– Скомандуй нам, – говорит Бык.
– Что скомандовать – «на старт, внимание, марш»?
– Нет, это же тебе не бег. Крикни: «Пошел».
– Ладно.
Оба заводятся, и я кричу:
– Пошел.
Бык на «щучке» сразу отстает. К середине улицы Слон уже метров на десять впереди. Он оборачивается и начинает и начинает кривляться и орет:
– Говно твоя «щучка». Выкинь ее на помойку.
Из переулка выезжает ЗИЛ и сбивает «чезет» Слона. Он слетает с мотоцикла, и поднимается метров на пять в воздух, потом падает на асфальт головой вниз.
Бык останавливается, спрыгивает со «щучки» и бежит к нему. Я тоже бегу. Голова Слона расплющена, и из нее вытекли вымазанные кровью мозги.
– Дурак, блядь, – говорит водила, старый дядька со сморщенной мордой. – Летит, ни хера не смотрит, блядь.
Бык просит у меня сигарету.
– Ну, зато червонец отдавать не придется, – говорю я.
– Вообще-то да. Но пацана все равно жалко.
– Быка в ментовку вызывали насчет аварии. Но ни хуя ему не сделают: он не виноват, он сзади ехал. Слон сам его не заметил, потому что видит хуево. У него один глаз вообще не видит, а второй – хуево. Ему вообще не хуй было на мотоцикл садиться. А Быку только штрафу ввалят за то, что без прав.
Мы молча курим.
– А я сегодня мастака своего постелил, – говорит Вэк. – Гондон сам виноват: не надо было в залупу лезть. Стоим с пацанами в туалете, курим. Он приходит – хуе-мое, курить в туалете нельзя. Я ему показал как нельзя – ебнул по почкам и по ебальнику. Главное, что при всех пацанах с моей группы.
– И что тебе будет?
– Нихуя. Что, думаешь я первый его отпиздил? Он, долбоеб, думал, что если я первый курс, то можно понты кидать. Докидался. Теперь знает, до кого можно доебываться, а до кого нет.
– Смотри, вон Иванов пиздует, – говорит Клок.
Неформал подходит к остановке. Он снова отпустил волосы и вставил серьги.
– Э, привет! – кричит ему Вэк. – Иди сюда, расскажи, где ты сейчас, а то не виделись давно.
Неформал подходит без улыбки, с кислой рожей. Руки не подает, и мы ему тоже не подаем.
– Я сейчас в третьей школе учусь. Перешел.
– А зачем тебе все это говно в ушах, волосы, как у бабы, – говорит ему Вэк. – Или ты думал – из семнадцатой ушел, так можно ходить, как хочешь? Нет, по нашему району так не ходят.
– Это мое дело, как ходить. Тебя не касается.
– Что ты сказал? Повтори.
– Тебя это не касается.
– А если я ебну?
– Попробуй.
– И попробую.
Вэк дает ему прямого в челюсть. Неформал замахивается дать сдачи, но Вэк отбивает и засаживает ему ногой по яйцам. Неформал приседает, и Вэк добавляет ему в нос.
– Ты что, вообще нюх потерял – на своих пацанов заебываться? Еще раз увидим со всем этим делом – яйца оторвем. Понял?
– Понял.
– А теперь вали отсюда. Вон твой троллейбус.
Вэк поворачивается к нам:
– Заебали эти неформалы. В центре видели сколько их?
– И что, Пионеры их не трогают? – спрашиваю я.
– Нет. Они там все друзья. Пионеров половина сами металлисты. А тебе «металл» нравится?
– Нет.
– Ну и мне нет. Так что, пусть стригется или переезжает на Пионеры жить. Не постригется – сами постригем.
– Это еще кто? – орет Обезьяна. – Свои все дома.
Он подходит к дверям.
– Кто там?
– Участковый.
Обезьяна открывает, и входит старлей Миша по кличке «Горбатый». Он высокий и все время горбится.
– Добрый вечер, ребята. Как дела?
Никто не отвечает.
– Зря вы так. Я бы на вашем месте повежливее был. Все-таки на моем участке живете. Мало ли что...
– А что случилось? – спрашивает Обезьяна.
– Ничего. А вы думаете, если пришел, значит, обязательно что-то случилось? Я, может быть, просто пришел поговорить с вами.
Горбатый смотрит на штангу, гири.
– Спорт – это хорошо, спорт – это очень хорошо. Занимались бы лучше спортом, с девушками гуляли. Только не так, как с Анохиной. Вы ей, блядь, ноги целовать до конца жизни должны, а то сели бы на полную катушку. Черепкова знаете?
– Черепа? Знаем, конечно, – говорит Вэк. – Ну, и что?
– Ничего. У него уже жопа трещит на зоне. Думаешь, там любят тех, кто за изнасилование садится? Вот сядешь ты, и спросят у тебя, какая статья. И ты скажешь – такая-то и такая-то. А они потом спросят – а что это за статья такая? И ты скажешь – изнасилование. И тогда все станет ясно. И будут тебя в жопу без вазелина каждый день ебать. Понятно?
– Понятно, – Вэк говорит это с таким видом, чтобы мент понял: пора валить отсюда, всех уже достал.
– Нет, пацаны, вы поймите...
Все смотрят в пол и ждут, когда он уйдет. Но Горбатый продолжает нести свою херню:
– Я же для вас стараюсь. У меня – все нормально: квартира, жена, детей двое, на «Жигули» стою на очереди. А ведь до армии сам был таким, как вы. Я вырос на Рабочем. Спросите у пацанов постарше. Хотя, какие они уже пацаны? Взрослые мужики. Я тоже за Рабочий лазил когда-то. Всякое бывало.
– И поэтому Рабочий всегда пизды получал, – говорит Вэк, и все хохочут.
Горбатый махает рукой.
– Поймите, пацаны. Я только не хочу, чтобы вы по дурости сели.
– Не надо за нас волноваться. Не маленькие уже, – говорит Обезьяна. – Мамкину сиську не сосем, и папкин хуй тоже.
– А ты за всех не отвечай. Мы на тебя скоро уголовное дело заведем. Во-первых, за тунеядство. Во-вторых, за уклонение от армии. С тобой все уже ясно. Тебе дорога одна – в зону. А они – еще пацаны. И не надо их сводить.
– А нас никто не сводит. Ты нас не лечи. Понял? – говорит Вэк.
– А ты мне не тыкай. Счас переебу палкой – потыкаешь.
Горбатый хмуро смотрит на нас. Видно, что мы его допекли.
– Ну, ладно. Смотрите сами. Мое дело предупредить.
Он выходит.
– Пошли к Гулькиной, – говорит Бык. Ничего поинтереснее своими тупыми мозгами он придумать не может.
– И что?
– Ничего. Поговорим. Вдруг добазаримся.
– А ты будешь базарить?
– Буду.
– Тогда пошли.
Гулькина живет с родоками в своем доме почти у самого химзавода, и мы херячим туда минут сорок. Бык два раза останавливается и зассывает чьи-то заборы, постоянно закуривает новую сигарету – потянет два раза и выкинет.
Когда доходим до ее дома, ясный перец, что от Быка толку ни хера не будет, и надо действовать самому. Бык остается ждать за калиткой, а я подхожу к двери и звоню. Открывает мамаша Гулькиной – высокая здоровая тетка, похожая на кобылу. Она, наверное, в молодости тоже неслабо ебалась, но сейчас ни у кого на нее не встает.
– Инна дома?
– А зачем тебе Инна?
– Поговорить надо.
– А кто ты такой?
– Одноклассник. Бывший.
В это время Бык начинает громко тошнить.
– Это еще что такое?
– Не знаю.
Мамаша Гулькиной отталкивает меня и выходит на крыльцо. Сквозь забор видно, как у Быка изо рта вытекает склизкая блевотниа. Она снова толкает меня, в этот раз сильнее.
– Забирай своего друга и уходи. И чтоб я вас здесь больше не видела.
– Ты что, охуела, сука – толкать меня? Счас въебу – хуй подымешься.
Я замахиваюсь на нее кулаком, она отступает к двери и заглядывает внутрь.
– Иван! Иди-ка сюда. Тут какие-то недоноски приперлись.
Иван, наверное, ее мужик или ебарь, и какой он – здоровый или нет, – я не знаю и на всякий случай съебываюсь через калитку.
Бык стоит возле лужи своей блевотины и вытирает рот рукавом куртки.
– Сваливаем, – говорю я ему, и мы бежим по переулку. Выблевавшись, он немного протрезвел. Добегаем до следующего переулка – вроде, никто не гонится. Останавливаемся и закуриваем.
– Хули ты малину испортил? Она бы ее позвала, если б не ты, долбоеб. Ты бы хоть дальше отошел, чтоб не так слышно было. А то подумала – какие-то алкаши, бля, пришли.
– Ладно. Хуй на нее.
– А к кому пойдем?
– Не знаю. Пошли на остановку, а там видно будет.
Проходим метров пятьсот – в переулок заворачивают какие-то пацан с бабой. Пацан пьяный и махает руками во все стороны, как пиздобол. Баба идет немного сзади и что-то ему орет. Они, наверное, поругались. Ни пацана, ни бабу я на нашем районе раньше не видел. Может, они здесь и живут, кто их знает?
Бык останавливается прикурить и начинает дрочиться со своей зажигалкой. Он где-то спиздил старую газовую зажигалку и теперь понтуется, типа деловой. Пацан не видит Быка и прет прямо на него. Бык прикуривает раза с десятого, прячет зажигалку и видит пацана, который сейчас в него врежется. Он берет сигарету в левую руку, а правую сжимает в кулак и бьет пацана в челюсть. Тот отступает, но не падает. Баба пищит. Бык стоит и курит, как будто ему все до жопы. Я стою рядом и жду, что будет, готовый, если что, помочь Быку. Пацан вытаскивает из кармана куртки бутылку вина – в ней осталось граммов сто – и разбивает о железный столб забора: делает «розочку». Бык отступает. Я кидаюсь на пацана сзади, но он увертывается и всаживает «розочку» Быку в живот. Баба снова пищит, как будто это ее саму «пописали». Пацан поворачивается ко мне. Ему лет двадцать или больше, и он уже такой упитый, что все ему по херу: «попишет» и дальше пойдет.
– Ты тоже хочешь?
– Нет, – говорю я.
– Тогда уябывай на хуй! – орет он на всю улицу, хватает свою бабу, которая опять пищит, как дурная, и волочет за собой.
Бык стоит, прислонившись к забору, и держится рукой за живот. На куртке кровь.
– Ему пиздец, – говорит Бык. – Припух пацан.
– Больно? – спрашиваю я.
– Терпимо.
– Идти сможешь?
– Смогу.
– Может, скорую вызвать?
– Какую, на хуй, скорую? Там неглубоко. Я же в куртке, еб твою мать.
Он пригласил троих баб из общаги и меня с Вэком. Садимся за стол в кухне. Клок ставит литр самогонки и жратву. По телевизору – он у них стоит на кухне, потому что в комнате обычно спит малый – поет Леонтьев. Терпеть не могу этого сраного выродка.
– Выключи ты этого козла, – говорю я Клоку.
– Нет, не надо. Он нам нравится, – возмущаются бабы. Ладно, хер с вами.
– Ну, как вам наш город? – спрашивает Вэк.
– Нормально, – отвечает одна, ее зовут Оля.
– А учеба?
– Ну, и учеба нормально.
– А чем еще кроме учебы занимаетесь?
– Ну, на дискотеки ходим.
Клок разливает самогонку.
– Ну, за знакомство.
Выпиваем.
– А как вы своих пацанов делите? – спрашиваю я у баб.
– А зачем его делить? – говорит Таня и улыбается Клоку. Он подходит к ней, становится за стулом и берет руками за сиськи. Она не вырывается, а наоборот, поворачивается к нему, и они сосутся.
Мне, получается, достается третья баба – тоже Таня. Она похуже этих двух: некрасивая и в каком-то колхозном свитере – такие только в деревне, носят, наверное.
Клок разливает остатки самогонки, мы допиваем, и он волочет Таню в комнату, а Вэк с Олей идут в ванную. Я остаюсь на кухне со второй Таней. Самогонка вставила слабо: литр на шестерых – это ерунда. Я не знаю, о чем с ней базарить. Она уставилась в телевизор: там сейчас поет Пугачева – старая корова, блядь. От не хуй делать я подсаживаюсь ближе и кладу руку ей на колено. Ноль реакции. Я держу руку на колене, потом веду руку выше – под юбку.
– Перестань, – говорит она.
– Что перестань?
– Ничего. Сам знаешь. То, что ты делаешь.
– А что я делаю?
– Ладно, не играй под придурка, – она отворачивается от телевизора и смотрит на меня, как учительница какая-нибудь сраная или чья-то мамаша, потом сбрасывает мою руку.
– Что-то не так? – спрашиваю я.
– У меня есть парень.
– Ну и что? У меня тоже, может быть, девушка есть.
– Ну, значит, тем более.
Она снова поворачивается к телевизору.
– Ну, ладно, не обижайся, – говорю я.
– Я и не обижаюсь. На таких не обижаются.
Минут через десять из комнаты выходит Клок.
– Пошли покурим.
Мы выходим на балкон.
– Ну, как? – спрашивает он.
– Никак. Говорит, парень есть.
– Ну, мало что говорит.
– А у тебя?
– Все класс. И поебались, и в рот взяла. Я ее уже ебал раньше. Как там Бык? Ты у него был?
– Нормально. В пятницу выписывают. Говорит, скоро на сбор сможет ездить.
Потом приходит и Вэк. По его роже ничего нельзя понять: такой он хитровыебанный пацан.
– Ну, что? – спрашиваю я.
Он не отвечает. Когда мы приходим с балкона в комнату, бабы уже собираются уходить.
– Посидите еще, – говорит Вэк.
– Да нет, нам учить надо, много задали всего, – говорит Оля.
Они одеваются и выходят.
– А что за баба? Из твоей группы?
– Нет, не из группы. Но нормальная баба. Сводишь в кино, потом отдерешь. Я сам ее не драл, а другие рассказывали.
– А сколько ей лет?
– Восемнадцать.
– Хорошо, давай.
– Если хочешь, пошли счас к телефону, позвонишь, добазаришься.
Из четырех автоматов на остановке работает только один, зато без копеек. Я набираю номер и закрываю дверь. Клок ждет на улице, но ему все слышно, потому что стекла в будке выбиты.
– Алло. Наташу можно?
– А это Наташа.
– Привет.
– Привет. А ты кто?
– Андрей.
– Какой Андрей?
– Обыкновенный.
– А откуда у тебя мой телефон?
– Я нашел бумажку, а там написано «Наташа» и этот номер.
– Ну и что ты хочешь?
– Познакомиться.
– А сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– А где ты учишься?
– В тридцать втором.
– А живешь?
– На Рабочем.
– Ну, считай – познакомились. И что?
– Ну, давай, может быть, встретимся?
– Когда?
– В субботу, например.
– Ну, вообще можно. А где?
– Давай возле кинотеатра «Спутник». В семь.
– Хорошо. А как я тебя узнаю?
– Ну, я такого среднего роста, волосы темные...
– А одет как будешь?
– Серые штаны и синяя куртка. А ты?
– Ну, я еще не знаю. Будет зависеть от погоды.
– Ну, ладно. До завтра.
– Пока.
Я кладу трубку.
– Ну, как? – спрашивает Клок.
– Договорились на завтра.
– Ну, ты, это самое, не теряйся. Своди в кино, потом – в кровать.
Я рассматриваю их и выбираю, какую лучше всего выебать. Одна довольно ничего – с короткой стрижкой и мелированием. Остальные все похуже.
К бабам подходят пацаны или другие бабы, и они, одна за другой, отваливают. Эта, с мелированием, уходит с длинным коротко стриженым пацаном.
Без пяти семь ко мне подходит невысокая толстоватая баба.
– Ты Андрей?
– Да.
– А я Наташа. Привет.
– Привет. В кино пойдем?
– Нет. Не хочу. Давай просто погуляем.
– Ну, давай.
– Ты здесь недалеко живешь? – спрашиваю я.
– Да. Ты кого-нибудь из этого района знаешь?
– Нет.
– А в училище?
– Никого.
– Ты же говорил, что в тридцать четвертом. Там Салим, Давыд, Зыра учатся.
– А в какой группе?
– Да откуда я знаю, в какой группе? Знаю, что учатся.
– Ну, там групп много. Я всех не знаю. А ты где учишься?
– В пятнадцатом. На швею. Заканчиваю.
– И потом что?
– Не знаю еще. У тебя сигареты есть?
– Есть.
– Давай сядем, покурим.
Садимся на скамейку рядом с площадью Свободы и старым пешеходным мостом через пути. Закуриваем мой «Космос».
– Как ты насчет того, чтобы выпить за знакомство? – спрашиваю я.
– Это можно. А где взять?
– Ты что, «точек» не знаешь?
– Вообще, знаю. Ну, тогда покажешь.
– Хорошо.
На «точке» я покупаю бутылку самогонки. Потом заходим в гастроном и берем полбулки хлеба и двести граммов ливерной колбасы. Она забирает со стойки в кафетерии стакан.
Садимся на скамейке во дворе. Уже темно. Я наливаю сначала ей.
– Ну, за знакомство.
Она выпивает. Я наливаю себе, выпиваю. Она режет колбасу ключом – больше ничего нет острого. Хлеб ломаем руками.
После второй я обнимаю ее за широкую, как у свиньи, талию и нащупываю через ветровку складки жира. Она не реагирует.
– У тебя пацан есть? – спрашиваю я – сам не знаю, зачем. Она смеется. Я нащупываю ее сиську под курткой и кофтой, но она убирает мою руку.
– Давай лучше выпьем.
– Давай.
Допиваем остатки самогонки, доедаем хлеб. Ливерка кончилась еще раньше.
Я снова лезу к ее сиське. Она не убирает руку, просит сигарету.
Я вытаскиваю две космосины из пачки: ей и себе. Пока курим, трогаю рукой ее сиську. Выбрасываю бычок и лезу к ней, чтобы поцеловать, но от нее так воняет смесью табака, сивухи и ливерки, что я останавливаюсь.
– В рот возьмешь? – спрашиваю я.
Она смеется и говорит:
– Нет.
– А так?
– Что так?
– Ну, ты понимаешь.
– Нет, не понимаю, – и она опять смеется.
– Ладно, не выебывайся.
– Это кто выебывается?
– Так что, может быть, возьмешь в рот?
– Нет.
– Ну, как хочешь.
– Ладно, я пошла. Спасибо за угощение.
– Тебя проводить?
– Не надо. Дорогу до остановки найдешь?
– Найду.
– Ну, пока.
– Пока.
В давке кто-то дотрагивается до моей жопы, или мне просто кажется – не знаю. Насрать. Продолжаю смотреть в окно. Снова кто-то рукой проводит по жопе, но, может быть, случайно: троллейбус трясет, и все толкают друг друга.
На всякий случай поворачиваюсь. Мужики как мужики. Хуй проссышь.
Выхожу на площади Ленина. Меня догоняет какой-то низкорослый лысый урод с портфелем под мышкой. Он стоял в троллейбусе недалеко от меня.
– Что тебе надо? – спрашиваю я.
Он что-то шепчет, но я ни хера не могу разобрать.
– Что?
Он тянется к уху и шепчет:
– Как насчет того, чтобы пойти в подъезд и быстро-быстро?
Изо рта у него воняет, как будто ему туда насрали.
– Быстро-быстро что?
– Ну, как, что? Это самое.
– Валил бы ты лучше отсюда.
– Тебе что, спермы жалко?
– Мне тебя, дурака, жалко.
Я резко останавливаюсь и бью ему ногой по печени. Он падает. Портфель выпадает из рук и раскрывается. Оттуда сыплются какие-то чертежи. Я даю ему ногой в морду, и он садится на жопу.
– Не приебывайся к людям, пидарас сраный.
Поворачиваюсь и иду к УПК.
– Ребята, вы что, не знаете, что в троллейбусе не курят? Ну-ка, потушите сигареты. И это еще мои бывшие ученики – учила их когда-то основам Советского государства и права.
Вэк смотрит на нее и громко, на весь троллейбус, говорит:
– Пошла на хуй, дура.
Мы хохочем, Синицкая надувается, как жаба, и что-то бурчит мужу на ухо. Потом опять смотрит на нас.
– Мы их воспитываем, учим уму-разуму, а они вот так.
– Да не пизди ты, дура, – говорит Вэк. – А то, счас насуем по ебальнику. Лечит она нас.
– Ты бы выбирал выражения, – говорит муж.
– Счас тебе выберу, – Вэк подходит к нему и несколько раз несильно бьет по морде.
По роже Синицкой видно, что она соссала. А зачем людям мозги ебать? Мало того, что в школе, так еще и здесь. Она что-то шепчет мужу на ухо.
– Сиди, некуда выходить, – отвечает он громко. – Выйдем, а они – за нами. Научила, блядь, на свою голову.
Она молчит. Мы отворачиваемся: Синицкая со своим дедом нам больше не нужны. Они выходят на площади Фрунзе.
– Смотри, – говорю я Клоку. – Синицкая обоссалась со страху.
На сиденье, с которого она встала – мокрое пятно.
Сбор получается херовым. Нас пиздят Космонавты: их человек тридцать, если не больше. Мне разбивают губу и ставят два «финика» под глазом. По дороге назад со злости даем пизды в троллейбусе двум пацанам не с нашего района: они за каким-то интересом ехали на Рабочий – к другу или к бабам, хер их там поймешь.
– Заходи.
Я разуваюсь и прохожу в комнату.
– Слышал, Быру выгнали из учила? – спрашивает он.
– За что?
– За то, что мудак. Выебывался больше всех, хотел показать, типа «основной». У себя на районе ноль, а там думал запонтоваться. Ну, запонтовался. В учило не ходил, ни хуя не делал вообще, типа самый деловой, и все ему по хую. Ну, его и выгнали на хуй. Сейчас армия светит.
– Как армия?
– А ему уже восемнадцать скоро будет. Этот придурок в первом классе три года сидел. Ты что, не знал?
– Нет.
– Три года сидел. Он вообще тормозной, хуже Быка. Ну, и выебывался там больше всех.
– И что он теперь будет делать?
– Ничего. Получил пизды от мамаши. Она прямо в учило приехала и при всех ему пиздюлей навешала. Сказала, из дома выгонит на хуй.
– Откуда ты знаешь?
– Пацан знакомый рассказывал. Он в его группе учится.
– Ну, а Быра что?
– Ничего. Психанул, побежал куда-то. Хуй она его выгонит из дома, но мозги поебет. Так ему и надо, придурку. Я его сегодня видел пьяного. Он мне всякую хуйню говорил – типа сам ушел из училы и хочет в армию, типа, армия – это заебись, почти как зона.
Хлопает дверь. В комнату заглядывает сморщенный маленький алкаш с наколками на обеих руках – папаша Вэка.
– Ну, что, герои? Как жизнь? В зону скоро?
– Завтра утром, – отвечает Вэк. Я молчу, даже не здороваюсь – пошел он в жопу.
– А что тут такого, еб твою мать? Я вон три года отбарабанил. Счас Сашка сидит. В зоне есть закон. Там все по честному. А здесь – кто кого наебет. Водки выпьете со мной?
– Ну, можно, вообще, – говорит Вэк. – Ты как? – Он смотрит на меня.
– Я не против.
– Ну, и правильно. Возражать – хуи рожать. А на холяву и уксус сладкий.
Он уходит на кухню.
– За что он в зоне был? – спрашиваю я Вэка.
– Не знаю. Кому-нибудь, въебал, наверное. Или спиздил что-то.
– Ну, что вы там? Идите сюда. Не стесняйтесь. Будьте как дома, но не забывайте, что в гостях. Особенно ты.
Он дает Вэку щелбана. Вэк дергается, но ничего не говорит.
На столе – бутылка водки и три граненых стакана 0,2. Батька Вэка нарезает хлеб и сало, разливает водку.
– Ну, будем.
Выпиваем.
– Нет, блядь, – говорит папаша Вэка. – Не понимаю я вас, молодежь. Какие-то вы все, блядь, не такие. Хитровыебанные, бля – вот вы кто. Мы были попроще. Что-то с вами не то. Это все Горбатый, наверное, виноват. Перестройки, хуейки. Все это хуйня. А вы, блядь, не такие. Вот ты мне когда последний раз рассказывал, как у тебя дела – хорошо или херово?
Он смотрит на Вэка. Тот не отводит глаза и сам пялится на него.
– А когда тебя мои дела начали волновать?
– Ну, вот. Начинается. Ладно, давайте по второй.
Он наливает. Выпиваем.
– Ты, как, футбол смотришь? – спрашивает у меня папаша Вэка.
– Какой сейчас футбол? Зима же, – Вэк смотрит на него, как на придурка.
– Не сейчас, а вообще, дурила.
– Ты поосторожней.
– Сам поосторожней, когда со старшими разговариваешь, еб твою мать. Нету, блядь, нормального футбола. «Динамо-Киев» – это хохлы, а я за блядских хохлов не болею. В «Спартаке» одни черножопые. «Динамо-Тбилиси» – ну, грузины играть умеют, только не тренируются ни хуя, пидарасы. Пьют. Такой вот футбол, бля.
– Тебе всегда все не нравится, – говорит Вэк.
Батька не отвечает, разливает остатки водки по стаканам.
– Ну, будем.
– А баба у тебя есть? – папаша Вэка пододвигается ближе ко мне. Когда он открывает рот, оттуда несет чесноком и «Примой». Он положил возле себя несколько головок чеснока и, кроме него, ничем не закусывает. Я пододвигаю к нему свою пачку «Космоса», но он ее не замечает и курит только свою «Приму».
– Нету, – говорю я.
– И правильно. Все бабы бляди. – Он смотрит на Вэка. – И твоя мамаша, в том числе.
Вэк охуело пялит на него глаза, и я понимаю: хорошо это не кончится.
– А что ты думаешь, она не блядовала? Блядовала конечно. Ты еще малый был. С трактористом, потом с грузином.
– Заткнись ты, блядь. Хули ты меня позоришь?
– А ты мне рот не затыкай. Я ведь могу и не понять.
Вэк бьет ему по рылу, и папаша падает вместе со стулом. Вэк подскакивает и начинает молотить его ногами. Я пытаюсь его оттащить, а то еще убьет на хуй – он итак чуть живой. Но Вэк молотит своего папашу, как робот какой-нибудь сраный.
Минут через пять он «сдыхает» и садится на табуретку – отдохнуть. Достает из папашиной пачки примину, закуривает.
Папаша ворочается и что-то бормочет. Хлебальник у него разбит. Он поднимается, на нас не смотрит, ничего не говорит и выходит из кухни. Стыдно, наверное, что родной сын пиздюлей навалял, да еще перед чужим пацаном.
– Ты так часто с ним? – спрашиваю я.
– Бывает. Пусть не выебывается.
– Что скомандовать – «на старт, внимание, марш»?
– Нет, это же тебе не бег. Крикни: «Пошел».
– Ладно.
Оба заводятся, и я кричу:
– Пошел.
Бык на «щучке» сразу отстает. К середине улицы Слон уже метров на десять впереди. Он оборачивается и начинает и начинает кривляться и орет:
– Говно твоя «щучка». Выкинь ее на помойку.
Из переулка выезжает ЗИЛ и сбивает «чезет» Слона. Он слетает с мотоцикла, и поднимается метров на пять в воздух, потом падает на асфальт головой вниз.
Бык останавливается, спрыгивает со «щучки» и бежит к нему. Я тоже бегу. Голова Слона расплющена, и из нее вытекли вымазанные кровью мозги.
– Дурак, блядь, – говорит водила, старый дядька со сморщенной мордой. – Летит, ни хера не смотрит, блядь.
Бык просит у меня сигарету.
– Ну, зато червонец отдавать не придется, – говорю я.
– Вообще-то да. Но пацана все равно жалко.
* * *
На остановке встречаю Клока, и мы садимся побазарить. Подходит Вэк:– Быка в ментовку вызывали насчет аварии. Но ни хуя ему не сделают: он не виноват, он сзади ехал. Слон сам его не заметил, потому что видит хуево. У него один глаз вообще не видит, а второй – хуево. Ему вообще не хуй было на мотоцикл садиться. А Быку только штрафу ввалят за то, что без прав.
Мы молча курим.
– А я сегодня мастака своего постелил, – говорит Вэк. – Гондон сам виноват: не надо было в залупу лезть. Стоим с пацанами в туалете, курим. Он приходит – хуе-мое, курить в туалете нельзя. Я ему показал как нельзя – ебнул по почкам и по ебальнику. Главное, что при всех пацанах с моей группы.
– И что тебе будет?
– Нихуя. Что, думаешь я первый его отпиздил? Он, долбоеб, думал, что если я первый курс, то можно понты кидать. Докидался. Теперь знает, до кого можно доебываться, а до кого нет.
– Смотри, вон Иванов пиздует, – говорит Клок.
Неформал подходит к остановке. Он снова отпустил волосы и вставил серьги.
– Э, привет! – кричит ему Вэк. – Иди сюда, расскажи, где ты сейчас, а то не виделись давно.
Неформал подходит без улыбки, с кислой рожей. Руки не подает, и мы ему тоже не подаем.
– Я сейчас в третьей школе учусь. Перешел.
– А зачем тебе все это говно в ушах, волосы, как у бабы, – говорит ему Вэк. – Или ты думал – из семнадцатой ушел, так можно ходить, как хочешь? Нет, по нашему району так не ходят.
– Это мое дело, как ходить. Тебя не касается.
– Что ты сказал? Повтори.
– Тебя это не касается.
– А если я ебну?
– Попробуй.
– И попробую.
Вэк дает ему прямого в челюсть. Неформал замахивается дать сдачи, но Вэк отбивает и засаживает ему ногой по яйцам. Неформал приседает, и Вэк добавляет ему в нос.
– Ты что, вообще нюх потерял – на своих пацанов заебываться? Еще раз увидим со всем этим делом – яйца оторвем. Понял?
– Понял.
– А теперь вали отсюда. Вон твой троллейбус.
Вэк поворачивается к нам:
– Заебали эти неформалы. В центре видели сколько их?
– И что, Пионеры их не трогают? – спрашиваю я.
– Нет. Они там все друзья. Пионеров половина сами металлисты. А тебе «металл» нравится?
– Нет.
– Ну и мне нет. Так что, пусть стригется или переезжает на Пионеры жить. Не постригется – сами постригем.
* * *
На следующий день я, Бык и Клок приходим в «контору» к Обезьяне. Кроме нас, там Гриб и еще несколько пацанов с района. Часов в девять вечера кто-то стучит в дверь.– Это еще кто? – орет Обезьяна. – Свои все дома.
Он подходит к дверям.
– Кто там?
– Участковый.
Обезьяна открывает, и входит старлей Миша по кличке «Горбатый». Он высокий и все время горбится.
– Добрый вечер, ребята. Как дела?
Никто не отвечает.
– Зря вы так. Я бы на вашем месте повежливее был. Все-таки на моем участке живете. Мало ли что...
– А что случилось? – спрашивает Обезьяна.
– Ничего. А вы думаете, если пришел, значит, обязательно что-то случилось? Я, может быть, просто пришел поговорить с вами.
Горбатый смотрит на штангу, гири.
– Спорт – это хорошо, спорт – это очень хорошо. Занимались бы лучше спортом, с девушками гуляли. Только не так, как с Анохиной. Вы ей, блядь, ноги целовать до конца жизни должны, а то сели бы на полную катушку. Черепкова знаете?
– Черепа? Знаем, конечно, – говорит Вэк. – Ну, и что?
– Ничего. У него уже жопа трещит на зоне. Думаешь, там любят тех, кто за изнасилование садится? Вот сядешь ты, и спросят у тебя, какая статья. И ты скажешь – такая-то и такая-то. А они потом спросят – а что это за статья такая? И ты скажешь – изнасилование. И тогда все станет ясно. И будут тебя в жопу без вазелина каждый день ебать. Понятно?
– Понятно, – Вэк говорит это с таким видом, чтобы мент понял: пора валить отсюда, всех уже достал.
– Нет, пацаны, вы поймите...
Все смотрят в пол и ждут, когда он уйдет. Но Горбатый продолжает нести свою херню:
– Я же для вас стараюсь. У меня – все нормально: квартира, жена, детей двое, на «Жигули» стою на очереди. А ведь до армии сам был таким, как вы. Я вырос на Рабочем. Спросите у пацанов постарше. Хотя, какие они уже пацаны? Взрослые мужики. Я тоже за Рабочий лазил когда-то. Всякое бывало.
– И поэтому Рабочий всегда пизды получал, – говорит Вэк, и все хохочут.
Горбатый махает рукой.
– Поймите, пацаны. Я только не хочу, чтобы вы по дурости сели.
– Не надо за нас волноваться. Не маленькие уже, – говорит Обезьяна. – Мамкину сиську не сосем, и папкин хуй тоже.
– А ты за всех не отвечай. Мы на тебя скоро уголовное дело заведем. Во-первых, за тунеядство. Во-вторых, за уклонение от армии. С тобой все уже ясно. Тебе дорога одна – в зону. А они – еще пацаны. И не надо их сводить.
– А нас никто не сводит. Ты нас не лечи. Понял? – говорит Вэк.
– А ты мне не тыкай. Счас переебу палкой – потыкаешь.
Горбатый хмуро смотрит на нас. Видно, что мы его допекли.
– Ну, ладно. Смотрите сами. Мое дело предупредить.
Он выходит.
* * *
Бухаем с Быком у него дома. Уже вставило, и хочется пойти поискать приключений на свою жопу.– Пошли к Гулькиной, – говорит Бык. Ничего поинтереснее своими тупыми мозгами он придумать не может.
– И что?
– Ничего. Поговорим. Вдруг добазаримся.
– А ты будешь базарить?
– Буду.
– Тогда пошли.
Гулькина живет с родоками в своем доме почти у самого химзавода, и мы херячим туда минут сорок. Бык два раза останавливается и зассывает чьи-то заборы, постоянно закуривает новую сигарету – потянет два раза и выкинет.
Когда доходим до ее дома, ясный перец, что от Быка толку ни хера не будет, и надо действовать самому. Бык остается ждать за калиткой, а я подхожу к двери и звоню. Открывает мамаша Гулькиной – высокая здоровая тетка, похожая на кобылу. Она, наверное, в молодости тоже неслабо ебалась, но сейчас ни у кого на нее не встает.
– Инна дома?
– А зачем тебе Инна?
– Поговорить надо.
– А кто ты такой?
– Одноклассник. Бывший.
В это время Бык начинает громко тошнить.
– Это еще что такое?
– Не знаю.
Мамаша Гулькиной отталкивает меня и выходит на крыльцо. Сквозь забор видно, как у Быка изо рта вытекает склизкая блевотниа. Она снова толкает меня, в этот раз сильнее.
– Забирай своего друга и уходи. И чтоб я вас здесь больше не видела.
– Ты что, охуела, сука – толкать меня? Счас въебу – хуй подымешься.
Я замахиваюсь на нее кулаком, она отступает к двери и заглядывает внутрь.
– Иван! Иди-ка сюда. Тут какие-то недоноски приперлись.
Иван, наверное, ее мужик или ебарь, и какой он – здоровый или нет, – я не знаю и на всякий случай съебываюсь через калитку.
Бык стоит возле лужи своей блевотины и вытирает рот рукавом куртки.
– Сваливаем, – говорю я ему, и мы бежим по переулку. Выблевавшись, он немного протрезвел. Добегаем до следующего переулка – вроде, никто не гонится. Останавливаемся и закуриваем.
– Хули ты малину испортил? Она бы ее позвала, если б не ты, долбоеб. Ты бы хоть дальше отошел, чтоб не так слышно было. А то подумала – какие-то алкаши, бля, пришли.
– Ладно. Хуй на нее.
– А к кому пойдем?
– Не знаю. Пошли на остановку, а там видно будет.
Проходим метров пятьсот – в переулок заворачивают какие-то пацан с бабой. Пацан пьяный и махает руками во все стороны, как пиздобол. Баба идет немного сзади и что-то ему орет. Они, наверное, поругались. Ни пацана, ни бабу я на нашем районе раньше не видел. Может, они здесь и живут, кто их знает?
Бык останавливается прикурить и начинает дрочиться со своей зажигалкой. Он где-то спиздил старую газовую зажигалку и теперь понтуется, типа деловой. Пацан не видит Быка и прет прямо на него. Бык прикуривает раза с десятого, прячет зажигалку и видит пацана, который сейчас в него врежется. Он берет сигарету в левую руку, а правую сжимает в кулак и бьет пацана в челюсть. Тот отступает, но не падает. Баба пищит. Бык стоит и курит, как будто ему все до жопы. Я стою рядом и жду, что будет, готовый, если что, помочь Быку. Пацан вытаскивает из кармана куртки бутылку вина – в ней осталось граммов сто – и разбивает о железный столб забора: делает «розочку». Бык отступает. Я кидаюсь на пацана сзади, но он увертывается и всаживает «розочку» Быку в живот. Баба снова пищит, как будто это ее саму «пописали». Пацан поворачивается ко мне. Ему лет двадцать или больше, и он уже такой упитый, что все ему по херу: «попишет» и дальше пойдет.
– Ты тоже хочешь?
– Нет, – говорю я.
– Тогда уябывай на хуй! – орет он на всю улицу, хватает свою бабу, которая опять пищит, как дурная, и волочет за собой.
Бык стоит, прислонившись к забору, и держится рукой за живот. На куртке кровь.
– Ему пиздец, – говорит Бык. – Припух пацан.
– Больно? – спрашиваю я.
– Терпимо.
– Идти сможешь?
– Смогу.
– Может, скорую вызвать?
– Какую, на хуй, скорую? Там неглубоко. Я же в куртке, еб твою мать.
* * *
Вся родня Клока уебала в деревню, и он захотел повыделываться перед нами, показать, какой он деловой в своей группе, где почти одни бабы. Типа, может ебать, кого захочет.Он пригласил троих баб из общаги и меня с Вэком. Садимся за стол в кухне. Клок ставит литр самогонки и жратву. По телевизору – он у них стоит на кухне, потому что в комнате обычно спит малый – поет Леонтьев. Терпеть не могу этого сраного выродка.
– Выключи ты этого козла, – говорю я Клоку.
– Нет, не надо. Он нам нравится, – возмущаются бабы. Ладно, хер с вами.
– Ну, как вам наш город? – спрашивает Вэк.
– Нормально, – отвечает одна, ее зовут Оля.
– А учеба?
– Ну, и учеба нормально.
– А чем еще кроме учебы занимаетесь?
– Ну, на дискотеки ходим.
Клок разливает самогонку.
– Ну, за знакомство.
Выпиваем.
– А как вы своих пацанов делите? – спрашиваю я у баб.
– А зачем его делить? – говорит Таня и улыбается Клоку. Он подходит к ней, становится за стулом и берет руками за сиськи. Она не вырывается, а наоборот, поворачивается к нему, и они сосутся.
Мне, получается, достается третья баба – тоже Таня. Она похуже этих двух: некрасивая и в каком-то колхозном свитере – такие только в деревне, носят, наверное.
Клок разливает остатки самогонки, мы допиваем, и он волочет Таню в комнату, а Вэк с Олей идут в ванную. Я остаюсь на кухне со второй Таней. Самогонка вставила слабо: литр на шестерых – это ерунда. Я не знаю, о чем с ней базарить. Она уставилась в телевизор: там сейчас поет Пугачева – старая корова, блядь. От не хуй делать я подсаживаюсь ближе и кладу руку ей на колено. Ноль реакции. Я держу руку на колене, потом веду руку выше – под юбку.
– Перестань, – говорит она.
– Что перестань?
– Ничего. Сам знаешь. То, что ты делаешь.
– А что я делаю?
– Ладно, не играй под придурка, – она отворачивается от телевизора и смотрит на меня, как учительница какая-нибудь сраная или чья-то мамаша, потом сбрасывает мою руку.
– Что-то не так? – спрашиваю я.
– У меня есть парень.
– Ну и что? У меня тоже, может быть, девушка есть.
– Ну, значит, тем более.
Она снова поворачивается к телевизору.
– Ну, ладно, не обижайся, – говорю я.
– Я и не обижаюсь. На таких не обижаются.
Минут через десять из комнаты выходит Клок.
– Пошли покурим.
Мы выходим на балкон.
– Ну, как? – спрашивает он.
– Никак. Говорит, парень есть.
– Ну, мало что говорит.
– А у тебя?
– Все класс. И поебались, и в рот взяла. Я ее уже ебал раньше. Как там Бык? Ты у него был?
– Нормально. В пятницу выписывают. Говорит, скоро на сбор сможет ездить.
Потом приходит и Вэк. По его роже ничего нельзя понять: такой он хитровыебанный пацан.
– Ну, что? – спрашиваю я.
Он не отвечает. Когда мы приходим с балкона в комнату, бабы уже собираются уходить.
– Посидите еще, – говорит Вэк.
– Да нет, нам учить надо, много задали всего, – говорит Оля.
Они одеваются и выходят.
* * *
– Хочешь с бабой познакомиться? – спрашивает Клок. Мы стоим возле магазина, пытаемся стрясти у кого-нибудь на пиво. – У меня телефон записан.– А что за баба? Из твоей группы?
– Нет, не из группы. Но нормальная баба. Сводишь в кино, потом отдерешь. Я сам ее не драл, а другие рассказывали.
– А сколько ей лет?
– Восемнадцать.
– Хорошо, давай.
– Если хочешь, пошли счас к телефону, позвонишь, добазаришься.
Из четырех автоматов на остановке работает только один, зато без копеек. Я набираю номер и закрываю дверь. Клок ждет на улице, но ему все слышно, потому что стекла в будке выбиты.
– Алло. Наташу можно?
– А это Наташа.
– Привет.
– Привет. А ты кто?
– Андрей.
– Какой Андрей?
– Обыкновенный.
– А откуда у тебя мой телефон?
– Я нашел бумажку, а там написано «Наташа» и этот номер.
– Ну и что ты хочешь?
– Познакомиться.
– А сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– А где ты учишься?
– В тридцать втором.
– А живешь?
– На Рабочем.
– Ну, считай – познакомились. И что?
– Ну, давай, может быть, встретимся?
– Когда?
– В субботу, например.
– Ну, вообще можно. А где?
– Давай возле кинотеатра «Спутник». В семь.
– Хорошо. А как я тебя узнаю?
– Ну, я такого среднего роста, волосы темные...
– А одет как будешь?
– Серые штаны и синяя куртка. А ты?
– Ну, я еще не знаю. Будет зависеть от погоды.
– Ну, ладно. До завтра.
– Пока.
Я кладу трубку.
– Ну, как? – спрашивает Клок.
– Договорились на завтра.
– Ну, ты, это самое, не теряйся. Своди в кино, потом – в кровать.
* * *
Я прихожу к «Спутнику» минут на пятнадцать раньше. Возле входа стоят несколько баб. Все в юбках и блузках, и любая может оказаться Наташей. Но ни одна ко мне не подходит.Я рассматриваю их и выбираю, какую лучше всего выебать. Одна довольно ничего – с короткой стрижкой и мелированием. Остальные все похуже.
К бабам подходят пацаны или другие бабы, и они, одна за другой, отваливают. Эта, с мелированием, уходит с длинным коротко стриженым пацаном.
Без пяти семь ко мне подходит невысокая толстоватая баба.
– Ты Андрей?
– Да.
– А я Наташа. Привет.
– Привет. В кино пойдем?
– Нет. Не хочу. Давай просто погуляем.
– Ну, давай.
– Ты здесь недалеко живешь? – спрашиваю я.
– Да. Ты кого-нибудь из этого района знаешь?
– Нет.
– А в училище?
– Никого.
– Ты же говорил, что в тридцать четвертом. Там Салим, Давыд, Зыра учатся.
– А в какой группе?
– Да откуда я знаю, в какой группе? Знаю, что учатся.
– Ну, там групп много. Я всех не знаю. А ты где учишься?
– В пятнадцатом. На швею. Заканчиваю.
– И потом что?
– Не знаю еще. У тебя сигареты есть?
– Есть.
– Давай сядем, покурим.
Садимся на скамейку рядом с площадью Свободы и старым пешеходным мостом через пути. Закуриваем мой «Космос».
– Как ты насчет того, чтобы выпить за знакомство? – спрашиваю я.
– Это можно. А где взять?
– Ты что, «точек» не знаешь?
– Вообще, знаю. Ну, тогда покажешь.
– Хорошо.
На «точке» я покупаю бутылку самогонки. Потом заходим в гастроном и берем полбулки хлеба и двести граммов ливерной колбасы. Она забирает со стойки в кафетерии стакан.
Садимся на скамейке во дворе. Уже темно. Я наливаю сначала ей.
– Ну, за знакомство.
Она выпивает. Я наливаю себе, выпиваю. Она режет колбасу ключом – больше ничего нет острого. Хлеб ломаем руками.
После второй я обнимаю ее за широкую, как у свиньи, талию и нащупываю через ветровку складки жира. Она не реагирует.
– У тебя пацан есть? – спрашиваю я – сам не знаю, зачем. Она смеется. Я нащупываю ее сиську под курткой и кофтой, но она убирает мою руку.
– Давай лучше выпьем.
– Давай.
Допиваем остатки самогонки, доедаем хлеб. Ливерка кончилась еще раньше.
Я снова лезу к ее сиське. Она не убирает руку, просит сигарету.
Я вытаскиваю две космосины из пачки: ей и себе. Пока курим, трогаю рукой ее сиську. Выбрасываю бычок и лезу к ней, чтобы поцеловать, но от нее так воняет смесью табака, сивухи и ливерки, что я останавливаюсь.
– В рот возьмешь? – спрашиваю я.
Она смеется и говорит:
– Нет.
– А так?
– Что так?
– Ну, ты понимаешь.
– Нет, не понимаю, – и она опять смеется.
– Ладно, не выебывайся.
– Это кто выебывается?
– Так что, может быть, возьмешь в рот?
– Нет.
– Ну, как хочешь.
– Ладно, я пошла. Спасибо за угощение.
– Тебя проводить?
– Не надо. Дорогу до остановки найдешь?
– Найду.
– Ну, пока.
– Пока.
* * *
Троллейбус набит народом. Сзади столпились одни мужики-работяги, и от них воняет дешевыми сигаретами и чесноком. Я еду на УПК во вторую смену, опаздываю.В давке кто-то дотрагивается до моей жопы, или мне просто кажется – не знаю. Насрать. Продолжаю смотреть в окно. Снова кто-то рукой проводит по жопе, но, может быть, случайно: троллейбус трясет, и все толкают друг друга.
На всякий случай поворачиваюсь. Мужики как мужики. Хуй проссышь.
Выхожу на площади Ленина. Меня догоняет какой-то низкорослый лысый урод с портфелем под мышкой. Он стоял в троллейбусе недалеко от меня.
– Что тебе надо? – спрашиваю я.
Он что-то шепчет, но я ни хера не могу разобрать.
– Что?
Он тянется к уху и шепчет:
– Как насчет того, чтобы пойти в подъезд и быстро-быстро?
Изо рта у него воняет, как будто ему туда насрали.
– Быстро-быстро что?
– Ну, как, что? Это самое.
– Валил бы ты лучше отсюда.
– Тебе что, спермы жалко?
– Мне тебя, дурака, жалко.
Я резко останавливаюсь и бью ему ногой по печени. Он падает. Портфель выпадает из рук и раскрывается. Оттуда сыплются какие-то чертежи. Я даю ему ногой в морду, и он садится на жопу.
– Не приебывайся к людям, пидарас сраный.
Поворачиваюсь и иду к УПК.
* * *
Сбор сегодня небольшой – человек пятнадцать. Из наших – я, Вэк и Клок. Залазим в троллейбус, закуриваем. На последнем сиденье – Синицкая с каким-то старым дядькой – наверное, муж. Она у меня больше ничего не ведет, и я с ней не здороваюсь.– Ребята, вы что, не знаете, что в троллейбусе не курят? Ну-ка, потушите сигареты. И это еще мои бывшие ученики – учила их когда-то основам Советского государства и права.
Вэк смотрит на нее и громко, на весь троллейбус, говорит:
– Пошла на хуй, дура.
Мы хохочем, Синицкая надувается, как жаба, и что-то бурчит мужу на ухо. Потом опять смотрит на нас.
– Мы их воспитываем, учим уму-разуму, а они вот так.
– Да не пизди ты, дура, – говорит Вэк. – А то, счас насуем по ебальнику. Лечит она нас.
– Ты бы выбирал выражения, – говорит муж.
– Счас тебе выберу, – Вэк подходит к нему и несколько раз несильно бьет по морде.
По роже Синицкой видно, что она соссала. А зачем людям мозги ебать? Мало того, что в школе, так еще и здесь. Она что-то шепчет мужу на ухо.
– Сиди, некуда выходить, – отвечает он громко. – Выйдем, а они – за нами. Научила, блядь, на свою голову.
Она молчит. Мы отворачиваемся: Синицкая со своим дедом нам больше не нужны. Они выходят на площади Фрунзе.
– Смотри, – говорю я Клоку. – Синицкая обоссалась со страху.
На сиденье, с которого она встала – мокрое пятно.
Сбор получается херовым. Нас пиздят Космонавты: их человек тридцать, если не больше. Мне разбивают губу и ставят два «финика» под глазом. По дороге назад со злости даем пизды в троллейбусе двум пацанам не с нашего района: они за каким-то интересом ехали на Рабочий – к другу или к бабам, хер их там поймешь.
* * *
Вечером на остановке нет никого из наших, и я иду домой к Вэку. Он открывает мне сам.– Заходи.
Я разуваюсь и прохожу в комнату.
– Слышал, Быру выгнали из учила? – спрашивает он.
– За что?
– За то, что мудак. Выебывался больше всех, хотел показать, типа «основной». У себя на районе ноль, а там думал запонтоваться. Ну, запонтовался. В учило не ходил, ни хуя не делал вообще, типа самый деловой, и все ему по хую. Ну, его и выгнали на хуй. Сейчас армия светит.
– Как армия?
– А ему уже восемнадцать скоро будет. Этот придурок в первом классе три года сидел. Ты что, не знал?
– Нет.
– Три года сидел. Он вообще тормозной, хуже Быка. Ну, и выебывался там больше всех.
– И что он теперь будет делать?
– Ничего. Получил пизды от мамаши. Она прямо в учило приехала и при всех ему пиздюлей навешала. Сказала, из дома выгонит на хуй.
– Откуда ты знаешь?
– Пацан знакомый рассказывал. Он в его группе учится.
– Ну, а Быра что?
– Ничего. Психанул, побежал куда-то. Хуй она его выгонит из дома, но мозги поебет. Так ему и надо, придурку. Я его сегодня видел пьяного. Он мне всякую хуйню говорил – типа сам ушел из училы и хочет в армию, типа, армия – это заебись, почти как зона.
Хлопает дверь. В комнату заглядывает сморщенный маленький алкаш с наколками на обеих руках – папаша Вэка.
– Ну, что, герои? Как жизнь? В зону скоро?
– Завтра утром, – отвечает Вэк. Я молчу, даже не здороваюсь – пошел он в жопу.
– А что тут такого, еб твою мать? Я вон три года отбарабанил. Счас Сашка сидит. В зоне есть закон. Там все по честному. А здесь – кто кого наебет. Водки выпьете со мной?
– Ну, можно, вообще, – говорит Вэк. – Ты как? – Он смотрит на меня.
– Я не против.
– Ну, и правильно. Возражать – хуи рожать. А на холяву и уксус сладкий.
Он уходит на кухню.
– За что он в зоне был? – спрашиваю я Вэка.
– Не знаю. Кому-нибудь, въебал, наверное. Или спиздил что-то.
– Ну, что вы там? Идите сюда. Не стесняйтесь. Будьте как дома, но не забывайте, что в гостях. Особенно ты.
Он дает Вэку щелбана. Вэк дергается, но ничего не говорит.
На столе – бутылка водки и три граненых стакана 0,2. Батька Вэка нарезает хлеб и сало, разливает водку.
– Ну, будем.
Выпиваем.
– Нет, блядь, – говорит папаша Вэка. – Не понимаю я вас, молодежь. Какие-то вы все, блядь, не такие. Хитровыебанные, бля – вот вы кто. Мы были попроще. Что-то с вами не то. Это все Горбатый, наверное, виноват. Перестройки, хуейки. Все это хуйня. А вы, блядь, не такие. Вот ты мне когда последний раз рассказывал, как у тебя дела – хорошо или херово?
Он смотрит на Вэка. Тот не отводит глаза и сам пялится на него.
– А когда тебя мои дела начали волновать?
– Ну, вот. Начинается. Ладно, давайте по второй.
Он наливает. Выпиваем.
– Ты, как, футбол смотришь? – спрашивает у меня папаша Вэка.
– Какой сейчас футбол? Зима же, – Вэк смотрит на него, как на придурка.
– Не сейчас, а вообще, дурила.
– Ты поосторожней.
– Сам поосторожней, когда со старшими разговариваешь, еб твою мать. Нету, блядь, нормального футбола. «Динамо-Киев» – это хохлы, а я за блядских хохлов не болею. В «Спартаке» одни черножопые. «Динамо-Тбилиси» – ну, грузины играть умеют, только не тренируются ни хуя, пидарасы. Пьют. Такой вот футбол, бля.
– Тебе всегда все не нравится, – говорит Вэк.
Батька не отвечает, разливает остатки водки по стаканам.
– Ну, будем.
– А баба у тебя есть? – папаша Вэка пододвигается ближе ко мне. Когда он открывает рот, оттуда несет чесноком и «Примой». Он положил возле себя несколько головок чеснока и, кроме него, ничем не закусывает. Я пододвигаю к нему свою пачку «Космоса», но он ее не замечает и курит только свою «Приму».
– Нету, – говорю я.
– И правильно. Все бабы бляди. – Он смотрит на Вэка. – И твоя мамаша, в том числе.
Вэк охуело пялит на него глаза, и я понимаю: хорошо это не кончится.
– А что ты думаешь, она не блядовала? Блядовала конечно. Ты еще малый был. С трактористом, потом с грузином.
– Заткнись ты, блядь. Хули ты меня позоришь?
– А ты мне рот не затыкай. Я ведь могу и не понять.
Вэк бьет ему по рылу, и папаша падает вместе со стулом. Вэк подскакивает и начинает молотить его ногами. Я пытаюсь его оттащить, а то еще убьет на хуй – он итак чуть живой. Но Вэк молотит своего папашу, как робот какой-нибудь сраный.
Минут через пять он «сдыхает» и садится на табуретку – отдохнуть. Достает из папашиной пачки примину, закуривает.
Папаша ворочается и что-то бормочет. Хлебальник у него разбит. Он поднимается, на нас не смотрит, ничего не говорит и выходит из кухни. Стыдно, наверное, что родной сын пиздюлей навалял, да еще перед чужим пацаном.
– Ты так часто с ним? – спрашиваю я.
– Бывает. Пусть не выебывается.