Страница:
Вода в бухте была настолько прозрачна, что можно было видеть дно, обманчиво близкое, хотя по тому, насколько были выбраны вглубь якорные цепи, до него было не менее десяти метров. Бухта буквально кишела рыбой, и было видно, как целые косяки макрели, угрей и других рыб, названий которых прибывшие испанцы не знали, шныряли вокруг каравеллы, а жирный тунец пронырнул прямо под шлюпкой, ударив хвостом по воде и подняв тучу брызг. Товарищу Ленину повезло: он попал в первую шлюпку и, следовательно, получил шанс ПЕРВЫМ ступить на земли Нового Света. Упустить такой шанс он не мог. Взрезая девственно гладкую поверхность бухты, первая шлюпка пошла к берегу. Гребцы, среди которых был и Джованни Джоппа, и многострадальный Мануэль Грегорио, гребли слаженно и усердно. Всем хотелось попасть в этот земной рай, которого они наконец достигли, беспрестанно ожидая при этом ада. На носу шлюпки сидел похмельный штурман и держался рукой за горло, не в силах видеть своего отражения в кристально чистой воде. В первый раз в жизни ему было стыдно.
Наконец лодка мягко врезалась носом в песок. В этот момент из лесных зарослей вышли несколько смуглых мужчин, практически голых, если не считать обильных татуировок и перьев в густых иссиня-черных волосах. Владимир Ильич, опередив Висенте Пинсона, первым спрыгнул со шлюпки и воскликнул:
– Здравствуйте, товарищи индейцы! Хотелось бы побеседовать с вами, батеньки, о том, как не стоит поддаваться проискам злобных американских империалистов! Ах, да вы же еще о них ничего не знаете! Тогда очень вовремя указать вам на то, что примерно через три-четыре столетия чудовищная машина империализма и колониализма…
Не договорив, Владимир Ильич навернулся через какой-то корень и грохнулся наземь, однако не умолкая и в полете.
– Да завали хавалку, писарь! – завопил штурман де ла Роса, падая из шлюпки на песок и начиная осквернять его остатками своего вчерашнего ужина. Да, тяжело давалось открытие Америки даже таким проверенным морским кадрам, как штурман Педро Хуан де ла Роса и предполагаемый будущий вождь индейского пролетариата Лысая Голова…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Неужели он в трюме? Судя по общему состоянию, он накануне немного выпил со штурманом де ла Росой и… Что же было потом? В трюме?.. Что за глупости приходят ему на ум, разве в трюме растет трава?
И вдруг смутная, тревожная мысль как иглой пронзила мозг. Колумб?.. Если он, Афанасьев, здесь, на берегу какого-то водоема, кажется, мало похожего на Атлантический океан, то, значит, его выкинуло из эпохи Средневековья и начала великих географических открытий? Неужели он что-то сделал с Колумбом и…
Полная пустота. Женя ощупал пальцами голову и, подняв глаза, предпринял вторую попытку разглядеть местность, в которую его занесло.
Вне всякого сомнения, он находился на берегу озера. Оно выглядело тихим и пустынным. На противоположном берегу виднелась какая-то довольно густая растительность, а в том месте, где лежал Женя, узкий мыс, поросший олеандрами и какими-то колючими кустами, врезался в воды озера. Берега были чистые, без тины, и на них с приятным легким шумом накатывали низенькие волны.
На берегу метрах в ста от него стояла лодка, довольно нелепой формы длинный баркас. В нем сидел человек и сосредоточенно перебирал пальцами сеть, в то время как второй на берегу чистил рыбу, готовясь запускать ее в кипящий на костре котелок. Аромат приготавливаемой ухи донесся до ноздрей Афанасьева, и он почувствовал, что дико хочет есть. С похмелья чувство голода было особенно острым, а накануне, если судить по последствиям, члены экипажа каравеллы «Санта-Мария» Афанасьев и де ла Роса приняли на грудь молодецкие дозы спиртного.
Женя поднялся и, чуть пошатываясь, направился к рыбакам. Попутно он подбирал в голове слова приветствия на английском, французском, испанском, итальянском, русском и даже украинском языках. Мало ли куда могли завести его лабиринты времени? Или лабиринты тут ни при чем, просто Колумб высадил его за пьянство на берег? Да вот что-то эти ребята не очень-то похожи на туземное население Центральной Америки и островов Карибского архипелага.
Впрочем, до того, как он достиг рыбаков, он растерял все набранные по словечку фразы и ляпнул на чистом русском языке:
– Здорово, мужики! Не подскажете, куда это меня занесло? А то я с похмелья никак не могу определить, куда это я попал.
Рыбаки воззрились на него. Это были довольно простецкого вида товарищи с рыжеватыми бородами и всклокоченными волосами, до того похожие друг на друга, что не оставалось сомнения – это братья. Не близнецы, так погодки – уж точно. Женя удостоверился, что его не понимают (собственно, на это он особенно не надеялся). Он собрал свои лексические богатства воедино и неожиданно даже для себя самого проговорил:
– Хеллоу. Ай эм Юджин. Ай эм фром Раша. «Что это я несу? – мелькнуло у Жени. – Забористое винцо у этого треклятого штурмана де ла Росы. А рожи у них диковатые. Похожи на поморов из Архангельской области, только у поморов носики поменьше. Да и климат тут, прямо скажем, не архангельский… Гм».
Он ткнул пальцем себя в грудь и произнес:
– Евгений. Ев-ге-ний! – добавил он по слогам. Несмотря на лохматость бород и причесок, рыбачки оказались довольно сообразительными. Тот, что сидел в лодке, приложил ладонь к своей груди и низким, чуть надтреснутым голосом выговорил:
– Шимон.
– Ага, Семен? – обрадовался Афанасьев. – Семен, а тут такое… в общем, нет ли чего пожрать? А то у меня во рту маковой росинки от самой Америки не было, а у вас, я смотрю, трапеза такая аппетитная готовится. Я, честно говоря, уважаю ушицу. Особенно под водочку. Только, конечно, водки у вас тут нет. Ранний час, так сказать. Наверно, все мини-маркеты еще закрыты, – ухмыляясь во весь рот, закончил Женя всё на том же чистом русском языке. Конечно, он и не рассчитывал, что до рыбаков дойдет смысл его речи, потому что главную свою просьбу – касательно еды – он показывал знаками, понятными всем народам во все времена. Показывал на котелок и делал жевательные движения: в высшей степени выразительное средство засвидетельствовать свой голод.
Рыбаки оказались ребятами свойскими. Семен, или как там его звали, немедленно выделил Жене деревянную тарелку с похлебкой, а его брат дал пригоршню фиников и несколько крупных олив. Тут уж Афанасьев окончательно уверился, что он не в Архангельской губернии, если уж его оглушенный мозг не сумел сразу дойти до этого очевидного, в общем-то, вывода.
Поев и выпив какого-то прохладного, с кислинкой, терпкого напитка, верно, приготовленного на основе сока местных ягод, Афанасьев улыбнулся рыбакам и сказал:
– Ну ладно. Гадать, где я, бессмысленно, а вашего языка я наверняка не знаю. Благодарю за завтрак, Сема! М-м-м… – Он покрутил пальцем в воздухе, а бородатый
Сема, склонив голову, кротко рассматривал Женю своими голубовато-серыми, чуть навыкате, глазами. Потом произнес несколько слов на незнакомом Жене языке, затем перешел на другой, в котором Афанасьев узнал греческий (которого он, впрочем, тоже не знал). Женя уже было открыл рот, чтобы узнать, не владеет ли этот на редкость образованный рыбак итальянским, на котором так мастерски изъяснялся синьор Джованни Джоппа и научил тому же Афанасьева… Рыбак сказал:
– Сальве!
– Сало? – пробормотал Афанасьев. – Ты же вроде Сема. Хохол, что ли? Погоди… Salve?17 – произнес он с вопросительной интонацией. – Dicto lingua Latina?18
– Sic est. Ytor?19 – спросил рыбак, и было видно, что он тоже не без труда подбирает слова. У Афанасьева в голове образовалась чудовищная лингвистическая каша, и из всех известных ему латинских слов он мог выловить оттуда лишь какое-то «фиат люкс» («да будет свет!»). Да еще известное изречение императора Веспасиана «Pecunia non olet» («деньги не пахнут»), сказанное этим замечательным деятелем древнеримской эпохи после того, как он обложил двойным налогом римские уборные со всей канализацией в придачу.
Рыбак Сема что-то залопотал на чудовищной латыни, при звуках которой немедленно покончил бы с собой любой Гораций или Вергилий, не выдержав издевательства над любимым языком. Женя Афанасьев только моргал глазами. В университете он сдал зачет по латинскому языку только с пятого раза, да и то потому, что сварливой (преподавательнице надоела его вечно ухмыляющаяся рожа отпетого оболтуса (кем он в то время и являлся). А в Древнем Риме ему бывать не приходилось, в отличие, скажем, от Галлены, сержанта Васягина или хитрого инфернала Добродеева.
Афанасьев беспомощно оглянулся и вдруг увидел, что по берегу озера идет смутно знакомая фигура человека, который отличался от малорослых местных рыбаков примерно так же, как жирный тунец от вяленой трески. Увидев, Женю, доедающего рыбу и пытающегося найти общий язык с рыбарями, он остановился как вкопанный.
…Наш герой не смог не узнать коллегу по путешествиям.
– Черт побери! Альдаир, – обрадовался Афанасьев. – Я почему-то так и думал, что вы должны со мной встретиться! А где это мы? Есть хочешь? Я тут немного рыбки надыбал у Семы. Хороший парень, только я на его языке ни бе ни ме. Может, ты мне перекачаешь из его черепушки словарь местного наречия, а?
Афанасьев был настолько обрадован появлению могучего диона, что полез бы обниматься, если бы не общая слабость и не боязнь возможной неадекватной реакции со стороны светловолосого гиганта, который, как это Женя давно уяснил, не любил фамильярностей.
– Гм, – сказал Альдаир, который как будто нисколько не удивился, увидев Женю, – а ты тут откуда? А где этот… Ильич? Такой лысый?
– А, он! Да я не знаю. Скорее всего, доплыл с Колумбом до самой Америки. Но главное, чтобы он не начал учить индейцев основам марксизма, – заявил Женя Афанасьев. – Если в нашей стране из того бог знает что вышло, то среди диких ацтеков и майя… Но я так думаю, что Ильич с его моторчиком в заднице надолго в том времени не задержится. Выдаст какой-нибудь ляп и провалится в другой временной пласт. Только и гадай, куда его занести может. А ведь мальчиком я думал: так мирно, так тихо лежит в Мавзолее дедушка Ленин…
– Это точно! – раздался за его спиной звонкий голос.
Афанасьев резко обернулся и увидел двух молодых женщин. Они незаметно вышли из тени весьма внушительного дерева, одиноко росшего довольно близко к воде. Одной женщиной была Галлена, а второй… Почему-то мелькнул перед глазами зловещий облик громадной черной собаки, разинувшей окровавленную пасть, и тут же пропал, и его заслонила стройная фигура и тонкие черты лица улыбающейся Ксении. Как же она похожа на ту… на Инезилью, оставшуюся где-то там, за безгласной грудой веков, в средневековом Толедо, на берегу бурной реки Тахо…
– Женя, – сказала Ксения, подходя к нему на расстояние протянутой руки, – ты как сюда попал?..
Афанасьев вдруг затрясся всем телом, сухой комок прокатился по горлу, сминая и раздирая гортань, и на мгновение ему показалось, что не хватает кислорода и он задыхается. Он хотел что-то сказать, но губы пропустили только какое-то сдавленное кваканье, каким сопровождались иные фонетические трюки в исполнении говорящей жабы Акватории.
– Видок у тебя, прямо скажем, затрапезный, – сказала Ксения, окидывая его пристальным взглядом. – Что это ты на себя напялил? И почему ты в крови? Ты ранен?
– Это не моя кровь, – ответил Афанасьев машинально, хотя совершенно не был уверен в этом. Опустил глаза. И только сейчас понял, ЧТО на нем было надето. Белая шерстяная сутана с широкими рукавами и капюшоном, которая была на зарезанном инквизиторе. Сутана, подаренная самим Томасом де Торквемадой. – Я не надеялся, что встречу вас так быстро, – проговорил он.
– Наверно, что-то натворил в том времени? – предположила Галлена, в свою очередь тоже внимательно изучая его взглядом. – А то, что надето на тебе, это случайно не…
– Да, правильно, – перебил он. – Это один из Ключей. Облачение Великого инквизитора веры Торквемады.
– Сколько же ты там провел? Судя по твоему лицу, больше, чем два дня.
– Я там провел два с половиной месяца, если память не подводит. А с ней в последнее время случается. – И Женя снова попытался вспомнить, что же произошло в последнюю ночь перед прибытием в Новый Свет, но его усилия, как когти новорожденного котенка, лишь слабо царапнули отвесные стены глухого и темного провала в памяти. – Н-да… А вы тут сколько?
– Да практически только что тут появились. Сами толком разобраться не успели. Хотя Ксения утверждает, что знает эти места.
– Конечно знаю, – сказала девушка, откидывая со лба темные волосы, – я тут бывала. Правда, когда я тут отдыхала на пикнике, было куда жарче, не было такой растительности и вода была грязнее. Да и неудивительно, сколько лет прошло!
– Так где мы?
– На берегу Генисаретского, или Тивериадского, озера, – ответила она.
Женя сел на траву и пробормотал:
– Та-а-ак! Это что же получается? Если исходить из той замечательной теории, что нас сразу выкидывает к обладателю нужного нам Ключа или к тому человеку, который может нас на него вывести… – Он снова взглянул на рыбаков, которые, кажется, уже потеряли интерес к накормленному ими путнику и неспешно тянули сеть, и, тряхнув головой, почти весело бросил Ксении: – А наши на Каспии бойчей работают! Когда я был студентом, то мне приходилось видеть, как наша кафедра лингвистики в полном составе тянула бредень с лещами!
– Это ты к чему? – подозрительно спросила его Галлена. – К чему клонишь? При чем тут профессора? При чем тут бредень?
– Да так, – махнул он рукой, – есть у меня одна мыслишка… Правда, не уверен, что это правда, но, судя по всему… Альдаир, ну как насчет того, чтобы втемяшить местное наречие мне в голову? А то я уже даже по-английски с ними пытался говорить, не считая разных чисто русских рассуждений о водке под ушицу!
Альдаир протянул руку по направлению к рыбакам, сосредоточился, на его лице даже выступил пот. Наверно, сил у диона оставалось всё меньше, и не только от перемещений… Один из бородачей вдруг вздрогнул всем телом и на несколько секунд застыл на месте, а потом обратил к дионам, Афанасьеву и Ксении удивленное лицо с широко раскрытыми глазами. Альдаир повернулся к Афанасьеву, и тот ощутил легкое покалывание в голове, как будто тонкая нагретая металлическая сеточка оплела голову. Женя одобрительно кивнул головой, пробормотал под нос несколько пробных слов по-арамейски – именно на таком языке разговаривали в то время в том месте, на берегах Генисаретского озера и во всей древней земле Иудеи… Афанасьев продолжал уже по-русски:
– Я перебрал в голове все наши путешествия и уверен, что каждый раз мы оказываемся в непосредственной досягаемости от нужного нам объекта. Потому не исключено, что тот, кто нам нужен… – Он вопросительно взглянул на Ксению, на мгновение запамятовав, но та охотно подсказала:
– Понтий Пилат. В этот раз нам нужен кувшин, в котором омывал руки Понтий Пилат.
– Да, да, – кивнул Афанасьев, – кроме того, едва ли мы встретили этих двух рыбаков случайно, потому что в переплетении нитей, на которых подвешен этот мир, нет ничего случайного, а только закономерность, последовательная и безжалостная.
– Красиво заговорил, – усмехнулась Галлена. – И что же ты думаешь об этих рыбаках?
– Я не очень хорошо помню, как изображают этих людей на иконописных ликах, однако мне кажется, что они должны иметь прямое отношение и к Пилату, и к… – Женя запнулся. – Случайно они тут не оказались бы. А то, что они рыбаки – это как раз совпадает с историческими данными. К тому же, судя по сходству, они братья. Одного из них, который чуть повыше и поуже в плечах, с более светлой бородой – зовут Шимон. Симон. Это он мне сам сказал. А теперь совсем просто – рыбак с берегов Генисаретского, оно же – Тивериадское, озера, с братом, зовут Шимон! И как же именуют этого рыбака в Библии?
Ксения побледнела и растерянно посмотрела в ту сторону, где, ступая по бледно-желтому песку босыми ногами и перебирая руками сеть, шел бородатый человек не старше тридцати – тридцати пяти лет, с простецким лицом и взлохмаченными волосами.
– Да, – тихо проговорила она. – Понятно. Апостол Петр…
– То есть прототип апостола Петра, если говорить осторожнее, – заметил Афанасьев, – потому что в Библии и апокрифических текстах может быть написано совершенно иначе, чем это было на самом деле. Хотя то, что апостол Петр был распят в Риме и стал основателем римского епископата, это вроде как достаточно выверенные сведения. Гм… Кстати, а где наш основной знаток древности? Наш замечательный археолог и историк, мсье Пелисье? Ведь, если не ошибаюсь, он должен был отправиться вместе с вами.
– А он и отправился, – сказала Ксения, оглядываясь по сторонам. – Куда это он, интересно, подевался? Ведь он пошел вон в ту сторону и куда-то пропал.
И она указала направление, в котором ушел Пелисье. Все переглянулись, и в этот момент из-за бугристого валуна, который торчал в довольно отвесно поднимающемся склоне холма близ берега, буквально вывалился на них Жан-Люк Пелисье. Но что за видок у него был!.. В драной бледно-лиловой тоге, с венком на голове, натянутом аж на уши, с заплетающимися ногами и плавающе-мутным взглядом на мертвецки пьяной и глупой роже. Таким его еще не видели никогда. Жан-Люк Пелисье посмотрел сквозь остолбеневших путешественников, как смотрят через залитое дождем стекло, видя и не видя то, что за этим стеклом творится. Потом он подпрыгнул на одной ноге и несколько раз скакнул вперед и назад, загнусив под нос какой-то гимн на жуткой латыни. Кончилось тем, что Пелисье упал на песок и, упершись в землю плечами и пятками, приподнял корпус и стал вращать им, как участница соревнований по художественной гимнастике.
– Да-а-а, – сказала Ксения, – где это его угораздило? Ведь всего полтора часа отсутствовал. Ну, может быть, два. А ведь как нажрался-то, просто в лучших традициях русской школы винопития.
– Рингель, рингель, розенкранц! – завопил Пелисье, звездочкой распластавшись на песке. – Я тррре-бую… вы, месье, заблуждаетесь, говорят, что эта дама… Валера, налей цекубы! Ай, какой милый мальчик! А что это у него торчит между н-ног? Ах, это кувшин с фалернским он преданно зажал между колен, чтобы не уп-пустить?. Mademoiselle, же ву…. Пончик, дай поцелую!
– Опа! – выговорил Женя Афанасьев после минуты сосредоточенного молчания. – «Забил заряд я в пушку туго и думал: угощу я друга. Постой-ка, брат мусью!»… И кто ж тебя так угостил, милый пожиратель лягушек из городу Парижу?
– Политическая доктрина современной Франции, – вдруг суетливо заговорил Пелисье и начал пригоршнями совать себе в рот песок, – не приемлет юстиции в той степени, в которой она характерна для… А почему вы меня не слушаете? – капризно сломался его голос. – Эй, мим в первом ряду! Долой метаморфозы! Хэй, негрррр, налей вина…
Афанасьев тряхнул его за плечо, а потом он и Альдаир, переглянувшись и без слов поняв друг друга, взяли Пелисье за руки и за ноги, подтащили к кромке воды и, раскачав, бросили в воду. Сноп брызг высоко взлетел вверх. Рыбаки, тащившие сеть, обернулись. Пелисье барахтался на мелководье, забирая руками и ногами так, как будто он тонул и его утягивало в пучину метров тридцати глубиной – по меньшей мере.
– Ну и ну, – сказал Женя. – Я – мог, Колян – мог, Вася Васягин – самой собой, даже почтенный Вотан Борович – но чтобы пресловутый гурман, эстет и энциклопедист Пелисье так нажрался – да-а-а-а!!!
– А что – да? – вдруг заорал Пелисье, не переставая колотить ладонями и ступнями по воде и вздымая тучу брызг. – Ты еще не знаешь, как мы на… ррраскопках до состояния мумии! А что? Имею право! У меня мама русская, вот вам!
После этого он на четвереньках вылез из воды, отряхнулся по-собачьи, а потом принялся задирать тогу. По всей видимости, он собирался ее снять и выжать, а так как римляне не имели обыкновения носить нижнее белье…
– Так! – выдохнула Ксения и схватила Афанасьева за руку, потому что как раз в этот момент на свет божий показалась (пардон муа!) задница Пелисье, розовая и облепленная в нескольких местах песком. – Что это у него такое там? Родимое пятно? Странное оно какое-то, да и не видела я что-то у него раньше…
– Интересно, а где это ты раньше могла видеть голую задницу Пелисье? – ревниво вопросил Афанасьев, глядя на барахтавшегося на берегу Жан-Люка, пренебрегшего всеми правилами этикета.
– А мы же у Коляна в баню ходили! – ничуть не смущаясь, ответила Ксения. – У нас все по европейской системе: мужчины и женщины вместе, никакого стеснения, полное равноправие.
– Хорошенькая система, – буркнул Афанасьев. – Наверно, Колян был всеми конечностями за такую систему. А правда, что это такое на заднице у Пелисье?.. Исходя из его вида и сроков отсутствия, он напился где-то поблизости, а если судить по тоге, в которую его доброхотно завернули – напился он с римлянами. Насколько я знаю, резиденция римского прокуратора в ста километрах от этого озера, в Иерусалиме. Тут, наверно, какая-нибудь загородная вилла, а? Места-то живописные, этакие курортные.
Тут Пелисье выдал нечто еще более дикое. Ползая по берегу озера на четвереньках в чем мать родила, бравый французский археолог вдруг взбрыкнул ногами, как норовистый жеребец, и высоко подкинул свои, так сказать, объемистые чресла. И все ясно разглядели на коже Жан-Люка, в нескольких сантиметрах от копчика, надпись: PoPil. Под «ПоПил»ом честь честью красовалась эмблема в виде то ли неоперенной стрелы, то ли дротика, то ли короткого копья.
– Вот! – выдал Пелисье и принялся выжимать тогу. Кажется, купание в озере пошло ему на пользу: он несколько пришел в себя.
Афанасьев и Ксения внимательно рассматривали надпись на коже Пелисье. Судя по характерному покраснению, это было банальное тавро, клеймо, которое ставит на лошадях их владелец. Несмотря на скотское поведение Пелисье в данный момент, на коня он походил мало, так что сама собой напрашивалась мысль: те, кто пропечатал на ягодицах Жан-Люка это непонятное, по-русски звучащее словечко (словосочетание, сокращение?) был не менее пьян, чем бравый историк.
– Гм… PoPil… Что ты попил, Ванек, мы и так видим, – задумчиво проговорил Афанасьев. – Или, может, это набранное латиницей словечко на твоей заднице – не «попил», а – «попи»? Эвфемизированное обозначение мягкого места в поздней латыни, а? Впрочем, не парьтесь, месье Пелисье. Я вчера вообще так надрался, что с борта Колумбовой каравеллы «Санта-Мария», кстати, накануне открытия Америки! – попал точнехонько сюда, в древнюю Иудею!
Пелисье тяжело переводил дух, переминаясь с ноги на ногу. Ему явно грозила опасность грохнуться навзничь и уснуть, благо пьян он был просто грандиозно.
– М-м-м, – протянул он, не сводя с Афанасьева осовелых глаз, – а… а ты тут откуда взялся? Опять… исторические парадоксы? А Ильича где потерял?
– А черт его знает. Ты лучше скажи, где ты потерял штаны, рубашку, а с ними и остатки совести? И что это за клеймо у тебя на заднице, скажи всё-таки.
Пелисье горделиво выпрямился.
– Эт-то не клеймо, это от моего нового друга… можно сказать, автограф. У меня – историческое задание. М-между прочим, я даже в анналы истории могу войти! – гневно заорал Пелисье с такой интонацией, как будто ему упорно возражали и противодействовали по всем направлениям развития его мысли. Ах, душка Пелисье!
Афанасьев вздрогнул и еще раз бросил взгляд на клеймо, которое Пелисье тотчас же прикрыл выжатой наконец тогой.
– По… Пил… – задумчиво проговорил Афанасьев. – Нас всегда выкидывает к главному фигуранту, носителю Ключа… Кажется, я знаю, как зовут нового друга Пелисье, который столь своеобразным способом выражает дружеские чувства. И что же он тебе поручил, Ваня?
Жан-Люк Пелисье хитро подмигнул и принялся рассказывать, уснащая свой рассказ столь живописными подробностями, что это ну никак не могло быть выдумкой – человеку двадцать первого века такое просто в голову не пришло бы…
Наконец лодка мягко врезалась носом в песок. В этот момент из лесных зарослей вышли несколько смуглых мужчин, практически голых, если не считать обильных татуировок и перьев в густых иссиня-черных волосах. Владимир Ильич, опередив Висенте Пинсона, первым спрыгнул со шлюпки и воскликнул:
– Здравствуйте, товарищи индейцы! Хотелось бы побеседовать с вами, батеньки, о том, как не стоит поддаваться проискам злобных американских империалистов! Ах, да вы же еще о них ничего не знаете! Тогда очень вовремя указать вам на то, что примерно через три-четыре столетия чудовищная машина империализма и колониализма…
Не договорив, Владимир Ильич навернулся через какой-то корень и грохнулся наземь, однако не умолкая и в полете.
– Да завали хавалку, писарь! – завопил штурман де ла Роса, падая из шлюпки на песок и начиная осквернять его остатками своего вчерашнего ужина. Да, тяжело давалось открытие Америки даже таким проверенным морским кадрам, как штурман Педро Хуан де ла Роса и предполагаемый будущий вождь индейского пролетариата Лысая Голова…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
И снова рыба!.. (косноязычный вопль Колумбовых каторжников, играющих в трюме в домино)
1
…Он открыл глаза. Зеленая трава щекотала ноздри, и он чихнул. При этом во всей голове грянул гром такой оглушительной боли, что Афанасьев снова зажмурил глаза и припал щекой к приятно прохладной траве. Он лежал и, собственно, даже не понимал, что же ему обо всём этом думать. Вместо памятных воспоминаний о вчерашнем (позавчерашнем?) вечере и ночи в голове вращались зубчатые колеса и, грохоча, звенели якорные цепи; и продирался сквозь эти индустриальные звуки мерзкий утробный голос, вопящий «Рррибья!»Неужели он в трюме? Судя по общему состоянию, он накануне немного выпил со штурманом де ла Росой и… Что же было потом? В трюме?.. Что за глупости приходят ему на ум, разве в трюме растет трава?
И вдруг смутная, тревожная мысль как иглой пронзила мозг. Колумб?.. Если он, Афанасьев, здесь, на берегу какого-то водоема, кажется, мало похожего на Атлантический океан, то, значит, его выкинуло из эпохи Средневековья и начала великих географических открытий? Неужели он что-то сделал с Колумбом и…
Полная пустота. Женя ощупал пальцами голову и, подняв глаза, предпринял вторую попытку разглядеть местность, в которую его занесло.
Вне всякого сомнения, он находился на берегу озера. Оно выглядело тихим и пустынным. На противоположном берегу виднелась какая-то довольно густая растительность, а в том месте, где лежал Женя, узкий мыс, поросший олеандрами и какими-то колючими кустами, врезался в воды озера. Берега были чистые, без тины, и на них с приятным легким шумом накатывали низенькие волны.
На берегу метрах в ста от него стояла лодка, довольно нелепой формы длинный баркас. В нем сидел человек и сосредоточенно перебирал пальцами сеть, в то время как второй на берегу чистил рыбу, готовясь запускать ее в кипящий на костре котелок. Аромат приготавливаемой ухи донесся до ноздрей Афанасьева, и он почувствовал, что дико хочет есть. С похмелья чувство голода было особенно острым, а накануне, если судить по последствиям, члены экипажа каравеллы «Санта-Мария» Афанасьев и де ла Роса приняли на грудь молодецкие дозы спиртного.
Женя поднялся и, чуть пошатываясь, направился к рыбакам. Попутно он подбирал в голове слова приветствия на английском, французском, испанском, итальянском, русском и даже украинском языках. Мало ли куда могли завести его лабиринты времени? Или лабиринты тут ни при чем, просто Колумб высадил его за пьянство на берег? Да вот что-то эти ребята не очень-то похожи на туземное население Центральной Америки и островов Карибского архипелага.
Впрочем, до того, как он достиг рыбаков, он растерял все набранные по словечку фразы и ляпнул на чистом русском языке:
– Здорово, мужики! Не подскажете, куда это меня занесло? А то я с похмелья никак не могу определить, куда это я попал.
Рыбаки воззрились на него. Это были довольно простецкого вида товарищи с рыжеватыми бородами и всклокоченными волосами, до того похожие друг на друга, что не оставалось сомнения – это братья. Не близнецы, так погодки – уж точно. Женя удостоверился, что его не понимают (собственно, на это он особенно не надеялся). Он собрал свои лексические богатства воедино и неожиданно даже для себя самого проговорил:
– Хеллоу. Ай эм Юджин. Ай эм фром Раша. «Что это я несу? – мелькнуло у Жени. – Забористое винцо у этого треклятого штурмана де ла Росы. А рожи у них диковатые. Похожи на поморов из Архангельской области, только у поморов носики поменьше. Да и климат тут, прямо скажем, не архангельский… Гм».
Он ткнул пальцем себя в грудь и произнес:
– Евгений. Ев-ге-ний! – добавил он по слогам. Несмотря на лохматость бород и причесок, рыбачки оказались довольно сообразительными. Тот, что сидел в лодке, приложил ладонь к своей груди и низким, чуть надтреснутым голосом выговорил:
– Шимон.
– Ага, Семен? – обрадовался Афанасьев. – Семен, а тут такое… в общем, нет ли чего пожрать? А то у меня во рту маковой росинки от самой Америки не было, а у вас, я смотрю, трапеза такая аппетитная готовится. Я, честно говоря, уважаю ушицу. Особенно под водочку. Только, конечно, водки у вас тут нет. Ранний час, так сказать. Наверно, все мини-маркеты еще закрыты, – ухмыляясь во весь рот, закончил Женя всё на том же чистом русском языке. Конечно, он и не рассчитывал, что до рыбаков дойдет смысл его речи, потому что главную свою просьбу – касательно еды – он показывал знаками, понятными всем народам во все времена. Показывал на котелок и делал жевательные движения: в высшей степени выразительное средство засвидетельствовать свой голод.
Рыбаки оказались ребятами свойскими. Семен, или как там его звали, немедленно выделил Жене деревянную тарелку с похлебкой, а его брат дал пригоршню фиников и несколько крупных олив. Тут уж Афанасьев окончательно уверился, что он не в Архангельской губернии, если уж его оглушенный мозг не сумел сразу дойти до этого очевидного, в общем-то, вывода.
Поев и выпив какого-то прохладного, с кислинкой, терпкого напитка, верно, приготовленного на основе сока местных ягод, Афанасьев улыбнулся рыбакам и сказал:
– Ну ладно. Гадать, где я, бессмысленно, а вашего языка я наверняка не знаю. Благодарю за завтрак, Сема! М-м-м… – Он покрутил пальцем в воздухе, а бородатый
Сема, склонив голову, кротко рассматривал Женю своими голубовато-серыми, чуть навыкате, глазами. Потом произнес несколько слов на незнакомом Жене языке, затем перешел на другой, в котором Афанасьев узнал греческий (которого он, впрочем, тоже не знал). Женя уже было открыл рот, чтобы узнать, не владеет ли этот на редкость образованный рыбак итальянским, на котором так мастерски изъяснялся синьор Джованни Джоппа и научил тому же Афанасьева… Рыбак сказал:
– Сальве!
– Сало? – пробормотал Афанасьев. – Ты же вроде Сема. Хохол, что ли? Погоди… Salve?17 – произнес он с вопросительной интонацией. – Dicto lingua Latina?18
– Sic est. Ytor?19 – спросил рыбак, и было видно, что он тоже не без труда подбирает слова. У Афанасьева в голове образовалась чудовищная лингвистическая каша, и из всех известных ему латинских слов он мог выловить оттуда лишь какое-то «фиат люкс» («да будет свет!»). Да еще известное изречение императора Веспасиана «Pecunia non olet» («деньги не пахнут»), сказанное этим замечательным деятелем древнеримской эпохи после того, как он обложил двойным налогом римские уборные со всей канализацией в придачу.
Рыбак Сема что-то залопотал на чудовищной латыни, при звуках которой немедленно покончил бы с собой любой Гораций или Вергилий, не выдержав издевательства над любимым языком. Женя Афанасьев только моргал глазами. В университете он сдал зачет по латинскому языку только с пятого раза, да и то потому, что сварливой (преподавательнице надоела его вечно ухмыляющаяся рожа отпетого оболтуса (кем он в то время и являлся). А в Древнем Риме ему бывать не приходилось, в отличие, скажем, от Галлены, сержанта Васягина или хитрого инфернала Добродеева.
Афанасьев беспомощно оглянулся и вдруг увидел, что по берегу озера идет смутно знакомая фигура человека, который отличался от малорослых местных рыбаков примерно так же, как жирный тунец от вяленой трески. Увидев, Женю, доедающего рыбу и пытающегося найти общий язык с рыбарями, он остановился как вкопанный.
…Наш герой не смог не узнать коллегу по путешествиям.
– Черт побери! Альдаир, – обрадовался Афанасьев. – Я почему-то так и думал, что вы должны со мной встретиться! А где это мы? Есть хочешь? Я тут немного рыбки надыбал у Семы. Хороший парень, только я на его языке ни бе ни ме. Может, ты мне перекачаешь из его черепушки словарь местного наречия, а?
Афанасьев был настолько обрадован появлению могучего диона, что полез бы обниматься, если бы не общая слабость и не боязнь возможной неадекватной реакции со стороны светловолосого гиганта, который, как это Женя давно уяснил, не любил фамильярностей.
– Гм, – сказал Альдаир, который как будто нисколько не удивился, увидев Женю, – а ты тут откуда? А где этот… Ильич? Такой лысый?
– А, он! Да я не знаю. Скорее всего, доплыл с Колумбом до самой Америки. Но главное, чтобы он не начал учить индейцев основам марксизма, – заявил Женя Афанасьев. – Если в нашей стране из того бог знает что вышло, то среди диких ацтеков и майя… Но я так думаю, что Ильич с его моторчиком в заднице надолго в том времени не задержится. Выдаст какой-нибудь ляп и провалится в другой временной пласт. Только и гадай, куда его занести может. А ведь мальчиком я думал: так мирно, так тихо лежит в Мавзолее дедушка Ленин…
– Это точно! – раздался за его спиной звонкий голос.
Афанасьев резко обернулся и увидел двух молодых женщин. Они незаметно вышли из тени весьма внушительного дерева, одиноко росшего довольно близко к воде. Одной женщиной была Галлена, а второй… Почему-то мелькнул перед глазами зловещий облик громадной черной собаки, разинувшей окровавленную пасть, и тут же пропал, и его заслонила стройная фигура и тонкие черты лица улыбающейся Ксении. Как же она похожа на ту… на Инезилью, оставшуюся где-то там, за безгласной грудой веков, в средневековом Толедо, на берегу бурной реки Тахо…
– Женя, – сказала Ксения, подходя к нему на расстояние протянутой руки, – ты как сюда попал?..
Афанасьев вдруг затрясся всем телом, сухой комок прокатился по горлу, сминая и раздирая гортань, и на мгновение ему показалось, что не хватает кислорода и он задыхается. Он хотел что-то сказать, но губы пропустили только какое-то сдавленное кваканье, каким сопровождались иные фонетические трюки в исполнении говорящей жабы Акватории.
– Видок у тебя, прямо скажем, затрапезный, – сказала Ксения, окидывая его пристальным взглядом. – Что это ты на себя напялил? И почему ты в крови? Ты ранен?
– Это не моя кровь, – ответил Афанасьев машинально, хотя совершенно не был уверен в этом. Опустил глаза. И только сейчас понял, ЧТО на нем было надето. Белая шерстяная сутана с широкими рукавами и капюшоном, которая была на зарезанном инквизиторе. Сутана, подаренная самим Томасом де Торквемадой. – Я не надеялся, что встречу вас так быстро, – проговорил он.
– Наверно, что-то натворил в том времени? – предположила Галлена, в свою очередь тоже внимательно изучая его взглядом. – А то, что надето на тебе, это случайно не…
– Да, правильно, – перебил он. – Это один из Ключей. Облачение Великого инквизитора веры Торквемады.
– Сколько же ты там провел? Судя по твоему лицу, больше, чем два дня.
– Я там провел два с половиной месяца, если память не подводит. А с ней в последнее время случается. – И Женя снова попытался вспомнить, что же произошло в последнюю ночь перед прибытием в Новый Свет, но его усилия, как когти новорожденного котенка, лишь слабо царапнули отвесные стены глухого и темного провала в памяти. – Н-да… А вы тут сколько?
– Да практически только что тут появились. Сами толком разобраться не успели. Хотя Ксения утверждает, что знает эти места.
– Конечно знаю, – сказала девушка, откидывая со лба темные волосы, – я тут бывала. Правда, когда я тут отдыхала на пикнике, было куда жарче, не было такой растительности и вода была грязнее. Да и неудивительно, сколько лет прошло!
– Так где мы?
– На берегу Генисаретского, или Тивериадского, озера, – ответила она.
Женя сел на траву и пробормотал:
– Та-а-ак! Это что же получается? Если исходить из той замечательной теории, что нас сразу выкидывает к обладателю нужного нам Ключа или к тому человеку, который может нас на него вывести… – Он снова взглянул на рыбаков, которые, кажется, уже потеряли интерес к накормленному ими путнику и неспешно тянули сеть, и, тряхнув головой, почти весело бросил Ксении: – А наши на Каспии бойчей работают! Когда я был студентом, то мне приходилось видеть, как наша кафедра лингвистики в полном составе тянула бредень с лещами!
– Это ты к чему? – подозрительно спросила его Галлена. – К чему клонишь? При чем тут профессора? При чем тут бредень?
– Да так, – махнул он рукой, – есть у меня одна мыслишка… Правда, не уверен, что это правда, но, судя по всему… Альдаир, ну как насчет того, чтобы втемяшить местное наречие мне в голову? А то я уже даже по-английски с ними пытался говорить, не считая разных чисто русских рассуждений о водке под ушицу!
Альдаир протянул руку по направлению к рыбакам, сосредоточился, на его лице даже выступил пот. Наверно, сил у диона оставалось всё меньше, и не только от перемещений… Один из бородачей вдруг вздрогнул всем телом и на несколько секунд застыл на месте, а потом обратил к дионам, Афанасьеву и Ксении удивленное лицо с широко раскрытыми глазами. Альдаир повернулся к Афанасьеву, и тот ощутил легкое покалывание в голове, как будто тонкая нагретая металлическая сеточка оплела голову. Женя одобрительно кивнул головой, пробормотал под нос несколько пробных слов по-арамейски – именно на таком языке разговаривали в то время в том месте, на берегах Генисаретского озера и во всей древней земле Иудеи… Афанасьев продолжал уже по-русски:
– Я перебрал в голове все наши путешествия и уверен, что каждый раз мы оказываемся в непосредственной досягаемости от нужного нам объекта. Потому не исключено, что тот, кто нам нужен… – Он вопросительно взглянул на Ксению, на мгновение запамятовав, но та охотно подсказала:
– Понтий Пилат. В этот раз нам нужен кувшин, в котором омывал руки Понтий Пилат.
– Да, да, – кивнул Афанасьев, – кроме того, едва ли мы встретили этих двух рыбаков случайно, потому что в переплетении нитей, на которых подвешен этот мир, нет ничего случайного, а только закономерность, последовательная и безжалостная.
– Красиво заговорил, – усмехнулась Галлена. – И что же ты думаешь об этих рыбаках?
– Я не очень хорошо помню, как изображают этих людей на иконописных ликах, однако мне кажется, что они должны иметь прямое отношение и к Пилату, и к… – Женя запнулся. – Случайно они тут не оказались бы. А то, что они рыбаки – это как раз совпадает с историческими данными. К тому же, судя по сходству, они братья. Одного из них, который чуть повыше и поуже в плечах, с более светлой бородой – зовут Шимон. Симон. Это он мне сам сказал. А теперь совсем просто – рыбак с берегов Генисаретского, оно же – Тивериадское, озера, с братом, зовут Шимон! И как же именуют этого рыбака в Библии?
Ксения побледнела и растерянно посмотрела в ту сторону, где, ступая по бледно-желтому песку босыми ногами и перебирая руками сеть, шел бородатый человек не старше тридцати – тридцати пяти лет, с простецким лицом и взлохмаченными волосами.
– Да, – тихо проговорила она. – Понятно. Апостол Петр…
– То есть прототип апостола Петра, если говорить осторожнее, – заметил Афанасьев, – потому что в Библии и апокрифических текстах может быть написано совершенно иначе, чем это было на самом деле. Хотя то, что апостол Петр был распят в Риме и стал основателем римского епископата, это вроде как достаточно выверенные сведения. Гм… Кстати, а где наш основной знаток древности? Наш замечательный археолог и историк, мсье Пелисье? Ведь, если не ошибаюсь, он должен был отправиться вместе с вами.
– А он и отправился, – сказала Ксения, оглядываясь по сторонам. – Куда это он, интересно, подевался? Ведь он пошел вон в ту сторону и куда-то пропал.
И она указала направление, в котором ушел Пелисье. Все переглянулись, и в этот момент из-за бугристого валуна, который торчал в довольно отвесно поднимающемся склоне холма близ берега, буквально вывалился на них Жан-Люк Пелисье. Но что за видок у него был!.. В драной бледно-лиловой тоге, с венком на голове, натянутом аж на уши, с заплетающимися ногами и плавающе-мутным взглядом на мертвецки пьяной и глупой роже. Таким его еще не видели никогда. Жан-Люк Пелисье посмотрел сквозь остолбеневших путешественников, как смотрят через залитое дождем стекло, видя и не видя то, что за этим стеклом творится. Потом он подпрыгнул на одной ноге и несколько раз скакнул вперед и назад, загнусив под нос какой-то гимн на жуткой латыни. Кончилось тем, что Пелисье упал на песок и, упершись в землю плечами и пятками, приподнял корпус и стал вращать им, как участница соревнований по художественной гимнастике.
– Да-а-а, – сказала Ксения, – где это его угораздило? Ведь всего полтора часа отсутствовал. Ну, может быть, два. А ведь как нажрался-то, просто в лучших традициях русской школы винопития.
– Рингель, рингель, розенкранц! – завопил Пелисье, звездочкой распластавшись на песке. – Я тррре-бую… вы, месье, заблуждаетесь, говорят, что эта дама… Валера, налей цекубы! Ай, какой милый мальчик! А что это у него торчит между н-ног? Ах, это кувшин с фалернским он преданно зажал между колен, чтобы не уп-пустить?. Mademoiselle, же ву…. Пончик, дай поцелую!
– Опа! – выговорил Женя Афанасьев после минуты сосредоточенного молчания. – «Забил заряд я в пушку туго и думал: угощу я друга. Постой-ка, брат мусью!»… И кто ж тебя так угостил, милый пожиратель лягушек из городу Парижу?
– Политическая доктрина современной Франции, – вдруг суетливо заговорил Пелисье и начал пригоршнями совать себе в рот песок, – не приемлет юстиции в той степени, в которой она характерна для… А почему вы меня не слушаете? – капризно сломался его голос. – Эй, мим в первом ряду! Долой метаморфозы! Хэй, негрррр, налей вина…
Афанасьев тряхнул его за плечо, а потом он и Альдаир, переглянувшись и без слов поняв друг друга, взяли Пелисье за руки и за ноги, подтащили к кромке воды и, раскачав, бросили в воду. Сноп брызг высоко взлетел вверх. Рыбаки, тащившие сеть, обернулись. Пелисье барахтался на мелководье, забирая руками и ногами так, как будто он тонул и его утягивало в пучину метров тридцати глубиной – по меньшей мере.
– Ну и ну, – сказал Женя. – Я – мог, Колян – мог, Вася Васягин – самой собой, даже почтенный Вотан Борович – но чтобы пресловутый гурман, эстет и энциклопедист Пелисье так нажрался – да-а-а-а!!!
– А что – да? – вдруг заорал Пелисье, не переставая колотить ладонями и ступнями по воде и вздымая тучу брызг. – Ты еще не знаешь, как мы на… ррраскопках до состояния мумии! А что? Имею право! У меня мама русская, вот вам!
После этого он на четвереньках вылез из воды, отряхнулся по-собачьи, а потом принялся задирать тогу. По всей видимости, он собирался ее снять и выжать, а так как римляне не имели обыкновения носить нижнее белье…
– Так! – выдохнула Ксения и схватила Афанасьева за руку, потому что как раз в этот момент на свет божий показалась (пардон муа!) задница Пелисье, розовая и облепленная в нескольких местах песком. – Что это у него такое там? Родимое пятно? Странное оно какое-то, да и не видела я что-то у него раньше…
– Интересно, а где это ты раньше могла видеть голую задницу Пелисье? – ревниво вопросил Афанасьев, глядя на барахтавшегося на берегу Жан-Люка, пренебрегшего всеми правилами этикета.
– А мы же у Коляна в баню ходили! – ничуть не смущаясь, ответила Ксения. – У нас все по европейской системе: мужчины и женщины вместе, никакого стеснения, полное равноправие.
– Хорошенькая система, – буркнул Афанасьев. – Наверно, Колян был всеми конечностями за такую систему. А правда, что это такое на заднице у Пелисье?.. Исходя из его вида и сроков отсутствия, он напился где-то поблизости, а если судить по тоге, в которую его доброхотно завернули – напился он с римлянами. Насколько я знаю, резиденция римского прокуратора в ста километрах от этого озера, в Иерусалиме. Тут, наверно, какая-нибудь загородная вилла, а? Места-то живописные, этакие курортные.
Тут Пелисье выдал нечто еще более дикое. Ползая по берегу озера на четвереньках в чем мать родила, бравый французский археолог вдруг взбрыкнул ногами, как норовистый жеребец, и высоко подкинул свои, так сказать, объемистые чресла. И все ясно разглядели на коже Жан-Люка, в нескольких сантиметрах от копчика, надпись: PoPil. Под «ПоПил»ом честь честью красовалась эмблема в виде то ли неоперенной стрелы, то ли дротика, то ли короткого копья.
– Вот! – выдал Пелисье и принялся выжимать тогу. Кажется, купание в озере пошло ему на пользу: он несколько пришел в себя.
Афанасьев и Ксения внимательно рассматривали надпись на коже Пелисье. Судя по характерному покраснению, это было банальное тавро, клеймо, которое ставит на лошадях их владелец. Несмотря на скотское поведение Пелисье в данный момент, на коня он походил мало, так что сама собой напрашивалась мысль: те, кто пропечатал на ягодицах Жан-Люка это непонятное, по-русски звучащее словечко (словосочетание, сокращение?) был не менее пьян, чем бравый историк.
– Гм… PoPil… Что ты попил, Ванек, мы и так видим, – задумчиво проговорил Афанасьев. – Или, может, это набранное латиницей словечко на твоей заднице – не «попил», а – «попи»? Эвфемизированное обозначение мягкого места в поздней латыни, а? Впрочем, не парьтесь, месье Пелисье. Я вчера вообще так надрался, что с борта Колумбовой каравеллы «Санта-Мария», кстати, накануне открытия Америки! – попал точнехонько сюда, в древнюю Иудею!
Пелисье тяжело переводил дух, переминаясь с ноги на ногу. Ему явно грозила опасность грохнуться навзничь и уснуть, благо пьян он был просто грандиозно.
– М-м-м, – протянул он, не сводя с Афанасьева осовелых глаз, – а… а ты тут откуда взялся? Опять… исторические парадоксы? А Ильича где потерял?
– А черт его знает. Ты лучше скажи, где ты потерял штаны, рубашку, а с ними и остатки совести? И что это за клеймо у тебя на заднице, скажи всё-таки.
Пелисье горделиво выпрямился.
– Эт-то не клеймо, это от моего нового друга… можно сказать, автограф. У меня – историческое задание. М-между прочим, я даже в анналы истории могу войти! – гневно заорал Пелисье с такой интонацией, как будто ему упорно возражали и противодействовали по всем направлениям развития его мысли. Ах, душка Пелисье!
Афанасьев вздрогнул и еще раз бросил взгляд на клеймо, которое Пелисье тотчас же прикрыл выжатой наконец тогой.
– По… Пил… – задумчиво проговорил Афанасьев. – Нас всегда выкидывает к главному фигуранту, носителю Ключа… Кажется, я знаю, как зовут нового друга Пелисье, который столь своеобразным способом выражает дружеские чувства. И что же он тебе поручил, Ваня?
Жан-Люк Пелисье хитро подмигнул и принялся рассказывать, уснащая свой рассказ столь живописными подробностями, что это ну никак не могло быть выдумкой – человеку двадцать первого века такое просто в голову не пришло бы…