Страница:
– Это меня товагищ Дзегжинский снабдил, – словоохотливо сообщил он.
– Так во всех ваших биографиях написано, что вы ездили безоружный и в сопровождении одного лишь шофера Степана Гниля! – подозрительно заметил Афанасьев.
– Не Гниля, а Гиля. И в каких это еще биоггафиях? Навегно, опять меньшевики клевету написали!
– Ладно, – сказал Афанасьев, – я тоже предусмотрительный. Всё-таки не на Гавайи прибыли. Позаимствовал пистолет у Коляна. Правда – газовый. Но и так сойдет. Пойдемте, Владимир Ильич.
– А эти товагищи?
Женя оглянулся на растянувшихся на траве дионов, вовсю сопящих носом. Здоровенные грудные клетки ходили, как кузнечные мехи. Афанасьев махнул рукой и сказал:
– Да ну их! Они тут на травке храпеть будут еще часа три! Не растормошишь! Уж я знаю. Не первый день знакомы!
Про себя же Афанасьев подумал: «Вот уж не ожидал, что Владимир Ильич у нас такой альтруист и донкихот! По его деятельности в нашей стране этого и не скажешь! Впрочем, вряд ли он сильно сможет расположить меня к себе этими штучками!.. Да и зачем ему это?»
Тем временем Владимир Ильич первым приблизился к трем альгвасилам, которые колотили дона Педро и уже принимались вязать его прочными кожаными ремнями, и к четвертому стражнику, крепко ухватившему девушку за волосы:
– Эй, товагищи! Постойте! Что это за безобгазие?
Надо отметить, что обратился он к ним на чистом испанском. Хотя, конечно, образца двадцатого века. Полиглот был вождь. Впрочем, те поняли и современный испанский. Но от своего увлекательного занятия оторвались не сразу, очевидно приняв Ильича в его диковинном одеянии за какого-то чудака, которого тоже не грех поместить в застенок. До выяснения, как говорится. Женя Афанасьев был меньше расположен к расточению сентенций. Быть может потому, что не знал испанского – ни современного, ни тем паче средневекового. Он подскочил к альгвасилу, который в поте лица тащил донну Инезилью за волосы, и врезал тому так, что испанец повалился как подкошенный, широко раскинув ноги. Только тут трое других стражников соблаговолили обратить свое внимание на вновь прибывших. Они отпустили дона Педро, который в полубессознательном состоянии упал на траву, чрезвычайно напомнив этим Поджо и Эллера, отдыхающих на берегу Тахо в нескольких десятках метров поодаль. Двое бросились на Афанасьева, а третий проявил хищнические феодальные инстинкты и устремился на вождя мировой революции, который с чрезвычайно нахальным видом смотрел на всю группу стражей святой инквизиции. Очевидно, всем своим пролетарским видом давая понять, во что он ставит эту организацию в частности и всю религию как опиум для испанского народа – в целом.
Ильич ловко отступил в сторону, проведя довольно неуклюжему альгвасилу нехитрую подножку, отчего тот ткнулся носом в траву, а потом, не прибегая к пистолету, обезоружил испанца, подобрав выпавшую шпагу. «Вечно живой Ильич», – невольно поймав себя на малой толике восхищения, подумал Афанасьев, в свою очередь выстрелив из газового пистолета в другого альгвасила. Еще один захотел пропороть его шпагой. Конечно, Женя не пришел в восторг от такого намерения, потому не без труда уклонился и в свою очередь запустил в него окровавленным кинжалом, которым еще недавно орудовал дон Педро. Кинжал полетел не так, как хотелось бы выходцу из другого мира, но всё-таки угодил стражнику по лбу и на время оглушил. Женя споро подскочил к нему и несколько раз (в лучшем духе Коляна Ковалева, который примерно такими же методами окучивал лохов в начале девяностых годов двадцатого века) пнул несчастного служителя законности.
– Вот тебе, урод! Не будешь девушек за волосы таскать! Вот тебе!
Альгвасилы, обезоруженные, потрепанные и окровавленные, в разной степени вменяемости, расположились на траве. Один откровенно валялся, второй, постанывая, держался за окровавленный бок, третий и не знал, за что хвататься, так сурово его отделали. Четвертый держался за голову и круглыми глазами смотрел на заступничков. Дон Педро тоже не отличался интеллектуальной миной на лице. Приоткрыв рот, он рассматривал невесть откуда подоспевшую подмогу, а потом выдавил:
– С кем имею честь, сеньоры?
– Мы по делам пгибыли в Толедо, – затараторил Владимир Ильич, раскачиваясь на месте взад-вперед. – Ведь, если мне не изменяет память, во вгемена Тогквемады именно Толедо являлся столицей Испании, не так ли, батенька? Очень, очень йад! Мы вот тут пгоходили мимо и увидели, что с вами и вашей дамой йазпгавляются, пгямо скажем, пещегными методами! Нам нужен товагищ Тогквемада! Где его кабинет, не подскажете? Агхисгочно! – прибавил он уже по-русски и, лукаво щурясь, глянул на Женю, а потом засмеялся мелким, дребезжащим бисерным смехом. И перевел взгляд на испанского гранда.
Реакция дона Педро была совершенно непредсказуемой. Он так и подскочил на месте, а потом, схватив шпагу прямо за гибкую часть клинка, размахнулся… Дон Педро был так взвинчен, что не заметил, как порезал себе пальцы. Эфес клинка описал в воздухе незамысловатую кривую и опустился точно… на голову улыбающегося товарища Ульянова! Дон Педро ударил его раз и другой… Владимир Ильич, не успев понять, вследствие чего случился такой поворот событий, осел вниз, потерянно взмахнув руками.
– Колдовство! – завопил дон Педро, тыча пальцем в своего недавнего спасителя, который получил от неблагодарного гранда такой фунт изюму. – Колдовство… это… это она!! Больше некому, это она, а я неповинен!
И он принялся читать молитву «Pater noster» («Отче наш»), перемежая ее нехитрыми испанскими ругательствами и отчаянной божбой.
– Колдуны и бесы! А она колдунья! Славься в веках, великий Торквемада! О, как зорок твой взор!
Альгвасилы поднялись и, хромая кто на левую, кто на правую, кто на обе ноги, направились к Афанасьеву и Владимиру Ильичу. Женя выстрелил повторно, но это уже не могло остановить вошедших в раж служителей славной католической церкви. Стражники оперативно сбили его с ног и в лучших традициях российского ОМОНа немного попинали ногами; причем Афанасьев, который на своем веку претерпел подобное отношение и со стороны отечественных органов, был вынужден признать, что в средневековой Испании «обслуживание» не менее качественное, чем в России-матушке образца конца двадцатого – начала двадцать первого века. Неблагодарная скотина, испанский гранд дон Педро де Сааведра, между тем продолжал орать:
– Каюсь, отцы мои!! Верю, что сам Сатана шептал мне обольстительные слова нежными девичьими губами! А ее отец хром, как сам Люцифер, сброшенный в преисподнюю за гордыню! Видели бы вы его, этого старого скупого мориска8! Эта черномазая мавританка – ведьма, ведьма, ибо помощь приспела к ней из самой геенны огненной!
Женя Афанасьев, экзекуцию которого уже закончили и теперь вязали теми самыми кожаными ремнями, что были предназначены для дона Педро, начал смутно осознавать, в чем дело. Испанский храбрец, по-видимому, в самом деле истово защищал свою даму, но что-то в облике его спасителей напугало храброго сына Кастилии. Впрочем, немудрено, зло подумал Женя. Владимир Ильич с его костюмчиком и узкими глазками мало походил на того, с кем хотя бы теоретически мог общаться дон Педро… Но всё-таки тут что-то не то.
– Разберутся, – громко и сквозь зубы сказал Афанасьев. – Отцы-инквизиторы непременно разберутся, они люди душевные!
Товарищей Ульянова-Ленина и Афанасьева скрутили и усадили спина к спине, девушке просто стянули руки за спиной и прислонили к скале. Дон Педро стоял на коленях и тонким голоском выл какую-то тоскливую католическую молитву. С его лица стекали струйки. Альгвасилы, утомленные баталией и начавшейся жарой, расселись рядом, как воробышки, и тяжело дышали, смахивая с усталых смуглых лиц пот и кровь. Умаялись, сердешные. Впрочем, один альгвасил, самый молодой, самый неповрежденный или же самый тренированный, прошелся до берега Тахо, и там, если судить по его воплям, наткнулся на спящих дионов. Впрочем, позднейшая судьба Эллера и Поджо осталась для Афанасьева и Владимира Ильича неясной, потому что как раз в этот момент к месту инцидента подкатил местный аналог ППС (патрульно-постовой службы) – повозка, запряженная двумя низкорослыми мулами. В ней сидел толстый возница. Владимир Ильич попытался унять жужжание в поврежденной голове и сказал:
– Странно, батенька. Очень странно! Такая большая повозка, такой крупный, знаете ли, водитель, этакий человечище… нас семь человек, если считать за человеческую единицу этого проклятого феодального кровососа дона Педро, черти б его драли, – и такие маленькие мулы! Архималенькие! Как они все это потащат, батенька?
– А мне другое странно, – немедленно ответил Женя. – Что вы, товарищ Ульянов, после этого злополучного удара по башке, кажется, перестали картавить. Утеряли свой фирменный речевой знак, так сказать!
– В самом деле? – спросил Владимир Ильич, в то время как альгвасилы, подняв его над землей, потащили в повозку. – Да что вы такое говорите? Постойте… Ну-ка… Рррррыба! Рррррак! Крррррасная аррррмия! На горрррре Арарат зреет крррасный виногрррад! Ара-ара-ара-рат, зреет кррррасный виноград! Ай, вот оно что! Вот видите, батенька, во всем нужно находить свои положительные стороны – даже в том, что вас схапала проклятая инквизиция! Впрочем, мне не впервой по тюрьмам!
И Владимир Ильич, задрыгав ногами, запел дрянным дребезжащим голоском, рождающим устойчивые ассоциации с жестяным тазом, в который льется струйка бог весть чего:
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вместо созерцания красот пришлось удовлетвориться тем, что подбрасывал путь по, как назло, самым заштатным улочкам столицы Испании. Впрочем, как убедился Женя, в то время Толедо был гремучей смесью убожества и величия. Маленькие грязные домишки лепились прямо к роскошным дворцам, построенным то ли маврами, то ли под прямым мавританским влиянием. Грязная вонючая вода текла по узким улицам с высокими мрачными зданиями по обеим сторонам. Правда, высокими эти здания могли показаться разве что средневековому обывателю, потому что мало какой дворец был выше трех этажей. На улицах было, мягко говоря, уныло, потому что, во-первых, здесь было темно, словно в ущелье. А во-вторых, согласно канонам мавританской архитектуры, на улицы не выходило практически ни одно окно. Впрочем, самим обитателям Толедо так не казалось: по улицам, ловко перепрыгивая через зловонные потоки, шли модницы, поцокивая высокими деревянными каблуками, девушки с мантильями на головах, сопровождаемые расторопными дуэньями, бедняки в лохмотьях настолько бесформенных, что трудно было представить, какого все это фасона и из чего сшито.
На фоне вечно спешащей современной Москвы, неулыбчивой и деловитой, испанское население показалось Жене Афанасьеву неспешным, довольным жизнью и не утруждающим себя погоней за временем. Даже бедняки весело хохотали, показывая не бог весть какое количество зубов. Деловитые и разбитные торговцы-мавры прытко рыскали промеж граждан Толедо, предлагая решительно всё – от вина, которое им самим пить было запрещено, и разной снеди до отрезов ткани, зеркал и женских чепчиков, расшитых рюшечками.
Однако когда на улице появлялась повозка с альгвасилами, веселье мгновенно затихало, словно огромная невидимая рука душила все звуки и стирала все улыбки. Священник в белой сутане, встреченный нашими героями неподалеку от церкви Санто-Доминго-эль-Антигуо, сурово посмотрел на ППС инквизиции и проводил его долгим взглядом.
– Мрачный парень! – воскликнул Женя. – И церковь такая… мрачная!
– Э, батенька, – быстро возразил образованный Владимир Ильич, – эта церковь расписана великим Эль Греко!.. то есть будет расписана, – поправился он.
Из церкви стройно тянулись мрачные католические гимны. От их звуков, казалось, стыла кровь в жилах. Женя представил себе ряды священников в белом, с одинаковыми впалыми щеками, съеденными истовой аскезой, с лихорадочно-фанатичным взглядом… стены храма, мутные лики святых, звук органа, поющий о бренности жизни… Ему стало жутко. Он скрипнул зубами и произнес:
– Давайте и мы споем, а, товарищ Ульянов? Помирать – так с музыкой! Не всё ж этим инквизиторам тянуть свою нудную хоральную латынь!
– А что? – спросил Владимир Ильич. От удара эфесом шпаги по голове у него в мозгах, видно, что-то сдвинулось, и потому он был беспричинно весел – совершенно вразрез с ситуацией. – Что споем? Какие песни?
– Только увольте от ваших революционных!..
– Да я уж понял, что вы реакционер, батенька, – ухмыльнулся Ильич.
– Это вы скажете сеньору Торквемаде!
При этом имени все сидящие в повозке согласно вздрогнули, мулы задрожали и забили хвостами, словно отгоняя мух, а несколько проходящих мимо уличных торговцев бросились бежать врассыпную. Один так торопился, что даже уронил лоток.
Женя покосился на них, потом на девушку, в полуобморочном состоянии сидевшую рядом с ним, тупо уставился в спины своего конвоя, а потом заорал во всю глотку:
– Любимую коляновскую!.. «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла!.. Гоп-стоп, ты много на себя взяла!.. (Женя выразительно толкнул девушку локтем.) Теперь оправдываться поздно, посмотри на звезды, посмотри на это небо…» Владимир Ильич, подтягивайте за мной! «…взглядом, бля, тверезым, посмотри на это море – видишь это всё в последний раз!»
– Актуальное звучание! – одобрил товарищ Ульянов, и следующий куплет (перескочив, впрочем, через один и нещадно перевирая слова) они уже выводили вместе:
Гоп-стоп, теперь пощады не проси.
Гоп-стоп, и на луну не голоси,
Ух, это каменное сердце жабы подколодной,
А лучше позовите Герца, старенького Герца,
Он прочтет ей модный, самый популярный,
В нашей синагоге отходняк!!!9
Характерно, но стражи порядка даже не сделали попытки помешать задержанным закончить их бравую вокальную партию. Наверно, звуки незнакомой песни на неведомом языке хоть как-то разгоняли мутную, душную скуку, опускавшуюся на Толедо в связи с полдневной жарой. Улицы пустели по мере приближения повозки к конечному пункту пути, и когда наконец мулы выехали на небольшую площадь к приземистому двухэтажному зданию с парадным входом в готическом стиле, Женя и Ильич, бодрясь, распевали залихватское:
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди!
Владимир Ильич, которого только что обучили словам этой близкой ему песни, даже приплясывал – насколько позволяли кожаные ремни, коими он был опутан с ног до головы. Но даже и он сообразил своей ушибленной и перегревшейся на солнце головой, что стало не до веселья, когда они оказались у массивных двойных деревянных ворот, укрепленных железными перекладинами. Над ними висел щит с зеленым крестом святой инквизиции, изготовленный из двух простых сучьев, с которых свисали еще побеги с листьями. Святые отцы, верно, ценили флористику и соответствующий дизайн. Под крестом честь честью красовался девиз: Exsurge Domine et judica causam Tuam.
– «Восстань, Господи, и оправдай дело твое», – медленно перевел Женя Афанасьев. – Н-да… мрачный девиз. Тут все на Господа списывают, как у вас – на пролетариат: дескать, всё во имя пролетариата!
– Попрошу пролетариат не трогать! – огрызнулся Владимир Ильич. – Вот посмотрел бы я на вас, товарищ, что бы вы сказали на Лубянке у товарища Дзержинского.
– Ну, судя по всему, примерно то же самое, что буду говорить вот в этом милом домике, – кивнул Женя, – наверно, местный аналог Лубянки. Буду сознаваться во всём!!!
Афанасьев оказался совершенно прав. Их привезли в так называемый Священный дом, как именовали тюремные замки инквизиции. Жене и Владимиру Ильичу развязали ноги и вместе с девицей втолкнули в маленькую дверку, открывающуюся в одной из створок ворот. Женя смотрел не столько со страхом, сколько с любопытством… В сущности, они прибыли туда, куда надо, может, только не в том качестве?.. Но это уже частности. Афанасьев наблюдал…
Из просторного каменного вестибюля, располагавшегося за воротами, деревянная лестница круто уходила на второй этаж; правда, туда их не повели, а подтолкнули в глубину помещения, где начинался длинный коридор, похожий на тоннель. Ступени в его левой стене вели в «номера» – подземные камеры для «гостей» святой инквизиции. Из приятной после уличной жары прохлады «вестибюля» (как Женя про себя назвал это помещение) сквозь решетки в дальней стене открывался превосходный вид на внутренний дворик, засаженный яркими цветами, названий которых Женя не припоминал, зелеными кустами, виноградом, обвивающимся вокруг черных брусьев, поддерживаемых гранитными колоннами. Фиговое дерево отбрасывало роскошную тень на кирпичную стену и крытую аркаду с мавританскими орнаментами, по которой чинно, парами, как влюбленные по бульвару, прохаживались отцы-доминиканцы в черно-белых одеяниях, гнусаво бубня себе под нос дневную службу.
«А ведь это, судя по всему, местный аналог то ли Лубянки, то ли Бутырки, – размышлял Афанасьев, – по крайней мере интерьер тут поприличнее, чем в наших тюрягах. И люди такие благообразные!.. Пахнет опять же хорошо, а не как у нас – разным дерьмом!»
Пахло в самом деле приятно и благочинно – ладаном и разогретым воском из находящейся чуть в отдалении часовни.
– Может, набрехали историки про инквизицию-то? – пробормотал Женя себе под нос. – По крайней мере никаких атрибутов зверства я что-то пока не вижу. А историки любят приврать, пофантазировать…
И он поведал эту мысль Владимиру Ильичу.
Впрочем, ни развить ее, ни опровергнуть тот не успел, потому что их втолкнули в коридор и, проведя по круто забирающим вниз каменным ступеням, втолкнули в… Собственно, сначала они и не поняли куда. Темнота ослепила не хуже самого яркого света – до рези в глазах, до мутных белых пятен, плавающих перед взором. Только спустя минуту удалось оглядеться и установить, что они находятся в небольшой камере со стенами из тесаного камня. Под самым потолком крошечное решетчатое окно, от которого было примерно столько же света, сколько от козла Тангриснира молока. Пусть даже непастеризованного молока. Основной источник света, от которого хоть что-то удалось разглядеть, представлял собой кривую глиняную плошку, в которой плавало что-то вроде фитиля. В плошку до половины был налит вонючий жир, который больше портил и без того спертую атмосферу, чем горел.
Владимир Ильич оглянулся и, рассмотрев, что и Женя Афанасьев, и девушка-«ведьма» (!) по-прежнему с ним, проговорил почему-то по-испански:
– Как же так? Камера одноместная, а сюда запихали сразу троих, к тому же одну женщину! – Чуть подумав, он повторил то же самое по-русски, на что получил следующий Женин ответ:
– А что вы хотели? При вашем преемнике, товарище Сталине, по сто человек в пятиместную камеру пихать будут! Да это еще что! В двадцатиместное помещение сажали по триста с лишним человек, так что приходилось спать в несколько слоев, друг на друге, а надышано было так, что зимой спали с открытым окном!
– Это все меньшевистские штучки! – не соглашался Владимир Ильич. – Совсем обнаглели местные жандармы! Это же надо – троих в одиночку посадить?
– Да ладно! Радуйтесь, что сразу в камеру пыток не отправили, где мы быстро признались бы, что – патентованные колдуны и дипломированные ведьмаки!
– А вы тоже хороши – так разозлить местную полицию! – перекладывая с больной головы да на здоровую, нагло заявил товарищ Ульянов.
Женя взбеленился:
– Ах, я?.. А уж как вы отличились, товарищ вождь! Да, кстати!.. Обращение к инквизиторам «товарищи!» очень своевременно. И по степени своевременности оно напоминает мне об императоре Гелиогабале, который занимался следующим. Вам будет интересно послушать, чтобы убить время в этой гостеприимной камере. К тому же вы – великий политический деятель, е-мое! Так вот. Римский император Гелиогабал был очень веселый человек, не менее веселый, чем его предшественники Нерон, Калигула, Тиберий и Каракалла. А император Гелиогабал отличился тем, что раздавал высшие государственные должности… по размерам половых членов. По всему Риму катались посланники императора – декурионы и легаты – и измеряли у римлян сами уже слышали что. Вот такая история – просто-таки Золушка наоборот, только в случае с Золушкой измеряли всё-таки башмачок, точнее, ножку по башмачку. Так вот, однажды этот милый государственный муж решил доказать народу свою сугубую близость к нему – не то что декабристы, которые, кажется, по вашим же словам, Владимир Ильич, «были страшно далеки от народа». Что он сделал? Собрал конгресс всех проституток Рима, сам переоделся в женскую одежду и обратился к ним… ну да! Император сказал: «Товарищи!..» Не коситесь и не сверкайте глазами, товарищ Ленин. Исторический факт, между прочим!
– Возмутительное распутство! – дал суровую отповедь вождь. – Какие еще ему «товарищи»?
– Примерно такие же, как нам – инквизиторы, которых вы хлестали этим дружественным словечком!
Любимец всех советских детей едва ли не впервые в своей личной биографии не нашелся что ответить. Он присел у стены и буркнул:
– И всё-таки это архибезобразие! Запихнуть троих в одноместную камеру, сырую, промозглую, без света, черт знает что! Такое даже жандармы себе не позволяли.
Афанасьев хотел уж было сказать, что они находятся практически в курортных условиях по сравнению с тем, что будет твориться в СССР чуть погодя после Ленина, но…
Троих?
– Четверых… – тихо поправил Женя. Потому что в тот самый момент, когда Ильич произносил свою гневную тираду, в размытом свете коптильника появилось чье-то чумазое лицо – черное до такой степени, что Афанасьев сначала подумал, будто это негр. Впрочем, длинный нос, скулы и весело оттопыренные уши едва ли могли принадлежать представителю негроидной расы, а когда нежданный сокамерник вытер лицо рукавом грязной рубахи, оставив на лбу и на щеке две светлые полосы, окончательно выяснилось, что никакой это не негр. Он улыбнулся во весь рот, и было как-то странно видеть белозубую улыбку в этой мрачной инквизиторской камере.
– Кто вы, товарищ? – спросил у него Владимир Ильич на испанском, видимо, забыв о недавней отповеди касательно подобного обращения «товарищ» в суровых условиях инквизиторской Испании.
– Джованни, – следовал ответ.
– Ага, итальянец! – обрадовался Владимир Ильич. – Это очень даже хорошо! Я по-итальянски говорю очень даже прилично! Помнится, мы с товарищем Горьким жили на Капри, так какие там рыбаки жили! Вы, кстати, не рыбак? – переходя на итальянский, спросил Ильич.
Сосед по камере отвечал на странном, но, несомненно, итальянском (образца шестнадцатого века) языке:
– Нет, не совсем. Я – моряк.
– Ага, моряк? – воскликнул Ленин. – Прекрасно. А сюда за что попал? Хотя тут, наверно, могут и ни за что… Пока власть у реакционеров, попов и эксплуататоров, простому человеку трудно, ой трудно! За что сюда попали, товарищ?
– За говорящую жабу.
Владимир Ильич запнулся и обеими ладонями принялся наглаживать лысину. Потом произнес неуверенно:
– За говорящую жабу? За пьянство, что ли?
Женя Афанасьев весьма приблизительно знал итальянский – был на факультативных курсах этого языка в университете – и мог только догадываться, о чем беседуют Владимир Ильич и моряк Джованни. Между тем последний ответил:
– Почему за пьянство? За колдовство. Я – неаполитанец, но живу и торгую на кораблях Венецианской республики. Прибыл я в Испанию и у одного мавра за высокую цену купил говорящую жабу. Дорого платил, но в Венеции мне дали бы вдесятеро против моей цены! Там любят диковины. А тут не донес я жабу до своего корабля. Поймали меня альгвасилы и приволокли в инквизицию. Дескать, я колдун, а жаба – это заколдованный испанский гранд. Они тут ищут какую-то жуткую колдунью по имени Абигойя, которая якобы напустила порчу на скот и послала неудачи в войне с Гранадой. И вообще ведет очень вредный образ жизни. Хватают всех подряд. Торквемада спустил с цепи всех своих псов.
– Так во всех ваших биографиях написано, что вы ездили безоружный и в сопровождении одного лишь шофера Степана Гниля! – подозрительно заметил Афанасьев.
– Не Гниля, а Гиля. И в каких это еще биоггафиях? Навегно, опять меньшевики клевету написали!
– Ладно, – сказал Афанасьев, – я тоже предусмотрительный. Всё-таки не на Гавайи прибыли. Позаимствовал пистолет у Коляна. Правда – газовый. Но и так сойдет. Пойдемте, Владимир Ильич.
– А эти товагищи?
Женя оглянулся на растянувшихся на траве дионов, вовсю сопящих носом. Здоровенные грудные клетки ходили, как кузнечные мехи. Афанасьев махнул рукой и сказал:
– Да ну их! Они тут на травке храпеть будут еще часа три! Не растормошишь! Уж я знаю. Не первый день знакомы!
Про себя же Афанасьев подумал: «Вот уж не ожидал, что Владимир Ильич у нас такой альтруист и донкихот! По его деятельности в нашей стране этого и не скажешь! Впрочем, вряд ли он сильно сможет расположить меня к себе этими штучками!.. Да и зачем ему это?»
Тем временем Владимир Ильич первым приблизился к трем альгвасилам, которые колотили дона Педро и уже принимались вязать его прочными кожаными ремнями, и к четвертому стражнику, крепко ухватившему девушку за волосы:
– Эй, товагищи! Постойте! Что это за безобгазие?
Надо отметить, что обратился он к ним на чистом испанском. Хотя, конечно, образца двадцатого века. Полиглот был вождь. Впрочем, те поняли и современный испанский. Но от своего увлекательного занятия оторвались не сразу, очевидно приняв Ильича в его диковинном одеянии за какого-то чудака, которого тоже не грех поместить в застенок. До выяснения, как говорится. Женя Афанасьев был меньше расположен к расточению сентенций. Быть может потому, что не знал испанского – ни современного, ни тем паче средневекового. Он подскочил к альгвасилу, который в поте лица тащил донну Инезилью за волосы, и врезал тому так, что испанец повалился как подкошенный, широко раскинув ноги. Только тут трое других стражников соблаговолили обратить свое внимание на вновь прибывших. Они отпустили дона Педро, который в полубессознательном состоянии упал на траву, чрезвычайно напомнив этим Поджо и Эллера, отдыхающих на берегу Тахо в нескольких десятках метров поодаль. Двое бросились на Афанасьева, а третий проявил хищнические феодальные инстинкты и устремился на вождя мировой революции, который с чрезвычайно нахальным видом смотрел на всю группу стражей святой инквизиции. Очевидно, всем своим пролетарским видом давая понять, во что он ставит эту организацию в частности и всю религию как опиум для испанского народа – в целом.
Ильич ловко отступил в сторону, проведя довольно неуклюжему альгвасилу нехитрую подножку, отчего тот ткнулся носом в траву, а потом, не прибегая к пистолету, обезоружил испанца, подобрав выпавшую шпагу. «Вечно живой Ильич», – невольно поймав себя на малой толике восхищения, подумал Афанасьев, в свою очередь выстрелив из газового пистолета в другого альгвасила. Еще один захотел пропороть его шпагой. Конечно, Женя не пришел в восторг от такого намерения, потому не без труда уклонился и в свою очередь запустил в него окровавленным кинжалом, которым еще недавно орудовал дон Педро. Кинжал полетел не так, как хотелось бы выходцу из другого мира, но всё-таки угодил стражнику по лбу и на время оглушил. Женя споро подскочил к нему и несколько раз (в лучшем духе Коляна Ковалева, который примерно такими же методами окучивал лохов в начале девяностых годов двадцатого века) пнул несчастного служителя законности.
– Вот тебе, урод! Не будешь девушек за волосы таскать! Вот тебе!
Альгвасилы, обезоруженные, потрепанные и окровавленные, в разной степени вменяемости, расположились на траве. Один откровенно валялся, второй, постанывая, держался за окровавленный бок, третий и не знал, за что хвататься, так сурово его отделали. Четвертый держался за голову и круглыми глазами смотрел на заступничков. Дон Педро тоже не отличался интеллектуальной миной на лице. Приоткрыв рот, он рассматривал невесть откуда подоспевшую подмогу, а потом выдавил:
– С кем имею честь, сеньоры?
– Мы по делам пгибыли в Толедо, – затараторил Владимир Ильич, раскачиваясь на месте взад-вперед. – Ведь, если мне не изменяет память, во вгемена Тогквемады именно Толедо являлся столицей Испании, не так ли, батенька? Очень, очень йад! Мы вот тут пгоходили мимо и увидели, что с вами и вашей дамой йазпгавляются, пгямо скажем, пещегными методами! Нам нужен товагищ Тогквемада! Где его кабинет, не подскажете? Агхисгочно! – прибавил он уже по-русски и, лукаво щурясь, глянул на Женю, а потом засмеялся мелким, дребезжащим бисерным смехом. И перевел взгляд на испанского гранда.
Реакция дона Педро была совершенно непредсказуемой. Он так и подскочил на месте, а потом, схватив шпагу прямо за гибкую часть клинка, размахнулся… Дон Педро был так взвинчен, что не заметил, как порезал себе пальцы. Эфес клинка описал в воздухе незамысловатую кривую и опустился точно… на голову улыбающегося товарища Ульянова! Дон Педро ударил его раз и другой… Владимир Ильич, не успев понять, вследствие чего случился такой поворот событий, осел вниз, потерянно взмахнув руками.
– Колдовство! – завопил дон Педро, тыча пальцем в своего недавнего спасителя, который получил от неблагодарного гранда такой фунт изюму. – Колдовство… это… это она!! Больше некому, это она, а я неповинен!
И он принялся читать молитву «Pater noster» («Отче наш»), перемежая ее нехитрыми испанскими ругательствами и отчаянной божбой.
– Колдуны и бесы! А она колдунья! Славься в веках, великий Торквемада! О, как зорок твой взор!
Альгвасилы поднялись и, хромая кто на левую, кто на правую, кто на обе ноги, направились к Афанасьеву и Владимиру Ильичу. Женя выстрелил повторно, но это уже не могло остановить вошедших в раж служителей славной католической церкви. Стражники оперативно сбили его с ног и в лучших традициях российского ОМОНа немного попинали ногами; причем Афанасьев, который на своем веку претерпел подобное отношение и со стороны отечественных органов, был вынужден признать, что в средневековой Испании «обслуживание» не менее качественное, чем в России-матушке образца конца двадцатого – начала двадцать первого века. Неблагодарная скотина, испанский гранд дон Педро де Сааведра, между тем продолжал орать:
– Каюсь, отцы мои!! Верю, что сам Сатана шептал мне обольстительные слова нежными девичьими губами! А ее отец хром, как сам Люцифер, сброшенный в преисподнюю за гордыню! Видели бы вы его, этого старого скупого мориска8! Эта черномазая мавританка – ведьма, ведьма, ибо помощь приспела к ней из самой геенны огненной!
Женя Афанасьев, экзекуцию которого уже закончили и теперь вязали теми самыми кожаными ремнями, что были предназначены для дона Педро, начал смутно осознавать, в чем дело. Испанский храбрец, по-видимому, в самом деле истово защищал свою даму, но что-то в облике его спасителей напугало храброго сына Кастилии. Впрочем, немудрено, зло подумал Женя. Владимир Ильич с его костюмчиком и узкими глазками мало походил на того, с кем хотя бы теоретически мог общаться дон Педро… Но всё-таки тут что-то не то.
– Разберутся, – громко и сквозь зубы сказал Афанасьев. – Отцы-инквизиторы непременно разберутся, они люди душевные!
Товарищей Ульянова-Ленина и Афанасьева скрутили и усадили спина к спине, девушке просто стянули руки за спиной и прислонили к скале. Дон Педро стоял на коленях и тонким голоском выл какую-то тоскливую католическую молитву. С его лица стекали струйки. Альгвасилы, утомленные баталией и начавшейся жарой, расселись рядом, как воробышки, и тяжело дышали, смахивая с усталых смуглых лиц пот и кровь. Умаялись, сердешные. Впрочем, один альгвасил, самый молодой, самый неповрежденный или же самый тренированный, прошелся до берега Тахо, и там, если судить по его воплям, наткнулся на спящих дионов. Впрочем, позднейшая судьба Эллера и Поджо осталась для Афанасьева и Владимира Ильича неясной, потому что как раз в этот момент к месту инцидента подкатил местный аналог ППС (патрульно-постовой службы) – повозка, запряженная двумя низкорослыми мулами. В ней сидел толстый возница. Владимир Ильич попытался унять жужжание в поврежденной голове и сказал:
– Странно, батенька. Очень странно! Такая большая повозка, такой крупный, знаете ли, водитель, этакий человечище… нас семь человек, если считать за человеческую единицу этого проклятого феодального кровососа дона Педро, черти б его драли, – и такие маленькие мулы! Архималенькие! Как они все это потащат, батенька?
– А мне другое странно, – немедленно ответил Женя. – Что вы, товарищ Ульянов, после этого злополучного удара по башке, кажется, перестали картавить. Утеряли свой фирменный речевой знак, так сказать!
– В самом деле? – спросил Владимир Ильич, в то время как альгвасилы, подняв его над землей, потащили в повозку. – Да что вы такое говорите? Постойте… Ну-ка… Рррррыба! Рррррак! Крррррасная аррррмия! На горрррре Арарат зреет крррасный виногрррад! Ара-ара-ара-рат, зреет кррррасный виноград! Ай, вот оно что! Вот видите, батенька, во всем нужно находить свои положительные стороны – даже в том, что вас схапала проклятая инквизиция! Впрочем, мне не впервой по тюрьмам!
И Владимир Ильич, задрыгав ногами, запел дрянным дребезжащим голоском, рождающим устойчивые ассоциации с жестяным тазом, в который льется струйка бог весть чего:
Мулы тронули, согласно покачивая головами в такт песне.
Пусть нас по тюрьмам сажа-а-ают,
Пусть нас сжигают огнем!
Пусть в рудники посыла-а-ают,
Вместе все тюрьмы пройдем!!!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Говорящая жаба, псы господни и другие экзотические животные
1
Путь в центр Толедо, а именно туда направлялся иквизиторский эскорт, был не самый короткий, если читывать скорость мулов. Собственно, любой мало-мальски приличный человек мог спокойно, не торопясь, шагать рядом с повозкой: с такой скверной скоростью она тащилась. Даже если учесть, что поехали только два альгвасила из четырех, а дон Педро ускакал на собственном жеребце, слезно заверив перед этим стражей инквизиции, что он непременно явится в Святую палату для покаяния и наказания. Путь выдался скучный. Женя Афанасьев надеялся хотя бы полюбоваться красотами Толедо, бывшего в то время столицей Испании (точнее, объединенного королевства Кастилия и Арагон).Вместо созерцания красот пришлось удовлетвориться тем, что подбрасывал путь по, как назло, самым заштатным улочкам столицы Испании. Впрочем, как убедился Женя, в то время Толедо был гремучей смесью убожества и величия. Маленькие грязные домишки лепились прямо к роскошным дворцам, построенным то ли маврами, то ли под прямым мавританским влиянием. Грязная вонючая вода текла по узким улицам с высокими мрачными зданиями по обеим сторонам. Правда, высокими эти здания могли показаться разве что средневековому обывателю, потому что мало какой дворец был выше трех этажей. На улицах было, мягко говоря, уныло, потому что, во-первых, здесь было темно, словно в ущелье. А во-вторых, согласно канонам мавританской архитектуры, на улицы не выходило практически ни одно окно. Впрочем, самим обитателям Толедо так не казалось: по улицам, ловко перепрыгивая через зловонные потоки, шли модницы, поцокивая высокими деревянными каблуками, девушки с мантильями на головах, сопровождаемые расторопными дуэньями, бедняки в лохмотьях настолько бесформенных, что трудно было представить, какого все это фасона и из чего сшито.
На фоне вечно спешащей современной Москвы, неулыбчивой и деловитой, испанское население показалось Жене Афанасьеву неспешным, довольным жизнью и не утруждающим себя погоней за временем. Даже бедняки весело хохотали, показывая не бог весть какое количество зубов. Деловитые и разбитные торговцы-мавры прытко рыскали промеж граждан Толедо, предлагая решительно всё – от вина, которое им самим пить было запрещено, и разной снеди до отрезов ткани, зеркал и женских чепчиков, расшитых рюшечками.
Однако когда на улице появлялась повозка с альгвасилами, веселье мгновенно затихало, словно огромная невидимая рука душила все звуки и стирала все улыбки. Священник в белой сутане, встреченный нашими героями неподалеку от церкви Санто-Доминго-эль-Антигуо, сурово посмотрел на ППС инквизиции и проводил его долгим взглядом.
– Мрачный парень! – воскликнул Женя. – И церковь такая… мрачная!
– Э, батенька, – быстро возразил образованный Владимир Ильич, – эта церковь расписана великим Эль Греко!.. то есть будет расписана, – поправился он.
Из церкви стройно тянулись мрачные католические гимны. От их звуков, казалось, стыла кровь в жилах. Женя представил себе ряды священников в белом, с одинаковыми впалыми щеками, съеденными истовой аскезой, с лихорадочно-фанатичным взглядом… стены храма, мутные лики святых, звук органа, поющий о бренности жизни… Ему стало жутко. Он скрипнул зубами и произнес:
– Давайте и мы споем, а, товарищ Ульянов? Помирать – так с музыкой! Не всё ж этим инквизиторам тянуть свою нудную хоральную латынь!
– А что? – спросил Владимир Ильич. От удара эфесом шпаги по голове у него в мозгах, видно, что-то сдвинулось, и потому он был беспричинно весел – совершенно вразрез с ситуацией. – Что споем? Какие песни?
– Только увольте от ваших революционных!..
– Да я уж понял, что вы реакционер, батенька, – ухмыльнулся Ильич.
– Это вы скажете сеньору Торквемаде!
При этом имени все сидящие в повозке согласно вздрогнули, мулы задрожали и забили хвостами, словно отгоняя мух, а несколько проходящих мимо уличных торговцев бросились бежать врассыпную. Один так торопился, что даже уронил лоток.
Женя покосился на них, потом на девушку, в полуобморочном состоянии сидевшую рядом с ним, тупо уставился в спины своего конвоя, а потом заорал во всю глотку:
– Любимую коляновскую!.. «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла!.. Гоп-стоп, ты много на себя взяла!.. (Женя выразительно толкнул девушку локтем.) Теперь оправдываться поздно, посмотри на звезды, посмотри на это небо…» Владимир Ильич, подтягивайте за мной! «…взглядом, бля, тверезым, посмотри на это море – видишь это всё в последний раз!»
– Актуальное звучание! – одобрил товарищ Ульянов, и следующий куплет (перескочив, впрочем, через один и нещадно перевирая слова) они уже выводили вместе:
Гоп-стоп, теперь пощады не проси.
Гоп-стоп, и на луну не голоси,
Ух, это каменное сердце жабы подколодной,
А лучше позовите Герца, старенького Герца,
Он прочтет ей модный, самый популярный,
В нашей синагоге отходняк!!!9
Характерно, но стражи порядка даже не сделали попытки помешать задержанным закончить их бравую вокальную партию. Наверно, звуки незнакомой песни на неведомом языке хоть как-то разгоняли мутную, душную скуку, опускавшуюся на Толедо в связи с полдневной жарой. Улицы пустели по мере приближения повозки к конечному пункту пути, и когда наконец мулы выехали на небольшую площадь к приземистому двухэтажному зданию с парадным входом в готическом стиле, Женя и Ильич, бодрясь, распевали залихватское:
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди!
Владимир Ильич, которого только что обучили словам этой близкой ему песни, даже приплясывал – насколько позволяли кожаные ремни, коими он был опутан с ног до головы. Но даже и он сообразил своей ушибленной и перегревшейся на солнце головой, что стало не до веселья, когда они оказались у массивных двойных деревянных ворот, укрепленных железными перекладинами. Над ними висел щит с зеленым крестом святой инквизиции, изготовленный из двух простых сучьев, с которых свисали еще побеги с листьями. Святые отцы, верно, ценили флористику и соответствующий дизайн. Под крестом честь честью красовался девиз: Exsurge Domine et judica causam Tuam.
– «Восстань, Господи, и оправдай дело твое», – медленно перевел Женя Афанасьев. – Н-да… мрачный девиз. Тут все на Господа списывают, как у вас – на пролетариат: дескать, всё во имя пролетариата!
– Попрошу пролетариат не трогать! – огрызнулся Владимир Ильич. – Вот посмотрел бы я на вас, товарищ, что бы вы сказали на Лубянке у товарища Дзержинского.
– Ну, судя по всему, примерно то же самое, что буду говорить вот в этом милом домике, – кивнул Женя, – наверно, местный аналог Лубянки. Буду сознаваться во всём!!!
Афанасьев оказался совершенно прав. Их привезли в так называемый Священный дом, как именовали тюремные замки инквизиции. Жене и Владимиру Ильичу развязали ноги и вместе с девицей втолкнули в маленькую дверку, открывающуюся в одной из створок ворот. Женя смотрел не столько со страхом, сколько с любопытством… В сущности, они прибыли туда, куда надо, может, только не в том качестве?.. Но это уже частности. Афанасьев наблюдал…
Из просторного каменного вестибюля, располагавшегося за воротами, деревянная лестница круто уходила на второй этаж; правда, туда их не повели, а подтолкнули в глубину помещения, где начинался длинный коридор, похожий на тоннель. Ступени в его левой стене вели в «номера» – подземные камеры для «гостей» святой инквизиции. Из приятной после уличной жары прохлады «вестибюля» (как Женя про себя назвал это помещение) сквозь решетки в дальней стене открывался превосходный вид на внутренний дворик, засаженный яркими цветами, названий которых Женя не припоминал, зелеными кустами, виноградом, обвивающимся вокруг черных брусьев, поддерживаемых гранитными колоннами. Фиговое дерево отбрасывало роскошную тень на кирпичную стену и крытую аркаду с мавританскими орнаментами, по которой чинно, парами, как влюбленные по бульвару, прохаживались отцы-доминиканцы в черно-белых одеяниях, гнусаво бубня себе под нос дневную службу.
«А ведь это, судя по всему, местный аналог то ли Лубянки, то ли Бутырки, – размышлял Афанасьев, – по крайней мере интерьер тут поприличнее, чем в наших тюрягах. И люди такие благообразные!.. Пахнет опять же хорошо, а не как у нас – разным дерьмом!»
Пахло в самом деле приятно и благочинно – ладаном и разогретым воском из находящейся чуть в отдалении часовни.
– Может, набрехали историки про инквизицию-то? – пробормотал Женя себе под нос. – По крайней мере никаких атрибутов зверства я что-то пока не вижу. А историки любят приврать, пофантазировать…
И он поведал эту мысль Владимиру Ильичу.
Впрочем, ни развить ее, ни опровергнуть тот не успел, потому что их втолкнули в коридор и, проведя по круто забирающим вниз каменным ступеням, втолкнули в… Собственно, сначала они и не поняли куда. Темнота ослепила не хуже самого яркого света – до рези в глазах, до мутных белых пятен, плавающих перед взором. Только спустя минуту удалось оглядеться и установить, что они находятся в небольшой камере со стенами из тесаного камня. Под самым потолком крошечное решетчатое окно, от которого было примерно столько же света, сколько от козла Тангриснира молока. Пусть даже непастеризованного молока. Основной источник света, от которого хоть что-то удалось разглядеть, представлял собой кривую глиняную плошку, в которой плавало что-то вроде фитиля. В плошку до половины был налит вонючий жир, который больше портил и без того спертую атмосферу, чем горел.
Владимир Ильич оглянулся и, рассмотрев, что и Женя Афанасьев, и девушка-«ведьма» (!) по-прежнему с ним, проговорил почему-то по-испански:
– Как же так? Камера одноместная, а сюда запихали сразу троих, к тому же одну женщину! – Чуть подумав, он повторил то же самое по-русски, на что получил следующий Женин ответ:
– А что вы хотели? При вашем преемнике, товарище Сталине, по сто человек в пятиместную камеру пихать будут! Да это еще что! В двадцатиместное помещение сажали по триста с лишним человек, так что приходилось спать в несколько слоев, друг на друге, а надышано было так, что зимой спали с открытым окном!
– Это все меньшевистские штучки! – не соглашался Владимир Ильич. – Совсем обнаглели местные жандармы! Это же надо – троих в одиночку посадить?
– Да ладно! Радуйтесь, что сразу в камеру пыток не отправили, где мы быстро признались бы, что – патентованные колдуны и дипломированные ведьмаки!
– А вы тоже хороши – так разозлить местную полицию! – перекладывая с больной головы да на здоровую, нагло заявил товарищ Ульянов.
Женя взбеленился:
– Ах, я?.. А уж как вы отличились, товарищ вождь! Да, кстати!.. Обращение к инквизиторам «товарищи!» очень своевременно. И по степени своевременности оно напоминает мне об императоре Гелиогабале, который занимался следующим. Вам будет интересно послушать, чтобы убить время в этой гостеприимной камере. К тому же вы – великий политический деятель, е-мое! Так вот. Римский император Гелиогабал был очень веселый человек, не менее веселый, чем его предшественники Нерон, Калигула, Тиберий и Каракалла. А император Гелиогабал отличился тем, что раздавал высшие государственные должности… по размерам половых членов. По всему Риму катались посланники императора – декурионы и легаты – и измеряли у римлян сами уже слышали что. Вот такая история – просто-таки Золушка наоборот, только в случае с Золушкой измеряли всё-таки башмачок, точнее, ножку по башмачку. Так вот, однажды этот милый государственный муж решил доказать народу свою сугубую близость к нему – не то что декабристы, которые, кажется, по вашим же словам, Владимир Ильич, «были страшно далеки от народа». Что он сделал? Собрал конгресс всех проституток Рима, сам переоделся в женскую одежду и обратился к ним… ну да! Император сказал: «Товарищи!..» Не коситесь и не сверкайте глазами, товарищ Ленин. Исторический факт, между прочим!
– Возмутительное распутство! – дал суровую отповедь вождь. – Какие еще ему «товарищи»?
– Примерно такие же, как нам – инквизиторы, которых вы хлестали этим дружественным словечком!
Любимец всех советских детей едва ли не впервые в своей личной биографии не нашелся что ответить. Он присел у стены и буркнул:
– И всё-таки это архибезобразие! Запихнуть троих в одноместную камеру, сырую, промозглую, без света, черт знает что! Такое даже жандармы себе не позволяли.
Афанасьев хотел уж было сказать, что они находятся практически в курортных условиях по сравнению с тем, что будет твориться в СССР чуть погодя после Ленина, но…
Троих?
– Четверых… – тихо поправил Женя. Потому что в тот самый момент, когда Ильич произносил свою гневную тираду, в размытом свете коптильника появилось чье-то чумазое лицо – черное до такой степени, что Афанасьев сначала подумал, будто это негр. Впрочем, длинный нос, скулы и весело оттопыренные уши едва ли могли принадлежать представителю негроидной расы, а когда нежданный сокамерник вытер лицо рукавом грязной рубахи, оставив на лбу и на щеке две светлые полосы, окончательно выяснилось, что никакой это не негр. Он улыбнулся во весь рот, и было как-то странно видеть белозубую улыбку в этой мрачной инквизиторской камере.
– Кто вы, товарищ? – спросил у него Владимир Ильич на испанском, видимо, забыв о недавней отповеди касательно подобного обращения «товарищ» в суровых условиях инквизиторской Испании.
– Джованни, – следовал ответ.
– Ага, итальянец! – обрадовался Владимир Ильич. – Это очень даже хорошо! Я по-итальянски говорю очень даже прилично! Помнится, мы с товарищем Горьким жили на Капри, так какие там рыбаки жили! Вы, кстати, не рыбак? – переходя на итальянский, спросил Ильич.
Сосед по камере отвечал на странном, но, несомненно, итальянском (образца шестнадцатого века) языке:
– Нет, не совсем. Я – моряк.
– Ага, моряк? – воскликнул Ленин. – Прекрасно. А сюда за что попал? Хотя тут, наверно, могут и ни за что… Пока власть у реакционеров, попов и эксплуататоров, простому человеку трудно, ой трудно! За что сюда попали, товарищ?
– За говорящую жабу.
Владимир Ильич запнулся и обеими ладонями принялся наглаживать лысину. Потом произнес неуверенно:
– За говорящую жабу? За пьянство, что ли?
Женя Афанасьев весьма приблизительно знал итальянский – был на факультативных курсах этого языка в университете – и мог только догадываться, о чем беседуют Владимир Ильич и моряк Джованни. Между тем последний ответил:
– Почему за пьянство? За колдовство. Я – неаполитанец, но живу и торгую на кораблях Венецианской республики. Прибыл я в Испанию и у одного мавра за высокую цену купил говорящую жабу. Дорого платил, но в Венеции мне дали бы вдесятеро против моей цены! Там любят диковины. А тут не донес я жабу до своего корабля. Поймали меня альгвасилы и приволокли в инквизицию. Дескать, я колдун, а жаба – это заколдованный испанский гранд. Они тут ищут какую-то жуткую колдунью по имени Абигойя, которая якобы напустила порчу на скот и послала неудачи в войне с Гранадой. И вообще ведет очень вредный образ жизни. Хватают всех подряд. Торквемада спустил с цепи всех своих псов.