Козлов Вильям Федорович. Президент не уходит в отставку

   — Я только тебе… — чувствуя, что краснеет, пробормотал Сережа.
   — Даже мне, — сказал Сорока и, завернув за угол большого каменного здания, пошел к автобусной остановке. Под мышкой — толстый том Достоевского в коричневой обложке.
 

Глава двадцать пятая

   К Сороке подошел Вася Билибин и, нагнувшись к верстаку будто бы за ключом, шепнул:
   — Можно начинать… операцию "Ы", — и, не выдержав, коротко хохотнул, но тут же снова сделался серьезным. Взял разводной ключ и не спеша, вразвалку зашагал к своему рабочему месту. Сорока намертво завернул гайку подвески, снял с передних колес оптические приборы, растопырившие в разные стороны по три острых стальных щупальца, и выбрался из ямы. Сегодня он проверял и регулировал сходимость колес. Вытирая ветошью руки, подошел к Длинному Бобу. Тот, прислонившись к массивной квадратной опоре, подписывал наряд-заказ о проделанной работе. Его напарник Леонид Гайдышев услужливо протирал тряпкой замасленные колпаки новеньких сверкающих «Жигулей», которые только что прошли ТО-1 (первое техническое обслуживание).
   — Все закончили? — поинтересовался Сорока.
   — Я могу ставить личное клеймо со знаком качества… — ухмыльнулся Садовский, протягивая владельцу машины наряд-заказ.
   — Разрешите? — попросил у того квитанцию Сорока.
   Невысокий, крепкого телосложения мужчина молча отдал.
   Гайдышев, сидя на корточках перед машиной, метнул на Сороку настороженный взгляд. Длинный Боб с улыбкой наблюдал за Сорокой, внимательно изучающим наряд-заказ.
   — Товарищ старший смены, разрешите спросить: это что, недоверие к рабочему классу? — поинтересовался он.
   — Наш старший смены, видите ли, не верит нам, — взглянул на клиента Гайдышев.
   — Вам масло в двигателе и в коробке передач заменили? — взглянул Сорока на владельца машины.
   — Всю смазку заменили, — подтвердил тот. — В заднем мосту — тоже.
   — Почему в наряде не указано, что смазка заменена? — повернулся Сорока к Длинному Бобу.
   — Гражданин привез свою смазку, — продолжая улыбаться, ответил тот.
   К ним подошли Вася Билибин, Миша Лунь — он работал на другом подъемнике, — еще кое-кто из мотористов и слесарей. Из боковой двери, ведущей в инструментальную и в душевую, появился Тимур Ильич Томин и мастер Теребилов. Он шага на два отстал от начальника. На лице мастера уныло-покорное выражение: мол, мое дело сторона, позвала — я и иду…
   — У вас была своя смазка? — спросил Сорока у клиента.
   — В Тулу со своим самоваром? — улыбнулся тот. — Я ведь приехал на станцию технического обслуживания, а не за город на лужайку. Никакого масла, разумеется, я сюда не привозил.
   Такого оборота, по-видимому, ни Садовский, ни Гайдышев не ожидали. Если Длинный Боб отвернулся и стал смотреть в другую сторону, сохраняя на лице спокойствие, то Гайдышев не выдержал и заорал:
   — Ишь следователь нашелся! Допросы тут устраивает… Твое какое собачье дело?!
   — Тихо! — не повышая голоса, вмешался Томин. Он подошел к машине, открыл капот, нагнулся и стал руками отворачивать фильтр очистки масла. Видно, он был завернут на совесть, и начальник попросил тряпку. Обмотав ею черный гладкий цилиндр, отвернул, внимательно осмотрел его и протянул Сороке. Лицо начальника не предвещало ничего хорошего.
   — Покажите наряд! — потребовал он.
   Сорока отдал ему документ. Томин быстро пробежал его глазами и положил в карман кожаной куртки.
   — Фильтр тоже вы заменили? — бросил он взгляд на Гайдышева.
   — Все сделано как полагается, — пробурчал тот.
   — Фильтр-то негодный! Он уже был в употреблении! — повысил голос начальник.
   — Разрешите взглянуть? — Садовский взял из рук начальника цилиндр, осмотрел его и с отвращением бросил в бак для отходов. Повернувшись к Гайдышеву, сердито заметил: — Что же ты, раззява! Смотреть надо…
   — Видно, обмишурился, не тот со стола взял… — сказал Гайдышев.
   — Посмотрите, товарищ начальник, что у него на верстаке творится? — кивнул Садовский. — Тут черт ногу сломит! Не то что фильтр, задний мост можно по ошибке другой поставить… Куда старший смены смотрит!
   Сорока только подивился изворотливости Длинного Боба: мало того, что старается выручить дружка, так и его, Сороку, ухитрился лягнуть…
   — Чтобы старый фильтр не отличить от нового?! — взорвался Томин. — Кому вы сказки рассказываете?!
   — План гоним, товарищ начальник, — не сдавался Длинный Боб. — Стараемся… А не ошибается тот, кто не работает.
   — Садовский, Гайдышев, Лунев, Сорокин — ко мне в кабинет, — приказал Томин и повернулся к владельцу «Жигулей»: — Вас, товарищ, тоже попрошу пройти ко мне.
   — Я тут ни при чем, — в спину забубнил Миша Лунь. — Я же на другом подъемнике…
   Гайдышев взглянул на него и презрительно сплюнул.
   — Запричитал, Лунь… — пробормотал он.
   — Счеты сводишь, Сорокин? — громко, чтобы услышал начальник, сказал Длинный Боб. — Все из-за нее, Алены?
   — Страшный ты человек, Садовский… — ответил Сорока.
   — Рад? — с ненавистью посмотрел на него Ленька Гайдышев. — Взял, гад… за горло?
   — За руку, — спокойно ответил Сорока. — Жуликов ловят за руку.
 
   Из кабинета начальника производства Садовский и Гайдышев больше в цех не вернулись. Миша Лунь, сурово предупрежденный, был оставлен на работе.
   Против Садовского и Гайдышева, в тот же день уволенных с работы — Томин, как всегда, действовал быстро и решительно, — было начато уголовное дело.
   А неделю спустя, когда Сорока поздно вечером возвратился из института на Кондратьевский, в него кто-то запустил здоровенным отрезком водопроводной трубы. Не будь у него мгновенной реакции спортсмена, ему бы несдобровать. Он успел отклониться в сторону, и железная штуковина просвистела возле самого виска. Треснувшись о тротуар, она козлом запрыгала по мостовой, высекая из асфальта искры. Сорока заподозрил, что трубой в него запустили из проехавшего в сторону кинотеатра «Гигант» грузовика-фургона. Жаль, номер не успел разглядеть. Трубу он на всякий случай прихватил с собой, а об этом случае никому не стал рассказывать, даже Васе Билибину.
   В цехе сразу стало легче дышать. Никто не жалел Садовского и Гайдышеим. Даже Миша Лунь старался не вспоминать про своих бывших дружков. Теперь с ними чаще всего встречался в кабинете следователя, в качестве свидетеля. Настроение у Миши было подавленное, но работал он исправно и никакими темными делами больше не занимался.
   Встретились в коридоре милиции и Сорока с Длинным Бобом. Их обоих вызвали к следователю, который почему-то больше чем на полчаса задержался. Садовский был, как всегда, модно одет, курил американские сигареты с золотым обрезом. С улыбкой протянул пачку Сороке, хотя отлично знал, что тот не курит.
   — Благодаря тебе снова у меня отпуск, — сказал Садовский.
   — Ну и как отдыхается? — поинтересовался Сорока и тут же пожалел, что дал волю языку, потому что Боб не преминул отомстить ему.
   — Ходили с Аленой в кино, — глядя на него, охотно разговорился Боб. — Какой-то двухсерийный японский — забыл, как называется… Алене очень понравился.
   — Я думал, ты сухари сушишь, — подковырнул и Сорока.
   — Не будь у меня компаньоны лопухи, в жизни бы тебе не поймать нас, — сказал Боб. — Не впервой, переживем и это.
   — Значит, уже попадался?
   — Самое большое — дадут условно год с вычетом процентов из зарплаты, а может, и обойдется…
   — Мягкий у нас закон к таким, как ты, — заметил Сорока.
   Боб протянул длинные руки, пошевелил пальцами. Глаза его смеялись.
   — Эти рычаги везде понадобятся, — сказал он. — Работу я в два счета найду. Не хуже этой… А вот Алена…
   — Не трогай Алену, — оборвал Сорока. — Лучше расскажи: как ты с Борисовым Сашу Дружинина угробил и меня чуть на тот свет не отправил?
   Он даже не ожидал, что Длинный Боб так перепугается: кровь отлила от его щек, глаза затравленно забегали по сторонам. Всю его былую самоуверенность будто ветром сдуло.
   — Не докажешь! — свистящим шепотом произнес он. — Никто не хотел вас пришить… И потом за рулем был не я… — Он заглядывал Сороке в лицо, кривил губы в улыбке. — Вы же сами прицепились к нам… Ну и доигрались! А я тут ни при чем. Сбоку припеку. Еще помогал вас грузить в машину… Не старайся, Сорокин, не пришьешь мне еще одну статью!..
   — За рулем ты не был, но водителя подзуживал против нас, — сказал Сорока. Он отвернулся, потому что неприятно было смотреть на растерянное лицо Садовского, и через силу закончил: — Угробили человека, который был в тысячу раз лучше вас, вместе взятых.
   — Ты не говори этому, — Длинный Боб кивнул на дверь следователя, — про аварию. Он и так глубоко копает под меня… Будь человеком, а? Чтоб мне подохнуть, если я виноват в аварии… Никто не заставлял Сашку обгонять на повороте… Хоть и не виноват, а следователь к делу пришьет… Для морального аспекта.
   — Ты мне еще толкуешь о морали? — вспыхнул Сорока. Схватил рукой Садовского за ворот и даже не заметил, как у того длинные ноги оторвались от пола. Глядя ему в лицо своими потемневшими серыми глазами, почти выкрикнул: — Ты убил Сашу, подонок! И просишь меня, чтобы я скрыл это?!
   Заметив, что у Длинного Боба прилила кровь к лицу и он не может вымолвить слова, отпустил его, машинально вытер руку о брючину.
   — Мстишь, гад, за Алену? — на всякий случай отступив, хрипло проговорил Садовский. — Топи! Капай, только ничего у тебя не выйдет, Сорока! За рулем-то не я был…
   Глаза у него трусливо бегали, он даже вздрогнул, когда позадли хлопнула дверь и показался следователь. Поравнявшись с ними, тот пристально посмотрел сначала на одного, потом на другого.
   Да, Сорока не сомневался, что все это подстроил Боб, а Алена не верила, что он способен на преступление. Алена очень добрая и в людях в первую очередь отыскивает хорошие черты. Наверное, и в Садовском что-то нашла, раз с ним встречается… Алена говорит, что в каждом человеке есть хорошее и плохое. Он, Сорока, видит в Длинном Бобе только плохое, а она — хорошее…
   — Случись что, Аленка мне будет в тюрягу передачи носить, понял, Сорока? — язвительно улыбнулся Садовский. — Она побежит за мной, куда ни позову, как собачонка!
   Сорока в присутствии Садовского все рассказал следователю, ведь это он отыскал шестого пассажира в салатовых «Жигулях»… Длинный Боб все отрицал, даже приплел сюда Алену, мол, из-за которой Сорока и наговаривает на него…
   Позже следователь заявил Сороке, что в случившейся аварии можно винить только одного человека — это Борисова. Он ведь был за рулем? И никакой суд не сможет предъявить Садовскому обвинение в наезде.
   — Он — убийца! — упрямо утверждал Сорока.
   — А эта Алена… Вы действительно из-за нее враждуете? — спросил следователь.
   — Алена здесь ни при чем, — с досадой сказал Сорока.
 
   Вместо уволенных в цех пришли два новеньких паренька, только что отслуживших в армии. Оба комсомольцы. Опыта у них, конечно, маловато, но ребята стараются. Вася Билибин опекает их.
   Как-то в столовой к Сороке подсел электромеханик Кузьмин — теперь его все на станции называли по имени-отчеству: Владимир Васильевич. Дело в том, что этой осенью на отчетном партийном собрании его единогласно выбрали парторгом станции. Худощавое лицо Кузьмина было озабоченным, из кармана синей спецовки торчали свернутые в трубку бумаги.
   — Тебя можно поздравить, — сказал Кузьмин, довольно сноровисто расправляясь с тарелкой жидкого рисового супа. Сорока — он терзал вилкой и ножом кусок жесткого вареного мяса — чуть приподнял голову над тарелкой, давая понять, что слушает.
   — Вытурил все-таки из цеха обоих деляг! — улыбнулся Кузьмин. — Мастера Теребилова будем слушать на партбюро. Все происходило на его глазах… — Он изучающе посмотрел на Сороку: — Как ты думаешь, знал мастер про их делишки?
   — Многие в цехе знали, да помалкивали, — уклончиво ответил Сорока. Почему Теребилов молчал, ясно: ему Длинный Боб и его дружки разбитую машину отремонтировали. Бегает как новенькая. И потом Садовский как-то мимоходом обронил, что, мол, они с мастером здорово «погудели». А раз мастер их покрывает, то и остальные в цехе помалкивали, тем более Боб не раз угощал ребят, об этом слесари сами рассказывали.
   — Теребилов их и раньше частенько выручал из беды, — задумчиво продолжал Кузьмин. — Такой уж он человек: по нему, лишь бы все было тихо, без скандала…
   Это верно, Теребилов боялся лишнего шума. Стоило возмутиться по какому-либо поводу автолюбителю, мастер вперевалку, как утка, спешил к нему и начинал руками разводить: мол, случилась ошибочка, сейчас все исправим. Подзывал слесаря и поручал ему немедленно все сделать для клиента. И в таких случаях на его круглом с тремя подбородками лице появлялась улыбка, а движения становились суетливыми. Только скандалили редко, предпочитали разрешить все конфликты мирным способом: чаще всего при помощи все того же рубля…
   — Я одного не понимаю, — задумчиво проговорил Сорока. — Зачем они воровали?
   — Как зачем? — удивился Кузьмин. — Делали большую деньгу!
   — А зачем она им? Эта большая деньга?
   Кузьмин повнимательнее взглянул на него, помолчал, потом улыбнулся:
   — Не переживай, Сорокин. Этих уже вряд ли исправишь: кто пристрастился к легкому рублю, того трудно отучить… О чем они обычно толковали после выходных в понедельник? О пьянке да о девочках. Или у кого транзистор или магнитофон круче!
   — Об этом и другие говорят.
   — Говорят, но не воруют. Значит, гульба и приобретательство для них не самое главное. Кстати, как Лунев? Томин хотел и его уволить, да, говорят, ты вступился?
   — Лунев парень неплохой, — сказал Сорока. — Заморочили ему молодцы голову, а порвать с ними силенок не хватало. Слесарь он отличный.
   — Вот и перевоспитай, — заметил Кузьмин. — Только это, Сорокин, не так-то просто… У Мишки тоже на дурной рубль нюх, как у гончей!
   — Сбился он со следа, — улыбнулся Сорока. — В своре он может и укусить, а в одиночку — смирный: не лает и зубы не показывает…
   — Вожачков не стало, — согласился Кузьмин. — Это хорошо… Я только что был у Томина. К празднику будем вручать вымпел победителя в соцсоревновании и почетные грамоты.
   — За что же?
   — За лучшие производственные показатели по станции технического обслуживания. — Он удивленно посмотрел на Сороку. — Ты что, не знал, что ваш цех впереди? Будет вам и премия.
   — Не поймай мы на воровстве за руку Садовского и Гайдышева — и им бы вручили грамоты? — спросил Сорока. — И дали бы премию?
   — Ну и характер у тебя! — покачал головой Кузьмин. — Как только тебя, Сорокин, твоя девушка терпит?
   Сорока помрачнел и снова уткнулся в тарелку. На Кузьмина он не смотрел.
   — Попал в точку? — не отставал тот. — Конфликт?
   — Этот Садовский, наверное, и на том свете будет мне пакостить… — вздохнул Сорока.
   — А что, он тебе дорогу перебежал?
   — Награждайте, — сказал Сорока. — За трудовые показатели… Только это неправильно. Садовский и Гайдышев тоже перевыполняли нормы. Не потому, что у них высокая трудовая сознательность, а просто им деньги нужно было делать, а для чего они им нужны — ты мне, спасибо, обънснил.
   — Из-за двух мерзавцев не должны страдать другие.
   — Другие тоже виноваты: они знали, чем занимаются дружки, и молчали.
   — Не будешь же ты утверждать, что в цехе все бесчестные, кроме тебя?
   — Равнодушие — тоже не меньшее зло. Кстати, это самое равнодушие и порождает зло.
   — Послушай, Сорокин, сколько тебе лет? — помолчав, поинтересовался Кузьмин.
   — Много, — пробурчал тот, отодвигая тарелку с недоеденным вторым. Он уставился на мутный яблочный компот, но не вдохновился и тоже отодвинул в сторону граненый стакан с прилипшей к нему желтой яблочной долькой… — Иногда я сам себе кажусь старым глупым ослом…
   — Таким людям, как ты, на свете нелегко.
   — А таким, как ты? — взглянул на него Сорока, не скрывая насмешки.
   — Мне тоже хочется, чтобы все люди были добрыми, честными, справедливыми, — серьезно сказал Кузьмин.
   — Хотеть — мало, — заметил Сорока.
   — Человек — это не автомобиль, который можно поставить в бокс отрегулировать, заменить неисправную деталь…
   — Человек — это звучит гордо… — сказал Сорока. И непонятно было, шутит он или серьезно.
   — Подавай заявление в партию, а? — сказал Кузьмин. — Я тебе дам рекомендацию.
   — В партию? — ошарашенно переспросил Сорока. Серые глаза его расширились, он вглядывался в лицо Кузьмина, будто сомневался, что тот сказал всерьез.
   — Подумай, Сорокин, — поднялся из-за стола Кузьмин. — И еще одно: в пятницу у нас открытое партийное собрание… Будет разговор и о случае в вашем цехе. Обязательно приходи.
   Кузьмин ушел, а Сорока неподвижно сидел на расшатанном стуле и смотрел на застекленный буфет, заставленный стаканами с яблочным компотом. Стаканов было много, не сосчитать. Он даже вздрогнул, услышав над собой знакомый раскатистый голос Васи Билибина:
   — Он тут прохлаждается, а звезда экрана разыскивает его по всей станции! Послушай, Сорокин, попроси у нее для меня автограф, а?..
 
   — Куда мы пойдем? — спросила Алена, когда, они вместе с толпой выплеснулись на улицу со станции метро.
   — Куда хочешь, — ответил он.
   — Это на тебя не похоже, — засмеялась она. — Обычно ты командуешь.
   — Даже тобой? — усомнился он.
   — И зря, — заметила Алена. — Мной как раз и нужно командовать.
   — Пусть кто-нибудь другой командует, — не подумав, брякнул он.
   Алена скосила на него блестящие карие глаза, вид у нее сразу стал задиристый.
   — Это интересно… Никак ревнуешь?
   — А что, есть к кому? — быстро взглянул на нее Сорока и тут же отвел глаза. Что-что, а врать он совсем не умел.
   Алена поправила на плече замшевую сумку на длинном широком ремне, рассеянно скользнула взглядом по переполненному автобусу, круто выворачивающему с улицы Салтыкова-Щедрина на проспект Чернышевского. В задних дверях была зажата продуктовая сетка с гроздьями желто-зеленых бананов.
   — В «Луче» идет какая-то музыкальная кинокомедия, — сказала Алена. — Забыла название.
   — Может быть, где-нибудь идет трагедия… или драма? — не очень-то удачно сострил Сорока. Уж он-то знал, что Алена такие вещи не прощает.
   И тут же получил сполна.
   — Это для тебя слишком сложно, — заявила она. — Уж тогда лучше сходим на боевик? Или вестерн? Где беспрерывно стреляют и бьют друг друга по физиономии?
   — Ладно, пойдем на кинокомедию, — сдался Сорока.
   Однако очередной сеанс начинался через сорок минут и шла не комедия, а старая кинолента «Спорт, спорт, спорт…».
   — Это тебе понравится, — невинно заметила Алена.
   — Хороший фильм, — невозмутимо отозвался Сорока.
   Немного не доходя улицы Жуковского был пустынный маленький сквер с двумя-тремя садовыми скамьями. Несколько могучих лип и кленов, с трех сторон зажатых оштукатуренными кирпичными стенами, взметнулись до самых крыш. Черная, пропитанная копотью грубая кора, вся в глубоких морщинах; узловатые мозолистые корни вспучили коричневую землю, кое-где поросшую редкой бледной травой. На ухоженной ромбовидной клумбе еще тянулись к тусклому осеннему солнцу несколько белых полуосыпавшихся цветков.
   Они сели на зеленую скамейку, истерзанную ножами. Тут были имена девушек, несколько сердец, пронзенных стрелами, и даже название города Сызрань. Кто-то не поленился, с Волги приехав в Ленинград, отыскать этот маленький сквер и напомнить людям, что есть на белом свете город Сызрань, в котором проживает парень по имени Петя.
   — Что же ты меня, Тима, не ругаешь? — спросила Алена. — Не устраиваешь сцен ревности? Я ведь иногда встречаюсь с Борисом Садовским, и ты это прекрасно знаешь.
   — Ты считаешь, что это необходимо?
   — Так принято — я ведь, кажется, твоя девушка.
   — Кажется… — с иронией произнес он.
   — Это хорошо, что ты не уверен в этом, — сказала она.
   — В чем?
   — Ты о чем-то другом думаешь»? — поинтересовалась она, быстро взглянув на него.
   — Я думаю о тебе, — сказал он.
   — Что же ты думаешь обо мне?
   Он нагнулся, поднял с земли ярко-желтый кленовый лист, зачем-то подул на него. Лист расправился и зашуршал.
   — Я тебя не ревную, — сказал он, вертя лист за тоненький черенок в пальцах и старательно разглядывая его.
   — Значит, я могу делать все, что захочу?
   — А разве ты когда-нибудь поступала иначе?
   Алена вырвала у него лист, хотела скомкать, но пожалела: подбросила вверх — и разлапистый, почти прозрачный лист спланировал на землю.
   — Тима, не притворяйся, тебе ведь больно? — Алена даже привстала, чтоб заглянуть ему в глаза. — Я вижу, как ты похудел, одни глаза остались. Да и глаза-то грустные-грустные…
   — Выдумщица ты, — улыбнулся он. — Фантазерка.
   — Выходит, тебе наплевать, что я встречаюсь с ним? — Высокий голос ее прозвучал слишком громко, и проходивший вдоль чугунной ограды пожилой мужчина с пестрой лопоухой спаниелькой покосился на них. — Как было наплевать, что за мной Гарик волочится? — не обращая на прохожего внимания, продолжала Алена. — И тебе будет безразлично, если я еще с кем-нибудь буду встречаться? Ты все будешь такой же твердокаменный и невозмутимый? Даже если я выйду замуж за другого? Ты останешься моим другом? Будешь с моим мужем играть в домино и нянчить моих детей? Ты на это только и способен, да? Отвечай, Президент!
   — Видишь ли, — спокойно сказал он, — я почему-то не чувствую себя виноватым перед тобой…
   — Ты никогда не бываешь виноватым, — ядовито заметила она. — Ты всегда прав, как и подобает настоящему президенту.
   — Тебе еще пе надоело? — устало спросил он.
   — Приставать к тебе?
   — Называть меня президентом.
   — Напрасно обижаешься: родись ты несколькими веками раньше, обязательно стал бы великим полководцем… Таким же, как Александр Македонский или как Александр Невский.
   — Больше ты не знаешь полководцев по имени Александр? — спросил он:
   — Знаю, — выпалила она. — Александр Сорока!
   — Не остроумно, — усмехнулся он.
   Она смотрела на него яростными глазами, щеки порозовели от гнева. Она чувствовала себя виноватой, ей хотелось объяснить Сороке, что с ней происходит, почему она встречается с Борисом, но Сорока не спрашивал и вообще делал вид, что все в порядке. Неужели он на самом деле такой твердокаменный?.. Откуда ей было знать, что Сорока прилагал неимоверные усилия, чтобы быть спокойным, невозмутимым? С того самого вечера, когда он увидел, как Алена садилась в машину Бориса, он не находил себе места. Вот уже две недели Сорока боролся сам с собой — вернее, с ревностью, которая будто огнем опалила его. Ведь он когда-то, еще весной, растолковывал Гарику, что-де ревность — низкое, животное чувство… Как же так случилось, что его тоже не минула чаша сия? Он долго не мог заснуть, из головы не шли Алена и Борис… И ночью во сне Сорока ревновал Алену, мучился из-за нее, страдал… А вот сейчас она требует, чтобы он признался ей в этом. Нет, такого она не дождется от него!
   Наверное, для того, чтобы успокоиться, Алена достала из сумки коробочку для подкраски ресниц, губную помаду. Летом в Островитине она, кажется, лишь один раз воспользовалась косметикой, а вот в Ленинграде стала краситься… «Чтобы понравиться Борису…» — зашевелилась в голове недостойная мыслишка, и он ее тут же с негодованием отогнал прочь.
   — Довел меня до слез, — обиженно проговорила Алена, проводя бледно-розовой помадой по своим и так ярким губам.
   — Я? — изумился Сорока.
   — Да, тебя, пожалуй, не в чем упрекнуть, — сказала она и с любопытством посмотрела ему в глаза. — А это плохо, Тима. Ты — как та самая стена, от которой отскакивает горох. Скажи: ты хоть раз с кем-нибудь серьезно поругался?
   — Я только этим и занимаюсь, — рассмеялся он.
   — Ты умеешь ругаться? — округлила она глаза.
   — Еще как!
   — Тима, милый, поругайся, пожалуйста, со мной, а? — ласково затеребила она его руку. — Обзови меня как-нибудь, можешь даже тихонько стукнуть… Правда, ты тихонько не умеешь! Почему ты не спросишь про Бориса?
   — Я и так все знаю, — сказал он.
   — Что ты знаешь? — снова вспыхнула она. — Неужели я такая примитивная, что можно предугадать мои чувства, поступки?
   — Именно потому, что ты не примитивная. Я знаю, что ты не совершишь глупости.
   — Ты меня переоцениваешь!
   — Я верю тебе, — сказал он.
   — А если я все-таки совершу какую-нибудь глупость?
   — Значит, это будет не глупость.
   — Я встречаюсь с этим человеком потому, что хочу его понять… — начала она рассказывать, но, увидев как изменилось его лицо, поспешно сказала: — Не перебивай меня! Да, я хочу понять его, чтобы лучше узнать тебя, Сорока. Ты и он — полюса… Он сказал, что ты устроил на работе какую-то заварушку и он вынужден был уйти… Что ты мстишь ему из-за меня… Он считает, что отбил меня у тебя…
   — А ты как считаешь?
   — Я считаю, что вы оба дураки, — рассмеялась она. — Раньше мне было интересно с ним, а теперь…
   — Что теперь? — вырвалось у Сороки.
   — А теперь он мне неинтересен, — вздохнула она. — И я ему это сказала, но он не поверил…
   — Я рад, что ты его раскусила… вернее, поняла, — с усмешкой поправился он.
   — Его — да, а тебя — нет, — печально сказала она. — И боюсь, никогда не пойму.
   — Поймешь, — сказал Сорока. — Если захочешь…
   — И все-таки плохо, что ты меня не ревнуешь…