Страница:
Вообще о Македонском я слышал много противоречивого. Например, что он умер от белой горячки. Как раз в этом свете очень показательна фраза: «… в том шлеме дремала смерть, влитая тягучей, как мед, мудростью».
– Ты имеешь в виду, что Александр Македонский в качестве сосуда для вина мог использовать свой шлем? – спросил Пелисье.
– Как вояки более поздних времен, гусары, пили из женской туфельки, – усмехнувшись, произнесла Ксения.
– Вот как бойко разложили Саню по пунктам, – улыбаясь, резюмировала Галлена.
– Практически написали характеристику, – заявил Колян Ковалев. – Вот пацана приплющили. Это я про Македонского. У меня был один знакомый Саня Македонский, такой прикольный пацан, гоп из Жасминки. Так он был Макин, но его все Македонский погоняли. Ему, помнится, в мусарне, в детской комнате милиции, примерно такую же характеристику припаяли: там, типа, и пьянство, и хулиганство, и в городе на заборах свое имя писал, как вот этот, который из истории.
– Так, – проговорил Афанасьев. – Ты определенно делаешь успехи, Колян. А как познакомишься с настоящим Македонским, ты только не вздумай сделаться членом его семьи, как это получилось у тебя с Батыем. Представляете, Ксения, Колян три года прожил в становище хана Батыя, такой исторический парадокс… так что ему по паспорту выходит двадцать восемь лет, а на самом деле – тридцать один. Мы же упоминали, что он там бывал. Долго объяснять, как именно это произошло, однако Колян не мог не оставить глубокого следа в той эпохе. Он женился на дочери хана Батыя и под именем Аймак-багатура стал отцом замечательного сына, а внук этого коляновского отпрыска породнился с Рюриковичами. Так что, скажем, Иван Грозный – это прапрапрапрапрапраправнук Коляна! Серьезно!.. После того, что вы тут, в Израиле, увидели, Ксения, вы не удивитесь и поверите.
Ксюша посмотрела на Ковалева, который невольно выпятил грудь, и после минутной паузы сказала:
– Вы знаете, я видела портреты Ивана Грозного. Что-то… такое… ваше… в нем есть! Господи, да что же творится-то!!! – вырвалось у нее.
– Ладно, оставим эти экскурсы в историю, – сказал Пелисье. – Список шести Ключей, или, по меткому выражению сержанта Васягина, «отмычек», у нас имеется. Осталось самое неясное. Седьмой пункт. Нет, я не отрицаю – литературные красоты древнееврейского языка, которые даже несколько тускнеют в переводе, конечно, несомненны. Но суть, суть неясна! Предыдущие пункты – короткие емкие определения, которые вполне сносно расшифровались даже два тысячелетия спустя… или сколько там прошло с момента составления этого пергамента. А последний абзац, прямо скажем, неадекватен, как бы Ксении ни нравились стилистические красоты.
Все переглянулись и поспешили согласиться с посылками и выводами Пелисье.
– Ванек прав, – безапелляционно заявил Колян Ковалев. – В натуре какая-то муть. Это, е-мое, что-то не в тему.
– Но пока что у нас есть шесть Ключей, при помощи которых мы можем исправить всю эту жуть, – сказал Афанасьев. – Шесть без одного, седьмого. Уже недурно. Я вот тут набросал списочек, чтобы было более наглядно.
В списке Афанасьева стояло следующее:
1. Письменные принадлежности Ленина.
2. Сутана Торквемады.
3. Усы Гитлера.
4. Кувшин Понтия Пилата, из которого он омыл руки перед казнью Иисуса Христа.
5. Кирпич из Великой Китайской стены, заложенный императором Цинь Шихуанди.
6. Шлем Александра Македонского.
7. ??????????????? (…и приписано: самое тревожное).
– Ну что же, можно по этому и ориентироваться, – произнес Афанасьев. – Но всё-таки… что же может значить последний пункт?
– Будущее покажет, – отозвался Пелисье.
– А вот тут ты и не прав, – подала свой голос Галлена, – покажет не будущее, над которым мы не властны; покажет не настоящее, которое суть вотчина Лориера, Отца Лжи. Покажет ПРОШЛОЕ, и мы отправимся туда очень, очень скоро…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Почему это «недобитая»? – обиделся Колян, нисколько не отреагировав на «буржуазию». – Ты че, Женек?
– А о том, что били тебя, били, где только не били, а тебе хоть бы хны, – словоохотливо пояснил Афанасьев. – Да вот только у товарища Ленина и товарища Дзержинского был наметанный глаз на разного рода контрреволюционный элемент. Так сказать, кровавые остатки издыхающего эксплуататорского строя. Потому ты, Колян, хотя бы выучи несколько расхожих лозунгов того времени, а то как прижмут да начнут прессовать… Революционные матросы – они излишком светских манер никогда не страдали, не говоря уж о таком замечательном заведении, как Чрезвычайная комиссия, она же ЧК.
– Не глупее тебя, – буркнул Ковалев, – знаю уж… «Мир – хижинам, война – дворцам!» и «Вся власть Советам!»
Колян сам не ожидал, что выудит эти огарки школьных уроков истории из своих мозгов, отнюдь не отягощенных избытком знаний. Афанасьев посмотрел на него с явным одобрением и продолжил в темпе, заданном Коляном:
– Ну да! Там еще «Землю – крестьянам, заводы – рабочим!», а также бабе цветы, дитям – мороженое. Агхибезобгазие! Шучу, шучу! Ты, Колян, политически агхиподкованный товагищ! – добавил Женя визгливым ленинским голоском. – Ну ладно, давайте определять состав миссий. Конечно, под вашим мудрым руководством, почтенный Вотан Борович, – оглянулся он на одноглазого старого диона и вылепил на лице слащавую улыбку. За время тесного общения с прямолинейными и, прошу прощения, паранормальными уроженцами планеты Аль Дионна Афанасьев насобачился в самой откровенной лести до такой степени, что она уже не причиняла ему моральных неудобств, как то было изначально.
Итак, под председательством Вотана Боровича, а фактически под диктовку Афанасьева и Ксении, которая оказалась весьма просвешенной девушкой, стал определяться состав миссий. В первую, поименованную все тем же Афанасьевым ленинской, вошли: из дионов – Альдаир и Галлена, из людей – Афанасьев и Ковалев. Вторая миссия формировалась следующим образом.
Вотан Борович со скрежетом почесал у себя в боку, отчего из-под дряхлого плаща посыпалась какая-то желтая труха, и изрек:
– Желаю возглавить исход в самое древнее и отдаленное из шести известных нам времен. Каково оно?.. – С этим вопросом он повернулся к Афанасьеву и Пелисье.
– М-м-м, – промычал последний, – я полагаю, высокочтимый месье Вотан, что это правление Александра Македонского, чей шлем нужно достать. Все остальные Ключи относятся к более поздним периодам человеческой истории. Ленин и Гитлер – это двадцатый век, что было совсем уж недавно, Торквемада из Средневековья, Пилат жил в первом веке нашей эры, а вот Александр Македонский примерно на четыре столетия раньше. Что же касается Цинь Шихуанди…
– Позже! – поспешно сказал Афанасьев. – Цинь Шихуанди – это не то, Жан-Люк.
– Македонский! – провозгласил Вотан столь громогласно и с таким нетерпением, словно Александр находился здесь, среди них, и упорно не откликался на слова призывающего его диона. – Это звучное имя. Наверно, это был великий завоеватель среди людей?..
– Вы, как всегда, правы, – сказал Афанасьев со смехотворно лакейским поклоном. Ксения еле сдержала улыбку. Но старик всё принял за чистую монету, потому что начал долго и нудно восхвалять себя, время от времени колотя кулаком в широченную грудь и перечисляя свои многочисленные имена и титулы. «Да, ему в самый раз к Македонскому, – думал Афанасьев, – тот тоже отличался чрезвычайной скромностью».
Краем глаза он заметил лукавую улыбку Галлены… Перемещение в веселое правление славного царя Александра, прославившегося своими деструктивными наклонностями и самолюбованием, должны осуществить Вотан, его рыжебородый внук Эллер, а из людей к ним был прикреплен известный любитель древностей Пелисье, а также черт Добродеев, который, как он ни охал и ни ахал, тем не менее должен был принять участие в расхлебывании заваренной ими же самими каши. Сержант Васягин до сих пор хворал, и вместе с ним на даче Коляна (а они находились именно здесь) остались дионы Поджо и Анни, а также Ксения, наотрез отказавшаяся принимать участие в этом «бредовом занятии», как она выразилась. Даже грозные очи старого Вотана и молот Мьелльнир, которым грациозно помахивал Эллер, не вразумили упрямую девушку из Земли обетованной. Она даже вспомнила некоего Моисея Соломоновича из Бердичева, который… Впрочем, дослушивать ее на стали. Нужно было готовиться к приключениям, которые обещали стать очень занимательными.
– А как же иначе?.. – передернул плечами Женя Афанасьев. – Мы по-другому просто и не умеем. Особенно если путешествовать по мирам.
Женя несколько ошибался: приключения ожидали их не только в разных временных эпохах. ЭТО время тоже вскоре обещало стать чрезвычайно занимательным. Особенно если учесть, что новообращенные дикари бродили в окрестностях, развлекаясь разграблением дачных поселков – в том числе и того, в котором находилась дача Коляна Ковалева.
Первыми должны были уйти в прошлое участники «ленинской» миссии. Начало ее было прозаичным и даже будничным – всем участникам путешествия уже приходилось делать это неоднократно.
…Они сидели на берегу небольшой реки, протекавшей в незначительном отдалении от дачи Ковалева. Река была обязательным элементом перемещения и символизировала реку времени: таков был обряд. Галлена смотрела на Альдаира. Ковалев, облаченный в жилетку, пиджак и широкие старомодные брюки, в кепочке на коротко стриженной голове, напоминал мелкоуголовного элемента начала двадцатого века. Афанасьев был облачен во всё серое, неброское, Галлена – в неяркой блузе и юбке, вполне соответствовавшей одежде первых лет революции. Один Альдаир не внял просьбам спутников и напялил на себя какой-то непонятный балахон, более приличествующий средневековым монахам, чем буйной революционной публике начала двадцатого века.
– Поехали!.. – по-гагарински бросил Афанасьев.
Да, ЭТО уже было. Альдаир присел на корточки и опустил левую руку в воду. Правую он протянул Афанасьеву. Мощная кисть диона с длинными музыкальными пальцами на несколько мгновений ритуально застыла в воздухе, а потом Афанасьев, решительно – до отказа – выдохнув, вложил в десницу диона свою чуть подрагивающую холодную руку. Галлена присела на корточки рядом с Альдаиром, опустила в реку свою нежную правую руку, а левой безо всяких предупреждений вцепилась в кисть Коляна Ковалева – не по-женски мощно, отточенным, почти неуловимым для глаз а движением. Быстрота дионов по-прежнему оставалась недостижимой для людей. Альдаир чуть нараспев стал произносить ритуальные слова. Он говорил на своем далеком и непостижимом языке планеты Аль Дионна, но каждое певучее, томительно вытягивающееся незнакомое слово его речи укладывалось в мозгу людей так же просто и понятно, как если бы это был их родной:
– Возьмитесь за руки, чтобы соединить всех нас, – скомандовал Альдаир, – забудьте думать обо всем сущем! Представьте, что вы – щепки, которые несет по волнам великой реки. Представьте дальний берег, упругую волну, немотствующее тело вод… Галлена, готова?!!
Дион и дионка чуть нагнулись вперед, погружая ладони в воду; Афанасьева вдруг обдало словно бы жарким колючим дыханием… Уже знакомые маленькие иголочки впились в спину, заставляя выгнуться и конвульсивно изменить положение тела. Да, как это знакомо, как тело еще помнит неизгладимые мгновения УХОДА!.. Маленькая смерть… Да, как тогда – ведь в следующую секунду ему показалось, что желтый речной песок, молчаливо лежавший под ногами, начинает дыбиться, ершиться, как растрепавшаяся под ветром аккуратная сложная прическа. Ноги журналиста стали погружаться в землю, и уже знакомый тоскливый холод спиралями вошел в жилы. Уф-ф-ф-ф!.. Вместо сердца заворочался, заворчал, каменея, тяжелый и немой булыжник. Зажужжали, закручиваясь в веретенца, продолговатые синие сполохи. Они разрастались, уплотняясь, ширясь, свиваясь в кокон. Женя разорвал рот в беззвучном крике, потому что дикая боль вдруг спеленала его… Кокон охватил Афанасьева плотно, плотнее, чем брезент, он отрезал приток воздуха. Косматое удушье распирало горло, легкие. Вслед бросились, теряясь и отставая, дальние шорохи, размазанные запахи и звуки. Взгляд Афанасьева, как намагниченный, потянуло вниз, и он увидел, как речной песок, темнея и свиваясь десятком медленных тягучих змей, судорогой обвивает ноги и тянет, тянет куда-то вниз. И – так, как и в прошлые ПЕРЕМЕЩЕНИЯ, – что-то оборвалось. Пространство гулко перевернулось и, пульсируя, впустило Женю в немую пустоту. Чарующее ощущение свободного полета властно наполнило каждую клеточку организма. Тяжелое, басовитое жужжание наросло и обвалилось, похоронив под собой путешественника.
…Афанасьев поднял руку и коснулся лба, по которому текла одинокая струйка крови. Перед глазами метались желтые полосы, уплотняясь до массивного серого полога. На пологе прорезались линии, складываясь в неправильные четырехугольники – и Афанасьев увидел в пяти сантиметрах от своего лица серую брусчатку. Брусчатку, о которую он только что разбил голову. Женя не мог ошибиться, он не мог не узнать этой брусчатки.
Той, которой выложена Красная площадь в Москве.
– Вставай, товарищ!
Афанасьев поднял голову и увидел, что над ним стоят два красноармейца с винтовками в серых шинелях, в потрепанных буденновках. Третий тянул за руку Галлену, которая полусидела на брусчатке, потерянно тряся головой. По всей видимости, перемещение снова отняло у дионов много энергии, потому что и Альдаир выглядел так, как будто его угостили оглоблей по голове. У него был остановившийся бессмысленный взгляд, и серая бледность, разлившаяся по всему его лицу, заменила обычный здоровый румянец могучего диона.
Лучше всех, по всей видимости, чувствовал себя Ковалев. Он даже не разбил себе лоб, как Афанасьев, и не пребывал в такой прострации, как дионы. Он глянул на красноармейцев и произнес:
– А что, мужики… то есть товарищи? В чем дело?
– Какие мы тебе мужики, не видишь, что ли, что мы бойцы Красной армии? А ты на недобитого буржуя похож. А и того хлеще – на этакого фартового мальчика, скокаря… хазушника или там щипача3.
– Да вы че?.. – буркнул Колян, но тут же, вспомнив, где он, оборвал готовую уже народиться фразу.
Второй красноармеец, краснорожий (как и полагается по статусу бойцу Красной армии), коротконогий, с шинелью внакидку, жевал подсолнухи. На толстых губах повисла шелуха от семечек. Услышав слова Коляна, он клацнул затвором винтовки и сказал:
– А, едри твою. Сразу видать-то, что буржуи. Откуда вы тут взялись. А? А документы?.. – вдруг перешел он на беспорядочный ор, и на Коляна густо пахнуло перегаром.
Волна перегара дошла и до Афанасьева, и только тут он увидел, что орущий на них красноармеец, толстомясый, совсем не похожий на типичного обитателя тех голодных лет, – почти мальчишка, значительно моложе их самих. Лет восемнадцати, не больше. Поверх шинели – с нарочитым показным щегольством – прицеплена алая ленточка со значком РКСМ. «Российский коммунистический союз молодежи», позже переименованный в ВЛКСМ. Комсомолец, блин… А что ж он пьяный-то? Они ж не… А, наверно, они тут еще не начали борьбу за трезвость, это попозже будет. Вот сволочь! Самоуверенный, наглый. Прямо на Красной площади орет, как у себя дома. Хотя они тут теперь всё в свой дом превратили. Точнее – в нужник, думал Афанасьев, оглядываясь вокруг, на разгуливающие там и сям пестрые стайки разнокалиберных индивидов. Красная площадь отдаленно напоминала базар. Женя привык, что в начале двадцать первого века по ней дефилируют преимущественно туристы из Азии – японцы, корейцы, китайцы, реже немцы и американцы. Сейчас же, в обрамлении всё того же мощного архитектурного ансамбля – стен Кремля, Спасской башни, памятника Минину и Пожарскому, собора Василия Блаженного (только вот, по понятным причинам, нет Мавзолея В. И. Ленина) – по главной площади страны курсировала иная публика. Мелькали зипунные рязанские мужики, группы матросов чрезвычайно свирепого вида, с залихватски скрещенными пулеметными лентами на груди; виднелись затрапезные деревенские картузы, дикого вида мужик уселся прямо на брусчатку и, тупо озираясь по сторонам, разворачивает котомку с немудреной едой, не понимает, где и зачем находится. Глаза белые, борода торчком, ноги враскоряку. Рядом с ним стоят еще двое в лаптях и серых армяках и, глазея по сторонам, мусолят цигарки. Дым валит страшный. Франт в заломленной набекрень кепке ведет под руку двух визжащих девиц в шляпках («А как же пролетарская борьба за нравственность?») и лапает во всех выпуклых местах, какие попадаются под руку. Рыжий тип в драной шинели вскарабкался на сломанный ящик и, с опасностью грохнуться, балансируя на нем, визгливым голосом читает:
– Рабоче-крестьянская власть России снова предлагает мир панской Польше! Сделаны громадные уступки в мирных условия-а-ах!.. А-а-а!…. х-х-хррр!.. – На «условиях» он навернулся со своего раскачивающегося пьедестала и грохнулся оземь. Впрочем, это нисколько не смутило оратора, и он полез обратно под вопли большой группы экзальтированной молодежи – девушек в красных косынках и развязных безусых юношей, держащих в руках криво намалеванный плакат «Да здравствует Третий съезд комсомола!»
– А ну, вставай и предъяви документ! – приказал комсомолец.
Сбоку подошел матрос. Этот был трезв, однако имел столь угрожающий вид, что даже у видавшего виды Колям по коже побежали мурашки. Матрос незамедлительно полез за оружием и заорал:
– Вали их в комендатуру!.. Я же видел, никого тут не было, а тут рррраз – и квас! Этакие штучки только в третьем отделе, под товарища Мессинга личным контролем, рассматривают по пролетарской совести! Давай я сам их отведу, а рыпнутся – перестреляю к вонючим свиньям!
«Мессинг?.. – подумал Афанасьев. – А это кто еще такой? Иллюзионист, что ли?.. Да нет, тот жил попозже».
Афанасьев был в корне неправ: Мессингом звали председателя МЧК – Московской Чрезвычайной комиссии, заменившего на этом посту Моисея Урицкого.
Об этом им тут же сообщили, а для лучшего переваривания и усвоения полученной информации Афанасьев получил прикладом по шее, а Галлену хлопнули пониже спины так, что обессиленная дионка едва не потеряла равновесие, и если бы ее не подхватил Колян, то она упала бы.
– Нечего сказать, хорошее обращение с дамой!.. – вырвалось у Афанасьева, и он тут же пожалел о том, что сказал. Матрос свел на переносице белесые брови и, приступив к Жене вплотную, так врезал кулаком в солнечное сплетение, что у бедного гостя из будущего перехватило дыхание, сжало, смяло сурово и колюче. Матрос гаркнул во всю свою луженую глотку:
– Вот буржуйская морррда! Какие тебе дамы? Ничего, мы скоро вас всех перережем, контру недобитую! «Дамы»!
Стоящие неподалеку двое малолеток в шинелях и в громадных, не по росту, ярко-малиновых кавалерийских галифе одобрительно хмыкнули: дескать, правильно, товарищ матрос, так его, чести буржуйскую контру по первое число, всыпь им!..
– …В чрезвычайке с вами поговорят по-нашему, по-пролетарскому, растудыт твою!..
Неизвестно, какие еще ораторские пируэты выдал бы громогласный флотский товарищ, не задерись у Коляна Ковалева рукав и не откройся татуировка, которая уже сыграла немалую роль в судьбах нашего мира. Матрос запнулся на полуслове и, по слогам прочитав надпись «Колян с Балтики», принялся хлопать Ковалева по плечам и орать ничуть не тише:
– А, братишка! Ну что ж ты сразу-то не сказался, мила-а-ай? А я, стал быть, тебя за энтих принял!..
Матрос не стал уточнять, кого он разумел под «энтими». Колян, воспользовавшись благоприятным моментом, принялся втолковывать экспансивному матросу, что они вовсе не контра, а свой брат пролетарий, что он, Колян, тоже был матросом на Балтийском флоте и вообще горит делом революции. Афанасьев и дионы – тоже. Матрос оказался вспыльчив, да отходчив, двое пьяных солдат, которые сначала тоже встретили гостей революционной столицы, мягко говоря, не очень приветливо, принялись предлагать им махорку, а толстомясый тип, жующий подсолнухи, даже сунул Жене Афанасьеву в руку фляжку, в которой что-то бултыхалось. Женя машинально выпил. Во фляжке оказался чистый спирт, он ожег Афанасьеву язык и небо, но прошедший журналистскую школу Женя выдержал это испытание с честью. Солдат посмотрел на него, кажется, одобрительно, пожевал, сплюнул черно-желтой от табака и подсолнухов слюной на брусчатку и сказал:
– Ну, теперь вижу. Если бы буржуй был, так поперхнулся бы – а тут, поди ж, глотка нашенская, совецкая.
«Вот тебе и борьба за трезвость, – подумал Афанасьев, – ну, кажется, пока что пронесло. Хотя они тут все такие спонтанные, чуть что – за стволы хватаются. Так что нужно держать ухо востро».
Матрос, назвавшийся Степой, тут же предложил своему «братишке», то есть сослуживцу, Коляну Ковалеву выпить за встречу. Двое солдат предложение поддержали немедленно, и полуживым Галлене и Альдаиру, а равно Афанасьеву оставалось только согласиться: оказать сопротивление они пока что были не в состоянии, да и незачем было. У Жени уже начал выкристаллизовываться в голове план, пока еще далекий, смутный, даже не план, а первые подступы к нему, первые отголоски.
Шли недолго. Всю дорогу матрос разглагольствовал о своих революционных настроениях, отчаянно сквернословя и хлопая Ковалева по плечам. Галлена от греха подальше старалась укрыться за огромной фигурой Альдаира. Солдаты слушали матроса молча, мычали и размазывали по губам полуразжеванные семечки подсолнуха. Завернули в одну из лавчонок Охотного ряда, над входом в которую был прибит пышный лозунг с роскошными речевыми оборотами:
КОММУНИЗМ РОЖДАЕТСЯ В МУКАХ ГОЛОДА И НУЖДЫ, НО ОН НЕПРЕМЕННО ВОСТОРЖЕСТВУЕТ В СЧАСТЬЕ И РАДОСТИ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!
«Да уж, – восторжествует, – подумал Афанасьев, – и человечество, я смотрю, под этим лозунгом представлено отборное!»
Вот тут Женя оказался совершенно прав. «Под лозунгом», то есть в кабаке довольно грязного и низкого пошиба, в самом деле был представлен «цвет человечества»: две проститутки в дурацких сапогах и шляпках, пьяный извозчик, спящий мордой в холодной овсяной каше, несколько таких же солдат и матросов, пятеро здоровенных сельских мужиков, от которых на весь трактир воняло конюшней, они при этом издавали ржание, которому позавидовал бы жеребец. Два типа с лицами карточных шулеров играли в ножички. Они попеременно втыкали массивный, с широкой рукояткой нож в грубые, обшарпанные доски стола. Возле прилавка на высоком дубовом табурете торчала чья-то тощая фигура, активно жестикулирующая верхними конечностями и то и дело выкидывающая в воздух кулачок, похожий на обглоданный собаками мосол. Над кривой линией плеч, над грязным воротничком плавало узкое лицо с утиным носом, на котором криво повисло пенсне; человечек тряс засаленными кудрявыми волосами и вопил:
– Открывающийся завтра Третий съезд комсомола перевернет новую страницу в истории нашей революции и борьбы с кровавыми отбросами издыхающей буржуазии! Проклятый Врангель в тщетных корчах пытается задушить молодую республику, враги повсюду, они не дремлют ни секунды, и даже сейчас, быть может, они среди нас!.. – Его взгляд коснулся входящих в кабак матроса и солдат вместе с Афанасьевым, Ковалевым и двумя дионами. – Товарищи!!! – Оратор отхлебнул из стакана с водой (водой ли?) и продолжил, фанатически тряся головой и выпучив глаза так, что они едва не касались стекол пенсне:
– В кровавых муках рождается новый, светлый мир, но прежде чем создать его, мы должны вычистить его от эксплуататорской скверны, железной рукой раздавить гадов, мешающих нам жить!.. И тогда!..
«Типичная сволочь, агитатор, – подумал Афанасьев. – „Очистить от скверны“. Погоди, сначала ты чистишь, а потом и до тебя доберутся году в тридцать седьмом, а то и раньше».
Матрос отвел своих новых знакомых за единственный свободный столик в углу, заказал графин водки, немудреной закуски. Солдат выложил на стол маузер. Второй солдат прислонил к стене винтовку и принялся нагло разглядывать бледную Галлену. Матрос провозгласил тост:
– За Коммуну и за то, чтоб вспороть брюхо гадюке. Врангелю и всем его наймитам и намотать на штыки ихние кишки!..
После такого тоста даже закусывать не захотелось: кусок не полез бы в горло. Краснорожий солдат цыкнул зубом и, сплюнув на пол, обратился через голову своего товарища к Афанасьеву:
– Твоя? – Афанасьев не понял:
– Твоя – что?
Солдат засмеялся, показывая желтые зубы. Многих не хватало, несмотря на молодость.
– Твоя, говорю, дивчина? А то по-товаришески одолжил бы?
– Что значит – одолжил? – повторно не понял Женя. – Она же не товар, – он оглянулся на Галлену, – чтобы ее вот так…
– Ты имеешь в виду, что Александр Македонский в качестве сосуда для вина мог использовать свой шлем? – спросил Пелисье.
– Как вояки более поздних времен, гусары, пили из женской туфельки, – усмехнувшись, произнесла Ксения.
– Вот как бойко разложили Саню по пунктам, – улыбаясь, резюмировала Галлена.
– Практически написали характеристику, – заявил Колян Ковалев. – Вот пацана приплющили. Это я про Македонского. У меня был один знакомый Саня Македонский, такой прикольный пацан, гоп из Жасминки. Так он был Макин, но его все Македонский погоняли. Ему, помнится, в мусарне, в детской комнате милиции, примерно такую же характеристику припаяли: там, типа, и пьянство, и хулиганство, и в городе на заборах свое имя писал, как вот этот, который из истории.
– Так, – проговорил Афанасьев. – Ты определенно делаешь успехи, Колян. А как познакомишься с настоящим Македонским, ты только не вздумай сделаться членом его семьи, как это получилось у тебя с Батыем. Представляете, Ксения, Колян три года прожил в становище хана Батыя, такой исторический парадокс… так что ему по паспорту выходит двадцать восемь лет, а на самом деле – тридцать один. Мы же упоминали, что он там бывал. Долго объяснять, как именно это произошло, однако Колян не мог не оставить глубокого следа в той эпохе. Он женился на дочери хана Батыя и под именем Аймак-багатура стал отцом замечательного сына, а внук этого коляновского отпрыска породнился с Рюриковичами. Так что, скажем, Иван Грозный – это прапрапрапрапрапраправнук Коляна! Серьезно!.. После того, что вы тут, в Израиле, увидели, Ксения, вы не удивитесь и поверите.
Ксюша посмотрела на Ковалева, который невольно выпятил грудь, и после минутной паузы сказала:
– Вы знаете, я видела портреты Ивана Грозного. Что-то… такое… ваше… в нем есть! Господи, да что же творится-то!!! – вырвалось у нее.
– Ладно, оставим эти экскурсы в историю, – сказал Пелисье. – Список шести Ключей, или, по меткому выражению сержанта Васягина, «отмычек», у нас имеется. Осталось самое неясное. Седьмой пункт. Нет, я не отрицаю – литературные красоты древнееврейского языка, которые даже несколько тускнеют в переводе, конечно, несомненны. Но суть, суть неясна! Предыдущие пункты – короткие емкие определения, которые вполне сносно расшифровались даже два тысячелетия спустя… или сколько там прошло с момента составления этого пергамента. А последний абзац, прямо скажем, неадекватен, как бы Ксении ни нравились стилистические красоты.
Все переглянулись и поспешили согласиться с посылками и выводами Пелисье.
– Ванек прав, – безапелляционно заявил Колян Ковалев. – В натуре какая-то муть. Это, е-мое, что-то не в тему.
– Но пока что у нас есть шесть Ключей, при помощи которых мы можем исправить всю эту жуть, – сказал Афанасьев. – Шесть без одного, седьмого. Уже недурно. Я вот тут набросал списочек, чтобы было более наглядно.
В списке Афанасьева стояло следующее:
1. Письменные принадлежности Ленина.
2. Сутана Торквемады.
3. Усы Гитлера.
4. Кувшин Понтия Пилата, из которого он омыл руки перед казнью Иисуса Христа.
5. Кирпич из Великой Китайской стены, заложенный императором Цинь Шихуанди.
6. Шлем Александра Македонского.
7. ??????????????? (…и приписано: самое тревожное).
– Ну что же, можно по этому и ориентироваться, – произнес Афанасьев. – Но всё-таки… что же может значить последний пункт?
– Будущее покажет, – отозвался Пелисье.
– А вот тут ты и не прав, – подала свой голос Галлена, – покажет не будущее, над которым мы не властны; покажет не настоящее, которое суть вотчина Лориера, Отца Лжи. Покажет ПРОШЛОЕ, и мы отправимся туда очень, очень скоро…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Архибезобразие
1
Россия, октябрь 2004 года, дача Ковалева
– Распределим роли, – со всей ответственностью заявил Женя Афанасьев и выжидающе склонил голову набок. – Тут нужно основательно подумать. Не хотелось бы попасть политически неподготовленными, скажем, пред светлые очи товарища Дзержинского. Известно, что он не любил недобитую буржуазию, а ты, Колян, как никто подходишь под этот образ.– Почему это «недобитая»? – обиделся Колян, нисколько не отреагировав на «буржуазию». – Ты че, Женек?
– А о том, что били тебя, били, где только не били, а тебе хоть бы хны, – словоохотливо пояснил Афанасьев. – Да вот только у товарища Ленина и товарища Дзержинского был наметанный глаз на разного рода контрреволюционный элемент. Так сказать, кровавые остатки издыхающего эксплуататорского строя. Потому ты, Колян, хотя бы выучи несколько расхожих лозунгов того времени, а то как прижмут да начнут прессовать… Революционные матросы – они излишком светских манер никогда не страдали, не говоря уж о таком замечательном заведении, как Чрезвычайная комиссия, она же ЧК.
– Не глупее тебя, – буркнул Ковалев, – знаю уж… «Мир – хижинам, война – дворцам!» и «Вся власть Советам!»
Колян сам не ожидал, что выудит эти огарки школьных уроков истории из своих мозгов, отнюдь не отягощенных избытком знаний. Афанасьев посмотрел на него с явным одобрением и продолжил в темпе, заданном Коляном:
– Ну да! Там еще «Землю – крестьянам, заводы – рабочим!», а также бабе цветы, дитям – мороженое. Агхибезобгазие! Шучу, шучу! Ты, Колян, политически агхиподкованный товагищ! – добавил Женя визгливым ленинским голоском. – Ну ладно, давайте определять состав миссий. Конечно, под вашим мудрым руководством, почтенный Вотан Борович, – оглянулся он на одноглазого старого диона и вылепил на лице слащавую улыбку. За время тесного общения с прямолинейными и, прошу прощения, паранормальными уроженцами планеты Аль Дионна Афанасьев насобачился в самой откровенной лести до такой степени, что она уже не причиняла ему моральных неудобств, как то было изначально.
Итак, под председательством Вотана Боровича, а фактически под диктовку Афанасьева и Ксении, которая оказалась весьма просвешенной девушкой, стал определяться состав миссий. В первую, поименованную все тем же Афанасьевым ленинской, вошли: из дионов – Альдаир и Галлена, из людей – Афанасьев и Ковалев. Вторая миссия формировалась следующим образом.
Вотан Борович со скрежетом почесал у себя в боку, отчего из-под дряхлого плаща посыпалась какая-то желтая труха, и изрек:
– Желаю возглавить исход в самое древнее и отдаленное из шести известных нам времен. Каково оно?.. – С этим вопросом он повернулся к Афанасьеву и Пелисье.
– М-м-м, – промычал последний, – я полагаю, высокочтимый месье Вотан, что это правление Александра Македонского, чей шлем нужно достать. Все остальные Ключи относятся к более поздним периодам человеческой истории. Ленин и Гитлер – это двадцатый век, что было совсем уж недавно, Торквемада из Средневековья, Пилат жил в первом веке нашей эры, а вот Александр Македонский примерно на четыре столетия раньше. Что же касается Цинь Шихуанди…
– Позже! – поспешно сказал Афанасьев. – Цинь Шихуанди – это не то, Жан-Люк.
– Македонский! – провозгласил Вотан столь громогласно и с таким нетерпением, словно Александр находился здесь, среди них, и упорно не откликался на слова призывающего его диона. – Это звучное имя. Наверно, это был великий завоеватель среди людей?..
– Вы, как всегда, правы, – сказал Афанасьев со смехотворно лакейским поклоном. Ксения еле сдержала улыбку. Но старик всё принял за чистую монету, потому что начал долго и нудно восхвалять себя, время от времени колотя кулаком в широченную грудь и перечисляя свои многочисленные имена и титулы. «Да, ему в самый раз к Македонскому, – думал Афанасьев, – тот тоже отличался чрезвычайной скромностью».
Краем глаза он заметил лукавую улыбку Галлены… Перемещение в веселое правление славного царя Александра, прославившегося своими деструктивными наклонностями и самолюбованием, должны осуществить Вотан, его рыжебородый внук Эллер, а из людей к ним был прикреплен известный любитель древностей Пелисье, а также черт Добродеев, который, как он ни охал и ни ахал, тем не менее должен был принять участие в расхлебывании заваренной ими же самими каши. Сержант Васягин до сих пор хворал, и вместе с ним на даче Коляна (а они находились именно здесь) остались дионы Поджо и Анни, а также Ксения, наотрез отказавшаяся принимать участие в этом «бредовом занятии», как она выразилась. Даже грозные очи старого Вотана и молот Мьелльнир, которым грациозно помахивал Эллер, не вразумили упрямую девушку из Земли обетованной. Она даже вспомнила некоего Моисея Соломоновича из Бердичева, который… Впрочем, дослушивать ее на стали. Нужно было готовиться к приключениям, которые обещали стать очень занимательными.
– А как же иначе?.. – передернул плечами Женя Афанасьев. – Мы по-другому просто и не умеем. Особенно если путешествовать по мирам.
Женя несколько ошибался: приключения ожидали их не только в разных временных эпохах. ЭТО время тоже вскоре обещало стать чрезвычайно занимательным. Особенно если учесть, что новообращенные дикари бродили в окрестностях, развлекаясь разграблением дачных поселков – в том числе и того, в котором находилась дача Коляна Ковалева.
Первыми должны были уйти в прошлое участники «ленинской» миссии. Начало ее было прозаичным и даже будничным – всем участникам путешествия уже приходилось делать это неоднократно.
…Они сидели на берегу небольшой реки, протекавшей в незначительном отдалении от дачи Ковалева. Река была обязательным элементом перемещения и символизировала реку времени: таков был обряд. Галлена смотрела на Альдаира. Ковалев, облаченный в жилетку, пиджак и широкие старомодные брюки, в кепочке на коротко стриженной голове, напоминал мелкоуголовного элемента начала двадцатого века. Афанасьев был облачен во всё серое, неброское, Галлена – в неяркой блузе и юбке, вполне соответствовавшей одежде первых лет революции. Один Альдаир не внял просьбам спутников и напялил на себя какой-то непонятный балахон, более приличествующий средневековым монахам, чем буйной революционной публике начала двадцатого века.
– Поехали!.. – по-гагарински бросил Афанасьев.
Да, ЭТО уже было. Альдаир присел на корточки и опустил левую руку в воду. Правую он протянул Афанасьеву. Мощная кисть диона с длинными музыкальными пальцами на несколько мгновений ритуально застыла в воздухе, а потом Афанасьев, решительно – до отказа – выдохнув, вложил в десницу диона свою чуть подрагивающую холодную руку. Галлена присела на корточки рядом с Альдаиром, опустила в реку свою нежную правую руку, а левой безо всяких предупреждений вцепилась в кисть Коляна Ковалева – не по-женски мощно, отточенным, почти неуловимым для глаз а движением. Быстрота дионов по-прежнему оставалась недостижимой для людей. Альдаир чуть нараспев стал произносить ритуальные слова. Он говорил на своем далеком и непостижимом языке планеты Аль Дионна, но каждое певучее, томительно вытягивающееся незнакомое слово его речи укладывалось в мозгу людей так же просто и понятно, как если бы это был их родной:
– Возьмитесь за руки, чтобы соединить всех нас, – скомандовал Альдаир, – забудьте думать обо всем сущем! Представьте, что вы – щепки, которые несет по волнам великой реки. Представьте дальний берег, упругую волну, немотствующее тело вод… Галлена, готова?!!
Дион и дионка чуть нагнулись вперед, погружая ладони в воду; Афанасьева вдруг обдало словно бы жарким колючим дыханием… Уже знакомые маленькие иголочки впились в спину, заставляя выгнуться и конвульсивно изменить положение тела. Да, как это знакомо, как тело еще помнит неизгладимые мгновения УХОДА!.. Маленькая смерть… Да, как тогда – ведь в следующую секунду ему показалось, что желтый речной песок, молчаливо лежавший под ногами, начинает дыбиться, ершиться, как растрепавшаяся под ветром аккуратная сложная прическа. Ноги журналиста стали погружаться в землю, и уже знакомый тоскливый холод спиралями вошел в жилы. Уф-ф-ф-ф!.. Вместо сердца заворочался, заворчал, каменея, тяжелый и немой булыжник. Зажужжали, закручиваясь в веретенца, продолговатые синие сполохи. Они разрастались, уплотняясь, ширясь, свиваясь в кокон. Женя разорвал рот в беззвучном крике, потому что дикая боль вдруг спеленала его… Кокон охватил Афанасьева плотно, плотнее, чем брезент, он отрезал приток воздуха. Косматое удушье распирало горло, легкие. Вслед бросились, теряясь и отставая, дальние шорохи, размазанные запахи и звуки. Взгляд Афанасьева, как намагниченный, потянуло вниз, и он увидел, как речной песок, темнея и свиваясь десятком медленных тягучих змей, судорогой обвивает ноги и тянет, тянет куда-то вниз. И – так, как и в прошлые ПЕРЕМЕЩЕНИЯ, – что-то оборвалось. Пространство гулко перевернулось и, пульсируя, впустило Женю в немую пустоту. Чарующее ощущение свободного полета властно наполнило каждую клеточку организма. Тяжелое, басовитое жужжание наросло и обвалилось, похоронив под собой путешественника.
…Афанасьев поднял руку и коснулся лба, по которому текла одинокая струйка крови. Перед глазами метались желтые полосы, уплотняясь до массивного серого полога. На пологе прорезались линии, складываясь в неправильные четырехугольники – и Афанасьев увидел в пяти сантиметрах от своего лица серую брусчатку. Брусчатку, о которую он только что разбил голову. Женя не мог ошибиться, он не мог не узнать этой брусчатки.
Той, которой выложена Красная площадь в Москве.
2
Москва, Советская Россия, сентябрь 1920 года
– Вставай, товарищ!
Афанасьев поднял голову и увидел, что над ним стоят два красноармейца с винтовками в серых шинелях, в потрепанных буденновках. Третий тянул за руку Галлену, которая полусидела на брусчатке, потерянно тряся головой. По всей видимости, перемещение снова отняло у дионов много энергии, потому что и Альдаир выглядел так, как будто его угостили оглоблей по голове. У него был остановившийся бессмысленный взгляд, и серая бледность, разлившаяся по всему его лицу, заменила обычный здоровый румянец могучего диона.
Лучше всех, по всей видимости, чувствовал себя Ковалев. Он даже не разбил себе лоб, как Афанасьев, и не пребывал в такой прострации, как дионы. Он глянул на красноармейцев и произнес:
– А что, мужики… то есть товарищи? В чем дело?
– Какие мы тебе мужики, не видишь, что ли, что мы бойцы Красной армии? А ты на недобитого буржуя похож. А и того хлеще – на этакого фартового мальчика, скокаря… хазушника или там щипача3.
– Да вы че?.. – буркнул Колян, но тут же, вспомнив, где он, оборвал готовую уже народиться фразу.
Второй красноармеец, краснорожий (как и полагается по статусу бойцу Красной армии), коротконогий, с шинелью внакидку, жевал подсолнухи. На толстых губах повисла шелуха от семечек. Услышав слова Коляна, он клацнул затвором винтовки и сказал:
– А, едри твою. Сразу видать-то, что буржуи. Откуда вы тут взялись. А? А документы?.. – вдруг перешел он на беспорядочный ор, и на Коляна густо пахнуло перегаром.
Волна перегара дошла и до Афанасьева, и только тут он увидел, что орущий на них красноармеец, толстомясый, совсем не похожий на типичного обитателя тех голодных лет, – почти мальчишка, значительно моложе их самих. Лет восемнадцати, не больше. Поверх шинели – с нарочитым показным щегольством – прицеплена алая ленточка со значком РКСМ. «Российский коммунистический союз молодежи», позже переименованный в ВЛКСМ. Комсомолец, блин… А что ж он пьяный-то? Они ж не… А, наверно, они тут еще не начали борьбу за трезвость, это попозже будет. Вот сволочь! Самоуверенный, наглый. Прямо на Красной площади орет, как у себя дома. Хотя они тут теперь всё в свой дом превратили. Точнее – в нужник, думал Афанасьев, оглядываясь вокруг, на разгуливающие там и сям пестрые стайки разнокалиберных индивидов. Красная площадь отдаленно напоминала базар. Женя привык, что в начале двадцать первого века по ней дефилируют преимущественно туристы из Азии – японцы, корейцы, китайцы, реже немцы и американцы. Сейчас же, в обрамлении всё того же мощного архитектурного ансамбля – стен Кремля, Спасской башни, памятника Минину и Пожарскому, собора Василия Блаженного (только вот, по понятным причинам, нет Мавзолея В. И. Ленина) – по главной площади страны курсировала иная публика. Мелькали зипунные рязанские мужики, группы матросов чрезвычайно свирепого вида, с залихватски скрещенными пулеметными лентами на груди; виднелись затрапезные деревенские картузы, дикого вида мужик уселся прямо на брусчатку и, тупо озираясь по сторонам, разворачивает котомку с немудреной едой, не понимает, где и зачем находится. Глаза белые, борода торчком, ноги враскоряку. Рядом с ним стоят еще двое в лаптях и серых армяках и, глазея по сторонам, мусолят цигарки. Дым валит страшный. Франт в заломленной набекрень кепке ведет под руку двух визжащих девиц в шляпках («А как же пролетарская борьба за нравственность?») и лапает во всех выпуклых местах, какие попадаются под руку. Рыжий тип в драной шинели вскарабкался на сломанный ящик и, с опасностью грохнуться, балансируя на нем, визгливым голосом читает:
– Рабоче-крестьянская власть России снова предлагает мир панской Польше! Сделаны громадные уступки в мирных условия-а-ах!.. А-а-а!…. х-х-хррр!.. – На «условиях» он навернулся со своего раскачивающегося пьедестала и грохнулся оземь. Впрочем, это нисколько не смутило оратора, и он полез обратно под вопли большой группы экзальтированной молодежи – девушек в красных косынках и развязных безусых юношей, держащих в руках криво намалеванный плакат «Да здравствует Третий съезд комсомола!»
– А ну, вставай и предъяви документ! – приказал комсомолец.
Сбоку подошел матрос. Этот был трезв, однако имел столь угрожающий вид, что даже у видавшего виды Колям по коже побежали мурашки. Матрос незамедлительно полез за оружием и заорал:
– Вали их в комендатуру!.. Я же видел, никого тут не было, а тут рррраз – и квас! Этакие штучки только в третьем отделе, под товарища Мессинга личным контролем, рассматривают по пролетарской совести! Давай я сам их отведу, а рыпнутся – перестреляю к вонючим свиньям!
«Мессинг?.. – подумал Афанасьев. – А это кто еще такой? Иллюзионист, что ли?.. Да нет, тот жил попозже».
Афанасьев был в корне неправ: Мессингом звали председателя МЧК – Московской Чрезвычайной комиссии, заменившего на этом посту Моисея Урицкого.
Об этом им тут же сообщили, а для лучшего переваривания и усвоения полученной информации Афанасьев получил прикладом по шее, а Галлену хлопнули пониже спины так, что обессиленная дионка едва не потеряла равновесие, и если бы ее не подхватил Колян, то она упала бы.
– Нечего сказать, хорошее обращение с дамой!.. – вырвалось у Афанасьева, и он тут же пожалел о том, что сказал. Матрос свел на переносице белесые брови и, приступив к Жене вплотную, так врезал кулаком в солнечное сплетение, что у бедного гостя из будущего перехватило дыхание, сжало, смяло сурово и колюче. Матрос гаркнул во всю свою луженую глотку:
– Вот буржуйская морррда! Какие тебе дамы? Ничего, мы скоро вас всех перережем, контру недобитую! «Дамы»!
Стоящие неподалеку двое малолеток в шинелях и в громадных, не по росту, ярко-малиновых кавалерийских галифе одобрительно хмыкнули: дескать, правильно, товарищ матрос, так его, чести буржуйскую контру по первое число, всыпь им!..
– …В чрезвычайке с вами поговорят по-нашему, по-пролетарскому, растудыт твою!..
Неизвестно, какие еще ораторские пируэты выдал бы громогласный флотский товарищ, не задерись у Коляна Ковалева рукав и не откройся татуировка, которая уже сыграла немалую роль в судьбах нашего мира. Матрос запнулся на полуслове и, по слогам прочитав надпись «Колян с Балтики», принялся хлопать Ковалева по плечам и орать ничуть не тише:
– А, братишка! Ну что ж ты сразу-то не сказался, мила-а-ай? А я, стал быть, тебя за энтих принял!..
Матрос не стал уточнять, кого он разумел под «энтими». Колян, воспользовавшись благоприятным моментом, принялся втолковывать экспансивному матросу, что они вовсе не контра, а свой брат пролетарий, что он, Колян, тоже был матросом на Балтийском флоте и вообще горит делом революции. Афанасьев и дионы – тоже. Матрос оказался вспыльчив, да отходчив, двое пьяных солдат, которые сначала тоже встретили гостей революционной столицы, мягко говоря, не очень приветливо, принялись предлагать им махорку, а толстомясый тип, жующий подсолнухи, даже сунул Жене Афанасьеву в руку фляжку, в которой что-то бултыхалось. Женя машинально выпил. Во фляжке оказался чистый спирт, он ожег Афанасьеву язык и небо, но прошедший журналистскую школу Женя выдержал это испытание с честью. Солдат посмотрел на него, кажется, одобрительно, пожевал, сплюнул черно-желтой от табака и подсолнухов слюной на брусчатку и сказал:
– Ну, теперь вижу. Если бы буржуй был, так поперхнулся бы – а тут, поди ж, глотка нашенская, совецкая.
«Вот тебе и борьба за трезвость, – подумал Афанасьев, – ну, кажется, пока что пронесло. Хотя они тут все такие спонтанные, чуть что – за стволы хватаются. Так что нужно держать ухо востро».
Матрос, назвавшийся Степой, тут же предложил своему «братишке», то есть сослуживцу, Коляну Ковалеву выпить за встречу. Двое солдат предложение поддержали немедленно, и полуживым Галлене и Альдаиру, а равно Афанасьеву оставалось только согласиться: оказать сопротивление они пока что были не в состоянии, да и незачем было. У Жени уже начал выкристаллизовываться в голове план, пока еще далекий, смутный, даже не план, а первые подступы к нему, первые отголоски.
Шли недолго. Всю дорогу матрос разглагольствовал о своих революционных настроениях, отчаянно сквернословя и хлопая Ковалева по плечам. Галлена от греха подальше старалась укрыться за огромной фигурой Альдаира. Солдаты слушали матроса молча, мычали и размазывали по губам полуразжеванные семечки подсолнуха. Завернули в одну из лавчонок Охотного ряда, над входом в которую был прибит пышный лозунг с роскошными речевыми оборотами:
КОММУНИЗМ РОЖДАЕТСЯ В МУКАХ ГОЛОДА И НУЖДЫ, НО ОН НЕПРЕМЕННО ВОСТОРЖЕСТВУЕТ В СЧАСТЬЕ И РАДОСТИ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!
«Да уж, – восторжествует, – подумал Афанасьев, – и человечество, я смотрю, под этим лозунгом представлено отборное!»
Вот тут Женя оказался совершенно прав. «Под лозунгом», то есть в кабаке довольно грязного и низкого пошиба, в самом деле был представлен «цвет человечества»: две проститутки в дурацких сапогах и шляпках, пьяный извозчик, спящий мордой в холодной овсяной каше, несколько таких же солдат и матросов, пятеро здоровенных сельских мужиков, от которых на весь трактир воняло конюшней, они при этом издавали ржание, которому позавидовал бы жеребец. Два типа с лицами карточных шулеров играли в ножички. Они попеременно втыкали массивный, с широкой рукояткой нож в грубые, обшарпанные доски стола. Возле прилавка на высоком дубовом табурете торчала чья-то тощая фигура, активно жестикулирующая верхними конечностями и то и дело выкидывающая в воздух кулачок, похожий на обглоданный собаками мосол. Над кривой линией плеч, над грязным воротничком плавало узкое лицо с утиным носом, на котором криво повисло пенсне; человечек тряс засаленными кудрявыми волосами и вопил:
– Открывающийся завтра Третий съезд комсомола перевернет новую страницу в истории нашей революции и борьбы с кровавыми отбросами издыхающей буржуазии! Проклятый Врангель в тщетных корчах пытается задушить молодую республику, враги повсюду, они не дремлют ни секунды, и даже сейчас, быть может, они среди нас!.. – Его взгляд коснулся входящих в кабак матроса и солдат вместе с Афанасьевым, Ковалевым и двумя дионами. – Товарищи!!! – Оратор отхлебнул из стакана с водой (водой ли?) и продолжил, фанатически тряся головой и выпучив глаза так, что они едва не касались стекол пенсне:
– В кровавых муках рождается новый, светлый мир, но прежде чем создать его, мы должны вычистить его от эксплуататорской скверны, железной рукой раздавить гадов, мешающих нам жить!.. И тогда!..
«Типичная сволочь, агитатор, – подумал Афанасьев. – „Очистить от скверны“. Погоди, сначала ты чистишь, а потом и до тебя доберутся году в тридцать седьмом, а то и раньше».
Матрос отвел своих новых знакомых за единственный свободный столик в углу, заказал графин водки, немудреной закуски. Солдат выложил на стол маузер. Второй солдат прислонил к стене винтовку и принялся нагло разглядывать бледную Галлену. Матрос провозгласил тост:
– За Коммуну и за то, чтоб вспороть брюхо гадюке. Врангелю и всем его наймитам и намотать на штыки ихние кишки!..
После такого тоста даже закусывать не захотелось: кусок не полез бы в горло. Краснорожий солдат цыкнул зубом и, сплюнув на пол, обратился через голову своего товарища к Афанасьеву:
– Твоя? – Афанасьев не понял:
– Твоя – что?
Солдат засмеялся, показывая желтые зубы. Многих не хватало, несмотря на молодость.
– Твоя, говорю, дивчина? А то по-товаришески одолжил бы?
– Что значит – одолжил? – повторно не понял Женя. – Она же не товар, – он оглянулся на Галлену, – чтобы ее вот так…