! Дети комиссаров, писателей, ученых, они сошлись в истерично-заполошных претензиях к Родине, объявленной «империей зла», чтобы, проклянув и предав, ее разрушить.
Я теперь понимаю: по существу, есть две категории людей. Для одних превыше всего свое «я». Для других – Родина. Разве могли обидеться на свою Родину Королев и Туполев, Рокоссовский и Ахматова, Любавский и Ливанова, если дороже нее и святее ничего в жизни для них не было?
Думаю и о Татьяне Германовне Ливановой-Любавской. Она по профессии театральный художник – заслуженный художник РСФСР, много работала с великим Борисом Бабочкиным, оформляя в Малом театре его спектакли. Но не менее значительно в моем представлении то, что делает она сегодня для увековечения светлой памяти деда и матери.
Наконец-то вышли одна за другой несколько книг Матвея Кузьмича Любавского. Этому больше всех способствовали доктор исторических наук Александр Якимович Дегтярев и творческий коллектив ученых Петербургского университета. Наверное, вполне закономерно, что среди членов редакционного совета этих изданий – Игорь Яковлевич Фроянов, которого «Советская Россия» защищала недавно от яростных нападок за его патриотические труды.
В Рязанском историко-архитектурном музее-заповеднике и в краеведческом музее города Сапожка, где Матвей Кузьмич учился в духовном училище, открыты посвященные ему разделы. И это – на основе материалов, подаренных его внучкой.
Состоялась и та выставка Веры Ливановой, где мне посчастливилось быть. Организованная издательством «Контакт-культура» и Домом плаката, она, увы, не имела широкой рекламы, которой, безусловно, заслуживала: не то и не те рекламируются нынче. Однако в Книге отзывов я прочитал множество трогательных, восторженных и благодарных записей, которые венчались такими строками: «Жизнь свою осмысливая заново, остаюсь с плакатами Ливановой!»
Останутся навсегда с Россией, с Отчизной и плакаты Веры Ливановой, и труды Матвея Любавского – истинных патриотов родной страны.
Не нужно мне солнце чужое
Владимир Бунчиков (справа) и Владимир Нечаев
Владимир Бунчиков и Владимир Нечаев – для многих моих нынешних современников имена эти мало что значат. Даже и не знают многие, кто они были. Но спросите любого ветерана Великой Отечественной, спросите любого, кто работал тогда в тылу или хоть был мальчишкой военных лет, и наверняка услышите самые восторженные восклицания о талантливых исполнителях советских песен.Рассказывая о них, невольно задумаешься о таком необыкновенном, поразительном, великом явлении, как советская песня и ее роли в культуре народа.
Кажется, французам принадлежит этот афоризм: «Когда говорят пушки, музы молчат». Нашей величайшей всенародной войной за Советскую Родину он полностью опровергнут, потому что вряд ли во всей человеческой истории найдется другое время, когда все виды искусств достигли бы такого подъема и все музы сражались бы вместе с народом. Музыка Прокофьева и Шостаковича, изобразительное искусство Кукрыниксов и студии Грекова, фильмы Эйзенштейна и Пудовкина, Пырьева и Александрова, театры Большой, Малый, Художественный, литература Шолохова, Алексея Толстого, Леонова, Эренбурга, Фадеева, Твардовского, Симонова – все встали в строй.
А у песни в этом боевом строю место было особое. Прежде всего потому, что народ наш без песни просто не может жить. Она нужна ему, как хлеб и даже больше хлеба, а уж в такую трудную годину особенно.
Слава композиторам, поэтам и певцам, которые дали своему народу столь желанную и столь необходимую, поистине жизненно необходимую, песню! Надо прямо сказать: она – среди важнейших факторов нашей Великой Победы.
Дочь Владимира Александровича Бунчикова – Галина Владимировна, с которой я познакомился недавно, рассказывая об отце, с особой гордостью заметила:
– А знаете, его имя вошло в фундаментальный том «Истории Великой Отечественной войны»! Подумать только, прославленные полководцы, бессмертные герои – и вместе с ними артист...
– Но это же совершенно справедливо! – ответил я. – А что значил голос Владимира Бунчикова в те военные и затем в первые послевоенные годы, могу свидетельствовать как слушатель и очевидец.
Рязанское село Можары. На столбе в центре, возле клуба – черная тарелка репродуктора. Из нее в 41-м мы узнали о начале войны. А потом я, школьник-первоклассник, отсюда же впервые услышал:
И всё перевернулось во мне. Это было нечто сверхъестественное, будто идущее с неба. Потрясающе сливались музыка, слова песни и голоса исполнителей, захватывая всецело и доставая, кажется, каждую клеточку в тебе, аж мороз по коже. А главное чувство – идти, сражаться с врагом, гнать его с нашей родной земли.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!..
Рано было из первого класса на фронт, но под такие вот песни, поднимающие душу и дух, уезжали воевать более старшие сельские ребята. Мы же, чем могли, старались им помогать: изо всех сил работали в колхозе, собирали лекарственные травы и металлолом, писали письма и отправляли посыпки бойцам. И всех нас, остававшихся в тылу, соединяли с теми, кто воевал, удивительные, проникловенные песни, которые радио каждый день приносило и им, и нам, придавая вдохновение и новые силы.
Когда впервые услышал я имя и голос Владимира Бунчикова? Какая это была песня? Не берусь точно сказать. Может быть, я оказался вместе с ним «В землянке», когда под задумчивый перебор солдатской гармони, на фоне трепещущих отблесков огня, бьющегося в тесной печурке, повел он негромкий рассказ о несдающемся чувстве любви на войне – «в белоснежных полях под Москвой». Или, может, встреча эта первая была «В лесу прифронтовом», когда «с берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист». А может, он пел «Прощайте, скалистые горы» – песню моряков Северного флота, выходящих «в открытое море, в суровый и дальний поход», под грозный шум волн и под свинцово нависшим небом, но с твердой верой в победу.
Если же это был «Вечер на рейде» – лирический вечер прощания военных моряков с Ленинградом перед уходом в бой, то, значит, я сразу же услышал их обоих вместе – неразлучных далее на четверть века Владимира Бунчикова и Владимира Нечаева. Прекрасный дуэт, подаривший нам столько изумительных песен в неповторимом исполнении!
Если говорить профессионально, на языке музыковедческом, это был баритон Бунчикова и тенор Нечаева, отличительные особенности которых, в соединении и порознь, можно скрупулезно анализировать, разбирать, характеризовать. Но оставим такой разбор критикам-профессионалам для их исследований. Будем говорить о воздействии Бунчикова и Нечаева на так называемого массового слушателя – ведь не для музыковедов пели они. Каким же образом получалось, что песня в их исполнении сразу становилась любимой миллионами?
Самой любимой моей (и не только моей, конечно!) с первого раза, как только услышал, стала «Давно мы дома не были».
Я хорошо помню этот «первый раз». Конец зимы или начало весны. Видимо, наступала уже весна 45-го. День клонился к вечеру, но солнце еще ярко светило в окна нашего дома, и занят я был своими школьными заданиями. А радио в соседней комнате включено. Что-то там говорят, что-то читают, что-то поют. И вдруг...
Много к тому времени я слышал замечательных песен военной поры, которые готов был слушать снова и снова, но тут вот эта, еще одна, какой-то невероятно пронзительной интонацией прошла до самого сердца и доверительно, мягко сжала его. Пели два солдата, далеко от Родины пели, с грустью-печалью и светлой надеждой:
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой.
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой.