Страница:
[346]и творивших суд для тех… кто был сам не в силах добиться справедливости. Знаменитый остров Атлантида
[347]был ему настолько хорошо знаком, будто он сам своими собственными глазами видел все ее великолепные дворцы, храмы, площади, гимнасии, амфитеатры и прочее. И он огорчился бы до слез, если бы кто-нибудь указал ему на незначительную неточность в его толстой книге о миграциях острова Делоса
[348]или же в каком-либо другом его пухлом сочинении, посвященном подобным же интересным вопросам.
Все эти знания делали Стильбона, разумеется, необыкновенно ученым, но, несмотря на это, и весьма ограниченным, чрезвычайно простодушным в практических делах человеком. Его понятия о вещах человеческих почти все были бесполезными, ибо когда он их применял, они редко или же совсем не соответствовали реальной жизни. Именно о вещах ясных, находившихся у него под носом, он всегда судил неправильно, постоянно делал «верные» выводы из ложных посылок, всегда удивлялся естественным явлениям и неизменно ожидал счастливых результатов от средств, которые могли лишь разрушить его намерения. В течение всей жизни голова его оставалась вместилищем всех предрассудков простонародья. Самая глупая старуха в Абдере, пожалуй, не была столь легковерной, как он. И как ни покажется это парадоксальным для читателя, однако из всех людей в Абдере он, вероятно, был единственным, кто с полной серьезностью почитал лягушек Латоны.
При всем том верховный жрец считался благонравным и миролюбивым человеком, и, поскольку затворнические добродетели Стильбона, бывшие следствием его образа жизни, положения и склонности к созерцанию, ставились ему в большую заслугу, то он слыл мудрей и непорочней, чем любой из его земляков-абдеритов. Он был для них человеком, свободным от страстей, ибо они видели, что над ним не властвуют желания, обычные для прочих людей. Однако абдериты не задумывались над тем, что все эти явления не имеют для него решительно никакой пены, потому ли, что он не был с ними знаком, или же потому, что, живя исключительно размышлениями, он впал в апатию и испытывал отвращение ко всему, что предполагает иные привычки.
Тем не менее добрый Стильбон, сам того не зная, обладал одной страстью, достаточной, чтобы причинить Абдере столько бед, сколько могли бы причинить все прочие страсти, которые у него отсутствовали, – страстью к своим собственным мнениям. Будучи сам в высшей степени убежденным в их истине, он совершенно не понимал, чтобы кто-либо, обладающий нормальными чувствами и здравым смыслом, мог думать иначе, чем он. Если случалось такое, то он объяснял подобную возможность альтернативой: либо человек сошел с ума, либо он злонамеренный, заведомый и закоснелый враг истины и, следовательно, достойный презрения человек. Благодаря такому образу мысли, верховный жрец Стильбон со всей его ученостью и затворническими добродетелями был в Абдере человеком опасным. И он был бы еще опасней, если бы его равнодушие и ярко выраженная склонность к одиночеству не отдаляли бы от жреца все, что творилось вокруг него и поэтому редко казалось ему достойным внимания.
– Я никогда не слыхал, чтобы были причины жаловаться на слишком большое количество лягушек, – хладнокровно заметил Стильбон, когда номофилакс закончил свое сообщение.
– Не об этом сейчас речь, господин верховный жрец, – отвечал тот. – На сей счет сенат и, полагаю, город держатся одного мнения. Но мы никогда не допустим, чтобы Академии предложили найти необходимые пути и средства сократить количество лягушек.
– А разве сенат сделал такое предложение Академии? – спросил Стильбон.
– Вы ведь слышите, – воскликнул Гипсибой с некоторым нетерпением, – это как раз то, о чем я вам толковал и почему мы пришли сюда!
– В таком случае сенату окончательно изменила его постоянная мудрость, если он предпринял такой шаг, – точно так же хладнокровно заметил жрец. – Решение сената у вас?
– Вот его копия.
– Гм, гм, – проговорил Стильбон и, прочитав один или два раза документ, покачал головой. – Здесь больше нелепостей, чем слов. Во-первых, нужно еще доказать, что в Абдере слишком много лягушек, а этого и вовек не доказать, ибо для того, чтобы определить понятие «слишком много», нужно сначала знать, что такое «достаточно». Но как раз этого мы узнать и не сможем, разве что только Аполлон Дельфийский или сама его мать Латона надоумят нас посредством оракула. Дело абсолютно ясное. Поскольку лягушки находятся под непосредственным покровительством и влиянием богини, то нелепо утверждать, что их стало больше, чем желательно богине; и следовательно, вопрос этот не только не нуждается в каком-нибудь изучении, но он даже недопустим. Во-вторых, предположим, что лягушек слишком много, но все же нелепо говорить о путях и средствах их уменьшения. Ибо подобных средств не существует, по крайней мере зависящих от нашей воли, а это равносильно тому, что их вообще нет. В-третьих, нелепо делать такое предложение Академии, ибо Академия не только не имеет права высказываться по столь важным вопросам, но и состоит, как я слыхал, из пустозвонов и легкомысленных голов, ничего не смыслящих в подобного рода предметах. И верным доказательством того, что они ничего в этом не разумеют, являются, как я слыхал, их глупые шутки и насмешки. Хочу верить, что эти несчастные люди творят такое единственно лишь по неразумению. Ибо если бы они внимательно прочли мою книгу «О древностях храма Латоны», то нужно быть совершенно безумным или отъявленным злодеем, чтобы отвергнуть те истины, которые я так ясно там изложил. Поэтому решение сената, как я сказал, абсолютно бессмысленно и, следовательно, не может оказать никакого действия, так как абсурдное положение равносильно тому, что оно вообще не существует. Объясните же это, высокоуважаемый господин номофилакс, нашим милостивым господам на следующем заседании! Наши милостивые господа несомненно придумают что-то более удачное. И, таким образом, будет лучше, если все останется по-старому.
– Господин верховный жрец, – отвечал ему Гипсибой, – Вы – человек необыкновенно ученый, это всем известно. Но не сочтите за обиду, в делах светских и государственных ваше преподобие не разбираются. Большинство сената приняло решение, предосудительное для прав батрахотрофов. [349]Оно пока остается в силе, и архонт приведет его в исполнение прежде, чем я успею – пожелай я взяться за такой труд, – изложить ваши логические доводы.
– Но в предметах, требующих размышления, все должно определяться не большинством, а умнейшими людьми.
– Превосходно, господин верховный жрец! – отвечал номофилакс. – Истинная правда! Умнейшими! Умнейшие, бесспорно, имеют на это право. Вопрос, следовательно, теперь только в том, чтобы они удержали за собой это право. Мы должны думать о средстве, которое немедленно задержало бы исполнение сенатского решения.
– Я сейчас же пошлю его милости архонту свою книгу о древностях храма Латоны. Он, видимо, еще не читал ее, ибо в главе о лягушках все предельно ясно изложено об этом предмете.
– Да архонт ни одной книги не прочел за всю свою жизнь, господин верховный жрец, – заметил, смеясь, один из советников. – Средство не подействует, ручаюсь вам!
– Тем хуже, – возразил Стильбон. – В какие времена мы живем, если это правда! И если глава государства подает такой пример… Но трудно поверить, чтобы Абдера уже так низко пала.
– Вы к тому же еще слишком невинны, господин верховный жрец! – сказал номофилакс. – Но оставим это! Было бы совсем неплохо, если бы только в этом заключался самый большой порок архонта…
– Я вижу лишь одно средство, – заявил один из жрецов, по имени Памфаг, [350]– высокочтимая Коллегия десяти выше сената, следовательно…
– Прошу прощения, – прервал его один из советников, – не выше сената, а только…
– Вы не дали мне договорить, – сказал жрец с некоторой раздражительностью, – Коллегия десяти не выше сената в делах юридических, государственных и полицейского надзора. Но поскольку все, что касается храма Латоны, относится к компетенции Коллегии десяти и ее решения не могут быть обжалованы, то ясно, что…
– Коллегия десяти не выше сената! – прервал его тот, – ибо сенат вовсе не заведует делами храма Латоны и, следовательно, никогда не может столкнуться с Коллегией десяти.
– Тем лучше для сената, – сказал жрец. – Но если когда-либо сенату вздумается судить о вещах, имеющих весьма близкое отношение к культу Латоны, как в данном случае, то я не вижу иного средства, кроме созыва Коллегии десяти.
– Это может сделать только архонт, – возразил Гипсибой, – а он, конечно, откажется.
– Он не сможет отказаться, если об этом будет просить его все жречество, – сказал Памфаг.
– Я не разделяю вашего мнения, собрат, – вмешался верховный жрец. – Если бы мы настаивали в данном случае на созыве Коллегии, это противоречило бы ее достоинству и установившемуся порядку. Коллегия десяти может и должна собираться, когда религии действительно нанесен урон. Но в чем здесь урон? Сенат принял абсурдное решение, вот и все. Плохо, конечно, но не ужасно. Разве вы могли бы доказать, что Коллегия десяти существует для того, чтобы судить сенат, когда он принимает нелепые решения?
Жрец Памфаг закусил губу, повернулся к номофилаксу и что-то прошептал ему в левое ухо.
Стильбон, не обращая на это внимания, продолжал:
– Я сейчас же сам отправляюсь к архонту. Я вручу ему свою книгу о древностях храма Латоны. Пусть он прочтет главу о лягушках! Безусловно, он тотчас же убедится в нелепости решения сената.
– Так ступайте же и испробуйте ваше средство спасения, – сказал номофилакс.
Верховный жрец немедленно удалился.
– Ну и голова же! – воскликнул жрец Памфаг после его ухода.
– Он необыкновенно ученый муж, – заметил советник Буцефал, [351]– но…
– Ученый муж? – прервал его тот. – Что вы называете «ученым»? Он учен в вещах, до которых никому и дела нет.
– Но об этом ваше преподобие имеет возможность судить лучше, чем наш брат, – возразил советник. – Я в таких вещах совершенно не разбираюсь. Однако мне всегда казалось непонятным, как такой ученый человек может быть в практических делах наивным, как ребенок.
– Несчастье для храма Латоны! – сказал другой жрец.
– И для всего государства! – прибавил третий.
– В этом я как раз не очень уверен, – сказал номофилакс, хитровато поведя носом. – Но вернемся к делу. Кажется, все согласны с тем, что необходимо созвать Коллегию десяти…
– И тем более, – сказал один из советников, – что мы, вероятно, сможем настроить большинство против архонта.
– Ну, если нет иного выхода, – продолжал номофилакс, – то я согласен.
– Но разве нельзя найти лучшие средства, ведь на нашей стороне сама Латона и все жречество? Разве мы не составляем почти половину совета? Нам недоставало всего шесть голосов. И если мы будем твердо держаться вместе…
– Непременно будем! – зашумели советники.
– У меня есть одна мысль, господа. Но она должна еще созреть. Выберите из вашей среды двух или трех человек, с которыми я мог бы обстоятельней обсудить дело сегодня вечером в своем саду. А между тем выяснится, насколько убедил верховный жрец архонта Онокрадия.
– Ставлю свою голову в заклад против дыни, – сказал жрец Харакс, [352]– что он плохое сделает еще хуже.
– Тем лучше! – отвечал номофилакс.
Глава пятая
Глава шестая
Все эти знания делали Стильбона, разумеется, необыкновенно ученым, но, несмотря на это, и весьма ограниченным, чрезвычайно простодушным в практических делах человеком. Его понятия о вещах человеческих почти все были бесполезными, ибо когда он их применял, они редко или же совсем не соответствовали реальной жизни. Именно о вещах ясных, находившихся у него под носом, он всегда судил неправильно, постоянно делал «верные» выводы из ложных посылок, всегда удивлялся естественным явлениям и неизменно ожидал счастливых результатов от средств, которые могли лишь разрушить его намерения. В течение всей жизни голова его оставалась вместилищем всех предрассудков простонародья. Самая глупая старуха в Абдере, пожалуй, не была столь легковерной, как он. И как ни покажется это парадоксальным для читателя, однако из всех людей в Абдере он, вероятно, был единственным, кто с полной серьезностью почитал лягушек Латоны.
При всем том верховный жрец считался благонравным и миролюбивым человеком, и, поскольку затворнические добродетели Стильбона, бывшие следствием его образа жизни, положения и склонности к созерцанию, ставились ему в большую заслугу, то он слыл мудрей и непорочней, чем любой из его земляков-абдеритов. Он был для них человеком, свободным от страстей, ибо они видели, что над ним не властвуют желания, обычные для прочих людей. Однако абдериты не задумывались над тем, что все эти явления не имеют для него решительно никакой пены, потому ли, что он не был с ними знаком, или же потому, что, живя исключительно размышлениями, он впал в апатию и испытывал отвращение ко всему, что предполагает иные привычки.
Тем не менее добрый Стильбон, сам того не зная, обладал одной страстью, достаточной, чтобы причинить Абдере столько бед, сколько могли бы причинить все прочие страсти, которые у него отсутствовали, – страстью к своим собственным мнениям. Будучи сам в высшей степени убежденным в их истине, он совершенно не понимал, чтобы кто-либо, обладающий нормальными чувствами и здравым смыслом, мог думать иначе, чем он. Если случалось такое, то он объяснял подобную возможность альтернативой: либо человек сошел с ума, либо он злонамеренный, заведомый и закоснелый враг истины и, следовательно, достойный презрения человек. Благодаря такому образу мысли, верховный жрец Стильбон со всей его ученостью и затворническими добродетелями был в Абдере человеком опасным. И он был бы еще опасней, если бы его равнодушие и ярко выраженная склонность к одиночеству не отдаляли бы от жреца все, что творилось вокруг него и поэтому редко казалось ему достойным внимания.
– Я никогда не слыхал, чтобы были причины жаловаться на слишком большое количество лягушек, – хладнокровно заметил Стильбон, когда номофилакс закончил свое сообщение.
– Не об этом сейчас речь, господин верховный жрец, – отвечал тот. – На сей счет сенат и, полагаю, город держатся одного мнения. Но мы никогда не допустим, чтобы Академии предложили найти необходимые пути и средства сократить количество лягушек.
– А разве сенат сделал такое предложение Академии? – спросил Стильбон.
– Вы ведь слышите, – воскликнул Гипсибой с некоторым нетерпением, – это как раз то, о чем я вам толковал и почему мы пришли сюда!
– В таком случае сенату окончательно изменила его постоянная мудрость, если он предпринял такой шаг, – точно так же хладнокровно заметил жрец. – Решение сената у вас?
– Вот его копия.
– Гм, гм, – проговорил Стильбон и, прочитав один или два раза документ, покачал головой. – Здесь больше нелепостей, чем слов. Во-первых, нужно еще доказать, что в Абдере слишком много лягушек, а этого и вовек не доказать, ибо для того, чтобы определить понятие «слишком много», нужно сначала знать, что такое «достаточно». Но как раз этого мы узнать и не сможем, разве что только Аполлон Дельфийский или сама его мать Латона надоумят нас посредством оракула. Дело абсолютно ясное. Поскольку лягушки находятся под непосредственным покровительством и влиянием богини, то нелепо утверждать, что их стало больше, чем желательно богине; и следовательно, вопрос этот не только не нуждается в каком-нибудь изучении, но он даже недопустим. Во-вторых, предположим, что лягушек слишком много, но все же нелепо говорить о путях и средствах их уменьшения. Ибо подобных средств не существует, по крайней мере зависящих от нашей воли, а это равносильно тому, что их вообще нет. В-третьих, нелепо делать такое предложение Академии, ибо Академия не только не имеет права высказываться по столь важным вопросам, но и состоит, как я слыхал, из пустозвонов и легкомысленных голов, ничего не смыслящих в подобного рода предметах. И верным доказательством того, что они ничего в этом не разумеют, являются, как я слыхал, их глупые шутки и насмешки. Хочу верить, что эти несчастные люди творят такое единственно лишь по неразумению. Ибо если бы они внимательно прочли мою книгу «О древностях храма Латоны», то нужно быть совершенно безумным или отъявленным злодеем, чтобы отвергнуть те истины, которые я так ясно там изложил. Поэтому решение сената, как я сказал, абсолютно бессмысленно и, следовательно, не может оказать никакого действия, так как абсурдное положение равносильно тому, что оно вообще не существует. Объясните же это, высокоуважаемый господин номофилакс, нашим милостивым господам на следующем заседании! Наши милостивые господа несомненно придумают что-то более удачное. И, таким образом, будет лучше, если все останется по-старому.
– Господин верховный жрец, – отвечал ему Гипсибой, – Вы – человек необыкновенно ученый, это всем известно. Но не сочтите за обиду, в делах светских и государственных ваше преподобие не разбираются. Большинство сената приняло решение, предосудительное для прав батрахотрофов. [349]Оно пока остается в силе, и архонт приведет его в исполнение прежде, чем я успею – пожелай я взяться за такой труд, – изложить ваши логические доводы.
– Но в предметах, требующих размышления, все должно определяться не большинством, а умнейшими людьми.
– Превосходно, господин верховный жрец! – отвечал номофилакс. – Истинная правда! Умнейшими! Умнейшие, бесспорно, имеют на это право. Вопрос, следовательно, теперь только в том, чтобы они удержали за собой это право. Мы должны думать о средстве, которое немедленно задержало бы исполнение сенатского решения.
– Я сейчас же пошлю его милости архонту свою книгу о древностях храма Латоны. Он, видимо, еще не читал ее, ибо в главе о лягушках все предельно ясно изложено об этом предмете.
– Да архонт ни одной книги не прочел за всю свою жизнь, господин верховный жрец, – заметил, смеясь, один из советников. – Средство не подействует, ручаюсь вам!
– Тем хуже, – возразил Стильбон. – В какие времена мы живем, если это правда! И если глава государства подает такой пример… Но трудно поверить, чтобы Абдера уже так низко пала.
– Вы к тому же еще слишком невинны, господин верховный жрец! – сказал номофилакс. – Но оставим это! Было бы совсем неплохо, если бы только в этом заключался самый большой порок архонта…
– Я вижу лишь одно средство, – заявил один из жрецов, по имени Памфаг, [350]– высокочтимая Коллегия десяти выше сената, следовательно…
– Прошу прощения, – прервал его один из советников, – не выше сената, а только…
– Вы не дали мне договорить, – сказал жрец с некоторой раздражительностью, – Коллегия десяти не выше сената в делах юридических, государственных и полицейского надзора. Но поскольку все, что касается храма Латоны, относится к компетенции Коллегии десяти и ее решения не могут быть обжалованы, то ясно, что…
– Коллегия десяти не выше сената! – прервал его тот, – ибо сенат вовсе не заведует делами храма Латоны и, следовательно, никогда не может столкнуться с Коллегией десяти.
– Тем лучше для сената, – сказал жрец. – Но если когда-либо сенату вздумается судить о вещах, имеющих весьма близкое отношение к культу Латоны, как в данном случае, то я не вижу иного средства, кроме созыва Коллегии десяти.
– Это может сделать только архонт, – возразил Гипсибой, – а он, конечно, откажется.
– Он не сможет отказаться, если об этом будет просить его все жречество, – сказал Памфаг.
– Я не разделяю вашего мнения, собрат, – вмешался верховный жрец. – Если бы мы настаивали в данном случае на созыве Коллегии, это противоречило бы ее достоинству и установившемуся порядку. Коллегия десяти может и должна собираться, когда религии действительно нанесен урон. Но в чем здесь урон? Сенат принял абсурдное решение, вот и все. Плохо, конечно, но не ужасно. Разве вы могли бы доказать, что Коллегия десяти существует для того, чтобы судить сенат, когда он принимает нелепые решения?
Жрец Памфаг закусил губу, повернулся к номофилаксу и что-то прошептал ему в левое ухо.
Стильбон, не обращая на это внимания, продолжал:
– Я сейчас же сам отправляюсь к архонту. Я вручу ему свою книгу о древностях храма Латоны. Пусть он прочтет главу о лягушках! Безусловно, он тотчас же убедится в нелепости решения сената.
– Так ступайте же и испробуйте ваше средство спасения, – сказал номофилакс.
Верховный жрец немедленно удалился.
– Ну и голова же! – воскликнул жрец Памфаг после его ухода.
– Он необыкновенно ученый муж, – заметил советник Буцефал, [351]– но…
– Ученый муж? – прервал его тот. – Что вы называете «ученым»? Он учен в вещах, до которых никому и дела нет.
– Но об этом ваше преподобие имеет возможность судить лучше, чем наш брат, – возразил советник. – Я в таких вещах совершенно не разбираюсь. Однако мне всегда казалось непонятным, как такой ученый человек может быть в практических делах наивным, как ребенок.
– Несчастье для храма Латоны! – сказал другой жрец.
– И для всего государства! – прибавил третий.
– В этом я как раз не очень уверен, – сказал номофилакс, хитровато поведя носом. – Но вернемся к делу. Кажется, все согласны с тем, что необходимо созвать Коллегию десяти…
– И тем более, – сказал один из советников, – что мы, вероятно, сможем настроить большинство против архонта.
– Ну, если нет иного выхода, – продолжал номофилакс, – то я согласен.
– Но разве нельзя найти лучшие средства, ведь на нашей стороне сама Латона и все жречество? Разве мы не составляем почти половину совета? Нам недоставало всего шесть голосов. И если мы будем твердо держаться вместе…
– Непременно будем! – зашумели советники.
– У меня есть одна мысль, господа. Но она должна еще созреть. Выберите из вашей среды двух или трех человек, с которыми я мог бы обстоятельней обсудить дело сегодня вечером в своем саду. А между тем выяснится, насколько убедил верховный жрец архонта Онокрадия.
– Ставлю свою голову в заклад против дыни, – сказал жрец Харакс, [352]– что он плохое сделает еще хуже.
– Тем лучше! – отвечал номофилакс.
Глава пятая
Что произошло между верховным жрецом и архонтом – одна из поучительнейших глав всей этой истории
В то время как в передней у верховного жреца велись подобные разговоры, он собственной персоной отправился к Онокрадию и потребовал аудиенции по делу, весьма важному для архонта.
– О, это определенно насчет лягушек, – сказал советник Мейдий, находившийся как раз у архонта. Он сообщил ему, что номофилакса со всеми его сторонниками видели направляющимися к храму Латоны.
– Черт бы побрал, – да простит мне Латона! – всех этих лягушек! – вскричал в нетерпении Онокрадий. – Сейчас этот угрюмый поп так прожужжит мне уши своими «почему» и «посему», что у меня голова пойдет кругом! Помогите мне отделаться от этого старого хрыча, напоминающего привидение!
Замешательство архонта вызвало смех у Мейдия.
– Вы только слушайте его, – посоветовал он, – но сохраняйте важный вид и настаивайте на том, что нужда не считается с законами. Не можем же мы, действительно, позволить лягушкам сожрать нас! И если так будет продолжаться, то пусть уж тогда Латона превратит всех нас в лягушек. И это будет еще самый счастливый выход, коли мы в ближайшее время не найдем средств спасти себя. Во всяком случае, делу не повредит, когда ваша милость даст понять жрецу, что в Абдере существует еще и храм Ясона и что боги постольку боги, поскольку они творят добро.
– Прекрасно, прекрасно! – отвечал архонт. – Только б запомнить все, что вы говорили! Но постараюсь собраться с силами. Пусть только жрец начнет осаду! А вы, Мейдий, пройдите пока в мой кабинет, там вы найдете чудесное собрание небольших произведений Паррасия, [353]которые редко встретишь. Но ни слова об этом жене! Вы меня понимаете?
Мейдий прошел в кабинет. Архонт принял соответствующую позу, и Стильбон появился.
– Милостивый господин архонт, – начал он, – я пришел дать вашей милости добрый совет, ибо я высокого мнения о вашей мудрости и желал бы предотвратить бедствие.
– Благодарю вас за то и за другое, господин верховный жрец! Добрый совет, как известно, всегда к месту. Что вы желали бы мне сообщить?
– Сенат, по дошедшим до меня слухам, – продолжал Стильбон, – принял поспешное решение, касающееся лягушек Латоны…
– Господин верховный жрец!..
– Я не утверждаю, что вы этому содействовали по злому умыслу. Люди впадают в грех просто по неведению. Вот я и принес вашей милости книгу, из которой вы сможете многое узнать о наших лягушках. Она мне стоила немалого труда и бессонных ночей. Вы поймете из нее, что Академия, существующая без году неделя, не имеет никакого права судить о лягушках, столь же древних, как и сама божественная Латона. Общеизвестно, что абдерские лягушки нечто совершенно иное, чем лягушки в любом другом месте на свете. Они принадлежат Латоне и являются бессмертными свидетелями и живыми доказательствами ее божественности. Было бы бессмыслицей утверждать что их слишком много, и святотатством говорить о средствах сокращения их количества.
– Святотатством, господин верховный жрец?
– Я бы не заслуживал звания верховного жреца, если бы молчал, когда творится такое. Ибо если мы допустим уменьшение числа лягушек, то наши более грешные потомки чего доброго додумаются до того, что полностью уничтожат их. Как я уже заметил, ваша милость найдет в этой книге все, что требуется для верного понимания дела. Позаботьтесь о том, чтобы ее размножили и каждая семья была бы снабжена экземпляром книги. Будет это обеспечено – отпадает сама собой и надобность толковать о деле. Академия вольна высказывать свои мнения о чем угодно. Вся природа к ее услугам. Она может рассуждать обо всем, начиная от слона и до тли, от орла до комара, от кита до малька и от кедра до плауна, [354]но о лягушках она должна помалкивать!
– Господин верховный жрец! – отвечал архонт. – Да сохранят меня боги от того, чтобы мне когда-либо пришло в голову судить о ваших лягушках. Моя забота, как архонта, состоит в том, чтобы сохранить в Абдере те старые порядки, которые я застал. Тем не менее это факт, что от лягушек не стало житья, и такому безобразию следует положить конец, ибо хуже ничего уже с нами быть не может, как вы сами видите. Наши предки довольствовались содержанием священного пруда, а собственные лягушачьи рвы каждый мог иметь по своему желанию. И следовало бы все так и оставить! Но поскольку дело уже дошло до таких угрожающих размеров, что вскоре лягушки сожрут нас живыми или мертвыми, то не станете же вы требовать, ваше преподобие, чтобы мы это допустили? Ведь если кого-нибудь сожрут лягушки, то для него, пожалуй, будет малым утешением сознавать, что его сожрали не простые лягушки. Одним словом, господин верховный жрец, Академия обязана высказать свое мнение, ибо это предложено ей сенатом. И при всем уважении к вашему преподобию, я не стану читать вашей книги. Раз и навсегда должен быть решен вопрос: существуют ли лягушки для абдеритов или же абдериты для лягушек. И коль скоро республика подвергается из-за лягушек опасности, то это уже дело государственной важности, и жрецы Латоны, как вам известно, не имеют права сюда вмешиваться. Короче, господин верховный жрец, нужда не считается с законами, мы не хотим отдавать себя на съедем лягушкам! Если же, однако, вы, паче чаяния, будете настаивать на этом, то я вынужден буду напомнить вам, что храм Латоны – не единственный храм в Абдере, и золотое руно, сохранность которого боги вверили моему роду, могло бы, вероятно, обнаружить еще одно, до сих пор скрытое могущество и моментально освободить Абдеру от всякой напасти. Больше я не желаю говорить. И запомните, господин верховный жрец: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить.
Добрый верховный жрец и сам не знал, во сне или наяву услышал он такие речи от архонта, которого всегда считал здравомыслящим и благонамеренным правителем. Несколько минут он стоял в изумлении, не в силах вымолвить ни слова, и не потому, что ему нечего было сказать, а, напротив, потому что хотел сказать многое, не зная с чего же начать.
– Я бы никогда не подумал, – проговорил он, наконец, – что доживу до той поры, когда верховный жрец услышит из уст архонта такое, что я сейчас от него услышал.
При этих словах архонт забеспокоился. Не представляя как следует и сам того, что он сказал верховному жрецу, он начал опасаться, не наговорил ли больше, чем приличествовало. С некоторым замешательством смотрел он на дверь кабинета, словно желая позвать на помощь своего тайного советника Мейдия. Но, вынужденный на этот раз обходиться своими силами, он попеременно то потирал свой нос, то теребил бороду, кашлял, хрипел и, наконец, принялся возражать верховному жрецу со всем достоинством, которое он мог второпях сохранить.
– Не знаю, как должно понимать то, что вы сказали. Но в одном я уверен: если вам показалось, будто вы услышали не то, что вам полагалось бы слышать, то вы меня совершенно неправильно поняли. Вы необыкновенно ученый человек, я питаю глубочайшее уважение к вашей особе и вашей должности…
– Следовательно, вы хотите прочитать мою книгу?
– Пожалуй, этого я бы не сказал, но… если вы настаиваете… Если вы полагаете, что она безусловно…
– Хорошее никому не следует навязывать, – заметил жрец с обидой, которую не мог скрыть. – Я вам ее оставлю. Прочтете вы ее или нет, но тем хуже для вас, если вам безразлично, правильно ли вы мыслите или нет…
– Господин верховный жрец, – прервал его архонт, который тоже начал выходить из себя, – вы обидчивый человек, как я вижу. Я не упрекаю вас в том, что вы принимаете близко к сердцу судьбу лягушек, на то вы и верховный жрец. Но помните также, что я архонт Абдеры, а не лягушачьего пруда. Пребывайте в своем храме и распоряжайтесь там, как хотите, но в ратуше позвольте управлять нам. Академия представит свое мнение о лягушках, ручаюсь вам, и оно будет вам сообщено прежде, чем сенат примет решение, и в этом вы тоже можете быть уверены!
Верховный жрец постарался, насколько мог, скрыть досаду от неудачного исхода своего визита, откланялся и, уходя, выразил уверенность, что сенат ничего не предпримет без предварительного согласия жрецов храма Латоны. Архонт, в свою очередь, заверил его в том, что права храма Латоны так же священны для него, как права сената и благо города Абдеры. При таком положении дел они расстались друг с другом довольно вежливо.
– Замучил меня поп, – сказал архонт советнику Мейдию, вытирая лоб платком.
– Но вы тоже храбро держались, – отвечал советник. – Попик будет теперь рвать и метать, но его громы и молнии – чепуха. Не следует только пускаться с ним в разговоры о его дефинициях и силлогизмах и тогда он будет побежден и не найдет, куда деться.
– Да, если б только за ним не стоял номофилакс! Не хотелось бы слишком обострять с ним отношения. Однако каково требование – прочесть толстую книгу! Достаточно того, что старый хрыч с ввалившимися глазами досочинялся чуть не до слепоты. У всякого другого давно лопнуло бы терпение!
– Не беспокойтесь ни о чем, господин архонт. Академия на нашей стороне и через несколько дней на нашей стороне окажутся и все насмешники Абдеры. Я распространю среди народа песенки и баллады. Лелекс [355]переложит историю ликийских поселян-лягушек в такую балладу, от которой все надорвут животики со смеху. Этих господ с их лягушками следует высмеять, разумеется, тонко, но удар за ударом, песня за песней!
– Как хотелось бы этого! – сказал архонт. – Ибо вы и представить не можете, что натворили проклятые лягушки нынешним летом в моем саду! Сердце разрывается смотреть на это. Теперь нам не хватает только засухи и на наши шеи свалятся еще полчища полевых мышей и кротов.
– Но прежде всего избавимся от лягушек, – отвечал Мейдий. – Против будущих мышей тоже найдутся потом средства.
– Но что же, черт возьми, делать мне с толстенной книгой верховного жреца? – спросил архонт. – Ведь не вздумаете же вы потребовать, чтобы я ее прочел?
– Да сохранят меня от этого Ясон и Медея! – ответил Мейдий. – Дайте ее мне. Я передам ее своему двоюродному брату Кораксу, которому, несомненно, будет поручено изложить мнение Академии. Он ее неплохо использует, ручаюсь вам!
– Тут, вероятно, содержатся прекрасные вещицы…
– А если она окажется совершенно бесполезной, то мы изготовим из нее порошок и дадим его крысам, которые по предсказаниям вашей милости еще должны появиться. Это будет отличный крысиный яд!
– О, это определенно насчет лягушек, – сказал советник Мейдий, находившийся как раз у архонта. Он сообщил ему, что номофилакса со всеми его сторонниками видели направляющимися к храму Латоны.
– Черт бы побрал, – да простит мне Латона! – всех этих лягушек! – вскричал в нетерпении Онокрадий. – Сейчас этот угрюмый поп так прожужжит мне уши своими «почему» и «посему», что у меня голова пойдет кругом! Помогите мне отделаться от этого старого хрыча, напоминающего привидение!
Замешательство архонта вызвало смех у Мейдия.
– Вы только слушайте его, – посоветовал он, – но сохраняйте важный вид и настаивайте на том, что нужда не считается с законами. Не можем же мы, действительно, позволить лягушкам сожрать нас! И если так будет продолжаться, то пусть уж тогда Латона превратит всех нас в лягушек. И это будет еще самый счастливый выход, коли мы в ближайшее время не найдем средств спасти себя. Во всяком случае, делу не повредит, когда ваша милость даст понять жрецу, что в Абдере существует еще и храм Ясона и что боги постольку боги, поскольку они творят добро.
– Прекрасно, прекрасно! – отвечал архонт. – Только б запомнить все, что вы говорили! Но постараюсь собраться с силами. Пусть только жрец начнет осаду! А вы, Мейдий, пройдите пока в мой кабинет, там вы найдете чудесное собрание небольших произведений Паррасия, [353]которые редко встретишь. Но ни слова об этом жене! Вы меня понимаете?
Мейдий прошел в кабинет. Архонт принял соответствующую позу, и Стильбон появился.
– Милостивый господин архонт, – начал он, – я пришел дать вашей милости добрый совет, ибо я высокого мнения о вашей мудрости и желал бы предотвратить бедствие.
– Благодарю вас за то и за другое, господин верховный жрец! Добрый совет, как известно, всегда к месту. Что вы желали бы мне сообщить?
– Сенат, по дошедшим до меня слухам, – продолжал Стильбон, – принял поспешное решение, касающееся лягушек Латоны…
– Господин верховный жрец!..
– Я не утверждаю, что вы этому содействовали по злому умыслу. Люди впадают в грех просто по неведению. Вот я и принес вашей милости книгу, из которой вы сможете многое узнать о наших лягушках. Она мне стоила немалого труда и бессонных ночей. Вы поймете из нее, что Академия, существующая без году неделя, не имеет никакого права судить о лягушках, столь же древних, как и сама божественная Латона. Общеизвестно, что абдерские лягушки нечто совершенно иное, чем лягушки в любом другом месте на свете. Они принадлежат Латоне и являются бессмертными свидетелями и живыми доказательствами ее божественности. Было бы бессмыслицей утверждать что их слишком много, и святотатством говорить о средствах сокращения их количества.
– Святотатством, господин верховный жрец?
– Я бы не заслуживал звания верховного жреца, если бы молчал, когда творится такое. Ибо если мы допустим уменьшение числа лягушек, то наши более грешные потомки чего доброго додумаются до того, что полностью уничтожат их. Как я уже заметил, ваша милость найдет в этой книге все, что требуется для верного понимания дела. Позаботьтесь о том, чтобы ее размножили и каждая семья была бы снабжена экземпляром книги. Будет это обеспечено – отпадает сама собой и надобность толковать о деле. Академия вольна высказывать свои мнения о чем угодно. Вся природа к ее услугам. Она может рассуждать обо всем, начиная от слона и до тли, от орла до комара, от кита до малька и от кедра до плауна, [354]но о лягушках она должна помалкивать!
– Господин верховный жрец! – отвечал архонт. – Да сохранят меня боги от того, чтобы мне когда-либо пришло в голову судить о ваших лягушках. Моя забота, как архонта, состоит в том, чтобы сохранить в Абдере те старые порядки, которые я застал. Тем не менее это факт, что от лягушек не стало житья, и такому безобразию следует положить конец, ибо хуже ничего уже с нами быть не может, как вы сами видите. Наши предки довольствовались содержанием священного пруда, а собственные лягушачьи рвы каждый мог иметь по своему желанию. И следовало бы все так и оставить! Но поскольку дело уже дошло до таких угрожающих размеров, что вскоре лягушки сожрут нас живыми или мертвыми, то не станете же вы требовать, ваше преподобие, чтобы мы это допустили? Ведь если кого-нибудь сожрут лягушки, то для него, пожалуй, будет малым утешением сознавать, что его сожрали не простые лягушки. Одним словом, господин верховный жрец, Академия обязана высказать свое мнение, ибо это предложено ей сенатом. И при всем уважении к вашему преподобию, я не стану читать вашей книги. Раз и навсегда должен быть решен вопрос: существуют ли лягушки для абдеритов или же абдериты для лягушек. И коль скоро республика подвергается из-за лягушек опасности, то это уже дело государственной важности, и жрецы Латоны, как вам известно, не имеют права сюда вмешиваться. Короче, господин верховный жрец, нужда не считается с законами, мы не хотим отдавать себя на съедем лягушкам! Если же, однако, вы, паче чаяния, будете настаивать на этом, то я вынужден буду напомнить вам, что храм Латоны – не единственный храм в Абдере, и золотое руно, сохранность которого боги вверили моему роду, могло бы, вероятно, обнаружить еще одно, до сих пор скрытое могущество и моментально освободить Абдеру от всякой напасти. Больше я не желаю говорить. И запомните, господин верховный жрец: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить.
Добрый верховный жрец и сам не знал, во сне или наяву услышал он такие речи от архонта, которого всегда считал здравомыслящим и благонамеренным правителем. Несколько минут он стоял в изумлении, не в силах вымолвить ни слова, и не потому, что ему нечего было сказать, а, напротив, потому что хотел сказать многое, не зная с чего же начать.
– Я бы никогда не подумал, – проговорил он, наконец, – что доживу до той поры, когда верховный жрец услышит из уст архонта такое, что я сейчас от него услышал.
При этих словах архонт забеспокоился. Не представляя как следует и сам того, что он сказал верховному жрецу, он начал опасаться, не наговорил ли больше, чем приличествовало. С некоторым замешательством смотрел он на дверь кабинета, словно желая позвать на помощь своего тайного советника Мейдия. Но, вынужденный на этот раз обходиться своими силами, он попеременно то потирал свой нос, то теребил бороду, кашлял, хрипел и, наконец, принялся возражать верховному жрецу со всем достоинством, которое он мог второпях сохранить.
– Не знаю, как должно понимать то, что вы сказали. Но в одном я уверен: если вам показалось, будто вы услышали не то, что вам полагалось бы слышать, то вы меня совершенно неправильно поняли. Вы необыкновенно ученый человек, я питаю глубочайшее уважение к вашей особе и вашей должности…
– Следовательно, вы хотите прочитать мою книгу?
– Пожалуй, этого я бы не сказал, но… если вы настаиваете… Если вы полагаете, что она безусловно…
– Хорошее никому не следует навязывать, – заметил жрец с обидой, которую не мог скрыть. – Я вам ее оставлю. Прочтете вы ее или нет, но тем хуже для вас, если вам безразлично, правильно ли вы мыслите или нет…
– Господин верховный жрец, – прервал его архонт, который тоже начал выходить из себя, – вы обидчивый человек, как я вижу. Я не упрекаю вас в том, что вы принимаете близко к сердцу судьбу лягушек, на то вы и верховный жрец. Но помните также, что я архонт Абдеры, а не лягушачьего пруда. Пребывайте в своем храме и распоряжайтесь там, как хотите, но в ратуше позвольте управлять нам. Академия представит свое мнение о лягушках, ручаюсь вам, и оно будет вам сообщено прежде, чем сенат примет решение, и в этом вы тоже можете быть уверены!
Верховный жрец постарался, насколько мог, скрыть досаду от неудачного исхода своего визита, откланялся и, уходя, выразил уверенность, что сенат ничего не предпримет без предварительного согласия жрецов храма Латоны. Архонт, в свою очередь, заверил его в том, что права храма Латоны так же священны для него, как права сената и благо города Абдеры. При таком положении дел они расстались друг с другом довольно вежливо.
– Замучил меня поп, – сказал архонт советнику Мейдию, вытирая лоб платком.
– Но вы тоже храбро держались, – отвечал советник. – Попик будет теперь рвать и метать, но его громы и молнии – чепуха. Не следует только пускаться с ним в разговоры о его дефинициях и силлогизмах и тогда он будет побежден и не найдет, куда деться.
– Да, если б только за ним не стоял номофилакс! Не хотелось бы слишком обострять с ним отношения. Однако каково требование – прочесть толстую книгу! Достаточно того, что старый хрыч с ввалившимися глазами досочинялся чуть не до слепоты. У всякого другого давно лопнуло бы терпение!
– Не беспокойтесь ни о чем, господин архонт. Академия на нашей стороне и через несколько дней на нашей стороне окажутся и все насмешники Абдеры. Я распространю среди народа песенки и баллады. Лелекс [355]переложит историю ликийских поселян-лягушек в такую балладу, от которой все надорвут животики со смеху. Этих господ с их лягушками следует высмеять, разумеется, тонко, но удар за ударом, песня за песней!
– Как хотелось бы этого! – сказал архонт. – Ибо вы и представить не можете, что натворили проклятые лягушки нынешним летом в моем саду! Сердце разрывается смотреть на это. Теперь нам не хватает только засухи и на наши шеи свалятся еще полчища полевых мышей и кротов.
– Но прежде всего избавимся от лягушек, – отвечал Мейдий. – Против будущих мышей тоже найдутся потом средства.
– Но что же, черт возьми, делать мне с толстенной книгой верховного жреца? – спросил архонт. – Ведь не вздумаете же вы потребовать, чтобы я ее прочел?
– Да сохранят меня от этого Ясон и Медея! – ответил Мейдий. – Дайте ее мне. Я передам ее своему двоюродному брату Кораксу, которому, несомненно, будет поручено изложить мнение Академии. Он ее неплохо использует, ручаюсь вам!
– Тут, вероятно, содержатся прекрасные вещицы…
– А если она окажется совершенно бесполезной, то мы изготовим из нее порошок и дадим его крысам, которые по предсказаниям вашей милости еще должны появиться. Это будет отличный крысиный яд!
Глава шестая
Что сделал верховный жрец Стильбон, прибыв домой
Возвратившись в свою келью, верховный жрец тотчас же сел за письменный столик и взял свою книгу «О древностях храма Латоны» с намерением перечитать главу о лягушках – самую большую в книге – и льстя себя надеждой сделать это с беспристрастием судьи, не имеющего никакой иной цели, кроме истины. Будучи уверенным в результатах своих исследований, он, тем не менее, считал необходимым, прежде чем решительно действовать дальше, еще раз подвергнуть критической проверке всю свою теорию и ее доказательства пункт за пунктом, имея в виду, если и при вторичном строгом исследовании она окажется справедливой, защищать ее более уверенно от нападок всяких остромыслов и модных философов.
Бедный Стильбон! Ежели ты – как хотелось бы верить, – был искренным, то что за обманчивая вещь – человеческий разум! и что за опасный змей-искуситель и архиволшебник – самолюбие!
Стильбон прочитал главу о лягушках со всем беспристрастием, на которое он только был способен, взвешивая каждое положение, каждое доказательство, каждый силлогизм с хладнокровием Аркесилая, [356]и пришел к выводу, что «либо следует отказаться вообще от человеческого разума, либо признать правильность его теории».
«Этого быть не может!», скажете вы… Извините, это весьма возможно, ибо такое случалось и случается еще постоянно в наши дни. Самое естественное явление! Добрый человек был влюблен в теорию как в свою плоть и кровь. Он ее породил, она ведь была частью его существа и заменяла ему жену и детей, все блага, почести и радости мира, от которых он отрекся, вступив в храм Латоны. Она была ему дороже всего на свете. Приступая к ее новой проверке, он уже вполне уверился в истине и совершенстве ее как в своем собственном существовании. Для него это было равносильно тому, как если бы он со всем хладнокровием принялся исследовать, бел или черен снег на вершинах Гема.
«То, что милийские поселяне, не позволившие Латоне утолить жажду из их пруда, были превращены в лягушек, утверждал в своей книге Стиль-бон, – это факт.
То, что множество лягушек, как гласит предание, особым образом были переселены в Абдеру, в пруд, находящийся в роще Латоны, – это тоже факт.
Оба факта основываются на том, на чем основывается любая историческая истина – на человеческой вере в свидетельства людей. И с тех пор, как существует Абдера, еще ни одному человеку не пришло в голову оспаривать общую убежденность абдеритов в неопровержимости этих фактов. Ибо тот, кто пожелал бы опровергнуть эти факты, должен был бы доказать их невозможность. А где же сыщется на свете человек, способный на это?
Однако относительно того, являются ли лягушки, находящиеся в пруду, именно теми, кого превратила в лягушек Латона, или – что то же самое, – по ее мольбе Юпитер, существуют различные мнения.
Большинство наших ученых рассматривали священный пруд как учреждение наших предков, а к содержащимся в нем лягушкам они относились с подобающим почтением как к достопамятному свидетельству могущества нашей богини-покровительницы.
Бедный Стильбон! Ежели ты – как хотелось бы верить, – был искренным, то что за обманчивая вещь – человеческий разум! и что за опасный змей-искуситель и архиволшебник – самолюбие!
Стильбон прочитал главу о лягушках со всем беспристрастием, на которое он только был способен, взвешивая каждое положение, каждое доказательство, каждый силлогизм с хладнокровием Аркесилая, [356]и пришел к выводу, что «либо следует отказаться вообще от человеческого разума, либо признать правильность его теории».
«Этого быть не может!», скажете вы… Извините, это весьма возможно, ибо такое случалось и случается еще постоянно в наши дни. Самое естественное явление! Добрый человек был влюблен в теорию как в свою плоть и кровь. Он ее породил, она ведь была частью его существа и заменяла ему жену и детей, все блага, почести и радости мира, от которых он отрекся, вступив в храм Латоны. Она была ему дороже всего на свете. Приступая к ее новой проверке, он уже вполне уверился в истине и совершенстве ее как в своем собственном существовании. Для него это было равносильно тому, как если бы он со всем хладнокровием принялся исследовать, бел или черен снег на вершинах Гема.
«То, что милийские поселяне, не позволившие Латоне утолить жажду из их пруда, были превращены в лягушек, утверждал в своей книге Стиль-бон, – это факт.
То, что множество лягушек, как гласит предание, особым образом были переселены в Абдеру, в пруд, находящийся в роще Латоны, – это тоже факт.
Оба факта основываются на том, на чем основывается любая историческая истина – на человеческой вере в свидетельства людей. И с тех пор, как существует Абдера, еще ни одному человеку не пришло в голову оспаривать общую убежденность абдеритов в неопровержимости этих фактов. Ибо тот, кто пожелал бы опровергнуть эти факты, должен был бы доказать их невозможность. А где же сыщется на свете человек, способный на это?
Однако относительно того, являются ли лягушки, находящиеся в пруду, именно теми, кого превратила в лягушек Латона, или – что то же самое, – по ее мольбе Юпитер, существуют различные мнения.
Большинство наших ученых рассматривали священный пруд как учреждение наших предков, а к содержащимся в нем лягушкам они относились с подобающим почтением как к достопамятному свидетельству могущества нашей богини-покровительницы.