Козлов Вильям Федорович. Президент не уходит в отставку

   Скрепя сердце Сорока решил уступить. Сегодня не тот случай, когда можно всерьез, как говорится, скрестить шпаги. Не стоит обострять отношения со слесарями в цехе. А на них уже многие посматривают. Делают вид, что заняты работой, а у самих ушки на макушке.
   — Ступицы смазал? — кивнул Сорока на висевшую в воздухе машину.
   Ленька, ожидавший скандала, растерялся.
   — Правую переднюю не трогал, — помедлив, ответил он.
   — Крепеж закончил? — наступал Сорока.
   — Крышку картера надо подтянуть… и это…
   — Что?
   — Маятник слабовато затянут.
   — Я закончу твою работу, — сказал Сорока, направляясь к подъемнику.
   Гайдышев проводил его взглядом, потом повернулся к приятелю. И лицо у него было озадаченное. Миша Лунь подмигнул, — мол, наша взяла! — и, шлепая ладонями по протектору, стал все сильнее вращать переднее колесо машины.
   Длинный Боб, внимательно наблюдавший за этой сценой из облицованной плиткой траншеи, где он проверял сходимость колес, кивнул Леньке — дескать, подойди!
   Установив на обод свинцовые грузики, Гайдышев вытер руки о штанины, вразвалку подошел к Садовскому.
   — Глеб мог бы и подождать, — негромко сказать тот. — Зачем по пустякам обостряешь отношения?
   — Хочешь, чтобы он нам сел на шею и погонял? — огрызнулся тот.
   — Не сядет… — сказал Борис. — Не допустим мы такого, дорогой Леня, можешь мне поверить!
   — Я думал, он как танк попрет на меня…
   — Я давно вам говорил, что он не дурак, — сказал Длинный Боб. — С ним надо ухо держать востро. А ты лезешь пн рожон!
   — Зато ты всегда в сторонке отмалчиваешься, — упрекнул Ленька.
   — А со стороны-то, друг мой Гайдышев, всегда виднее…
   Уже после смены, когда они помылись и переоделись, Вася Билибин — они вместе вышли из проходной — сказал:
   — Я думал, ты поставишь Гайдышева на место…
   — А ты бы меня поддержал? — взглянул на него Сорока.
   — Поддержал! — хмыкнул Вася. — Случается, и ко мне заглядывают дружки-приятели… Ведь не откажешь? — Он с хитринкой в глазах взглянул на Сороку: — А мне разрешил бы знакомого без очереди обслужить?
   — Тебе бы — нет, — честно ответил Сорока.
   — Ну вот видишь!
   — Ты и не стал бы просить меня об этом, — продолжал Сорока.
   — Пожалуй, ты прав, — подумав, согласился Вася.
   — А вообще, мне трудно с ними воевать, — сказал Сорока. — Я еще не знаю, поддержат ли меня ребята.
   — Электриком-то небось было спокойнее? — усмехнулся Билибин.
   — На теплой печи еще спокойнее.
   — Не лежал… — протянул Вася. — Я ведь ленинградец, в деревне не жил.
   — На русской печке — рай, — улыбнулся Сорока. — Представляешь, зима, за окном вьюга-метель, деревья скрипят, а ты лежишь на овчине и слушаешь, как завывает в дымоходе… Пахнет нащепанной лучиной и луком. И еще горячим кирпичом.
   — Дед жил в деревне, под Чудовом. Но мне так и не довелось побывать в его доме. В войну вся деревня сгорела… Ну ладно, хватит про печь. — Вася посерьезнел, вздохнул. — Ребята на станции не любят Гайдышева и Длинного Боба, но никто не хочет с ними связываться — можно ведь получить к по рогам! А потом Садовский — широкий парень. Никогда не жмется, дает в долг, приглашает ребят в ресторан, угощает коньяком…
   — Одним словом, покупает, — заключил Сорока.
   — А ты только права качаешь, бьешь на одну сознательность!
   — Предлагаешь и мне с зарплаты пригласить их куда-нибудь и накачать коньяком?
   — У тебя денег не хватит, — коротко рассмеялся Вася. Ему было трудно представить такое.
   — А ребята не задумываются, почему у этих деляг денег куры не клюют? — посмотрел на него Сорока. — Угощают-то они на ворованное!
   — Не пойман — не вор, — хмыкнул Вася, произнося популярную в цехе фразу.
   — Сколько веревочка ни вейся… — сказал Сорока. — Попадутся они, Вася.
   — Они тоже не лыком шиты, — усомнился в его словах Билибин и вздохнул. У него была такая привычка — ни с того ни с сего иногда тяжко так вздыхать.
   — Ребята и то удивляются, говорят: что тебе, больше всех надо? Или перед начальством выслуживаешься?
   — Ты ведь так не думаешь?
   — Ну а все-таки, почему ты такой?
   — Какой?
   — Ну, до всего тебе есть дело. Теребилов побольше тебя начальник, а он ничего не замечает… Плавает по цеху, как корабль, и все им довольны. План выполняется, премиальные идут, чего еще надо? А то, что ребята подхалтуривают, — и бог с ними! Они же не у государства берут, а у частника.
   — А где же такие понятия, как рабочая честь? Наконец, обыкновенная совесть? Ты думаешь, они домой придут н станут сразу хорошими, честными? И этот слюнтяй Миша тянется за ними! А на них глядя и другие начинают хапать и халтурить. Им, мол, можно, а нам нельзя? Ты послушай, что в городе про нас, ремонтников, говорят: гайку даром никто не завернет! Бряк-стук — гони руп. Стук-бряк — давай трояк!
   — Это ты перехватил, — возразил Вася.
   — Такие, как Гайдышев, дают повод так о нас думать. Помнишь эту комедию с масленками?
   — Масленки — это мелочь! — сказал Билибин. — Они почище дела обделывают…
   — Какие дела? — как можно равнодушнее спросил Сорока, но Вася не клюнул на эту удочку.
   — Капать даже на них я не собираюсь, — заявил он. — Присмотрись повнимательнее, как они делают на потоке профилактику гарантийных «Жигулей».
   — А тебе безразлично? — покосился на него Сорока. — Пусть рядом жульничают, а я ничего не вижу, ничего не слышу.
   — У меня, видно, другой характер, — нехотя ответил Билибин. — Меня как-то мало это волнует.
   — Не верю, — сказал Сорока.
   — Плюнь ты на них, Тимофей, — вяло посоветовал Вася. — Они же скользкие, как угри, все одно выскользнут.
   — И все-таки ты мне поможешь их прижать к стенке, — сказал Сорока. — Иначе и ты…
   — Послушай, не порти мне настроение, — кисло улыбнулся Вася. — У меня сегодня свидание…
   — У всех свидание! — рассмеялся Сорока.
   На автобусной остановке они распрощались: Билибину нужно было на проспект Смирнова, а Сороке — к Кировскому мосту, в Институт культуры имени Крупской. Он уже неделю не видел Алену и надеялся еще застать ее там.
   Через трамвайные рельсы резко проскочили «Жигули» и остановились. Боковое стекло опустилось, и показалась голова Бориса Садовского.
   — Нам, по-моему, в одну сторону, — сказал он Сороке, ожидавшему свой автобус. — Садись, подвезу!
   — Предпочитаю общественный транспорт, — отказался Сорока и подумал, что это у него не очень-то умно получилось.
   — Салют! — улыбнулся Борис и укатил.
   Поднимаясь в автобус, Сорока подумал, что Длинный Боб распоряжается машинами друзей, как своей собственностью: то прикатит на работу на светло-зеленых «Жигулях» мастера спорта Борисова, то разъезжает на машине Миши Луня, то, как сегодня эксплуатирует «Жигули» Глеба.
   С двумя пересадками он доехал до своей остановки, сошел у Марсова поля. Было около восьми вечера. В Ленинграде октябрь почти всегда солнечный, теплый. Желто-красная листва на уличных деревьях еще держится. С подернутой мелкой рябью Невы веяло прохладой. Если дни были яркие, солнечные, то вечера и ночи — пронзительно холодные.
   В этот год многие улицы города были в лесах, а изрытые дороги перекрыты из-за ремонта. Автобусы совершали какие-то немыслимые рейсы, которые менялись иногда каждый день.
   Сорока вышел к зданию института.
   Можно было бы сразу зайти в вестибюль, но он почему-то стеснялся появляться в этом девичьем царстве. В институт в основном поступали девушки. Были, конечно, и парни, но очень мало. Алена как-то в шутку сказала, что они в каждой группе на вес золота…
   Перейдя улицу, Сорока уселся на каменный парапет и стал смотреть на непрерывно хлопающую дверь. Некоторые девушки, выскочив на тротуар, озирались по сторонам, очевидно разыскивая глазами встречающих, и только потом начинали застегивать пуговицы на пальто и плащах. На приличном расстоянии от парадной, в ряд, прижавшись одна к другой, стояло несколько машин. Судя по тому, что в них маячили за рулем водители, это были встречающие. Только моторизованные. А пешие прогуливались по набережной, рассеянно посматривали на Неву, на проносящиеся мимо машины. И какой бы у них ни был томно-рассеянный вид, внимательный наблюдатель обязательно заметил бы, что они кого-то поджидают.
   Алена все еще не выходила. Уже пять или шесть парней с обычными, надо сказать, не очень-то умными улыбками влюбленных встретили своих подружек, двое «Жигулей» с ревом унеслись в сторону Литейного моста, а Сорока все еще сидел на холодном камне и смотрел на дверь.
   Увидев наконец знакомую фигуру в светлом плаще, он вскочил с парапета. Наверное, н на его лице тоже заиграла стереотипная глуповатая улыбка, он уже хотел было поднять руку и помахать девушке, как вдруг стоящие метрах в пятидесяти от здания «Жигули» цвета слоновой кости с громким рычанием задом подкатили прямо к парадной и остановились перед Аленой, загородив ее от Сороки. Распахнулась дверца, девушка, секунду поколебавшись, пригнулась и нырнула в машину. Так же лихо «Жигули» рванули с места, на этот раз взревев по-медвежьи, и пронеслись мимо. Он лишь успел заметить повернутую к водителю голову Алены и смеющееся красивое лицо Длинного Боба — он смотрел на него, Сороку, и даже, как показалось тому, весело подмигнул.
   Институтские двери глухо хлопали. Слышался смех, оживленные девичьи голоса.
 

Глава двадцать четвертая

   Последнее время Дед взял привычку вскакивать на широкий подоконник и, усевшись там, с высоты третьего этажа внимательно наблюдать за двором. И вид у него при этом был уморительный: голова чуть наклонена набок, треугольные уши приподняты, черная нижняя губа отвисла, а в карих глазах — меланхолия. На кошек он сверху вообще не обращал внимания, на голубей тоже, но стоило во дворе появиться какой-нибудь собаке, Дед начинал проявлять беспокойство: вертел головой, тихонько постанывал, елозил обрубком хвоста по крашеному подоконнику и в конце концов разражался громким лаем, что всегда повергало гуляющих во дворе собак в изумление. Они останавливались, начинали озираться, повизгивать, но редкая из них догадывалась так высоко задрать голову и посмотреть на Деда. Почему-то собаки не любят смотреть вверх.
   С подоконника Дед бурно приветствовал своих хозяев. Стоило отцу, Алене или Сереже выйти из арки, как Дед поднимал радостный лай. Иногда он приходил в такое волнение, что начинал метаться на подоконнике, и тогда казалось: вот-вот он свалится вниз. Отец попросил Сережу и Алену, чтобы они, уходя из дома, закрывали все окна, — долго ли до беды.
   Услышав из своей комнаты суматошный лай, Сережа сразу сообразил, что во дворе появился кто-то из своих: Алена или отец. На чужих Дед так не лает. Выглянув из окна, он увидел Алену и Длинного Боба, на котором были отличные расклешенные джинсы. «Фирма!» — завистливо вздохнул Сережа, давно мечтавший достать такие же. Боб раскачивал ключи на цепочке. Они остановились под толстым черным кленом. Алена спряталась за ствол, чтобы Дед ее не видел, но тот продолжал метаться по подоконнику и лаять с визгливыми нотками.
   Сережа не поленился, сходил в отцовскую комнату и согнал Деда с подоконника, а окно закрыл. Тогда Дед стремглав бросился в прихожую к входной двери и, почти уткнувшись носом в нее, замер в классической позе: голова наклонена, уши сдвинуты на затылок, хвост задран вверх. Дед ждал, когда Алена поднимется на свой этаж.
   Но Алена стояла с Бобом под кленом и разговаривала. Он вертел ключи от машины и, улыбаясь, что-то ей говорил. Алена слушала потупясь. Поза у нее напряженная, будто хочет уйти, но ей не дают.
   Сережа на озере не перекинулся с Борисом и десятком слов, — правда, они все быстро уехали, оставив Нину. После того как Сорока за что-то сильно попортил симпатичную физиономию Боба. А вот за что, Сережа не знал, но был уверен: за дело. Просто так бы Сорока его не тронул… Сережа еще там, на озере, поинтересовался у Сороки: что у них произошло? Но тот отделался незначащими словами, вроде: «Уехали — и скатертью дорога!»
   Как бы там ни было, Длинный Боб не вызывал симпатий у Сережи, и ему стало неприятно, что сестра стоит с ним под окнами дома…
   Потом Сережа и сам не мог себе объяснить, зачем это сделал. Он набрал в большую эмалированную кастрюлю холодной воды, распахнул окно и, встав на подоконник, выплеснул им на головы…
   Алена, придя домой, повесила свой светлый плащ на распялку, чтобы просох, взяла полотенце и стала сушить мокрые волосы. Стоя у большого старинного зеркала, спокойно спросила, не оборачиваясь:
   — Зачем ты это сделал?
   — Он мне не нравится, — ответил Сережа. Он сидел с раскрытой книжкой на отцовской тахте.
   — Значит, если мне не понравится твоя девушка, я могу ей плюнуть в лицо?
   — Плевать в лицо — это неэтично, — заметил Сережа. — Окати ее тоже водой.
   — Тогда у меня к тебе просьба: пусть она станет точно на то же место, где я стояла, ладно? Ты ведь не его, а меня облил.
   — Это можно, — без улыбки ответил Сережа.
   Алена методично теребила пухлой, утыканной блестящими стерженьками щеткой слипшиеся волосы. Из зеркала на Сережу смотрели ее грустные темные глаза. Закончив эту процедуру, Алена уселась в кресло за отцовский письменный стол.
   Взяла с полки какой-то коричневый черепок и рассеянно стала вертеть в руках.
   — Нельзя так небрежно обращаться с ценной реликвией, — назидательно заметил Сережа. — Отец говорил, что это осколок древней скифской чаши. Из этой чаши пил сам царь. Не бережем мы истинные ценности…
   — На что ты намекаешь, ревнитель древних ценностей? — положив черепок на место, спросила Алена…
   — Променять Сороку на этого…
   — Я не меняла.
   — Почему же тогда встречаешься с ним?
   — Я вольна, мой дорогой братец, встречаться с кем захочу, и это совсем не значит…
   — А Сорока так бы не поступил, — перебил Сережа. — Никогда!
   — Значит, я недостойна его.
   — Значит, — безжалостно подтвердил Сережа.
   Алена, как когда-то делала мама, положила руки на колени, и вздохнула:
   — Сережа, ты еще многого не понимаешь…
   — Ну вот, теперь ты заговорила, как наша соседка тетя Раиса, — опять перебил Сережа и передразнил: — «Ты еще маленький, а жизнь взрослых людей — это запутанный клубок, который подчас и мудрецу не распутать…»
   — Ты не маленький, — без улыбки ответила Алена. — Но пойми меня…
   — Зачем же ты тогда с ним целовалась? — испытующе уставился он на сестру.
   — С кем, Сережа?
   — Ага, значит, и с… этим тоже? — вспыхнув, сказал он.
   — Это уж совсем тебя не касается! — повысила голос и сестра. — Я ведь не спрашиваю, с кем ты целуешься?
   — Я не целуюсь! — воскликнул совсем по-детски он. — Скажешь тоже!
   — Чем же тебе не нравится Борис?
   — Лучше Сороки тебе все равно никого не найти. — Сережа зашхлопнул книжку и поднялся с тахты.
   Алена закинула ногу на тахту, загородив ему проход. Тут же подскочил Дед и перепрыгнул. И хотя это было смешно, никто даже не улыбнулся. Дед посмотрел сначала на Сережу, потом на Алену и, зевнув, улегся на ковер.
   — А как… твоя девочка? — спросила Алена. — Ну, та, длинная, то. есть высокая?
   — Никак, — грубо ответил Сережа. — Убери ногу.
   — Опять поссорились?
   — Вот еще!
   — Я же вижу…
   — А… все вы одинаковые! — вырвалось у Сережи. Он перешагнул через ее ногу, вышел из комнаты и хлопнул дверью.
   Дед вскочил с ковра, подошел к двери и стал лапой открывать ее.
   Алена, так и не сняв ноги с тахты, сидела в кресле и смотрела на полку с окаменелостями.
 
   Сережа с час проторчал у кинотеатра «Спартак», но Лючия так и не пришла. К нему подходили люди и спрашивали, нет ли лишнего билета. Небо над крышами зданий серое, ржавые листья на деревьях просвечивали. Типичная ленинградская погода: пасмурный день, низкое, будто затянутое паутиной небо, которое вот-вот начнет пылить мелким занудливым дождем. Бывает, такая погода простоит несколько дней, а дождя так и не будет. Тем не менее ленинградцы не расстаются с плащами и носят с собой зонтики. И без дождя влажности хватает, оттого и крыши домов блестят и асфальт мокрый. Идешь по улице, будто окутанный невидимым теплым облаком.
   Сережа зашел в первую попавшуюся будку телефона-автомата, не опуская монеты, набрал знакомый номер. «Але-але?.. — услышал он ее глуховатый голос. — Нажмите…» Он повесил трубку. Ничего не случилось: она никуда срочно не уехала, не заболела, голос у нее бодрый. Просто не пришла на свидание, и все. Не захотелось Лючии Борзых встречаться с ним, Сережей Большаковым. Незачем ей это. Она уже совсем взрослая девушка, а он — мальчишка. Мальчишку можно запросто послать в театр за билетами, попросить, чтобы сопровождал ее на тренировки, чтобы сидел в зале и болел за нее, на нем можно сорвать накопившуюся злость — мальчишка все стерпит. Его можно обмануть, не прийти на свидание, а потом позвонить и сказать: мол, извини, я так сегодня замоталась, если бы ты только знал…
   Мальчишка не имеет права обижаться, требовать, настаивать на чем-либо, если он… влюблен в девушку, которая считает себя взрослой.
   Лючия Борзых учится в десятом, а он — лишь в девятом. И это было непреодолимой пропастью. Представляя его знакомым, Лючия говорила, что он студент. Благо ростом не подкачал. Сережа попадал в идиотское положение, когда ее знакомые начинали интересоваться, где он учится. Лючия быстро отвечала, что в университете на филфаке, и переводила разговор на другое.
   Один раз Сережл опередил ее и заявил, что он учится в девятом классе. Надо было видеть, каким презрительным взглядом наградила его Лючия! А ее знакомые тут же утратили к нему интерес, заговорив о своих делах. Уже потом Лючия посоветовала ему впредь помалкивать, если он не хочет, чтобы над ней смеялись, — мол, зачем связалась с малолеткой?..
   Если раньше они были ровней, то в этом учебном году Сережа почувствовал, что Лючия стала относиться к нему покровительственно. Посмотрев какой-нибудь фильм про любовь, Сережа по привычке начинал по косточкам разбирать его: что правдиво в нем, что фальшиво, как сыграли герои. Бывало, Лючия спорила с ним, что-то доказывала, а теперь выслушивала его со снисходительной улыбкой и иногда роняла: «Этого ты еще не понимаешь!.. Тебе ли судить о таких вещах…» И вид у нее был этакой умудренной жизнью женщины.
   Крупно поссорились они две недели назад, когда он, дурак дураком, прождал Лючию в вестибюле здания Института физической культуры имени Лесгафта, где она была на каком-то спортивном вечере. Все уже разошлись, а он изучал в вестибюле фотографии знаменитых спортсменов, прославивших своими рекордами стены института. В конце концов к нему подошел худощавый седой человек и поинтересовался, что он тут делает. Сережа ответил, что ждет Лючию Борзых. «Она давно уехала со своими…» — огорошил его седоволосый. «Я, наверное, выходил куда-нибудь…» — покраснев, пробормотал Сережа и пулей выскочил на улицу.
   Это уже было чистейшей воды вероломство: Лючия тихонько другим выходом ушла со своими друзьями и бросила его здесь. Тогда он вылетел из института взбешенный и поклялся себе, что больше даже не посмотрит в ее сторону. Его твердости хватило лишь на две недели.
   Сегодня утром он позвонил ей и назначил свидание у кинотеатра, сказав, что им необходимо серьезно поговорить. Лючия стала ссылаться па какие-то домашние дела, но потом пообещала прийти, тем более что это рядом с ее домом. И вот не пришла.
   Хорошо, Он оставит ее в покое… Навсегда! С сегодняшнего дня больше не будет думать о ней, звонить. Если встретит в спортивном зале или на улице, пройдет мимо и сделает вид, что они незнакомы… Нет, так не надо. Она будет думать, что он мучается, страдает… Он вежливо поздоровается и спокойно пройдет мимо, а если остановит, то, может, и поговорит с ней — так, ни о чем, о погоде. А если она попросит сходить за билетами в театр, он вежливо откажется, — мол, у него как раз сегодня ответственные соревнования и другие важные дела…
   Заметив подходивший к остановке девятнадцатый трамвай, Сережа припустил бегом и вскочил в него. Он даже еще не знал, куда поедет, решение возникло внезапно, будто кто-то подтолкнул его, а усевшись на свободное место у окна, понял, что едет на Кондратьевский проспект, к Сороке. Сегодня суббота, и, может быть, он дома.
   Он столкнулся с Сорокой в парадном — тот с толстой книжкой в руке только что вышел из квартиры на третьем этаже.
   — Я к тебе, — обрадовался Сережа. — Боялся, что дома не застану.
   — Я договорился с одним пареньком на следующую субботу, — сказал Сорока. — Он на весь день даст мне мотоцикл… Так что приезжай с утра пораньше — покатаемся!
   Сереже было приятно, что Сорока не забыл о своем обещании научить его ездить на мотоцикле. После того как Саша погиб, Сережа и не заикался про мотоцикл, потом уехали в Островитино… И вот Сорока сам вспомнил!
   Но сегодня пришел к нему Сережа не по этому поводу… Честно говоря, зачем пришел, он и сам не знал. Просто так, пришел, и все, захотелось увидеть Сороку…
   — По программе? — Сережа кивнул на том Достоевского «Братья Карамазовы».
   — Гениальная книга, — сказал Сорока и свернул к скамейке в чахлом сквере напротив пятиэтажного кирпичного дома.
   — Я двухсерийный фильм видел, интересно, — сказал Сережа, усаживаясь рядом с ним. — Ульянов здорово главную роль сыграл!
   — Ты почитай книгу, — посоветовал Сорока.
   — Почему к нам не заходишь? — помолчав, спросил Сережа.
   — Кто тебе настроение испортил? — улыбнулся Сорока. И улыбка у него получилась какая-то необычная: виноватая и вместе с тем грустная.
   Скажи он с покровительственными нотками в голосе: «Рассказывай-ка, дружочек: кто тебя обидел?» — пожалуй, Сережа и не открылся бы ему со всей откровенностью, но Сорока находил самые точные, необидные слова, которые не задевали раненое самолюбие.
   — Если хочешь знать мое мнение, забудь ее как можно скорее, — выслушав его и подумав, без всяких околичностей посоветовал Сорока. — И постарайся не влюбляться в девушек, которые старше тебя. В пятнадцать-шестнадцать лет человеку хочется казаться взрослым, по себе знаю… Кто сейчас для тебя ребята из восьмого класса? Пацанята, верно? Чего же ты хочешь от девушки? Она тоже считает тебя младенцем. Лючии, говоришь, шестнадцать, а тебе еще пятнадцати нет…
   — Через два месяца исполнится, — ввернул Сережа.
   — Для нее ты мальчик, и от этого никуда не денешься!
   — Ладно, поищу себе первоклашку, — с мрачным юмором изрек Сережа.
   Он снова погрустнел, вспомнив, как однажды Лючия ни с того ни с сего заявила ему, что он инфантильный мальчик… Почему она так назвала его, он до сих пор не понял.
   — Ты, наверное, знаешь: Гарик женится, — взглянув на него, сообщил Сорока. — В ноябре свадьба.
   Этого Сережа не знал и очень удивился.
   — Надо же, — только и сказал он. И даже не спросил на ком. Впрочем, чего спрашивать, ясно на ком — на Нине!
   — Посиди, я сейчас! — Что-то вспомнив, Сорока вскочил со скамейки и побежал к своему дому. Высокий, широкоплечий, он легко перескочил через клумбу, завернул за угол дома и исчез.
   Вернулся очень быстро, сунул Сереже пластинку в целлофановом пакете. На обложке надпись: «Популярные мелодии. Поль Мориа».
   — Алена просила, — сказал он.
   У них дома недавно появился стереофонический проигрыватель «Рекорд». Отец на день рождения подарил Алене. Сереже больше нравились магнитофоны, но отец сказал, что проигрыватель и магнитофон — это многовато для одной квартиры.
   — Я должен тебе сказать… Алена… — переборов себя, начал было Сережа. Сорока должен знать про сестру и Бориса. Сидя на скамейке, он долго мучился, не зная: стоит ему рассказывать об этом или нет? Потом решил, что все-таки стоит. Слишком Сороку он уважает, чтобы скрывать от него что-либо.
   Но говорить ему не пришлось. Сорока мягко остановил его.
   — Я знаю, — сказал он.
   — Ты набей ему снова морду! — горячо заговорил Сережа. — Я его тут как-то водой из окна окатил.
   — Не поможет, — сказал Сорока.
   — Что же ты собираешься делать? — поинтересовался Сережа.
   — Ничего, — ответил Сорока.
   — Ничего-ничего? — уставился на него Сережа.
   — Вот именно.
   — Ты же… — У Сережи не повернулся язык сказать «любишь ее». Он видел, как изменился в лице Сорока. И еще обратил внимание, что он осунулся, под глазами голубоватые тени, а на выпуклом лбу поселилась тоненькая косая морщинка. Она начиналась от переносицы и доходила до беловатого шрама, на который спускалась темно-русая прядь. Загар с его лица почти полностью сошел. В Ленинграде загар ни у кого долго не держится.
   — Алена умная девушка и сама знает, что надо делать, — сказал Сорока.
   — Почему они всегда поступают не так, как нам хочется? — спросил Сережа.
   — Наверное, потому, что мы поступаем не так, как им хочется, — улыбнулся Сорока.
   — Я инфантильный, да? — вдруг без всякого перехода спросил Сережа.
   — Я этого не замечал, — без улыбки ответил Сорока.
   — Ты его еще один раз… поколоти.
   — Это было бы слишком просто, — ответил Сорока.
   — А кто знает, что просто, а что сложно? — философски заметил Сережа. После разговора с Сорокой у него стало на душе полегче, зато тот еще больше помрачнел.
   Они дошли до трамвайной остановки. Прощаясь, Сорока мягко сказал:
   — Никогда не выдавай свою сестру.