Страница:
– Ладно, вы меня уговорили, побуду ещё Маськиным год, а там посмотрим, – вздохнул Маськин и собрался ковылять спать.
– Нет!!! – закричали друзья. – Пожалуйста, оставайся Маськиным навсегда!!!
– Навсегда – это слишком долго, – снова вздохнул Маськин, но потом подумал и сказал, рассмеявшись: – Я лучше останусь Маськиным насовсем!
На том и порешили.
Глава 21
Глава 22
Глава 23
– Нет!!! – закричали друзья. – Пожалуйста, оставайся Маськиным навсегда!!!
– Навсегда – это слишком долго, – снова вздохнул Маськин, но потом подумал и сказал, рассмеявшись: – Я лучше останусь Маськиным насовсем!
На том и порешили.
Глава 21
Маськин и Красная Собака
Сразу после Нового года дни побежали словно наперегонки, и никто не заметил, как на землю пришёл китайский Новый год. Это был год Красной Собаки. На земле вообще теперь наступает китайская эра, и – желаем мы того или нет – мир медленно, но верно вращает свои потёртые колёса в сторону восходящего солнца.
Красная Собака явилась в дом Маськина по приглашению Плюшевого Медведя, который недавно стал ценителем китайской культуры, любил сладкую составляющую кисло-сладкой китайской кухни, а кислую составляющую не ел и оставлял на тарелке.
Плюшевый Медведь всегда был мастером разделять неразделимое и был поистине ненасытен в своём любопытстве ко всему новому, чужестранному и необычному, любопытстве, переходящем в запущенную форму ксенофилии (вовсе не состояния влюблённости в Ксению, как это может показаться с первого взгляда на это слово, а болезни, противоположной ксенофобии – страха перед чужими).
Плюшевый Медведь наспех кое-как выучил китайский язык, стал неразборчиво рисовать какие-то иероглифы ложкой по манной каше и даже пытался потреблять эту самую манную кашу китайскими палочками, но она всё время с палочек соскальзывала, и Плюшевый Медведь уже даже немного похудел от недоеда.
Вообще ксенофилия – это хорошая болезнь, приветливая, но к сожалению, встречается она чрезвычайно редко и почему-то сразу в запущенной форме. Вот и у Карла Великого эта болезнь настолько прогрессировала, что ему всё время хотелось стать королём какого-нибудь дополнительного народа. Но дело было давнее, и об этом мало кто нынче помнит.
Красная Собака уселась на кухне напротив Плюшевого Медведя и стала вещать о величии китайской культуры, смешно жестикулируя и меняя тон голоса, как в оперной арии.
Маськин подсел к столу и заботливо поправил подушку под спящим Гипнотизёром, который, не просыпаясь, поглощал манную кашу, недоеденную Плюшевым Медведем, при этом весьма умело пользуясь ложкой, преимущества коей перед китайскими палочками при потреблении именно этого вида питательного продукта были очевидны даже Красной Собаке, которая настолько была китайской, что потребляла палочками даже чай.
Красная Собака была в ударе, потому что чувствовала, что приближается её время. С таким воодушевлением, видимо, говорил Карл Великий, затеявший на заре христианской цивилизации окрестить всех, кто попадётся под руку.
Красной Собаке казалось очевидным, что её приход обусловлен исторической необходимостью и что на земле вот-вот настанет новая, правильная эра, или, говоря точнее, эпоха династии Чин-Чин[27], когда всё будет, наконец, чин по чину.
– Да в том-то и дело, – сказал Маськин, – что это не важно, какая на дворе эпоха! А, важно… чтобы люди были людьми и никого не обижали. А тогда хоть китайцы, хоть некитайцы – всё равно.
– Это верно, – подтвердил Медведь и, пододвинув к себе новую тарелку с кашей, вдумчиво начертал сочинённое экспромтом китайское стихотворение:
– Я не понимаю, что здесь написано! – с лёгким раздражением сказала она. – Нет, все иероглифы понимаю – а смысла, увы, не понимаю.
– Я же вам китайским языком объясняю, – разгорячился Плюшевый Медведь. – Что же тут может быть неясного? Быть злым – глупо.
– Почему? – нахмурилась Красная Собака.
– Да по кочану и по капусте! – ввёл в разговор зайче-огородный элемент Маськин. – Во-первых, если ты делаешь зло, оно к тебе неминуемо вернётся. Следовательно, делая зло другим, ты делаешь зло себе. Как же это может быть неглупым?
– А во-вторых, – добавил Плюшевый Медведь, – нет такого дела, в котором, если поразмышлять хорошенько, нельзя было бы найти доброго, или, по крайней мере, незлого решения… Ну, во всяком случае, когда дело ещё не зашло слишком далеко… Когда именно в твоих руках находится решение, примет оно добрый или злой оборот. Ведь большая часть зла на свете – я, конечно, имею в виду непреднамеренное зло – творится по глупости, просто от нежелания или неумения сесть и хорошенько подумать…
– Добро – это хорошо. Да, только думай не думай, оно ведь как бывает: возьмёшь одну и ту же вещь, а она кому добро, а кому и наоборот. В том-то и дело, что у медведя с зайцем добро разное… – витиевато начала рассуждать Красная Собака и искоса поглядела на Плюшевого Медведя с Маськиным.
– Вовсе и не разное! – завозмущался Маськин. – У нас с Плюшевым Медведем добро общее.
– Так вы – как бы это ловчее сказать, чтобы не обидеть? – вы не заяц, а он не медведь…
– Это я-то не медведь? – зарычал Плюшевый Медведь, но рык у него вышел не настоящий, и он смутился и сделал вид, что рычал не он, а кто-то на улице.
– А у меня вот такой случай в практике был, – заговорил вдруг Гипнотизёр, не просыпаясь, но, видимо, желая разрядить обстановку. – Гипнотизировал я как-то одного медведя… Настоящего медведя, знаете ли, зубастого такого, ну, в зоопарке. Понимаете? Он страдал перееданием, а меня попросили закодировать его на потерю веса, а то он там у них весь бюджет прожирал, другие звери голодными оставались… сидели без витаминов… понимаете…
Гипнотизёр ещё что-то забормотал и, казалось, отключился.
Маськин нетерпеливо подёргал его за рукав:
– Ну, и что медведь-то?
– Какой медведь? – спросил Гипнотизёр, и все поняли, что спящего надо оставить в покое. Одно дело во сне кашу есть, а совсем другое дело – в беседе участвовать…
– Это всё ваша христианская философия, – ухмыльнулась Красная Собака. – Вот у нас здоровое отношение к богам. Если они не отвечают на наши молитвы, мы даже лупим их палкой. Богов распускать нельзя, а то они на шею сядут!
– Ну при чём тут христианская философия? Я думаю, что сказку о том, что для всех добро разное, придумали очень злые, чтобы всех запутать! – заявил Маськин.
– А вот и очень даже при чём эта ваша христианская философия, – заупрямилась Красная Собака. – Вот вы тут все за добро агитируете, а сколько зла вы натворили, этим вашим крестом с Христом прикрываясь?
– Ну, во-первых, если сравнить, скольким за две тысячи лет он принёс утешение, скольким был единственной опорой и надеждой, то я думаю, всё зло, совершённое от его имени, не сравнится и с пылинкой с его сандалий… – сказал Маськин. Но дело не в этом. Мы не христиане и ни за что такое не агитируем. Мы вообще не любим делить всех по принадлежности к -измам и – янствам.
– Инь-ствам и янь-ствам, – поправил Плюшевый Медведь на китайский манер, чтобы Красной Собака стало понятнее.
– Это вы-то не христиане? – засмеялась Красная Собака. – Вы себя послушайте… Вы думаете, что если сказали слово «добро», то и дело сделано. А словом не накормишь… Народу рис подавай! Народу говядину подавай! Народ голодный! Добром сыт не будешь! Я так считаю, самое главное на свете – это труд и порядок.
– Как стандартно вы мыслите: труд и порядок – и всё, – сказал Маськин.
– А у нас все так мыслят, – гордо заявила Красная Собака.
– Зачем вам столько стандартно мыслящих людей? – встрял в беседу из-под стола Правый Маськин тапок. У него при падении Маськина в новогоднюю ночь немножко оторвалась подошва спереди и как бы тоже просила каши, поэтому Правый Маськин тапок стал проявлять особый интерес к подобным вопросам.
– А нам без стандартно мыслящих никак нельзя. Представьте себе, что будет, если у нас каждый станет мыслить оригинально? Больше миллиарда оригинальных мыслителей? – пуще прежнего развеселилась Красная Собака, заглядывая к Маськиным тапкам под стол. – Только стандартно мыслящие люди могут идти в одном направлении! Иначе – хаос…
– В том-то и дело! А вдруг это направление неверное? – подхватил Левый Маськин тапок, которому Красная Собака, несмотря на красный цвет, совсем не нравилась, потому что ходила босиком и, по всей очевидности, недолюбливала ни правую, ни левую обувь. – В том-то и дело, что если все мыслят стандартно, то тогда ошибки и глупости, нестрашные на уровне одного человека, в стандартно мыслящей толпе превращаются в глупость катастрофического размаха!
– А, чем вы, собственно, кичитесь? – нахмурилась Красная Собака. – Вы думаете, вы очень оригинальны со своими проповедями добра?
– А мы не стремимся к оригинальности, – грубо отрезал Правый Маськин тапок. – Мы вообще ни к чему не стремимся.
– А вот и неправда. Зачем тогда ваш Плюшевый Медведь китайский учит? Ясное дело, проповедовать… Тоже мне, медведь-проповедник!
Тут Гипнотизёр внезапно встрепенулся и сказал:
– Так вот, этот медведь в зоопарке меня съел… понимаете…
– Как?! – в недоумении в один голос воскликнули все собравшиеся на кухне.
Но ответа не последовало, потому что Гипнотизёр опять удалился в свои астральные миры и оставил своё парадоксальное заявление без объяснений.
– Вот и я говорю, – воспользовался замешательством Левый Маськин тапок и подёргал Красную Собаку за босую лапу, – вы там смотрите, сами себя не съешьте! А то как один начнёт, так за ним все стандартненько и последуют!
– Ну что ж, такие перегибы у нас случались… Кто же спорит? – засмущалась Красная Собака. – Ладно, скажу тебе по совести, Маськин. Ты, в общем, нам, китайцам, нравишься. Ты хозяйственный и работящий, а главное – твой Плюшевый Медведь ксенолюб… Все бы так.
– Вовсе он у меня никакой не сенолюб, он сено не любит, – засмущался Маськин, хотя ему стало приятно. Маськин подумал, что вот было бы хорошо, если бы Плюшевый Медведь, и правда, полюбил сено… А то у него уже кастрюля устала всё время манную кашу варить.
Маськин сбегал и принёс Плюшевому Медведю сена, но тот пожевал и отказался.
– То есть я хотел сказать, что это я его съел… – опять встрял спящий Гипнотизёр.
– Кого? – дружно спросили все.
– Медведя, разумеется… – прошамкал Гипнотизёр и уснул уже окончательно.
С тех пор Гипнотизёра прозвали Федя, а точнее – Федя, Который Съел Медведя. Дело в том, что Гипнотизёр перед тем, как впал в спячку, забыл представиться, и теперь стал Гипнотизёром Федей.
Плюшевый Медведь же начал его побаиваться и разговоров про усосанность лап, да и вообще никаких разговоров с ним больше не заводил.
А Красная Собака уехала в Китай и скоро прислала Плюшевому Медведю в подарок специальные палочки для сена.
Красная Собака явилась в дом Маськина по приглашению Плюшевого Медведя, который недавно стал ценителем китайской культуры, любил сладкую составляющую кисло-сладкой китайской кухни, а кислую составляющую не ел и оставлял на тарелке.
Плюшевый Медведь всегда был мастером разделять неразделимое и был поистине ненасытен в своём любопытстве ко всему новому, чужестранному и необычному, любопытстве, переходящем в запущенную форму ксенофилии (вовсе не состояния влюблённости в Ксению, как это может показаться с первого взгляда на это слово, а болезни, противоположной ксенофобии – страха перед чужими).
Плюшевый Медведь наспех кое-как выучил китайский язык, стал неразборчиво рисовать какие-то иероглифы ложкой по манной каше и даже пытался потреблять эту самую манную кашу китайскими палочками, но она всё время с палочек соскальзывала, и Плюшевый Медведь уже даже немного похудел от недоеда.
Вообще ксенофилия – это хорошая болезнь, приветливая, но к сожалению, встречается она чрезвычайно редко и почему-то сразу в запущенной форме. Вот и у Карла Великого эта болезнь настолько прогрессировала, что ему всё время хотелось стать королём какого-нибудь дополнительного народа. Но дело было давнее, и об этом мало кто нынче помнит.
Красная Собака уселась на кухне напротив Плюшевого Медведя и стала вещать о величии китайской культуры, смешно жестикулируя и меняя тон голоса, как в оперной арии.
Маськин подсел к столу и заботливо поправил подушку под спящим Гипнотизёром, который, не просыпаясь, поглощал манную кашу, недоеденную Плюшевым Медведем, при этом весьма умело пользуясь ложкой, преимущества коей перед китайскими палочками при потреблении именно этого вида питательного продукта были очевидны даже Красной Собаке, которая настолько была китайской, что потребляла палочками даже чай.
Красная Собака была в ударе, потому что чувствовала, что приближается её время. С таким воодушевлением, видимо, говорил Карл Великий, затеявший на заре христианской цивилизации окрестить всех, кто попадётся под руку.
Красной Собаке казалось очевидным, что её приход обусловлен исторической необходимостью и что на земле вот-вот настанет новая, правильная эра, или, говоря точнее, эпоха династии Чин-Чин[27], когда всё будет, наконец, чин по чину.
– Да в том-то и дело, – сказал Маськин, – что это не важно, какая на дворе эпоха! А, важно… чтобы люди были людьми и никого не обижали. А тогда хоть китайцы, хоть некитайцы – всё равно.
– Это верно, – подтвердил Медведь и, пододвинув к себе новую тарелку с кашей, вдумчиво начертал сочинённое экспромтом китайское стихотворение:
Красная Собака прочла и задумалась.
Добро – мудро, зло – глупо.
Будь мудрым – будь добрым.
– Я не понимаю, что здесь написано! – с лёгким раздражением сказала она. – Нет, все иероглифы понимаю – а смысла, увы, не понимаю.
– Я же вам китайским языком объясняю, – разгорячился Плюшевый Медведь. – Что же тут может быть неясного? Быть злым – глупо.
– Почему? – нахмурилась Красная Собака.
– Да по кочану и по капусте! – ввёл в разговор зайче-огородный элемент Маськин. – Во-первых, если ты делаешь зло, оно к тебе неминуемо вернётся. Следовательно, делая зло другим, ты делаешь зло себе. Как же это может быть неглупым?
– А во-вторых, – добавил Плюшевый Медведь, – нет такого дела, в котором, если поразмышлять хорошенько, нельзя было бы найти доброго, или, по крайней мере, незлого решения… Ну, во всяком случае, когда дело ещё не зашло слишком далеко… Когда именно в твоих руках находится решение, примет оно добрый или злой оборот. Ведь большая часть зла на свете – я, конечно, имею в виду непреднамеренное зло – творится по глупости, просто от нежелания или неумения сесть и хорошенько подумать…
– Добро – это хорошо. Да, только думай не думай, оно ведь как бывает: возьмёшь одну и ту же вещь, а она кому добро, а кому и наоборот. В том-то и дело, что у медведя с зайцем добро разное… – витиевато начала рассуждать Красная Собака и искоса поглядела на Плюшевого Медведя с Маськиным.
– Вовсе и не разное! – завозмущался Маськин. – У нас с Плюшевым Медведем добро общее.
– Так вы – как бы это ловчее сказать, чтобы не обидеть? – вы не заяц, а он не медведь…
– Это я-то не медведь? – зарычал Плюшевый Медведь, но рык у него вышел не настоящий, и он смутился и сделал вид, что рычал не он, а кто-то на улице.
– А у меня вот такой случай в практике был, – заговорил вдруг Гипнотизёр, не просыпаясь, но, видимо, желая разрядить обстановку. – Гипнотизировал я как-то одного медведя… Настоящего медведя, знаете ли, зубастого такого, ну, в зоопарке. Понимаете? Он страдал перееданием, а меня попросили закодировать его на потерю веса, а то он там у них весь бюджет прожирал, другие звери голодными оставались… сидели без витаминов… понимаете…
Гипнотизёр ещё что-то забормотал и, казалось, отключился.
Маськин нетерпеливо подёргал его за рукав:
– Ну, и что медведь-то?
– Какой медведь? – спросил Гипнотизёр, и все поняли, что спящего надо оставить в покое. Одно дело во сне кашу есть, а совсем другое дело – в беседе участвовать…
– Это всё ваша христианская философия, – ухмыльнулась Красная Собака. – Вот у нас здоровое отношение к богам. Если они не отвечают на наши молитвы, мы даже лупим их палкой. Богов распускать нельзя, а то они на шею сядут!
– Ну при чём тут христианская философия? Я думаю, что сказку о том, что для всех добро разное, придумали очень злые, чтобы всех запутать! – заявил Маськин.
– А вот и очень даже при чём эта ваша христианская философия, – заупрямилась Красная Собака. – Вот вы тут все за добро агитируете, а сколько зла вы натворили, этим вашим крестом с Христом прикрываясь?
– Ну, во-первых, если сравнить, скольким за две тысячи лет он принёс утешение, скольким был единственной опорой и надеждой, то я думаю, всё зло, совершённое от его имени, не сравнится и с пылинкой с его сандалий… – сказал Маськин. Но дело не в этом. Мы не христиане и ни за что такое не агитируем. Мы вообще не любим делить всех по принадлежности к -измам и – янствам.
– Инь-ствам и янь-ствам, – поправил Плюшевый Медведь на китайский манер, чтобы Красной Собака стало понятнее.
– Это вы-то не христиане? – засмеялась Красная Собака. – Вы себя послушайте… Вы думаете, что если сказали слово «добро», то и дело сделано. А словом не накормишь… Народу рис подавай! Народу говядину подавай! Народ голодный! Добром сыт не будешь! Я так считаю, самое главное на свете – это труд и порядок.
– Как стандартно вы мыслите: труд и порядок – и всё, – сказал Маськин.
– А у нас все так мыслят, – гордо заявила Красная Собака.
– Зачем вам столько стандартно мыслящих людей? – встрял в беседу из-под стола Правый Маськин тапок. У него при падении Маськина в новогоднюю ночь немножко оторвалась подошва спереди и как бы тоже просила каши, поэтому Правый Маськин тапок стал проявлять особый интерес к подобным вопросам.
– А нам без стандартно мыслящих никак нельзя. Представьте себе, что будет, если у нас каждый станет мыслить оригинально? Больше миллиарда оригинальных мыслителей? – пуще прежнего развеселилась Красная Собака, заглядывая к Маськиным тапкам под стол. – Только стандартно мыслящие люди могут идти в одном направлении! Иначе – хаос…
– В том-то и дело! А вдруг это направление неверное? – подхватил Левый Маськин тапок, которому Красная Собака, несмотря на красный цвет, совсем не нравилась, потому что ходила босиком и, по всей очевидности, недолюбливала ни правую, ни левую обувь. – В том-то и дело, что если все мыслят стандартно, то тогда ошибки и глупости, нестрашные на уровне одного человека, в стандартно мыслящей толпе превращаются в глупость катастрофического размаха!
– А, чем вы, собственно, кичитесь? – нахмурилась Красная Собака. – Вы думаете, вы очень оригинальны со своими проповедями добра?
– А мы не стремимся к оригинальности, – грубо отрезал Правый Маськин тапок. – Мы вообще ни к чему не стремимся.
– А вот и неправда. Зачем тогда ваш Плюшевый Медведь китайский учит? Ясное дело, проповедовать… Тоже мне, медведь-проповедник!
Тут Гипнотизёр внезапно встрепенулся и сказал:
– Так вот, этот медведь в зоопарке меня съел… понимаете…
– Как?! – в недоумении в один голос воскликнули все собравшиеся на кухне.
Но ответа не последовало, потому что Гипнотизёр опять удалился в свои астральные миры и оставил своё парадоксальное заявление без объяснений.
– Вот и я говорю, – воспользовался замешательством Левый Маськин тапок и подёргал Красную Собаку за босую лапу, – вы там смотрите, сами себя не съешьте! А то как один начнёт, так за ним все стандартненько и последуют!
– Ну что ж, такие перегибы у нас случались… Кто же спорит? – засмущалась Красная Собака. – Ладно, скажу тебе по совести, Маськин. Ты, в общем, нам, китайцам, нравишься. Ты хозяйственный и работящий, а главное – твой Плюшевый Медведь ксенолюб… Все бы так.
– Вовсе он у меня никакой не сенолюб, он сено не любит, – засмущался Маськин, хотя ему стало приятно. Маськин подумал, что вот было бы хорошо, если бы Плюшевый Медведь, и правда, полюбил сено… А то у него уже кастрюля устала всё время манную кашу варить.
Маськин сбегал и принёс Плюшевому Медведю сена, но тот пожевал и отказался.
– То есть я хотел сказать, что это я его съел… – опять встрял спящий Гипнотизёр.
– Кого? – дружно спросили все.
– Медведя, разумеется… – прошамкал Гипнотизёр и уснул уже окончательно.
С тех пор Гипнотизёра прозвали Федя, а точнее – Федя, Который Съел Медведя. Дело в том, что Гипнотизёр перед тем, как впал в спячку, забыл представиться, и теперь стал Гипнотизёром Федей.
Плюшевый Медведь же начал его побаиваться и разговоров про усосанность лап, да и вообще никаких разговоров с ним больше не заводил.
А Красная Собака уехала в Китай и скоро прислала Плюшевому Медведю в подарок специальные палочки для сена.
Глава 22
Маськин и Скептический Ёжик
После того как все праздники проходят, у зимы наступает самая скучная и вялотекущая пора. В это время даже забываешь, как радовался первому снегу и подаркам под ёлкой, и всё чаще и чаще возникает вопрос: «Ну когда же весна?»
Вот такую хмурую неблагодарность мы проявляем по отношению к старушке зиме. Взяв у неё всё, что может радовать и восхищать, мы устаём от её длинных нескончаемых сумерек, снегов-метелей, её рваных белых одежд, её холодных серых небес…
В такое время лучше всего сидеть дома у ярко горящего камина и скрашивать тягучие часы хорошей, умной беседой с добрым другом.
Ну а друзья, как водится, не преминут появиться на пороге, едва в камине затрещат поленья и в доме запахнет чарующим дымком – вкусным и уютным, как горячая чашка дымящегося какао или душистый банный веник.
Скептический Ёжик был давнишним другом Плюшевого Медведя, и хотя он проживал на другом конце света, никогда связь со старым приятелем не прерывал и даже навещал Маськин дом, невзирая на неудобства длительного путешествия.
Это был тот самый Резиновый Ёжик, которому Плюшевый Медведь в своё время посылал по почте один конец Маськиной всемирной макаронины, а тот прислал его обратно.
С тех пор Резиновый Ёжик стал настолько скептически настроенным буквально ко всему, что даже переименовался в Скептического Ёжика.
Как вы, возможно, догадались, он был учёным, то есть всю свою жизнь уча, учился учить других. Для тех, кто любит подробности, сообщу, что Скептический Ёжик изучал роль зайцев в средневековом зайцеведении и прослыл в этой области большим специалистом. А именно: он открыл, что в том месте, где в бестиариях (таких книжках про бестий) упоминается белка, имеется в виду заяц, который по совместительству ещё и ёжик.
Он глубокомысленно корпел над письменами и рисунками полуграмотных немытых монахов, пытавшихся внушить средневековую дичь и вовсе неграмотным и диким народам. Но теперь наука всё причесала аккуратненько, и каждую сопельку, засохшую на пожухлой поверхности манускрипта, запротоколировала и внесла в каталог под своим номером. Вот эти сопельки Ёжик досконально описывал и вносил в свою подробнейшую монографию.
Если бы он потратил свою жизнь на поиск философского камня или вечного двигателя, то было бы ясно, зачем распылялось столько усилий. Ведь философский камень является вечным двигателем ищущих душ, а вечный двигатель – окаменелой загадкой скрипучей механики. Но он был предан своим средневековым зайце-ёжикам, углублялся в первоисточники, чихал над манускриптами и разговаривал по латыни даже с водопроводчиком, если тот приходил проведать текущий кран убеждённого отшельника.
В молодости он отверг всех ежих как недостаточно пушистых, а теперь, возможно, и рад был бы жениться, но сам стал настолько ершист и колюч, что ни одна порядочная ежиха уже не подступалась.
Когда-то он был наивен и писал стихи, и тогда его звали Ёжик-Поэт, но с годами поэзия выветрилась и остался один лишь только скепсис и непреодолимые комплексы.
Мы все имеем по какой-нибудь червоточинке, которая мешает нам жить счастливо и полноценно. Иногда этот недостаток нам хорошо известен, иной раз мы даже его любим и нежим, считая достоинством, но бывает, что нас мучают и не известные нам комплексы, которые изъедают нашу душу исподтишка, как бы между прочим, и лишь потом, внезапно, разверзается пред нами глубоченная яма, и мы падаем в неё, так сами и не поняв, отчего…
Так и Скептический Ёжик, сам того не заметив, оказался на дне глубоченной ямы, откуда он изредка вылазил, чтобы взять билет на самолёт и посетить своего старого друга.
Плюшевый Медведь, наоборот, науку презирал, считал её современным проявлением средневекового шарлатанства, и даже когда учёным в старых пыльных книжках вдруг удавалось его в чём-нибудь убедить, уже наутро Плюшевый Медведь начинал сомневаться, а к вечеру возвращался к своей любимой песенке:
Скептический Ёжик посмотрел на Плюшевого Медведя скептически и стал дожидаться ответа. Ответ не заставил себя долго ждать.
– А я не против прикладной науки. Если её можно к чему-то приложить – то она полезная. Но вот вы, теоретики, вечно разведёте фантазии и веками водите всех за нос. При этом очень гордитесь своей исключительностью. Высшая каста – кровь с молоком… вишенка на торте, родинка на щёчке человечества. Хотите, я вам скажу, где именно находится та родинка, которой вы все являетесь? – выдал дружескую тираду Плюшевый Медведь и расхохотался так заразительно, как только он умел расхохатываться.
– Так что же, старик, по-твоему, не нужно никакой фундаментальной науки? Историю не нужно изучать?.. – растерянно вопросил Скептический Ёжик. – Я думал, что я – скептик, но, столкнувшись с твоей позицией, не знаю куда и деваться! Это просто какой-то гиперскептицизм!
– Ну, почему же не нужно? Ты мне напоминаешь старую пьяную кухарку, которая сожгла пирог до углей, а когда хозяйка отказалась его есть, та обиженно заявила: мол, если не желали пирога, так бы и сказали, я б его и не пекла… – ещё пуще прежнего расхохотался Плюшевый Медведь. – Слишком много среди вашего учёного брата ничтожеств, которые прикрываются своими степенями только затем, чтобы скрыть своё собственное ничтожество. Ей-богу, раньше хоть за графскими титулами гонялись – и то лучше было. Стал графом – сидишь у себя в графстве и помалкиваешь… Есть, конечно, приятные личности, одарённые люди. Но они тонут в бездне идиотов и серых карьеристов.
– Ну, мяу-мяу, банальности вещаете, уважаемый медведь. Побойтесь Бога, ваша плюшевость, мяу, – Скептический Ёжик хотя и не был кошкой, но любил мяукать, когда необходимо было сказать что-нибудь не очень приятное собеседнику.
– Снова отвечу: своими обвинениями в банальности ты мне напоминаешь насильника-убийцу, который с разочарованным вздохом затыкает рот своей орущей «спасите-помогите!» жертве, приговаривая: «Не то, не то говорите… банально это…» Обвинения в банальности не снимает остроты вопроса, – отчеканил Плюшевый Медведь, а потом подумал и сказал уже серьёзно: – Знаешь, почему человечество до сих пор сидит в дерьме?
– Так-так, позвольте полюбопытствовать…
– Да потому, что на одного дельного человека приходится 100 недельных, а то и вовсе идиотов. И они, эти покорители высот тупоумия, испоганят, истопчут и разнесут по ветру всё, что сделает или даже просто задумает этот один дельный человек. И не потому, что они отродясь болеют идиотизмом. Просто как-то не сложилось, не научились в детстве думать, а потом уж поздно было… да и неохота, – поведал свою теорию Плюшевый Медведь.
– Ну, с этим я не спорю, – согласился Скептический Ёжик, – просто ты должен понять, что наука – это такая же работа, ну, как работа слесаря или столяра… Ну, хорошо, хорошо… Как работа милиционера. Мы поставлены на страже ваших мозгов, чтобы вам не нужно было слишком напрягаться.
– И, как продажные менты, вы снимаете с нас дань из фондов нашего уважения к вашим беспросветным глупостям?.. Эх, учудить бы вам ревизию со взломом! – разгорячился Плюшевый Медведь. – Прошерстить, сколько вы денег и талантов угробили. Где средство от рака? А? Где разгадка бессмертия? Где ответ на вопрос, есть Бог или нет, для тех, кому это ещё неясно? Где всемирное счастье?
– Ну, это не только наша задача… И подчас эти задачи невыполнимы! Мы ведь всего лишь ёжики! – заотнекивался Скептический Ёжик.
– Мошенники вы, а не ёжики. Ведь всё это вы нам обещали для того, чтобы мы сидели, развесив уши, пока вы нам великомудро заявите, что как вы ничего не знали, так, в общем, и не знаете, только незнание ваше значительно углубилось, – не унимался Медведь.
– Ну, это, скорее, не к нам, историкам, – с надеждой стал увиливать Скептический Ёжик.
– Я по дружбе, исключительно из жалости к твоим уже седым иголкам промолчу, что я думаю об историках, – ласково прошептал Плюшевый Медведь, и Скептический Ёжик был ему за это действительно благодарен, как другу!
Маськин слушал-слушал друзей, а потом и сказал, как бы подводя итог:
– А вот и Миша Монтень, когда приезжал к нам последний раз, за чаем говорил, что мы опираемся на чужие руки с такой силой, что в конце концов обессилеваем. Хотим побороть страх смерти —делаем это за счёт Сенеки, стремимся утешиться сами или утешить других – черпаем из Цицерона, а между тем могли бы обратиться за этим к самим себе, если бы нас надлежащим образом воспитали и научили думать! Нет, не любим мы этого весьма относительного богатства, собранного с миру по нитке. Если можно быть учёным чужой учёностью, то мудрыми мы можем быть лишь собственной мудростью. Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то мы с таким же успехом могли бы вместо занятий науками играть в мяч. Но взгляните: вот наш школяр возвращается после многих лет занятий. Найдётся ли ещё кто-нибудь, столь же неприспособленный к практической деятельности? Наши учёные учителя, те, которые обещают быть всех полезнее человечеству, на деле же, среди всех прочих людей, – единственные, которые не только не совершенствуют отданные им в обработку души и умы, как делает, например каменщик или плотник, с предметами своего труда, а напротив, портят их, и при этом требуют, чтобы им за это платили. Мы называем таких учёных, которых наука как бы оглушила, стукнув по черепу, «окниженные». И действительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишёнными даже самого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря только о тех вещах, которые им в точности известны, а наши учёные мужи, стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом деле крайне поверхностными и чаще всего ошибочными, всё время спотыкаются на своём жизненном пути и попадают впросак! Кто присмотрится повнимательнее к этой породе людей, надо сказать, довольно распространённой, тот найдёт, что чаще всего они не способны понять ни самих себя, ни других, и что, хотя память их забита всякой всячиной, в голове у них совершенная пустота. Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред.[28]
– Да, Монтень просто душка, – подтвердил Плюшевый Медведь. – Он всегда говорил: «Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо – человек. Не легко составить себе о нём устойчивое единообразное представление»[29]. Единственное, что в нём постоянно, – так это неизбывная дурость!
Вот такую хмурую неблагодарность мы проявляем по отношению к старушке зиме. Взяв у неё всё, что может радовать и восхищать, мы устаём от её длинных нескончаемых сумерек, снегов-метелей, её рваных белых одежд, её холодных серых небес…
В такое время лучше всего сидеть дома у ярко горящего камина и скрашивать тягучие часы хорошей, умной беседой с добрым другом.
Ну а друзья, как водится, не преминут появиться на пороге, едва в камине затрещат поленья и в доме запахнет чарующим дымком – вкусным и уютным, как горячая чашка дымящегося какао или душистый банный веник.
Скептический Ёжик был давнишним другом Плюшевого Медведя, и хотя он проживал на другом конце света, никогда связь со старым приятелем не прерывал и даже навещал Маськин дом, невзирая на неудобства длительного путешествия.
Это был тот самый Резиновый Ёжик, которому Плюшевый Медведь в своё время посылал по почте один конец Маськиной всемирной макаронины, а тот прислал его обратно.
С тех пор Резиновый Ёжик стал настолько скептически настроенным буквально ко всему, что даже переименовался в Скептического Ёжика.
Как вы, возможно, догадались, он был учёным, то есть всю свою жизнь уча, учился учить других. Для тех, кто любит подробности, сообщу, что Скептический Ёжик изучал роль зайцев в средневековом зайцеведении и прослыл в этой области большим специалистом. А именно: он открыл, что в том месте, где в бестиариях (таких книжках про бестий) упоминается белка, имеется в виду заяц, который по совместительству ещё и ёжик.
Если бы он потратил свою жизнь на поиск философского камня или вечного двигателя, то было бы ясно, зачем распылялось столько усилий. Ведь философский камень является вечным двигателем ищущих душ, а вечный двигатель – окаменелой загадкой скрипучей механики. Но он был предан своим средневековым зайце-ёжикам, углублялся в первоисточники, чихал над манускриптами и разговаривал по латыни даже с водопроводчиком, если тот приходил проведать текущий кран убеждённого отшельника.
В молодости он отверг всех ежих как недостаточно пушистых, а теперь, возможно, и рад был бы жениться, но сам стал настолько ершист и колюч, что ни одна порядочная ежиха уже не подступалась.
Когда-то он был наивен и писал стихи, и тогда его звали Ёжик-Поэт, но с годами поэзия выветрилась и остался один лишь только скепсис и непреодолимые комплексы.
Мы все имеем по какой-нибудь червоточинке, которая мешает нам жить счастливо и полноценно. Иногда этот недостаток нам хорошо известен, иной раз мы даже его любим и нежим, считая достоинством, но бывает, что нас мучают и не известные нам комплексы, которые изъедают нашу душу исподтишка, как бы между прочим, и лишь потом, внезапно, разверзается пред нами глубоченная яма, и мы падаем в неё, так сами и не поняв, отчего…
Так и Скептический Ёжик, сам того не заметив, оказался на дне глубоченной ямы, откуда он изредка вылазил, чтобы взять билет на самолёт и посетить своего старого друга.
Плюшевый Медведь, наоборот, науку презирал, считал её современным проявлением средневекового шарлатанства, и даже когда учёным в старых пыльных книжках вдруг удавалось его в чём-нибудь убедить, уже наутро Плюшевый Медведь начинал сомневаться, а к вечеру возвращался к своей любимой песенке:
Плюшевого Медведя несколько раз пытались призвать к порядку, но он не унимался, проповедуя свою возмутительную мракобесную позицию вдоль и поперёк. Особенно учёный мир задела его частушка:
Доктора и кандидаты —
Все мошенники и гады.
Все науки – лишь обман,
Всяк учёный – шарлатан!
Скептический Ёжик всё-таки пытался Плюшевого Медведя урезонить. «Ну, не все учёные – идиоты», – говорил он. Но Плюшевый Медведь урезониваться не хотел. Он входил в состояние лёгкого помешательства всякий раз, когда ему противоречили в этом вопросе, закрывал медвежьи ушки лапами и начинал громко, нараспев декламировать:
Дует щёки профессура,
Приглядишься – дурой дура…
Нынче каждый идиот
С кафедры нам чушь несёт!
– И за что ты так не любишь учёных? – спросил как-то Плюшевого Медведя его учёный друг. – Может быть, ты просто нам завидуешь? Ну хорошо, моя наука не производит электрические лампочки и не пастеризует огурцы. Но другие науки производят множество полезных вещей! Этого ты не будешь отрицать?
Если б Мишки были пчёлами,
То они б летали голыми,
Все научные светила
Сели б попами на вилы…
Скептический Ёжик посмотрел на Плюшевого Медведя скептически и стал дожидаться ответа. Ответ не заставил себя долго ждать.
– А я не против прикладной науки. Если её можно к чему-то приложить – то она полезная. Но вот вы, теоретики, вечно разведёте фантазии и веками водите всех за нос. При этом очень гордитесь своей исключительностью. Высшая каста – кровь с молоком… вишенка на торте, родинка на щёчке человечества. Хотите, я вам скажу, где именно находится та родинка, которой вы все являетесь? – выдал дружескую тираду Плюшевый Медведь и расхохотался так заразительно, как только он умел расхохатываться.
– Так что же, старик, по-твоему, не нужно никакой фундаментальной науки? Историю не нужно изучать?.. – растерянно вопросил Скептический Ёжик. – Я думал, что я – скептик, но, столкнувшись с твоей позицией, не знаю куда и деваться! Это просто какой-то гиперскептицизм!
– Ну, почему же не нужно? Ты мне напоминаешь старую пьяную кухарку, которая сожгла пирог до углей, а когда хозяйка отказалась его есть, та обиженно заявила: мол, если не желали пирога, так бы и сказали, я б его и не пекла… – ещё пуще прежнего расхохотался Плюшевый Медведь. – Слишком много среди вашего учёного брата ничтожеств, которые прикрываются своими степенями только затем, чтобы скрыть своё собственное ничтожество. Ей-богу, раньше хоть за графскими титулами гонялись – и то лучше было. Стал графом – сидишь у себя в графстве и помалкиваешь… Есть, конечно, приятные личности, одарённые люди. Но они тонут в бездне идиотов и серых карьеристов.
– Ну, мяу-мяу, банальности вещаете, уважаемый медведь. Побойтесь Бога, ваша плюшевость, мяу, – Скептический Ёжик хотя и не был кошкой, но любил мяукать, когда необходимо было сказать что-нибудь не очень приятное собеседнику.
– Снова отвечу: своими обвинениями в банальности ты мне напоминаешь насильника-убийцу, который с разочарованным вздохом затыкает рот своей орущей «спасите-помогите!» жертве, приговаривая: «Не то, не то говорите… банально это…» Обвинения в банальности не снимает остроты вопроса, – отчеканил Плюшевый Медведь, а потом подумал и сказал уже серьёзно: – Знаешь, почему человечество до сих пор сидит в дерьме?
– Так-так, позвольте полюбопытствовать…
– Да потому, что на одного дельного человека приходится 100 недельных, а то и вовсе идиотов. И они, эти покорители высот тупоумия, испоганят, истопчут и разнесут по ветру всё, что сделает или даже просто задумает этот один дельный человек. И не потому, что они отродясь болеют идиотизмом. Просто как-то не сложилось, не научились в детстве думать, а потом уж поздно было… да и неохота, – поведал свою теорию Плюшевый Медведь.
– Ну, с этим я не спорю, – согласился Скептический Ёжик, – просто ты должен понять, что наука – это такая же работа, ну, как работа слесаря или столяра… Ну, хорошо, хорошо… Как работа милиционера. Мы поставлены на страже ваших мозгов, чтобы вам не нужно было слишком напрягаться.
– И, как продажные менты, вы снимаете с нас дань из фондов нашего уважения к вашим беспросветным глупостям?.. Эх, учудить бы вам ревизию со взломом! – разгорячился Плюшевый Медведь. – Прошерстить, сколько вы денег и талантов угробили. Где средство от рака? А? Где разгадка бессмертия? Где ответ на вопрос, есть Бог или нет, для тех, кому это ещё неясно? Где всемирное счастье?
– Ну, это не только наша задача… И подчас эти задачи невыполнимы! Мы ведь всего лишь ёжики! – заотнекивался Скептический Ёжик.
– Мошенники вы, а не ёжики. Ведь всё это вы нам обещали для того, чтобы мы сидели, развесив уши, пока вы нам великомудро заявите, что как вы ничего не знали, так, в общем, и не знаете, только незнание ваше значительно углубилось, – не унимался Медведь.
– Ну, это, скорее, не к нам, историкам, – с надеждой стал увиливать Скептический Ёжик.
– Я по дружбе, исключительно из жалости к твоим уже седым иголкам промолчу, что я думаю об историках, – ласково прошептал Плюшевый Медведь, и Скептический Ёжик был ему за это действительно благодарен, как другу!
Маськин слушал-слушал друзей, а потом и сказал, как бы подводя итог:
– А вот и Миша Монтень, когда приезжал к нам последний раз, за чаем говорил, что мы опираемся на чужие руки с такой силой, что в конце концов обессилеваем. Хотим побороть страх смерти —делаем это за счёт Сенеки, стремимся утешиться сами или утешить других – черпаем из Цицерона, а между тем могли бы обратиться за этим к самим себе, если бы нас надлежащим образом воспитали и научили думать! Нет, не любим мы этого весьма относительного богатства, собранного с миру по нитке. Если можно быть учёным чужой учёностью, то мудрыми мы можем быть лишь собственной мудростью. Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то мы с таким же успехом могли бы вместо занятий науками играть в мяч. Но взгляните: вот наш школяр возвращается после многих лет занятий. Найдётся ли ещё кто-нибудь, столь же неприспособленный к практической деятельности? Наши учёные учителя, те, которые обещают быть всех полезнее человечеству, на деле же, среди всех прочих людей, – единственные, которые не только не совершенствуют отданные им в обработку души и умы, как делает, например каменщик или плотник, с предметами своего труда, а напротив, портят их, и при этом требуют, чтобы им за это платили. Мы называем таких учёных, которых наука как бы оглушила, стукнув по черепу, «окниженные». И действительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишёнными даже самого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря только о тех вещах, которые им в точности известны, а наши учёные мужи, стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом деле крайне поверхностными и чаще всего ошибочными, всё время спотыкаются на своём жизненном пути и попадают впросак! Кто присмотрится повнимательнее к этой породе людей, надо сказать, довольно распространённой, тот найдёт, что чаще всего они не способны понять ни самих себя, ни других, и что, хотя память их забита всякой всячиной, в голове у них совершенная пустота. Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред.[28]
– Да, Монтень просто душка, – подтвердил Плюшевый Медведь. – Он всегда говорил: «Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо – человек. Не легко составить себе о нём устойчивое единообразное представление»[29]. Единственное, что в нём постоянно, – так это неизбывная дурость!
Глава 23
Маськин и Монах
После отъезда Резинового Ёжика Маськин с Плюшевым Медведем решили навестить ещё одного друга, Монаха, который, в отличие от Ёжика, посвятившего свою жизнь научным бдениям, принёс в безвозмездный дар свои скоротечные понедельники и взбалмошные субботы не менее великому делу, чем наука. Он стал монахом, посвятив себя (вы подумали, что я скажу – Богу, ан нет)… религии. Это, увы, не одно и то же…
Вы скажете, что, мол, неужели и в наши дни такое ещё случается? А как же. Ведь это только кажется, что наши дни чем-то отличаются от не наших. Конечно, если раньше в том монастыре проживало двести монахов, а теперь только восемь, это можно принять за значительное изменение, однако скорее по количеству, чем по сути.
Жизнь в монастыре мало изменилась с пятнадцатого века, разве что появились компьютеры и электричество. Монах когда-то в мирской своей жизни был выдающимся художником с исключительным, редким талантом. Он прекрасно писал чарующие, мудрые стихи…
Монах принял Маськина и Плюшевого Медведя нарочито приветливо, хотя казался равнодушным. Лик его был спокойным и просветлённым, как у выздоравливающего умопомешанного. Он познакомил их с настоятелем монастыря, и тот с интересом разглядывал необычных посетителей, а затем, услышав, что Плюшевый Медведь в детстве учился в одной школе с Монахом, глубокомысленно возвестил, что, мол, каких разных выпускников производила эта самая школа…
Монах даже пригласил гостей к обеду, которым он особенно гордился, потому что приготовил его сам. На обед подавали авокадо, политое уксусом, и довольно вкусную лазанью. Дежурный монах обносил всех хлебом и прочим съестным. Всё было чинно и степенно, как и много веков назад. За обедом было не принято разговаривать, и поэтому один монах читал вслух какой-то альманах. Монахи изредка посмеивались над услышанным.
Вы скажете, что, мол, неужели и в наши дни такое ещё случается? А как же. Ведь это только кажется, что наши дни чем-то отличаются от не наших. Конечно, если раньше в том монастыре проживало двести монахов, а теперь только восемь, это можно принять за значительное изменение, однако скорее по количеству, чем по сути.
Жизнь в монастыре мало изменилась с пятнадцатого века, разве что появились компьютеры и электричество. Монах когда-то в мирской своей жизни был выдающимся художником с исключительным, редким талантом. Он прекрасно писал чарующие, мудрые стихи…
Но эти годы давно ушли прочь, и теперь для него настала монашеская реальность, обретённая и заслуженная многими годами послушничества и соблюдения обетов бедности и безбрачия…
Едва заслышав шорох полотенец,
Мы поспешим к погосту, и тогда
Рождается наш царственный младенец,
Не в тех руках, не там и не тогда…
Монах принял Маськина и Плюшевого Медведя нарочито приветливо, хотя казался равнодушным. Лик его был спокойным и просветлённым, как у выздоравливающего умопомешанного. Он познакомил их с настоятелем монастыря, и тот с интересом разглядывал необычных посетителей, а затем, услышав, что Плюшевый Медведь в детстве учился в одной школе с Монахом, глубокомысленно возвестил, что, мол, каких разных выпускников производила эта самая школа…
Монах даже пригласил гостей к обеду, которым он особенно гордился, потому что приготовил его сам. На обед подавали авокадо, политое уксусом, и довольно вкусную лазанью. Дежурный монах обносил всех хлебом и прочим съестным. Всё было чинно и степенно, как и много веков назад. За обедом было не принято разговаривать, и поэтому один монах читал вслух какой-то альманах. Монахи изредка посмеивались над услышанным.