Левый Маськин тапок, зная проблему с шестью десятыми ноги, предвидел падение биржи и решил сыграть на понижение. Он на все свои сбережения, доставшиеся ему от тёткиного наследства (тапки были хоть и сводные, но братья, и тётка у них была одна на двоих), купил опции «Put», что означает, что Левый Маськин тапок купил право продать обувные акции по фиксированной цене, и когда биржа начнёт падать, все захотят это право купить, чтобы сохранить свои деньги. Что-то вроде страховки. Утром, когда Правый Маськин тапок продал все акции перед падением биржи, он стал богатым и даже успел купить себе золотое пенсне вместо изжёванных Плюшевым Медведем очков. Левый же Маськин тапок, увидев, что биржа упала, понял, что стал миллионером. Он решил повременить с продажей своих опций, пока биржа не упадёт до конца, немедленно бросил свои левые взгляды и побежал покупать билеты на Гавайские острова. Но едва он вернулся на биржу, чтобы продать свои опции, как она уже гордо была водворена Маськиным обратно, и его опции оказались никому не нужны. Так Левый Маськин тапок потерял всю свою часть наследства и, вернувшись к Маськину, стал ещё более ярым леваком, с такой классовой ненавистью к буржуям-капиталистам, что Маськин стал запирать Правый Маськин тапок на ночь в шкаф (как бы чего не вышло).
Однако Правый тапок любил своего левого брата и отдал ему половину его богатства, отчего денег в сумме у братьев осталось ровно столько же, сколько оставила им тётка, Старая Калоша, за вычетом цены золотого пенсне Правого Маськиного тапка.
– В том-то и дело, – поучительно заявил Маськин, наблюдая братскую идиллию у себя под кроватью, – с этой биржей в лучшем случае останешься с теми же тапками, а в худшем – вообще без штанов!
Глава 49
Глава 50
Однако Правый тапок любил своего левого брата и отдал ему половину его богатства, отчего денег в сумме у братьев осталось ровно столько же, сколько оставила им тётка, Старая Калоша, за вычетом цены золотого пенсне Правого Маськиного тапка.
– В том-то и дело, – поучительно заявил Маськин, наблюдая братскую идиллию у себя под кроватью, – с этой биржей в лучшем случае останешься с теми же тапками, а в худшем – вообще без штанов!
Глава 49
Маськин сарказм
Теперь, дорогой мой читатель, мы входим в самую скользкую область романа. Концовка… Осталось две последних главы. Напряжение растёт. Ну, и к чему же клонит автор? И чего же он, в конце концов, хочет сказать? Сейчас всё поставлено на карту – ошибёшься, и роман превратится в гору мукулатуры и напрасных блужданий по задворкам поблёкшего мира. А найдёшь верное слово – и сразу в вечность, туда, к ним, заоблачным шекспирам.
Нет, это не так. Совсем не так. Конечно, хочется, чтобы роман читали. Конечно, хочется нравиться. Но мой роман – я имею в виду не книжку, а отношения с читателем, – итак, мой роман с читателем поверхностный и платонический. Не могу же я приставать с романтическими намерениями к читателю или читательнице, приютившим мою бездомную книжку и отведшим ей место на своей книжной полке. Я уже смирился, что настоящей любви у нас не будет, потому что я слишком странен, и читатели того и глядят, чтобы в доме у них ничего не пропало, а то мои герои, сами знаете, тыркины всякие, и за ними глаз да глаз нужен.
Мои отношения с читателем действительно чисто платонические. Я ничего особенного от него не хочу, да и он, кажется, ничего особенного не ждал от книжки с названием «Маськин зимой». В отличие от Достоевского, я не беру читателя за душу и не трясу её с бешенством падучей до тех пор, пока из неё, этой читательской души, не посыплются его собственные скрытые топоры, припрятанные для беседы по душам с пенсионеркой-проценщицей. Я не Толстой, полагающий, что у читателя нет и не может быть своей собственной жизни, и потому ему следует переезжать с вещами в его роман и там селиться, бродить по его несчётным главам, а потом хлясть – и под поезд. Не то чтобы это не выход, но читателю всё-таки хочется жить в своём доме и хотя бы отчасти – своей собственной жизнью.
Маськин пропитан сарказмом и явной издёвкой над всем и вся, ну кроме вечных ценностей, конечно, которые автор из суеверия попытался не обсмеивать, хотя сдержаться вполне ему не всегда удавалось. Пробравшись сквозь все эти издёвки, читатель с недоумением смотрит автору в рот и ждёт, как бы вопрошая: «Ну и что?»
С начала романа автор носится с затасканной аллегорией, что, мол, приход тиранических времён – это зима, а их конец – это оттепель! Второсортное, надо признать, сравнение. Потом всё подкалывает правителя – красно солнышко. Ну и что? Тиранозавр всея Восточной Сумасбродии… Очень оригинально, ничего не скажешь. А как же порядок? А как же «жить стало лучше»?
Всё время автору неймётся и по поводу папы римского. То он его так выставит, то эдак. Не нравится ему его гитлерюнгенское прошлое. Может, автору ещё не нравится и что папа – немец и родом из Баварии? И что его отец-полицейский отыскал его мать по брачному объявлению? Так что же, папы римские – породистые собаки, что ли? Или автор хочет, чтобы один из самых влиятельных религиозных лидеров на земле был рождён в результате непорочного зачатия, или и того хуже, оказался евреем, как Христос (что является самым большим проколом христианства)?
А со своим еврейством автор вообще заманал. Ну еврей – так и сиди тихо, не высовывайся. Нет, он всё разглагольствует, то ему то не так, то ему это не очень. Одна надежда, что его свои же заклюют, чтобы автору неповадно было нарушать табу – еврей не может критиковать Израиль, потому что тогда он предатель и скотина. А сам-то Израиль – это вообще гаси свет. Ну какое дело российскому читателю до всего этого шабата?
Но вот пробивается тоненький голосок девушки-читательницы… «Маськин – это хорошо. Он такой добрый и милый. От чтения этой книжки наступает мир в душе, и от неё веет таким спокойствием!»
Спасибо, девушка! Спасибо, милая! Но не от всего Маськина веет спокойствием. Мешает всё время подкалывающий сарказм.
Вот хотя бы один из последних перлов автора, где он говорит об эволюции лжи. Припечатал так припечатал. Ну ничего ему не нравится. (На себя бы посмотрел.) Вот, извольте полюбоваться.
Автор утверждает, что вся наша жизнь якобы похлёбное рабство, именуемое свободным трудом. А ну-ка, поясни-ка нам, баснописец хренов, что же ты предлагаешь? Совсем не работать? Или чтобы все садились писать романы, как ты? А кушать что будем? Уж не твоя ли самобранка накормит? Ей-богу, пишешь в стиле детских сказок, ну и писал бы себе все эти шумелки-ворчалки. Зачем на высокую философию посягаешь? А на политику? Пулю в лоб захотел? Так нынче в лоб уже никто не стреляет. Всё больше в затылок. Знаете, с завязанными глазами, чтобы на том свете не знал в лицо своего убийцу и не выдал на Страшном Суде.
Я отвечу – мне нечего на это сказать… Конечно, работать надо, куда деваться. Я не то чтобы предлагаю совсем ничего не делать, я просто передаю ощущения многих людей, что они ожидали от жизни нечто большее, что они чувствуют, как на нудной рутинной работе они порабощены и что в конце концов в их жизни ничего, кроме этой нудятины, не будет.
А про нищету наш автор высказался тоже для красного словца? Минимальной зарплатой, мол, называется. Так что же, всяким уродам максимальную зарплату платить? Этот сарказм не имеет никакого отношения ни к здоровой экономике, ни к светлому будущему. Даже в самом наисветлейшем будущем будет своя минимальная зарплата, если автор, конечно, часом не коммунист и не ожидает со дня на день отмены денег. Минимальная зарплата хороша тем, что меньше неё платить нельзя, а вовсе не тем, что её уровень всё равно приводит человека к нищете.
Ну что ж, и на это мне сказать вроде бы нечего, я опять же не об основах современной экономики писал, сарказм этот относился к тому, что всё равно человек ощущает себя нищим, хотя, конечно, вы можете мне ответить словами товарища Сенеки, что богат не тот, у кого много есть, а тот, кому ничего не надо.
– А насчёт бесчеловечной войны, именуемой миротворческой миссией? Это автор про что? Про какой конкретно регион? Что же, автор предлагает с террористами не бороться? Дать им убивать наших детей? Уж не на деньги ли из Пакистана издаёт он эту книжонку?
– Ой, товарищ критикующий, я понял, в чём дело. Вы неправильно прочли моё произведение, это же шутка… Ну, это же роман-шутка с сарказмом, понимаете?
– Ваши шуточки имеют очень дурной привкус, глубокоуважаемый… – ответит мне читатель. – От ваших шуточек, голубчик, иным в петлю лезть захочется, ибо, судя по вашим рассуждениям, всё в нашем мире – полный кавардак, ложь сплошная. Я бы вашу книжку запретил как вредную, причём запретил бы на все времена, включая наше славное прошлое. Но этого не следует делать, и знаете почему?
– Почему? – поинтересуюсь я упавшим голосом.
– Да потому, что, запретив, мы привлечём к вашей сомнительной персоне слишком много внимания, а привлечение внимания – это реклама. Ведь гений Игорь Северянин и был замечен особо только после того, как его горячо обругал Лев Толстой. Так что ваши писульки нужно, во-первых, проигнорировать, во-вторых, принять меры, чтобы следа от них не осталось. – Ну, что ж, родимый читатель, спасибо за откровенность. Но прежде чем вы меня арестуете…
– Велика честь. Тем более, ты по заграницам прячешься. Но мы нынче за это не арестовываем. Если бы ты жил у нас, в Восточной Сумасбродии, ты бы и сам не заметил, как со временем у тебя начались бы заморочки совсем по другим поводам… Налоги, подлоги… Помнишь, как у кардинала Ришелье: «Дайте мне шесть строк, написаных любым человеком, и я найду, за что его повесить…» А мы уважаем опыт наших французских коллег.
– Ну, да не в этом дело, – мой строгий читатель наслюнявит свои привыкшие к курку пальцы и перелистнёт ещё пару страниц, но потом раздражённо вернётся обратно к перечислению лжи: – Вот вы утверждаете, что мы именуем беспробудный разврат сексуальным раскрепощением. А вы что предлагаете – опять пуританские правила? Опять корчить из себя святош, а самим трахаться по чердакам? Секс стал нынче безопасным, как кока-кола. Помните, как после Октябрьской революции: в сексуальные отношения вступить – как стакан воды осушить? Вот теперь и сбылась давняя мечта. Если предохраняться надёжно – ни тебе СПИДа, ни беременности. Так сказать, резина надёжно предохраняет и от смерти, и от новой жизни… – мой читатель строго захихикает.
– Вы, что же, по всем пунктам пойдёте? – спрошу читателя я и попытаюсь сократить время допроса.
– А вы что, торопитесь? – спросит читатель и направит прямо мне в глаза струю света от настольной лампы, чтобы я не мог разглядеть его погоны.
– Я имел в виду, что мы не кролики… – скажу я о сексе.
– А я вам скажу, автор, вы просто импотент или мужчина с чрезвычайно слабыми побуждениями в этом направлении, – ответит мне читатель. – Вот вы исписали целый ворох страниц. Вы же мужчина! Где сцены любви и секса? Где бесшабашное насилие? Ваша книжка – это сладкий притоный сироп, в который насыпали перца, вот что такое ваша книга, и не думайте, что вы пророк, и вас будут читать через сто лет. Вечные ценности – это секс. Людям будет хотеться трахаться независимо от эпохи. Вот об этом и нужно писать, если хочешь угодить в вечность!
Я зальюсь густой краской стыда, но читатель продолжит свои оскорбления.
– А вы, автор, вообще, часом не женщина? Может быть, вы пишете под псевдонимом навроде Жорж Санд, так та, опять же, была женщина страстная… Не в пример вам. А вы – тьфу, да растереть. Винни-Пухи у вас о философии рассуждают, Маськин ваш – о справедливости. Фиглярство. Зла на вас нет.
– Мне кажется, товарищ читатель, что вы всё-таки выражаете не всеобщее мнение, – боязливо затороплюсь я закончить этот далеко выходящий за рамки допустимого разговор.
– Да вы курите… – протянет мне папиросы следователь, и я закурю. Горький привкус во рту снова вернёт меня в реальность допроса.
– Порабощение женщины на работе и дома мы именуем эмансипацией, – продолжит мой читатель. – Вы что же, хотите засадить женщину опять в домострой? Назад в тёмное царство? Или вам не нравится, что жена бельишко постирала да котлеты пожарила? Что, вашей супруге прислугу подавай? Нет уж, подождите, позвольте мне закончить по вашему списку. Вот вы пишете, что всеобщее обязательное образование – это растление молодёжи. Позвольте вас спросить, что же вы предлагаете, детей не учить? Нет, ну давайте серьёзно. Существует ли такой мир, где вы прикрыли бы свой грязный рот и не критиковали бы его? Я просто хочу увидеть этот ваш мир, одним глазком полюбопытствовать, как он выглядит, только по-честному – без носочных деревьев и скатертей-самобранок! Поймите же, трутнеобразный вы наш писака, что существует серьёзная реальная жизнь, где дети хотят жрать и курить дурман по туалетам, мужики хотят трахаться, бабы – сплетничать на работе. Вы со своим Маськиным – просто бред сумасшедшего.
– Ну хорошо, читатель, вам не нравится Маськин сарказм, а как же вечные ценности? Разве моя книга не учит…
– На это есть Библия, Тора и Коран. Так что вы опоздали, позвольте вас расстроить. Потом, вы не Иисус, ни Мухаммед и не Моисей, если я не ошибаюсь, потому что если вы будете настаивать на обратном, то я вызову «скорую психиатрическую помощь». Вот вам не нравится наше современное искусство, не нравится наша однополая мода, не нравятся занятия в тренажёрных залах… А за то, что вы сказали о налогах, вас просто нужно расстрелять – без суда и последствий. Как вы собираетесь руководить страной, не собирая налогов? А что вы написали о нашей славной армии? Какие такие содомские пытки? Вы сами-то в армии служили? Могу поспорить, что нет. Человек, прошедший эту школу для настоящих мужчин, никогда такого не написал бы.
– Но ведь содомничают же… – несмело скажу я.
– Не без этого, но такое встречается и у молодых жеребцов. Что же в этом дурного?.. Я это, конечно, не для протокола, – мой строгий читатель смущённо поправит кобуру и продолжит допрос, поспешно обратившись к другой теме.
– Вот вы тут заявили, что всеобщие выборы – это комедия. А доказательства у вас есть? Мирный атом вам не нравится, а без электричества сидеть вам нравится? Знаете что, я брошу это ни к чему не ведущее перечисление. По-вашему, если супруга не нравится и надоела хуже хрена, всё равно нужно жить с ней до смерти, чтобы избежать щемящего чувства развода, или, как вы там выразились, черепно-мозговую травму развода? А Богу, по-вашему, видимо, нужно молиться в туалете, раз подачки на церковь – это плохо. Я думаю, отгадка всего вашего пессимистического сарказма кроется в последней вашей выходке. «Дурман аптечных ядов мы именуем естественным чувством счастья…» Вы просто депрессивный идиот, вот вы кто – идиот, сидящий на таблетках.
– Не буду спорить, я действительно пью антидепрессанты, но насчёт идиота вы это, кажется, слишком строго… – несмело возражу я.
– Нет, насчёт идиота – я это совершенно серьёзно. Решить, что написание романа в стиле похождений Винни-Пуха, с претензией на достоевщинку, это и есть дело вашей жизни, – идиотизм, клинический случай, и кончен разговор!
Нет, это не так. Совсем не так. Конечно, хочется, чтобы роман читали. Конечно, хочется нравиться. Но мой роман – я имею в виду не книжку, а отношения с читателем, – итак, мой роман с читателем поверхностный и платонический. Не могу же я приставать с романтическими намерениями к читателю или читательнице, приютившим мою бездомную книжку и отведшим ей место на своей книжной полке. Я уже смирился, что настоящей любви у нас не будет, потому что я слишком странен, и читатели того и глядят, чтобы в доме у них ничего не пропало, а то мои герои, сами знаете, тыркины всякие, и за ними глаз да глаз нужен.
Мои отношения с читателем действительно чисто платонические. Я ничего особенного от него не хочу, да и он, кажется, ничего особенного не ждал от книжки с названием «Маськин зимой». В отличие от Достоевского, я не беру читателя за душу и не трясу её с бешенством падучей до тех пор, пока из неё, этой читательской души, не посыплются его собственные скрытые топоры, припрятанные для беседы по душам с пенсионеркой-проценщицей. Я не Толстой, полагающий, что у читателя нет и не может быть своей собственной жизни, и потому ему следует переезжать с вещами в его роман и там селиться, бродить по его несчётным главам, а потом хлясть – и под поезд. Не то чтобы это не выход, но читателю всё-таки хочется жить в своём доме и хотя бы отчасти – своей собственной жизнью.
Маськин пропитан сарказмом и явной издёвкой над всем и вся, ну кроме вечных ценностей, конечно, которые автор из суеверия попытался не обсмеивать, хотя сдержаться вполне ему не всегда удавалось. Пробравшись сквозь все эти издёвки, читатель с недоумением смотрит автору в рот и ждёт, как бы вопрошая: «Ну и что?»
С начала романа автор носится с затасканной аллегорией, что, мол, приход тиранических времён – это зима, а их конец – это оттепель! Второсортное, надо признать, сравнение. Потом всё подкалывает правителя – красно солнышко. Ну и что? Тиранозавр всея Восточной Сумасбродии… Очень оригинально, ничего не скажешь. А как же порядок? А как же «жить стало лучше»?
Всё время автору неймётся и по поводу папы римского. То он его так выставит, то эдак. Не нравится ему его гитлерюнгенское прошлое. Может, автору ещё не нравится и что папа – немец и родом из Баварии? И что его отец-полицейский отыскал его мать по брачному объявлению? Так что же, папы римские – породистые собаки, что ли? Или автор хочет, чтобы один из самых влиятельных религиозных лидеров на земле был рождён в результате непорочного зачатия, или и того хуже, оказался евреем, как Христос (что является самым большим проколом христианства)?
А со своим еврейством автор вообще заманал. Ну еврей – так и сиди тихо, не высовывайся. Нет, он всё разглагольствует, то ему то не так, то ему это не очень. Одна надежда, что его свои же заклюют, чтобы автору неповадно было нарушать табу – еврей не может критиковать Израиль, потому что тогда он предатель и скотина. А сам-то Израиль – это вообще гаси свет. Ну какое дело российскому читателю до всего этого шабата?
Но вот пробивается тоненький голосок девушки-читательницы… «Маськин – это хорошо. Он такой добрый и милый. От чтения этой книжки наступает мир в душе, и от неё веет таким спокойствием!»
Спасибо, девушка! Спасибо, милая! Но не от всего Маськина веет спокойствием. Мешает всё время подкалывающий сарказм.
Вот хотя бы один из последних перлов автора, где он говорит об эволюции лжи. Припечатал так припечатал. Ну ничего ему не нравится. (На себя бы посмотрел.) Вот, извольте полюбоваться.
Автор утверждает, что вся наша жизнь якобы похлёбное рабство, именуемое свободным трудом. А ну-ка, поясни-ка нам, баснописец хренов, что же ты предлагаешь? Совсем не работать? Или чтобы все садились писать романы, как ты? А кушать что будем? Уж не твоя ли самобранка накормит? Ей-богу, пишешь в стиле детских сказок, ну и писал бы себе все эти шумелки-ворчалки. Зачем на высокую философию посягаешь? А на политику? Пулю в лоб захотел? Так нынче в лоб уже никто не стреляет. Всё больше в затылок. Знаете, с завязанными глазами, чтобы на том свете не знал в лицо своего убийцу и не выдал на Страшном Суде.
Я отвечу – мне нечего на это сказать… Конечно, работать надо, куда деваться. Я не то чтобы предлагаю совсем ничего не делать, я просто передаю ощущения многих людей, что они ожидали от жизни нечто большее, что они чувствуют, как на нудной рутинной работе они порабощены и что в конце концов в их жизни ничего, кроме этой нудятины, не будет.
А про нищету наш автор высказался тоже для красного словца? Минимальной зарплатой, мол, называется. Так что же, всяким уродам максимальную зарплату платить? Этот сарказм не имеет никакого отношения ни к здоровой экономике, ни к светлому будущему. Даже в самом наисветлейшем будущем будет своя минимальная зарплата, если автор, конечно, часом не коммунист и не ожидает со дня на день отмены денег. Минимальная зарплата хороша тем, что меньше неё платить нельзя, а вовсе не тем, что её уровень всё равно приводит человека к нищете.
Ну что ж, и на это мне сказать вроде бы нечего, я опять же не об основах современной экономики писал, сарказм этот относился к тому, что всё равно человек ощущает себя нищим, хотя, конечно, вы можете мне ответить словами товарища Сенеки, что богат не тот, у кого много есть, а тот, кому ничего не надо.
– А насчёт бесчеловечной войны, именуемой миротворческой миссией? Это автор про что? Про какой конкретно регион? Что же, автор предлагает с террористами не бороться? Дать им убивать наших детей? Уж не на деньги ли из Пакистана издаёт он эту книжонку?
– Ой, товарищ критикующий, я понял, в чём дело. Вы неправильно прочли моё произведение, это же шутка… Ну, это же роман-шутка с сарказмом, понимаете?
– Ваши шуточки имеют очень дурной привкус, глубокоуважаемый… – ответит мне читатель. – От ваших шуточек, голубчик, иным в петлю лезть захочется, ибо, судя по вашим рассуждениям, всё в нашем мире – полный кавардак, ложь сплошная. Я бы вашу книжку запретил как вредную, причём запретил бы на все времена, включая наше славное прошлое. Но этого не следует делать, и знаете почему?
– Почему? – поинтересуюсь я упавшим голосом.
– Да потому, что, запретив, мы привлечём к вашей сомнительной персоне слишком много внимания, а привлечение внимания – это реклама. Ведь гений Игорь Северянин и был замечен особо только после того, как его горячо обругал Лев Толстой. Так что ваши писульки нужно, во-первых, проигнорировать, во-вторых, принять меры, чтобы следа от них не осталось. – Ну, что ж, родимый читатель, спасибо за откровенность. Но прежде чем вы меня арестуете…
– Велика честь. Тем более, ты по заграницам прячешься. Но мы нынче за это не арестовываем. Если бы ты жил у нас, в Восточной Сумасбродии, ты бы и сам не заметил, как со временем у тебя начались бы заморочки совсем по другим поводам… Налоги, подлоги… Помнишь, как у кардинала Ришелье: «Дайте мне шесть строк, написаных любым человеком, и я найду, за что его повесить…» А мы уважаем опыт наших французских коллег.
– Ну, да не в этом дело, – мой строгий читатель наслюнявит свои привыкшие к курку пальцы и перелистнёт ещё пару страниц, но потом раздражённо вернётся обратно к перечислению лжи: – Вот вы утверждаете, что мы именуем беспробудный разврат сексуальным раскрепощением. А вы что предлагаете – опять пуританские правила? Опять корчить из себя святош, а самим трахаться по чердакам? Секс стал нынче безопасным, как кока-кола. Помните, как после Октябрьской революции: в сексуальные отношения вступить – как стакан воды осушить? Вот теперь и сбылась давняя мечта. Если предохраняться надёжно – ни тебе СПИДа, ни беременности. Так сказать, резина надёжно предохраняет и от смерти, и от новой жизни… – мой читатель строго захихикает.
– Вы, что же, по всем пунктам пойдёте? – спрошу читателя я и попытаюсь сократить время допроса.
– А вы что, торопитесь? – спросит читатель и направит прямо мне в глаза струю света от настольной лампы, чтобы я не мог разглядеть его погоны.
– Я имел в виду, что мы не кролики… – скажу я о сексе.
– А я вам скажу, автор, вы просто импотент или мужчина с чрезвычайно слабыми побуждениями в этом направлении, – ответит мне читатель. – Вот вы исписали целый ворох страниц. Вы же мужчина! Где сцены любви и секса? Где бесшабашное насилие? Ваша книжка – это сладкий притоный сироп, в который насыпали перца, вот что такое ваша книга, и не думайте, что вы пророк, и вас будут читать через сто лет. Вечные ценности – это секс. Людям будет хотеться трахаться независимо от эпохи. Вот об этом и нужно писать, если хочешь угодить в вечность!
Я зальюсь густой краской стыда, но читатель продолжит свои оскорбления.
– А вы, автор, вообще, часом не женщина? Может быть, вы пишете под псевдонимом навроде Жорж Санд, так та, опять же, была женщина страстная… Не в пример вам. А вы – тьфу, да растереть. Винни-Пухи у вас о философии рассуждают, Маськин ваш – о справедливости. Фиглярство. Зла на вас нет.
– Мне кажется, товарищ читатель, что вы всё-таки выражаете не всеобщее мнение, – боязливо затороплюсь я закончить этот далеко выходящий за рамки допустимого разговор.
– Да вы курите… – протянет мне папиросы следователь, и я закурю. Горький привкус во рту снова вернёт меня в реальность допроса.
– Порабощение женщины на работе и дома мы именуем эмансипацией, – продолжит мой читатель. – Вы что же, хотите засадить женщину опять в домострой? Назад в тёмное царство? Или вам не нравится, что жена бельишко постирала да котлеты пожарила? Что, вашей супруге прислугу подавай? Нет уж, подождите, позвольте мне закончить по вашему списку. Вот вы пишете, что всеобщее обязательное образование – это растление молодёжи. Позвольте вас спросить, что же вы предлагаете, детей не учить? Нет, ну давайте серьёзно. Существует ли такой мир, где вы прикрыли бы свой грязный рот и не критиковали бы его? Я просто хочу увидеть этот ваш мир, одним глазком полюбопытствовать, как он выглядит, только по-честному – без носочных деревьев и скатертей-самобранок! Поймите же, трутнеобразный вы наш писака, что существует серьёзная реальная жизнь, где дети хотят жрать и курить дурман по туалетам, мужики хотят трахаться, бабы – сплетничать на работе. Вы со своим Маськиным – просто бред сумасшедшего.
– Ну хорошо, читатель, вам не нравится Маськин сарказм, а как же вечные ценности? Разве моя книга не учит…
– На это есть Библия, Тора и Коран. Так что вы опоздали, позвольте вас расстроить. Потом, вы не Иисус, ни Мухаммед и не Моисей, если я не ошибаюсь, потому что если вы будете настаивать на обратном, то я вызову «скорую психиатрическую помощь». Вот вам не нравится наше современное искусство, не нравится наша однополая мода, не нравятся занятия в тренажёрных залах… А за то, что вы сказали о налогах, вас просто нужно расстрелять – без суда и последствий. Как вы собираетесь руководить страной, не собирая налогов? А что вы написали о нашей славной армии? Какие такие содомские пытки? Вы сами-то в армии служили? Могу поспорить, что нет. Человек, прошедший эту школу для настоящих мужчин, никогда такого не написал бы.
– Но ведь содомничают же… – несмело скажу я.
– Не без этого, но такое встречается и у молодых жеребцов. Что же в этом дурного?.. Я это, конечно, не для протокола, – мой строгий читатель смущённо поправит кобуру и продолжит допрос, поспешно обратившись к другой теме.
– Вот вы тут заявили, что всеобщие выборы – это комедия. А доказательства у вас есть? Мирный атом вам не нравится, а без электричества сидеть вам нравится? Знаете что, я брошу это ни к чему не ведущее перечисление. По-вашему, если супруга не нравится и надоела хуже хрена, всё равно нужно жить с ней до смерти, чтобы избежать щемящего чувства развода, или, как вы там выразились, черепно-мозговую травму развода? А Богу, по-вашему, видимо, нужно молиться в туалете, раз подачки на церковь – это плохо. Я думаю, отгадка всего вашего пессимистического сарказма кроется в последней вашей выходке. «Дурман аптечных ядов мы именуем естественным чувством счастья…» Вы просто депрессивный идиот, вот вы кто – идиот, сидящий на таблетках.
– Не буду спорить, я действительно пью антидепрессанты, но насчёт идиота вы это, кажется, слишком строго… – несмело возражу я.
– Нет, насчёт идиота – я это совершенно серьёзно. Решить, что написание романа в стиле похождений Винни-Пуха, с претензией на достоевщинку, это и есть дело вашей жизни, – идиотизм, клинический случай, и кончен разговор!
Глава 50
Маськин сизифов труд
Я так себя обругал в предыдущей главе, что даже сам на себя обиделся и целый день сам с собой не разговаривал. Вот как бывает… Вы хотите сказать, что разговаривать с самим собой – это не совсем нормально. Ну, в таком случае можете считать, что я провёл один день как полностью нормальный человек.
Зато теперь критикам можно отдыхать. Так, как я сам себя обложил, вряд ли другие стали бы связываться… Уж больно в неэтичных выражениях припечатал, хотя по сути я, пожалуй, уловил основные линии возможной критики.
Мне не хотелось возражать на каждое обвинение строгого читателя, ибо все мои книжки подробно разъясняют, что я думаю по всем обсуждённым со следователем поводам. Единственное, что я вам хочу сказать, что писать «Маськина» – это счастье неземное! У меня после каждой главы улучшаются настроение и пищеварение, я весел и много шучу с домашними, и даже не записываю своих шуток, как это делает большинство писателей-многотомников, потому что они обычно, исписав, как и я, сотни, если не тысячи страниц, страдают дефицитом идей. Мне же хорошо. У меня есть Маськин, он просто генератор всякой масечности, и поэтому мне приходится брать его с собой и в другие книги, потому что стоит мне написать имя «Маськин», как в моей голове начинают вертеться плюшевые идеи.
Однако если я – счастливчик, которому выпало во мраке жизни повстречать Маськина, этот настоящий источник светлой жизнерадостности во вселенной, то самому Маськину приходится не сладко, ибо выдержать Маськин образ жизни непросто.
Вы только на минутку представьте, какой это сизифов труд – быть Маськиным для всех времён и народов! Маськин сизифничал не на шутку! Если вы думаете, что я применил слово «сизифов» как аллегорию, это не так. Маськин совершенно конкретно занимался сизифовым трудом, ибо, как рассказывала мать Тереза, однажды она нашла на стене дома для бездомных детей в Калькутте надпись, в соответствии с которой Маськин и жил, а чтобы так жить, можете мне поверить, нужно засизифничать по самые уши.
Надпись гласила, что люди часто несправедливы, иррациональны и эгоцентричны. Всё равно прощай им! И Маськин прощал. Люби их всё равно! И Маськин любил. Он любил не только людей, но и букашек всяких, он любил даже неодушевлённые предметы, а любовь, что бы там ни говорили, – это работа.
Если ты добр, – гласила надпись, – люди могут обвинить тебя в эгоизме и утилитарных мотивах. Будь добрым всё равно! И Маськин был добрым, несмотря на самые нелепые обвинения, которые мир иной раз ему предъявлял.
Если ты успешен, – предсказывала надпись, – у тебя появится много ненастоящих друзей и много настоящих врагов. Будь успешным всё равно! И Маськин был самым успешным Маськиным из всех Маськиных, которых я знал, хотя друзья его нередко подводили, а вот враги неотсутпно следовали по пятам.
Если ты честен и искренен, люди легко могут тебя обмануть, однако будь искренним и честным всё равно! И Маськин всегда говорил всё как есть и никогда не кривил душой.
То, на что ты потратишь годы, чтобы построить, другие могут разрушить за одну ночь. Всё равно строй! И Маськин строил…
Если ты счастлив, многие будут тебе завидовать, но будь счастлив всё равно! И Маськин был счастлив!
Добрые дела, которые ты делаешь сегодня, будут скоро забыты. Делай их всё равно! И Маськин делал!
Сколько бы ты ни давал людям, им никогда не будет достаточно, даже если ты, как Данко[76], отдашь им своё сердце. Всё равно давай им! И Маськин давал всё, что мог.
В конечном счёте всё это между тобой и Богом, частичка которого живёт в тебе, а вовсе не между тобой и людьми, – подводила итог надпись.
Вы не пробовали жить в соответствии с надписью на сиротском приюте в Калькутте? Вы попробуйте. Это возможно. Вы говорите, это сизифов труд? Ну что ж, вы правы. Вот Маськин, осознав это, решил пойти к Сизифу и поделиться с ним опытом.
Подойдя к квартире Сизифа, Маськин с интересом осмотрел табличку на его двери.
гласила табличка.
– Интерестно, это имя или фамилия? – спросил себя Маськин, но ответил ему интеллигентный Правый тапок (так часто случалось, что Маськин заговаривал сам с собой, а отвечали ему тапки. Вы никогда не пробовали говорить с собственными тапками? Попробуйте. Только убедитесь, что вас никто не застанет за этим занятием, а то госпитализации в психушку вам, пожалуй, не избежать).
– Сизиф – сын повелителя ветров Эола, отец Главка и дед Беллерофонта, строитель и царь Коринфа, после смерти (в Аиде) приговорённый богами вкатывать на гору тяжёлый камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывается вниз. Отсюда выражения «сизифов труд», «сизифов камень», означающие тяжёлую, бесконечную и безрезультатную работу и муки, – дал свою энциклопедическую справку Правый Маськин тапок.
– За что же боги его так наказали? – предусмотрительно поинтересовался Маськин, прежде чем позвонил в дверь Сизифовой квартиры.
– Сохранились разные варианты мифов, дающие объяснения причин столь тяжёлой кары, постигшей Сизифа (разглашение тайн богов и других). Если верить Гомеру, Сизиф был мудрейшим и осмотрительнейшим из смертных. Правда, согласно другому источнику, он промышлял разбоем, – пояснил Правый Маськин тапок.
– Ну что ж, одно другому не мешает, – возразил Левый Маськин тапок, который, как и все левые, был в душе отъявленным разбойником, если разбой был необходим для пополнения кассы партии.
Маськин решительно надавил своим масечным пальчиком на звонок.
Сизиф открыл не сразу, потому что Маськин как раз застал его на последних шагах к вершине, и тот не мог отвлечься, пока не затащил камень наверх. А пока камень скатывался, у него появлялась минутка-другая сбегать открыть дверь.
Стоило Маськину в тапках войти в квартиру Сизифа, как к его ногам скатился камень довольно внушительных размеров. Сизиф тяжело вздохнул.
– Никак не могу найти общего языка с этим камнем, – пожаловался он, поздоровавшись. – Я пытался его вразумить, что не надо так картинно и внушительно скатываться каждый раз обратно. Полежи, мол, на вершине хоть с полчасика, отдохни, и мне дай чаю попить. Ведь гравитация для мёртвых – это всего лишь иллюзия, привычка долгой жизни, полной скитаний по земле.
Сизиф был явно рад гостям, потому что к нему боялись заходить, опасаясь, что он попросит покатать за него камень часок-другой, как это случалось с Атлантами, которые держат небо. Стоило к ним подойти, как они тут же начинали клянчить подменить их, и ты сам не замечал, как оказывался с небом на своих плечах.
– Гравитация – это иллюзия и для живых, – глубокомысленно заметил Правый Маськин тапок, и для подтверждения своих слов слетел с Маськиной ноги и подпрыгнул до потолка.
– Возможно, – согласился Сизиф, посмотрев на говорящий тапок с некоторым удивлением. У них в Древней Элладе тапки встречались редко, они всё больше щеголяли в сандалиях.
Маськину стало жалко Сизифа, и он решил ему помочь. Сначала он испёк ему плюшек и заварил чай, а потом отпустил его попить чаю, а сам с тапками принялся закатывать камень на гору.
– Однако неплохую квартирку отхватил себе Сизиф, что в неё входит такая большущая гора, потолки-то высокие, видимо, квартиры строились ещё при Сталине. Сейчас таких потолков не делают, – прохрипел Левый Маськин Тапок, пыхтя от напряжения.
– Чтоб этим горе-строителям неладно было, – отвечал сквозь зубы Правый Маськин тапок.
Так они весь день за Сизифа камень и толкали, пока Маськина не разыскал Шушутка. Он изготовил приспособление вроде домкрата, и с тех пор Сизиф мог делать свою работу, вертя рукоятку Шушуткиного приспособления. Поскольку Сизиф всё же привык к сизифову труду, он решил стать писателем, ведь писательский труд мало отличается от толкания всё время скатывающегося вниз камня.
Вы скажете, что я кривлю душой, и, прикрываясь Маськиным, пытаюсь изобразить себя, без конца толкающим свой камень на вершину? Писать «Маськина» – это сизифов труд? Возможно, со стороны так может показаться. Попытку вместить философию мира в деточные истории иначе как сизифовым трудом не назовёшь. Однако я счастлив, и если это наказание богов, то я славлю их за это наказание.
Помните, Сизиф у Камю – это человек, который поднялся над бессмысленностью своего существования, который в этой бессмысленности обрёл свой смысл и свою гордость. Как бы тяжела и бесцельна ни была жизнь – это наша жизнь, и мы должны её прожить достойно, и Маськин нам в этом подмога.
Зато теперь критикам можно отдыхать. Так, как я сам себя обложил, вряд ли другие стали бы связываться… Уж больно в неэтичных выражениях припечатал, хотя по сути я, пожалуй, уловил основные линии возможной критики.
Мне не хотелось возражать на каждое обвинение строгого читателя, ибо все мои книжки подробно разъясняют, что я думаю по всем обсуждённым со следователем поводам. Единственное, что я вам хочу сказать, что писать «Маськина» – это счастье неземное! У меня после каждой главы улучшаются настроение и пищеварение, я весел и много шучу с домашними, и даже не записываю своих шуток, как это делает большинство писателей-многотомников, потому что они обычно, исписав, как и я, сотни, если не тысячи страниц, страдают дефицитом идей. Мне же хорошо. У меня есть Маськин, он просто генератор всякой масечности, и поэтому мне приходится брать его с собой и в другие книги, потому что стоит мне написать имя «Маськин», как в моей голове начинают вертеться плюшевые идеи.
Однако если я – счастливчик, которому выпало во мраке жизни повстречать Маськина, этот настоящий источник светлой жизнерадостности во вселенной, то самому Маськину приходится не сладко, ибо выдержать Маськин образ жизни непросто.
Вы только на минутку представьте, какой это сизифов труд – быть Маськиным для всех времён и народов! Маськин сизифничал не на шутку! Если вы думаете, что я применил слово «сизифов» как аллегорию, это не так. Маськин совершенно конкретно занимался сизифовым трудом, ибо, как рассказывала мать Тереза, однажды она нашла на стене дома для бездомных детей в Калькутте надпись, в соответствии с которой Маськин и жил, а чтобы так жить, можете мне поверить, нужно засизифничать по самые уши.
Надпись гласила, что люди часто несправедливы, иррациональны и эгоцентричны. Всё равно прощай им! И Маськин прощал. Люби их всё равно! И Маськин любил. Он любил не только людей, но и букашек всяких, он любил даже неодушевлённые предметы, а любовь, что бы там ни говорили, – это работа.
Если ты добр, – гласила надпись, – люди могут обвинить тебя в эгоизме и утилитарных мотивах. Будь добрым всё равно! И Маськин был добрым, несмотря на самые нелепые обвинения, которые мир иной раз ему предъявлял.
Если ты успешен, – предсказывала надпись, – у тебя появится много ненастоящих друзей и много настоящих врагов. Будь успешным всё равно! И Маськин был самым успешным Маськиным из всех Маськиных, которых я знал, хотя друзья его нередко подводили, а вот враги неотсутпно следовали по пятам.
Если ты честен и искренен, люди легко могут тебя обмануть, однако будь искренним и честным всё равно! И Маськин всегда говорил всё как есть и никогда не кривил душой.
То, на что ты потратишь годы, чтобы построить, другие могут разрушить за одну ночь. Всё равно строй! И Маськин строил…
Если ты счастлив, многие будут тебе завидовать, но будь счастлив всё равно! И Маськин был счастлив!
Добрые дела, которые ты делаешь сегодня, будут скоро забыты. Делай их всё равно! И Маськин делал!
Сколько бы ты ни давал людям, им никогда не будет достаточно, даже если ты, как Данко[76], отдашь им своё сердце. Всё равно давай им! И Маськин давал всё, что мог.
В конечном счёте всё это между тобой и Богом, частичка которого живёт в тебе, а вовсе не между тобой и людьми, – подводила итог надпись.
Вы не пробовали жить в соответствии с надписью на сиротском приюте в Калькутте? Вы попробуйте. Это возможно. Вы говорите, это сизифов труд? Ну что ж, вы правы. Вот Маськин, осознав это, решил пойти к Сизифу и поделиться с ним опытом.
Подойдя к квартире Сизифа, Маськин с интересом осмотрел табличку на его двери.
гласила табличка.
– Интерестно, это имя или фамилия? – спросил себя Маськин, но ответил ему интеллигентный Правый тапок (так часто случалось, что Маськин заговаривал сам с собой, а отвечали ему тапки. Вы никогда не пробовали говорить с собственными тапками? Попробуйте. Только убедитесь, что вас никто не застанет за этим занятием, а то госпитализации в психушку вам, пожалуй, не избежать).
– Сизиф – сын повелителя ветров Эола, отец Главка и дед Беллерофонта, строитель и царь Коринфа, после смерти (в Аиде) приговорённый богами вкатывать на гору тяжёлый камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывается вниз. Отсюда выражения «сизифов труд», «сизифов камень», означающие тяжёлую, бесконечную и безрезультатную работу и муки, – дал свою энциклопедическую справку Правый Маськин тапок.
– За что же боги его так наказали? – предусмотрительно поинтересовался Маськин, прежде чем позвонил в дверь Сизифовой квартиры.
– Сохранились разные варианты мифов, дающие объяснения причин столь тяжёлой кары, постигшей Сизифа (разглашение тайн богов и других). Если верить Гомеру, Сизиф был мудрейшим и осмотрительнейшим из смертных. Правда, согласно другому источнику, он промышлял разбоем, – пояснил Правый Маськин тапок.
– Ну что ж, одно другому не мешает, – возразил Левый Маськин тапок, который, как и все левые, был в душе отъявленным разбойником, если разбой был необходим для пополнения кассы партии.
Маськин решительно надавил своим масечным пальчиком на звонок.
Сизиф открыл не сразу, потому что Маськин как раз застал его на последних шагах к вершине, и тот не мог отвлечься, пока не затащил камень наверх. А пока камень скатывался, у него появлялась минутка-другая сбегать открыть дверь.
Стоило Маськину в тапках войти в квартиру Сизифа, как к его ногам скатился камень довольно внушительных размеров. Сизиф тяжело вздохнул.
– Никак не могу найти общего языка с этим камнем, – пожаловался он, поздоровавшись. – Я пытался его вразумить, что не надо так картинно и внушительно скатываться каждый раз обратно. Полежи, мол, на вершине хоть с полчасика, отдохни, и мне дай чаю попить. Ведь гравитация для мёртвых – это всего лишь иллюзия, привычка долгой жизни, полной скитаний по земле.
Сизиф был явно рад гостям, потому что к нему боялись заходить, опасаясь, что он попросит покатать за него камень часок-другой, как это случалось с Атлантами, которые держат небо. Стоило к ним подойти, как они тут же начинали клянчить подменить их, и ты сам не замечал, как оказывался с небом на своих плечах.
– Гравитация – это иллюзия и для живых, – глубокомысленно заметил Правый Маськин тапок, и для подтверждения своих слов слетел с Маськиной ноги и подпрыгнул до потолка.
– Возможно, – согласился Сизиф, посмотрев на говорящий тапок с некоторым удивлением. У них в Древней Элладе тапки встречались редко, они всё больше щеголяли в сандалиях.
Маськину стало жалко Сизифа, и он решил ему помочь. Сначала он испёк ему плюшек и заварил чай, а потом отпустил его попить чаю, а сам с тапками принялся закатывать камень на гору.
– Однако неплохую квартирку отхватил себе Сизиф, что в неё входит такая большущая гора, потолки-то высокие, видимо, квартиры строились ещё при Сталине. Сейчас таких потолков не делают, – прохрипел Левый Маськин Тапок, пыхтя от напряжения.
– Чтоб этим горе-строителям неладно было, – отвечал сквозь зубы Правый Маськин тапок.
Так они весь день за Сизифа камень и толкали, пока Маськина не разыскал Шушутка. Он изготовил приспособление вроде домкрата, и с тех пор Сизиф мог делать свою работу, вертя рукоятку Шушуткиного приспособления. Поскольку Сизиф всё же привык к сизифову труду, он решил стать писателем, ведь писательский труд мало отличается от толкания всё время скатывающегося вниз камня.
Вы скажете, что я кривлю душой, и, прикрываясь Маськиным, пытаюсь изобразить себя, без конца толкающим свой камень на вершину? Писать «Маськина» – это сизифов труд? Возможно, со стороны так может показаться. Попытку вместить философию мира в деточные истории иначе как сизифовым трудом не назовёшь. Однако я счастлив, и если это наказание богов, то я славлю их за это наказание.
Помните, Сизиф у Камю – это человек, который поднялся над бессмысленностью своего существования, который в этой бессмысленности обрёл свой смысл и свою гордость. Как бы тяжела и бесцельна ни была жизнь – это наша жизнь, и мы должны её прожить достойно, и Маськин нам в этом подмога.