Страница:
Так, характеризуя эпоху конца XI - начала XIII веков, Русь беспощадно судят за "феодальную раздробленность", а переходя ко времени конца XV - XVI века, те же самые историки проклинают "деспотизм" российского единовластия. А между тем совершенно, казалось бы, бесспорно, что без этой самой "раздробленности" не могла бы создаться самобытная жизнь и культура Новгорода, Пскова, Твери, Ростова, Рязани и т. д., а без "единовластия" все это многообразное богатство не смогло бы слиться в великую общерусскую жизнь и культуру. И, между прочим, эта историческая "диалектика" (единое государство - раздробленность - новое единство и, как правило, "деспотическое") присуща истории всех основных стран Западной Европы, а вовсе не одной России...
Толстой говорит, что для познания истории нужна "любовь". Это звучит вроде бы совсем "ненаучно". Но если под этим понимать приятие тех или иных периодов и явлений русской истории такими, каковы они есть, толстовское слово вполне уместно. Известно превосходное пушкинское требование: "Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным",- то есть принимать его творение в его реальном своеобразии. Это, в сущности, применимо и к исторической эпохе, тем более что Пушкин не раз сближал драму (где "автора" как бы и нет, а есть только поступки и высказывания героев) с "драмой" самой истории и, естественно, с воссозданием этой "драмы" в сочинении историка. Он писал о "падении Новгорода" в противоборстве с Москвой в XVI веке:
"Драматический поэт, беспристрастный, как судьба, должен был изобразить... отпор погибающей вольности как глубоко продуманный удар, утвердивший Россию на ее огромном основании. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине" (выделено мною.- В. К.).
В этом рассуждении Пушкина вполне уместно будет заменить "драматического поэта" историком. И та "любовь", о которой как о необходимом качестве историка писал Толстой,- это любовь, или, скажем более нейтрально, приятие не Москвы и не Новгорода (тут-то как раз требуется "беспристрастие" в отношении борющихся и имеющих каждая свою правоту сил), а приятие самой великой драмы (или даже трагедии) Истории.
Пушкин и как художник, и как историк обладал этой чертой в высшей степени. В "Борисе Годунове" беспристрастно воссозданы и Борис, и Григорий Отрепьев, и все остальные; столь же беспристрастен Пушкин (о чем уже сказано) и в художественном, и в собственно историографическом воссоздании Петра и его непримиримых врагов.
О несравненном, в сущности уникальном даре и умении Пушкина точно говорит посвятивший свою жизнь познанию его наследия В. С. Непомнящий, исходящий, по его определению, из "фундаментального, основополагающего качества мироощущения Пушкина, а именно: для него бытие есть безусловное единство и абсолютная целостность, в которой нет ничего "отдельного", "лишнего" и самозаконного - такого, что нужно было бы для "улучшения" бытия отрезать и выбросить... Смерти и убийства, измены, предательства, виселицы и яд, трагические разлуки любящих, бушевание разрушительных природных и душевных стихий, крушение судеб, холодность и эгоизм, смертоносное могущество мелочных предрассудков и низменных устремлений - все это буквально наводняет и переполняет мир Пушкина... Почему, невзирая на весь трагизм этого мира, мы обращаемся к Пушкину вовсе не как к "трагическому гению", а как гению света, рыцарю Жизни?.."
Суть в том, подводит итог В. С. Непомнящий, что Пушкин "именно "во всей истине"... "воскрешает" изображаемые события.
Во всей истине...
Если у большинства из нас роль точки отсчета играет какая-то часть истины, понятная нам и устраивающая нас, то у Пушкина такой точкой отсчета является "вся истина", вся правда, целиком, никому из людей, в том числе и автору, персонально не принадлежащая и не могущая принадлежать. Эта "вся истина" и есть солнце пушкинского мира, и вот почему, будучи полным сумрака и зла, он так светел и солнечен. Ведь правда, полная правда дает ясность, то есть верное представление о реальном порядке и реальной связи вещей... Без такого представления... невозможна полная жизнь, в которой человеческий дух только и может находить радость. Мир Пушкина светел потому, что это не хаос, из которого можно извлечь любые комбинации элементов, вызывающие ужас или ненависть, тоску или отрицание ценностей, ощущение бессмыслицы и безнадежности, желание "все утопить" ("Сцена из Фауста") или все перекроить по-своему... (а именно так и подается история России в массе сочинений! В. К); мир Пушкина - это в своем изначальном существе космос... в котором все неслучайно, все неспроста, все осмыслено и по сути своей прекрасно..."11.
Это относится, конечно, вовсе не только к художественным творениям Пушкина, но и ко всему его наследию - в том числе и собственно историографическим сочинениям и заметкам. Но пушкинская традиция, увы, почти не продолжена. В исторических трудах о России весьма редко встречается это "беспристрастие", это приятие истории как она совершалась; выше шла речь о типичных нынешних "проклятьях" по адресу Петра или масонства рубежа XVIII-XIX веков (и это, понятно, только два частных "примера").
И потому, ставя перед собой цель "вывести" русскую литературу из истории, показать, как она рождается из истории, необходимо заняться и непосредственно самой русской историей, или, по меньшей мере, русской историографией,- с целью выявить и выставить в ней на первый план те сочинения, где русское историческое бытие воссоздано объективно, а не подвергается постоянной "критике", "суду" во имя "прогресса" и других отвлеченных и поверхностных "идеалов".
* * *
Размышляя о всецело господствующем критицизме в отношении русской истории - критицизме, нередко приобретающем поистине экстремистский характер,- необходимо уяснить его наиболее глубокую основу.
Обращусь для этого к фигуре Ивана Грозного. Безусловное большинство историков и, далее, публицистов, писателей и т. п. рассматривают его как заведомо "беспрецедентного" и, в сущности, даже попросту патологического тирана, деспота, палача.
Нелепо было бы оспаривать, что Иван IV был деспотическим и жестоким правителем; современный историк Р. Г. Скрынников, посвятивший несколько десятилетий изучению его эпохи, доказывает, что при Иване IV Грозном в России осуществлялся "массовый террор", в ходе которого "было уничтожено около 3-4 тыс. человек"12,- причем уничтожено во многих случаях явно безвинно и к тому же зверски, с истязаниями и наиболее тяжкими способами казни.
Но нельзя все же забывать или, вернее, не учитывать, что западноевропейские современники Ивана Грозного - испанские короли Карл V и Филипп II, король Англии Генрих VIII и французский король Карл IX самым жестоким образом казнили сотни тысяч людей. Так, например, именно за время правления Ивана Грозного - с 1547 по 1584 - в одних только Нидерландах, находившихся под властью Карла V и Филиппа II, "число жертв... доходило до 100 тыс."13 - причем речь идет прежде всего о казненных или умерших под пытками "еретиках" (кстати, даже те, кто не изучал специально историю Европы, знают о чудовищном и даже садистском терроре Филиппа II из популярного исторического романа Шарля де Костера "Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке").
Предельная жестокость казней выражалась в том, что значительная часть жертв сжигалась заживо на глазах огромной толпы и, как правило, в присутствии самих королей; по вполне достоверным сведениям, было "сожжено живьем 28 540 человек"14. Стоит сказать о том, что массовый террор XVI века нередко целиком "списывают" на инквизицию. Но это неверно; в Англии вообще не было инквизиции, а террор был не менее массовым (см. ниже); еще более важно отметить, что инквизиция представляла собой только судебную инстанцию, а приговор приводился в исполнение по воле королевской власти и ее средствами.
Французский король Карл IX 23 августа 1572 года принял активное "личное" участие в так называемой Варфоломеевской ночи, во время которой было зверски убито "более 3 тыс. гугенотов"15 - только за то, что они принадлежали к протестантству, а не к католицизму; таким образом, за одну ночь было уничтожено примерно столько же людей, сколько за все время террора Ивана Грозного! "Ночь" имела продолжение, и "в общем во Франции погибло тогда в течение двух недель около 30 тыс. протестантов" (цит. соч., с. 264.- Выделено мною.- В. К.).
В Англии Генриха VIII только за "бродяжничество" (дело шло в основном о согнанных с превращаемых в овечьи пастбища земель крестьянах) вдоль больших дорог "было повешено 72 тысячи бродяг и нищих"16.
Словом, если на Руси Ивана Грозного было казнено 3-4 тысячи человек (об этом говорит не только Скрынников, но и другой современный историк, также несколько десятилетий изучавший эпоху: "жертвами царского террора стали 3-4 тыс. человек"; однако он почему-то тут же умозаключает, что-де "царский произвол приобретал... характер абсолюта"17, то есть "беспрецедентный" характер), то в основных странах Западной Европы (Испании, Франции, Нидерландах, Англии) в те же времена и с такой же жестокостью, а также сплошь и рядом "безвинно" казнили никак не менее 300-400 тысяч человек! И все же - как это ни странно и даже поразительно и в русском, и в равной мере западном сознании Иван Грозный предстает как ни с кем не сравнимый, уникальный тиран и палач...
Сей приговор почему-то никак не колеблет тот факт, что количество западноевропейских казней тех времен превышает русские на два порядка, в сто раз; при таком превышении, если воспользоваться популярной в свое время упрощенной гегельянской формулой "количество переходит в качество", и зловещий лик Ивана Грозного должен был вроде бы совершенно померкнуть рядом с чудовищными ликами Филиппа II, Генриха VIII и Карла IX. Но этого не происходит. Почему? Кто повинен в таком возведении Ивана IV в высший ранг ультратирана и сверхпалача, хотя он безнадежно "отставал" с этой точки зрения от своих западноевропейских коронованных современников?
Нет сомнения, что в этом повинны русские общественные деятели, историки, публицисты, да и русские люди вообще. Но с определенной точки зрения главным виновником этого представления об Иване Грозном как о совершенно исключительном, из всех рядов выходящем тиране и палаче является... сам Иван Грозный, который, например, в 1573 году (то есть через год после отмены опричнины) в своем получившем широкую известность послании в Кирилло-Белозерский монастырь обвинял себя "в скверне, во убийстве... в ненависти, во всяком злодействе", в том, что он - "нечистый и скверный душегубец"18.
Вполне естественно было счесть Ивана Грозного непревзойденным душегубцем, если уж он и сам это всецело признает... К тому же позднее, в 1582 году, Иван Грозный официально объявил о "прощении" (как бы сказали ныне, реабилитации) всех казненных при нем людей к передал в монастыри огромные деньги для их вечного поминания,- по сути дела полностью признав их пострадавшими безвинно...
Ничего подобного никогда не делали западноевропейские властители современники Ивана Грозного. Не менее характерно и то, что западная Церковь всячески одобряла и благословляла казни; так, сообщает историк, "папа Григорий XIII при известии о "подвигах" Варфоломеевской ночи иллюминировал Рим и важнейшие пункты своей области, выбил медаль в честь этого богоугодного дела и отправил в Париж кардинала Орсини для поздравления "христианнейшего короля и его матери" - Карла IX и Екатерины Медичи"19.
Между тем именно в это время митрополит Московский Филипп в Успенском соборе принародно отказался благословить Ивана Грозного (несмотря на его троекратную просьбу об этом), во всеуслышание сказав: "За олтарем неповинно кровь льется христианская, и напрасно умирают". Филипп был сослан в Тверь и, по преданию, тайно убит там, но уже в 1591 году, всего через семь лет после смерти царя, его причислили к лику святых. И святитель Филипп - один из наиболее почитаемых на Руси.
Менее широко известен его прямой предшественник (образ Филиппа как бы заслонил его) - святитель Герман. Он принадлежал к славному роду Полевых, неразрывно связанному с деятельностью одного из величайших русских святых Иосифа Волоцкого - человека несгибаемого духа и воли, бесстрашно выступавшего против Ивана III (и затем многократно оклеветанного историками и публицистами, что длится и в наше время). В мае 1566 года (опричный террор начался в 1565) Иван Грозный возвел Германа Полева в сан митрополита, но новый глава Церкви тут же объявил, что царя ждет Страшный суд за содеянное. Иван Грозный отрешил Германа от его поста, и 27 июля 1566 года митрополитом (до 4 ноября 1568 года) стал Филипп, в конечном счете пошедший по пути Германа.
Резкий контраст в отношении к злодейству главы западной и глав русской Церкви в высшей степени характерен. О причинах этого контраста писали многие русские мыслители и писатели. Приведу размышление И. В. Киреевского о различии "западного" и русского человека:
"Западный, говоря вообще, почти всегда доволен своим нравственным состоянием, почти каждый из европейцев всегда готов, с гордостию ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми... Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки... даже в самые страстные минуты увлечения всегда готов осознать его нравственную незаконность".
И слова Достоевского: "...Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности) никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду!"2
С этой русской "чертой" жестко столкнулись в XX веке большевики: в 1908 году Ленин, исходя из впечатлений только что закончившейся первой русской революции, писал о Толстом: "С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши,- с другой стороны, "толстовец", т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: "я скверный, я гадкий..."
Как ни странно, автор этих памфлетных строк не вдумался в тот факт, что обе "стороны" на самом деле едины и неразрывны: бескомпромиссный протест против лжи и фальши в обществе, и в равной мере в самом себе. И напрасно здесь сказано "русский интеллигент"; на следующей же странице Ленин сам себя опроверг:
"В нашей революции... совсем небольшая часть поднималась с оружием в руках на истребление своих врагов. Большая часть крестьянства плакала и молилась... совсем в духе Льва Толстого". И даже более того: "Не раз власть переходила в войсках в руки солдатской массы,- но... через пару дней, иногда через несколько часов, убив какого-нибудь ненавистного начальника, они освобождали из-под ареста остальных, вступали в переговоры с властью и затем становились под расстрел, ложились под розги...- совсем в духе Льва Николаевича Толстого!"20.
Здесь совершенно правильно выявлено единство общего народного представления о добре и зле, равно присущего графу и великому писателю Толстому и каждому, любому крестьянину,- в том числе и облаченному в солдатскую форму. Против этого сформировавшегося в течение веков русского нравственного склада и боролись всеми силами большевики...
Могут сказать, что большевикам, начиная с 1917 года, удалось "переделать" русский народ, вышибить из него его извечную сущность. Но следует задуматься над тем, что за все три с половиной десятилетия (1918-1953) массового террора в России среди людей, принимавших главные, основные решения, почти не было русских; когда же после смерти Сталина-Джугашвили во главе страны впервые после 1917 года оказались русские, террор сразу же прекратился; с 1954 по 1984 год в стране не было ни одной политической казни (не считая убитых при подавлении "бунтов", что бывает в любой стране).
Но вернемся к Ивану Грозному. Не кто иной, как Сталин, резко осудил его за его "русскость": "Иосиф Виссарионович отметил, что он (Иван IV.- В. К.)... не довел до конца борьбу с феодалами,- если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени... Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает "грех" (именно так - в кавычках.- В. К.), тогда как ему нужно было бы действовать..."21.
Но если уж сам Иван Грозный так себя вел, вполне понятно отношение к нему. Его западные современники Генрих VIII или Карл V - исключительно высоко почитаемые в своих странах исторические деятели, которым воздвигнуты гордые памятники. Между тем даже памятник Тысячелетия России в Новгороде (1862), где воссозданы облики 109 русских деятелей, отвергнул Ивана Грозного; его фигура там отсутствует (не говоря уже о "специальных" монументах - их нет).
И Россия сумела убедить и себя, и весь остальной мир, что угнетателя и злодея таких масштабов никогда дотоле не рождала Земля. Одно из не столь уж крупных выражений мирового зла было превращено в будто бы уникальное, ни с чем не сопоставимое на Земле "чисто" русское зло.
Подчас те или иные историки пытались как-то "скорректировать" это заведомо ложное представление. Так, например, польский историк России Казимир Валишевский писал в своем сочинении "Иван Грозный" (1904): "В свой век Иван имел пример... в 20 европейских государствах, нравы его эпохи оправдывали его систему... Просмотрите протоколы... того времени. Ужасы Красной площади покажутся вам превзойденными. Повешенные и сожженные люди, обрубки рук и ног, раздавленных между блоками... Все это делалось средь бела дня, и никого это не удивляло, не поражало"22.
Но возражение Валишевского (хотя он был в свое время очень популярным автором) отнюдь не было услышано. И существенную причину этого невольно, бессознательно объяснил сам Валишевский, заметив, что на Западе массовое и жесточайшее уничтожение людей "никого не удивляло, не поражало". Совсем по-иному обстояло дело в России...
В последнее время в одном из обращенных к широкому читателю сочинений была предпринята попытка снять ореол "исключительности" с террора Ивана Грозного: "Иван IV был сыном... жестокого века",- пишут видные историки этой эпохи,- с присущим ему "истреблением тысяч (на деле - сотен тысяч.- В. К.) инакомыслящих... деспотическим правлением монархов, убежденных в неограниченности своей власти, освященной церковью, маской ханжества и религиозности прикрывавших безграничную жестокость по отношению к подданным... Французский король Карл IX сам участвовал в беспощадной резне протестантов в Варфоломееву ночь, 24 августа 1572 г., когда была уничтожена добрая половина родовитой французской знати. Испанский король Филипп II... с удовольствием присутствовал на бесконечных аутодафе на площадях Вальядолида... В Англии, когда возраст короля или время его правления были кратны числу "семь", происходили ритуальные казни: невинные жертвы должны были якобы искупить вину королевства. По жестокости европейские монархи XVI в. ...были достойны друг друга"23.
Но это - только небольшая "оговорка" в сочинении, которое в целом не выходит за рамки привычного возведения Ивана Грозного в "сверхпалачи". Так, авторы бегло отмечают, что "цена, которую уплатила Россия за ликвидацию политической раздробленности, не превосходила жертв других народов Европы, положенных на алтарь централизации. Первые шаги абсолютной монархии в странах Европы сопровождались потоками крови подданных" (там же, с. 132). Тут бы и указать, что эти "потоки" на Руси в действительности были в сто раз менее "полноводными"... но слишком сильна инерция. И уже после издания цитируемой работы, непосредственно в наше время (1991 г.) появляется сочинение воинствующего разоблачителя "русского безобразия" В. Б. Кобрина, который пишет, что-де эпохе Ивана Грозного присущ "невероятный масштаб репрессий, кажущийся избыточным24. "Невероятный", "избыточный" - по сравнению с чем? С сотнями тысяч замученных и казненных тогда в Испании, Франции, Англии, Голландии? Кобрин ссылается на, так сказать, бесспорный авторитет: "В. И. Ленин,- пишет он,- подчеркивал, что русское самодержавие "азиатски-дико", что "много в нем допотопного варварства" (там же, с. 146). Но ведь европейцы Филипп II или Карл IX поистине грандиозно превзошли "азиата" Ивана IV!.. Кобрин оспаривает количество жертв террора, выясненное Р. Г. Скрынниковым: "Погибло,- пишет он,- от трех - четырех тыс. (по подсчетам Р. Г. Скрынникова) до 10 - 15 тыс. человек (как полагает автор настоящего очерка)" (цит. изд., с. 137).
Различие в том, что Скрынников опирается на тщательнейшее изучение вопроса, а Кобрин попросту "полагает". Но ведь и у него речь идет все-таки максимум о полутора десятках тысяч, а не о сотнях тысяч, как в Западной Европе... Почему же Кобрин твердит о "невероятном масштабе репрессий" и повторяет ленинские изречения о некой "азиатской дикости" и "допотопном варварстве"? Ленина, между прочим, еще можно "понять": он стремился как-то "оправдать" революционный террор. Но для чего Кобрин пытается внушить читателям, что-де "русский" террор "невероятен" по масштабу? При этом Кобрин идет на сознательную ложь, ибо в его сочинении все же промелькнуло знание реального положения вещей: "По всей Европе,- написал он,- в те времена, когда идет становление единых государств, как по заказу появляются на престолах тираны - Людовик XI во Франции, Генрих VIII в Англии, Филипп II в Испании... Не закономерность ли?" (цит. соч., с. 145). Вот бы и поговорить об этой "закономерности" и действительных "масштабах" порождаемых ею репрессий в Европе и, с другой стороны, в России. Но Кобрин более ничего об этом не сказал, и, конечно же, его цитированная только что фраза едва ли окажет какое-либо воздействие на читателей. У этого автора главная цель - проклясть в лице Ивана Грозного саму Россию...
* * *
Сокрушительные проклятья по адресу Ивана Грозного начались при его жизни и продолжаются до нашего времени. И их невозможно и ни в коем случае не следует прекращать - иначе мы перестанем быть русскими.
Но вместе с тем необходимо все же глубоко и основательно понять, что дело вовсе не в некоей исключительности, неком "превосходстве" русского зла над мировым злом, а, если угодно, в исключительности русского отношения к своему, русскому злу.
Мы еще вернемся к этой теме; здесь же скажу так: нам следует в конечном счете не сгорать от стыда за то, что у нас был Иван Грозный (ибо ведь он далеко "отстал" в сеянии зла от своих испанских, французских, английских современников), а с полным правом гордиться тем, что мы, русские, вот уже четыреста с лишним лет никак не можем примириться со злом этого своего царя...
Впрочем, это явно напрасная надежда: русские люди в своем большинстве все равно будут терзаться тем, что у них был Иван Грозный.
Стоит привести в связи с этим еще один выразительный "пример". В 1847 году Александр Герцен эмигрировал из России, поскольку считал свою родину средоточием зла, своего рода "апогей" которого он видел в казни пяти участников восстания 14 декабря. Он не мог не знать, что с 1775 (подавление пугачевского бунта и казнь шести его главарей) и до 1847-го - то есть почти за 75 лет,- казнь декабристов была единственной казнью в России. И все же он отказывался жить в стране, где возможна такая неслыханная жестокость.
Однако не прошло и полутора лет после отъезда Герцена в благословенную Европу, и непосредственно на его глазах были в течение всего трех дней расстреляны одиннадцать тысяч участников парижского июньского восстания 1848 года. Поначалу бедный Герцен почти обезумел от ужаса и написал своим друзьям в Москву совершенно "недопустимые" слова: "Дай Бог, чтобы русские взяли Париж, пора окончить эту тупую Европу..!" Сообразив, что его оголтелые западнические друзья будут крайне возмущены таким пожеланием, он бросил им обвинение: "Вам хочется Францию и Европу в противоположность России так, как христианам хотелось рая - в противоположность земле...
Я стыжусь и краснею за Францию...
Что всего страшнее, что ни один из французов не оскорблен тем, что делается..."
Это последнее наиболее важно: Герцен "стыдится", а французы нисколько. Но Герцен все же остается русским: отдышавшись после шока 1848 года, он через восемь лет начал издавать в Лондоне альманах "Полярная звезда", на обложку которого поместил силуэты пяти мучеников-декабристов как неумолимый укор России. И Европа "согласилась" с Герценом: в массе изданных там сочинений казнь декабристов квалифицируется как выражение беспрецедентной жестокости, присущей именно России...
Могут сказать, что после 1917 года Россия сравнялась или даже превзошла Запад с точки зрения массовости и жестокости террора. Однако нетрудно доказать, что после Октября началось очевидное подражание типичному для Запада революционному террору. Вот очень выразительная последовательность руководящих указаний Ленина.
Через десять дней после Октябрьского переворота, 17 ноября 1917 года, он заявил: "Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей (тогда было гильотинировано публично более 16 тысяч человек.- В. К.), мы не применяем" (Полн. собр. соч., 5-е изд., т. 35, с. 63). Таким образом, русская революция здесь прямо противопоставлена французской, которая, помимо гильотинирования, топила переполненные людьми барки, палила из пушек картечью по связанным вместе веревками десяткам и сотням крестьян и т. п.
Толстой говорит, что для познания истории нужна "любовь". Это звучит вроде бы совсем "ненаучно". Но если под этим понимать приятие тех или иных периодов и явлений русской истории такими, каковы они есть, толстовское слово вполне уместно. Известно превосходное пушкинское требование: "Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным",- то есть принимать его творение в его реальном своеобразии. Это, в сущности, применимо и к исторической эпохе, тем более что Пушкин не раз сближал драму (где "автора" как бы и нет, а есть только поступки и высказывания героев) с "драмой" самой истории и, естественно, с воссозданием этой "драмы" в сочинении историка. Он писал о "падении Новгорода" в противоборстве с Москвой в XVI веке:
"Драматический поэт, беспристрастный, как судьба, должен был изобразить... отпор погибающей вольности как глубоко продуманный удар, утвердивший Россию на ее огромном основании. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине" (выделено мною.- В. К.).
В этом рассуждении Пушкина вполне уместно будет заменить "драматического поэта" историком. И та "любовь", о которой как о необходимом качестве историка писал Толстой,- это любовь, или, скажем более нейтрально, приятие не Москвы и не Новгорода (тут-то как раз требуется "беспристрастие" в отношении борющихся и имеющих каждая свою правоту сил), а приятие самой великой драмы (или даже трагедии) Истории.
Пушкин и как художник, и как историк обладал этой чертой в высшей степени. В "Борисе Годунове" беспристрастно воссозданы и Борис, и Григорий Отрепьев, и все остальные; столь же беспристрастен Пушкин (о чем уже сказано) и в художественном, и в собственно историографическом воссоздании Петра и его непримиримых врагов.
О несравненном, в сущности уникальном даре и умении Пушкина точно говорит посвятивший свою жизнь познанию его наследия В. С. Непомнящий, исходящий, по его определению, из "фундаментального, основополагающего качества мироощущения Пушкина, а именно: для него бытие есть безусловное единство и абсолютная целостность, в которой нет ничего "отдельного", "лишнего" и самозаконного - такого, что нужно было бы для "улучшения" бытия отрезать и выбросить... Смерти и убийства, измены, предательства, виселицы и яд, трагические разлуки любящих, бушевание разрушительных природных и душевных стихий, крушение судеб, холодность и эгоизм, смертоносное могущество мелочных предрассудков и низменных устремлений - все это буквально наводняет и переполняет мир Пушкина... Почему, невзирая на весь трагизм этого мира, мы обращаемся к Пушкину вовсе не как к "трагическому гению", а как гению света, рыцарю Жизни?.."
Суть в том, подводит итог В. С. Непомнящий, что Пушкин "именно "во всей истине"... "воскрешает" изображаемые события.
Во всей истине...
Если у большинства из нас роль точки отсчета играет какая-то часть истины, понятная нам и устраивающая нас, то у Пушкина такой точкой отсчета является "вся истина", вся правда, целиком, никому из людей, в том числе и автору, персонально не принадлежащая и не могущая принадлежать. Эта "вся истина" и есть солнце пушкинского мира, и вот почему, будучи полным сумрака и зла, он так светел и солнечен. Ведь правда, полная правда дает ясность, то есть верное представление о реальном порядке и реальной связи вещей... Без такого представления... невозможна полная жизнь, в которой человеческий дух только и может находить радость. Мир Пушкина светел потому, что это не хаос, из которого можно извлечь любые комбинации элементов, вызывающие ужас или ненависть, тоску или отрицание ценностей, ощущение бессмыслицы и безнадежности, желание "все утопить" ("Сцена из Фауста") или все перекроить по-своему... (а именно так и подается история России в массе сочинений! В. К); мир Пушкина - это в своем изначальном существе космос... в котором все неслучайно, все неспроста, все осмыслено и по сути своей прекрасно..."11.
Это относится, конечно, вовсе не только к художественным творениям Пушкина, но и ко всему его наследию - в том числе и собственно историографическим сочинениям и заметкам. Но пушкинская традиция, увы, почти не продолжена. В исторических трудах о России весьма редко встречается это "беспристрастие", это приятие истории как она совершалась; выше шла речь о типичных нынешних "проклятьях" по адресу Петра или масонства рубежа XVIII-XIX веков (и это, понятно, только два частных "примера").
И потому, ставя перед собой цель "вывести" русскую литературу из истории, показать, как она рождается из истории, необходимо заняться и непосредственно самой русской историей, или, по меньшей мере, русской историографией,- с целью выявить и выставить в ней на первый план те сочинения, где русское историческое бытие воссоздано объективно, а не подвергается постоянной "критике", "суду" во имя "прогресса" и других отвлеченных и поверхностных "идеалов".
* * *
Размышляя о всецело господствующем критицизме в отношении русской истории - критицизме, нередко приобретающем поистине экстремистский характер,- необходимо уяснить его наиболее глубокую основу.
Обращусь для этого к фигуре Ивана Грозного. Безусловное большинство историков и, далее, публицистов, писателей и т. п. рассматривают его как заведомо "беспрецедентного" и, в сущности, даже попросту патологического тирана, деспота, палача.
Нелепо было бы оспаривать, что Иван IV был деспотическим и жестоким правителем; современный историк Р. Г. Скрынников, посвятивший несколько десятилетий изучению его эпохи, доказывает, что при Иване IV Грозном в России осуществлялся "массовый террор", в ходе которого "было уничтожено около 3-4 тыс. человек"12,- причем уничтожено во многих случаях явно безвинно и к тому же зверски, с истязаниями и наиболее тяжкими способами казни.
Но нельзя все же забывать или, вернее, не учитывать, что западноевропейские современники Ивана Грозного - испанские короли Карл V и Филипп II, король Англии Генрих VIII и французский король Карл IX самым жестоким образом казнили сотни тысяч людей. Так, например, именно за время правления Ивана Грозного - с 1547 по 1584 - в одних только Нидерландах, находившихся под властью Карла V и Филиппа II, "число жертв... доходило до 100 тыс."13 - причем речь идет прежде всего о казненных или умерших под пытками "еретиках" (кстати, даже те, кто не изучал специально историю Европы, знают о чудовищном и даже садистском терроре Филиппа II из популярного исторического романа Шарля де Костера "Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке").
Предельная жестокость казней выражалась в том, что значительная часть жертв сжигалась заживо на глазах огромной толпы и, как правило, в присутствии самих королей; по вполне достоверным сведениям, было "сожжено живьем 28 540 человек"14. Стоит сказать о том, что массовый террор XVI века нередко целиком "списывают" на инквизицию. Но это неверно; в Англии вообще не было инквизиции, а террор был не менее массовым (см. ниже); еще более важно отметить, что инквизиция представляла собой только судебную инстанцию, а приговор приводился в исполнение по воле королевской власти и ее средствами.
Французский король Карл IX 23 августа 1572 года принял активное "личное" участие в так называемой Варфоломеевской ночи, во время которой было зверски убито "более 3 тыс. гугенотов"15 - только за то, что они принадлежали к протестантству, а не к католицизму; таким образом, за одну ночь было уничтожено примерно столько же людей, сколько за все время террора Ивана Грозного! "Ночь" имела продолжение, и "в общем во Франции погибло тогда в течение двух недель около 30 тыс. протестантов" (цит. соч., с. 264.- Выделено мною.- В. К.).
В Англии Генриха VIII только за "бродяжничество" (дело шло в основном о согнанных с превращаемых в овечьи пастбища земель крестьянах) вдоль больших дорог "было повешено 72 тысячи бродяг и нищих"16.
Словом, если на Руси Ивана Грозного было казнено 3-4 тысячи человек (об этом говорит не только Скрынников, но и другой современный историк, также несколько десятилетий изучавший эпоху: "жертвами царского террора стали 3-4 тыс. человек"; однако он почему-то тут же умозаключает, что-де "царский произвол приобретал... характер абсолюта"17, то есть "беспрецедентный" характер), то в основных странах Западной Европы (Испании, Франции, Нидерландах, Англии) в те же времена и с такой же жестокостью, а также сплошь и рядом "безвинно" казнили никак не менее 300-400 тысяч человек! И все же - как это ни странно и даже поразительно и в русском, и в равной мере западном сознании Иван Грозный предстает как ни с кем не сравнимый, уникальный тиран и палач...
Сей приговор почему-то никак не колеблет тот факт, что количество западноевропейских казней тех времен превышает русские на два порядка, в сто раз; при таком превышении, если воспользоваться популярной в свое время упрощенной гегельянской формулой "количество переходит в качество", и зловещий лик Ивана Грозного должен был вроде бы совершенно померкнуть рядом с чудовищными ликами Филиппа II, Генриха VIII и Карла IX. Но этого не происходит. Почему? Кто повинен в таком возведении Ивана IV в высший ранг ультратирана и сверхпалача, хотя он безнадежно "отставал" с этой точки зрения от своих западноевропейских коронованных современников?
Нет сомнения, что в этом повинны русские общественные деятели, историки, публицисты, да и русские люди вообще. Но с определенной точки зрения главным виновником этого представления об Иване Грозном как о совершенно исключительном, из всех рядов выходящем тиране и палаче является... сам Иван Грозный, который, например, в 1573 году (то есть через год после отмены опричнины) в своем получившем широкую известность послании в Кирилло-Белозерский монастырь обвинял себя "в скверне, во убийстве... в ненависти, во всяком злодействе", в том, что он - "нечистый и скверный душегубец"18.
Вполне естественно было счесть Ивана Грозного непревзойденным душегубцем, если уж он и сам это всецело признает... К тому же позднее, в 1582 году, Иван Грозный официально объявил о "прощении" (как бы сказали ныне, реабилитации) всех казненных при нем людей к передал в монастыри огромные деньги для их вечного поминания,- по сути дела полностью признав их пострадавшими безвинно...
Ничего подобного никогда не делали западноевропейские властители современники Ивана Грозного. Не менее характерно и то, что западная Церковь всячески одобряла и благословляла казни; так, сообщает историк, "папа Григорий XIII при известии о "подвигах" Варфоломеевской ночи иллюминировал Рим и важнейшие пункты своей области, выбил медаль в честь этого богоугодного дела и отправил в Париж кардинала Орсини для поздравления "христианнейшего короля и его матери" - Карла IX и Екатерины Медичи"19.
Между тем именно в это время митрополит Московский Филипп в Успенском соборе принародно отказался благословить Ивана Грозного (несмотря на его троекратную просьбу об этом), во всеуслышание сказав: "За олтарем неповинно кровь льется христианская, и напрасно умирают". Филипп был сослан в Тверь и, по преданию, тайно убит там, но уже в 1591 году, всего через семь лет после смерти царя, его причислили к лику святых. И святитель Филипп - один из наиболее почитаемых на Руси.
Менее широко известен его прямой предшественник (образ Филиппа как бы заслонил его) - святитель Герман. Он принадлежал к славному роду Полевых, неразрывно связанному с деятельностью одного из величайших русских святых Иосифа Волоцкого - человека несгибаемого духа и воли, бесстрашно выступавшего против Ивана III (и затем многократно оклеветанного историками и публицистами, что длится и в наше время). В мае 1566 года (опричный террор начался в 1565) Иван Грозный возвел Германа Полева в сан митрополита, но новый глава Церкви тут же объявил, что царя ждет Страшный суд за содеянное. Иван Грозный отрешил Германа от его поста, и 27 июля 1566 года митрополитом (до 4 ноября 1568 года) стал Филипп, в конечном счете пошедший по пути Германа.
Резкий контраст в отношении к злодейству главы западной и глав русской Церкви в высшей степени характерен. О причинах этого контраста писали многие русские мыслители и писатели. Приведу размышление И. В. Киреевского о различии "западного" и русского человека:
"Западный, говоря вообще, почти всегда доволен своим нравственным состоянием, почти каждый из европейцев всегда готов, с гордостию ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми... Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки... даже в самые страстные минуты увлечения всегда готов осознать его нравственную незаконность".
И слова Достоевского: "...Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности) никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду!"2
С этой русской "чертой" жестко столкнулись в XX веке большевики: в 1908 году Ленин, исходя из впечатлений только что закончившейся первой русской революции, писал о Толстом: "С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши,- с другой стороны, "толстовец", т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: "я скверный, я гадкий..."
Как ни странно, автор этих памфлетных строк не вдумался в тот факт, что обе "стороны" на самом деле едины и неразрывны: бескомпромиссный протест против лжи и фальши в обществе, и в равной мере в самом себе. И напрасно здесь сказано "русский интеллигент"; на следующей же странице Ленин сам себя опроверг:
"В нашей революции... совсем небольшая часть поднималась с оружием в руках на истребление своих врагов. Большая часть крестьянства плакала и молилась... совсем в духе Льва Толстого". И даже более того: "Не раз власть переходила в войсках в руки солдатской массы,- но... через пару дней, иногда через несколько часов, убив какого-нибудь ненавистного начальника, они освобождали из-под ареста остальных, вступали в переговоры с властью и затем становились под расстрел, ложились под розги...- совсем в духе Льва Николаевича Толстого!"20.
Здесь совершенно правильно выявлено единство общего народного представления о добре и зле, равно присущего графу и великому писателю Толстому и каждому, любому крестьянину,- в том числе и облаченному в солдатскую форму. Против этого сформировавшегося в течение веков русского нравственного склада и боролись всеми силами большевики...
Могут сказать, что большевикам, начиная с 1917 года, удалось "переделать" русский народ, вышибить из него его извечную сущность. Но следует задуматься над тем, что за все три с половиной десятилетия (1918-1953) массового террора в России среди людей, принимавших главные, основные решения, почти не было русских; когда же после смерти Сталина-Джугашвили во главе страны впервые после 1917 года оказались русские, террор сразу же прекратился; с 1954 по 1984 год в стране не было ни одной политической казни (не считая убитых при подавлении "бунтов", что бывает в любой стране).
Но вернемся к Ивану Грозному. Не кто иной, как Сталин, резко осудил его за его "русскость": "Иосиф Виссарионович отметил, что он (Иван IV.- В. К.)... не довел до конца борьбу с феодалами,- если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени... Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает "грех" (именно так - в кавычках.- В. К.), тогда как ему нужно было бы действовать..."21.
Но если уж сам Иван Грозный так себя вел, вполне понятно отношение к нему. Его западные современники Генрих VIII или Карл V - исключительно высоко почитаемые в своих странах исторические деятели, которым воздвигнуты гордые памятники. Между тем даже памятник Тысячелетия России в Новгороде (1862), где воссозданы облики 109 русских деятелей, отвергнул Ивана Грозного; его фигура там отсутствует (не говоря уже о "специальных" монументах - их нет).
И Россия сумела убедить и себя, и весь остальной мир, что угнетателя и злодея таких масштабов никогда дотоле не рождала Земля. Одно из не столь уж крупных выражений мирового зла было превращено в будто бы уникальное, ни с чем не сопоставимое на Земле "чисто" русское зло.
Подчас те или иные историки пытались как-то "скорректировать" это заведомо ложное представление. Так, например, польский историк России Казимир Валишевский писал в своем сочинении "Иван Грозный" (1904): "В свой век Иван имел пример... в 20 европейских государствах, нравы его эпохи оправдывали его систему... Просмотрите протоколы... того времени. Ужасы Красной площади покажутся вам превзойденными. Повешенные и сожженные люди, обрубки рук и ног, раздавленных между блоками... Все это делалось средь бела дня, и никого это не удивляло, не поражало"22.
Но возражение Валишевского (хотя он был в свое время очень популярным автором) отнюдь не было услышано. И существенную причину этого невольно, бессознательно объяснил сам Валишевский, заметив, что на Западе массовое и жесточайшее уничтожение людей "никого не удивляло, не поражало". Совсем по-иному обстояло дело в России...
В последнее время в одном из обращенных к широкому читателю сочинений была предпринята попытка снять ореол "исключительности" с террора Ивана Грозного: "Иван IV был сыном... жестокого века",- пишут видные историки этой эпохи,- с присущим ему "истреблением тысяч (на деле - сотен тысяч.- В. К.) инакомыслящих... деспотическим правлением монархов, убежденных в неограниченности своей власти, освященной церковью, маской ханжества и религиозности прикрывавших безграничную жестокость по отношению к подданным... Французский король Карл IX сам участвовал в беспощадной резне протестантов в Варфоломееву ночь, 24 августа 1572 г., когда была уничтожена добрая половина родовитой французской знати. Испанский король Филипп II... с удовольствием присутствовал на бесконечных аутодафе на площадях Вальядолида... В Англии, когда возраст короля или время его правления были кратны числу "семь", происходили ритуальные казни: невинные жертвы должны были якобы искупить вину королевства. По жестокости европейские монархи XVI в. ...были достойны друг друга"23.
Но это - только небольшая "оговорка" в сочинении, которое в целом не выходит за рамки привычного возведения Ивана Грозного в "сверхпалачи". Так, авторы бегло отмечают, что "цена, которую уплатила Россия за ликвидацию политической раздробленности, не превосходила жертв других народов Европы, положенных на алтарь централизации. Первые шаги абсолютной монархии в странах Европы сопровождались потоками крови подданных" (там же, с. 132). Тут бы и указать, что эти "потоки" на Руси в действительности были в сто раз менее "полноводными"... но слишком сильна инерция. И уже после издания цитируемой работы, непосредственно в наше время (1991 г.) появляется сочинение воинствующего разоблачителя "русского безобразия" В. Б. Кобрина, который пишет, что-де эпохе Ивана Грозного присущ "невероятный масштаб репрессий, кажущийся избыточным24. "Невероятный", "избыточный" - по сравнению с чем? С сотнями тысяч замученных и казненных тогда в Испании, Франции, Англии, Голландии? Кобрин ссылается на, так сказать, бесспорный авторитет: "В. И. Ленин,- пишет он,- подчеркивал, что русское самодержавие "азиатски-дико", что "много в нем допотопного варварства" (там же, с. 146). Но ведь европейцы Филипп II или Карл IX поистине грандиозно превзошли "азиата" Ивана IV!.. Кобрин оспаривает количество жертв террора, выясненное Р. Г. Скрынниковым: "Погибло,- пишет он,- от трех - четырех тыс. (по подсчетам Р. Г. Скрынникова) до 10 - 15 тыс. человек (как полагает автор настоящего очерка)" (цит. изд., с. 137).
Различие в том, что Скрынников опирается на тщательнейшее изучение вопроса, а Кобрин попросту "полагает". Но ведь и у него речь идет все-таки максимум о полутора десятках тысяч, а не о сотнях тысяч, как в Западной Европе... Почему же Кобрин твердит о "невероятном масштабе репрессий" и повторяет ленинские изречения о некой "азиатской дикости" и "допотопном варварстве"? Ленина, между прочим, еще можно "понять": он стремился как-то "оправдать" революционный террор. Но для чего Кобрин пытается внушить читателям, что-де "русский" террор "невероятен" по масштабу? При этом Кобрин идет на сознательную ложь, ибо в его сочинении все же промелькнуло знание реального положения вещей: "По всей Европе,- написал он,- в те времена, когда идет становление единых государств, как по заказу появляются на престолах тираны - Людовик XI во Франции, Генрих VIII в Англии, Филипп II в Испании... Не закономерность ли?" (цит. соч., с. 145). Вот бы и поговорить об этой "закономерности" и действительных "масштабах" порождаемых ею репрессий в Европе и, с другой стороны, в России. Но Кобрин более ничего об этом не сказал, и, конечно же, его цитированная только что фраза едва ли окажет какое-либо воздействие на читателей. У этого автора главная цель - проклясть в лице Ивана Грозного саму Россию...
* * *
Сокрушительные проклятья по адресу Ивана Грозного начались при его жизни и продолжаются до нашего времени. И их невозможно и ни в коем случае не следует прекращать - иначе мы перестанем быть русскими.
Но вместе с тем необходимо все же глубоко и основательно понять, что дело вовсе не в некоей исключительности, неком "превосходстве" русского зла над мировым злом, а, если угодно, в исключительности русского отношения к своему, русскому злу.
Мы еще вернемся к этой теме; здесь же скажу так: нам следует в конечном счете не сгорать от стыда за то, что у нас был Иван Грозный (ибо ведь он далеко "отстал" в сеянии зла от своих испанских, французских, английских современников), а с полным правом гордиться тем, что мы, русские, вот уже четыреста с лишним лет никак не можем примириться со злом этого своего царя...
Впрочем, это явно напрасная надежда: русские люди в своем большинстве все равно будут терзаться тем, что у них был Иван Грозный.
Стоит привести в связи с этим еще один выразительный "пример". В 1847 году Александр Герцен эмигрировал из России, поскольку считал свою родину средоточием зла, своего рода "апогей" которого он видел в казни пяти участников восстания 14 декабря. Он не мог не знать, что с 1775 (подавление пугачевского бунта и казнь шести его главарей) и до 1847-го - то есть почти за 75 лет,- казнь декабристов была единственной казнью в России. И все же он отказывался жить в стране, где возможна такая неслыханная жестокость.
Однако не прошло и полутора лет после отъезда Герцена в благословенную Европу, и непосредственно на его глазах были в течение всего трех дней расстреляны одиннадцать тысяч участников парижского июньского восстания 1848 года. Поначалу бедный Герцен почти обезумел от ужаса и написал своим друзьям в Москву совершенно "недопустимые" слова: "Дай Бог, чтобы русские взяли Париж, пора окончить эту тупую Европу..!" Сообразив, что его оголтелые западнические друзья будут крайне возмущены таким пожеланием, он бросил им обвинение: "Вам хочется Францию и Европу в противоположность России так, как христианам хотелось рая - в противоположность земле...
Я стыжусь и краснею за Францию...
Что всего страшнее, что ни один из французов не оскорблен тем, что делается..."
Это последнее наиболее важно: Герцен "стыдится", а французы нисколько. Но Герцен все же остается русским: отдышавшись после шока 1848 года, он через восемь лет начал издавать в Лондоне альманах "Полярная звезда", на обложку которого поместил силуэты пяти мучеников-декабристов как неумолимый укор России. И Европа "согласилась" с Герценом: в массе изданных там сочинений казнь декабристов квалифицируется как выражение беспрецедентной жестокости, присущей именно России...
Могут сказать, что после 1917 года Россия сравнялась или даже превзошла Запад с точки зрения массовости и жестокости террора. Однако нетрудно доказать, что после Октября началось очевидное подражание типичному для Запада революционному террору. Вот очень выразительная последовательность руководящих указаний Ленина.
Через десять дней после Октябрьского переворота, 17 ноября 1917 года, он заявил: "Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей (тогда было гильотинировано публично более 16 тысяч человек.- В. К.), мы не применяем" (Полн. собр. соч., 5-е изд., т. 35, с. 63). Таким образом, русская революция здесь прямо противопоставлена французской, которая, помимо гильотинирования, топила переполненные людьми барки, палила из пушек картечью по связанным вместе веревками десяткам и сотням крестьян и т. п.