Страница:
– Проклятье, господа! – воскликнул цеховой старшина Пфрим. – Мне кажется, этот шарлатан своей двойной дозой чемерицы счел нас за олухов!
– Я с самого начала не ожидал от него ничего хорошего, – сказал Трасилл.
– Мою жену он вчера совсем не убедил… – заметил советник Смилакс.
– Я сразу подумал, что дело кончится плохо, когда он завел речь о шести кораблях, которые мы должны послать в Антикиру… – прибавил другой.
– А дьявольская серьезность, с которой он все это нам излагал?! – воскликнул пятый. – Признаюсь, что я не представлял, чем это все закончится.
– Ха-ха-ха, веселый случай, клянусь честью! – козлиным голосом начал короткий толстопузый советник, держась от смеха за свое брюхо. – Признаемся же, что нас неплохо провели за нос! А этого не должно было бы с нами случиться! Ха-ха-ха!
– Но кто же мог подозревать это в таком человеке? – воскликнул Номофилакс.
– Наверняка он один из ваших философов, – сказал мастер Пфрим. – И точно, жрец Стробил не так уж неправ! Не будь то противно нашей свободе, я бы первым настоял, чтобы всех этих умников вышвырнули бы из страны.
– Господа, – начал архонт, – задета честь Абдеры, и вместо того, чтобы, сидя здесь, удивляться и делать замечания, мы обязаны серьезно подумать, что подобает нам предпринять в столь щекотливом деле. Прежде всего необходимо выяснить, куда удалился Гиппократ.
Служитель совета, посланный с этой целью, вернулся через некоторое время и сообщил, что Гиппократа нигде не нашли.
– Проклятая шутка! – вскричали в один голос советники. – А если он улизнул от нас?
– Надеюсь, что он не колдун, – проговорил мастер Пфрим, бросив взгляд на амулет, который он обычно носил для собственной безопасности от злых духов и дурного глаза.
Вскоре стало известно, что чужестранца видели. Он совершенно спокойно трусил на своем муле, огибая храм Диоскуров по направлению к усадьбе Демокрита.
– Что же делать, господа? – спросил архонт.
– Да… Конечно!.. Что же делать? Что теперь делать – вот в чем вопрос! – восклицали советники, глядя друг на друга.
После некоторого молчания выяснилось, что господа не знают, что же делать.
– Этот человек пользуется большим авторитетом у македонского царя, – продолжал архонт. – Во всей Греции его почитают за второго Эскулапа! Мы наживем неприятности, если поддадимся своему чувству, пусть даже и справедливому. Прежде всего меня заботит честь Абдеры…
– Не хотелось бы вас прерывать, господин архонт! – вмешался цеховой старшина Пфрим. – Но честь и свобода Абдеры никого так не беспокоит, как именно меня. Все основательно обмозговав, я все же не могу понять, причем тут честь города? Этот Гарпократ, то бишь Гиппократ, как он прозывается, – врач. И я всегда слыхал, что врачи считают весь мир огромной больницей, а всех людей – своими больными. Каждый ведь говорит и делает по своему разумению. И когда чего-нибудь желаешь, то охотно начинаешь верить в это. Демокриту, по-моему, хотелось, чтобы мы все заболели, а он бы лечил побольше людей. Так вот, думал он, если я их уломаю принимать мои лекарства, то и больных окажется порядочно! Не будь я мастер Пфрим, если не тут собака зарыта!
– Клянусь честью, верно! – вскричал толстый коротышка-советник. – Ну в самую точку! А парень не глуп! Спорю, если бы он мог, он наградил бы нас всеми лихорадками и флюсами, чтобы только иметь удовольствие лечить нас за наши же денежки! Ха-ха-ха!
– Но четырнадцать фунтов чемерицы на каждого советника! – воскликнул один из цеховых старшин, мозг которого, судя по выражению его лица, уже совершенно высох. – Клянусь всеми лягушками Латоны, это уж слишком жестоко! Тут что-нибудь да кроется!
– Четырнадцать фунтов чемерицы на каждого советника! – повторял мастер Пфрим и смеялся во все горло…
– И для каждого цехового старшины, – уточнил Смилакс многозначительным тоном.
– Извините, – вскричал мастер Пфрим, – он ни слова не говорил о цеховых старшинах!
– Но это понятно само собой, – возразил Смилакс. – Советники и старшины, старшины и советники, и я не вижу оснований, почему господа цеховые старшины должны чем-то отличаться.
– Как? Что? – продолжал кричать мастер Пфрим яростно. – Для вас нет разницы между цеховым старшиной и советником?… Господа, вы все слышали… Господин городской писарь, я прошу занести это в протокол.
Все цеховые старшины с великим шумом встали со своих мест.
– Разве я не говорил, – воскликнул пожилой председатель-ипохондрик, – что за этим кроется нечто большее? Тайный заговор против аристократии…Но господа слишком рано себя выдали.
– Против. аристократии? – вскричал мастер Пфрим вдвое громче прежнего. – К дьяволу, господин председатель, с каких пор Абдера – аристократия? А мы что – привидения? Разве мы не представляем народ? Разве мы не защищаем его права и свободы? Господин городской писарь, занесите в протокол, я протестую против всего, что противоречит правам достохвальных цеховых старшин и всего города Абдеры!..
– Протестуем! Протестуем!!! – кричали цеховые старшины хором.
– И мы также протестуем!!! – кричали советники.
Шум усиливался.
– Господа, – завопил изо всей силы правящий архонт. – Что за кутерьму вы подняли? Прошу вас, вспомните, кто вы и где находитесь. И что подумают о нас там внизу торговки яйцами и овощами, если они услышат, что мы кричим, как цирюльники.
Но глас мудрости потонул в оглушительном вое. Никто не слышал даже своих собственных слов. К счастью, с незапамятных времен в Абдере было принято обедать точно в двенадцать часов. И в соответствии с распоряжением совета, как только наступала пора, в зале ратуши должен был появляться городской сторож, своего рода герольд, [196]и оглашать время.
– Милостивые государи! – вскричал герольд голосом гомеровского Стентора. [197]– Двенадцатый час минул.
– Тише! Городской сторож…
– Что прокричал он?
– Минул двенадцатый час, господа.
– Уже двенадцатый? Уже?… Так пора расходиться!
Большинство милостивых господ было приглашено в гости. Счастливое слово «двенадцать» вызвало в них целый ряд приятных ощущений, не имевших ни малейшего отношения к предмету их ссоры. Быстрей, чем сменяются фигуры в райке, [198]их взорам предстал вдруг огромный стол, уставленный множеством красивых мисок, они уже чуяли ароматы лучших яств, они слышали звон тарелок, и уже наслаждались лакомыми соусами, в изобретении которых соревновались абдерские повара. Короче, воображаемый обед заполнил все их душевные силы. И сразу восстановилось спокойствие абдерского государства.
– Где вы сегодня обедаете?
– У Полифонта.
– И я к нему приглашен.
– Рад буду вашему обществу!
– Сочту за честь!
– Что за пьесу дают сегодня вечером?
– «Андромеду» [199]Еврипида.
– Итак, трагедию?
– О, это моя любимая драма!
– А музыка! Между нами, некоторые хоры к ней сочинил номофилакс. Вы услышите чудо!
Ведя такие приятные разговоры, отцы города Абдеры оживленной, но мирной толпой высыпали из совета к великому удивлению торговок яйцами и овощами, совсем недавно слыхавших, как стены совета сотрясались от истинно фракийских криков.
И за все это следует благодарить тебя, благодетельный городской сторож! Если бы не твое счастливое вмешательство, возможно, ссора советников и цеховых старшин (как ни смешон был повод для нее) разгорелась бы, подобно гневу Ахилла, [200]в великую распрю, которая могла бы вызвать сильное потрясение, а, быть может, даже и гибель республики Абдерской!.. И если какой-нибудь абдерит и заслуживал почетной колонны, то это был как раз городской сторож.
Правда, следует признать, что огромная услуга, оказанная им родному городу, сводится на нет тем обстоятельством, что он лишь случайнооказался полезным республике. Ибо этот честный человек, машинально оглашая в надлежащий момент двенадцать часов, менее всего думал о том, чтобы отвратить непредвиденное зло от государства. Однако следует учитывать и то, что с незапамятных времен ни один абдерит не оказал услугу государству иным образом. Если предпринимая что-либо, абдериты по счастливой случайностиприносили государству пользу, то они благодарили за это богов, хорошо чувствуя, что исполняли роль просто орудийили же случайных поводовдля высших сил. Тем не менее, они умели вознаграждать подобные заслуги так, словно это были их собственные заслуги. Или точней сказать: именно потому, что они не сознавали при этом своих собственных заслуг, они вознаграждали себя за все то доброе, что приносила им судьба, точно так же, как погонщик ослов берет себе дневную выручку за работу своего осла.
Разумеется, речь здесь идет лишь об архонтах, господах советниках, цеховых старшинах. А честный городской сторож мог оказывать государству столько услуг, сколько ему вздумается. Он получал ежедневно свои шесть пфеннигов в доброй абдерской монете и… с богом!
Книга ТРЕТЬЯ. Еврипид среди абдеритов
Глава первая
Глава вторая
– Я с самого начала не ожидал от него ничего хорошего, – сказал Трасилл.
– Мою жену он вчера совсем не убедил… – заметил советник Смилакс.
– Я сразу подумал, что дело кончится плохо, когда он завел речь о шести кораблях, которые мы должны послать в Антикиру… – прибавил другой.
– А дьявольская серьезность, с которой он все это нам излагал?! – воскликнул пятый. – Признаюсь, что я не представлял, чем это все закончится.
– Ха-ха-ха, веселый случай, клянусь честью! – козлиным голосом начал короткий толстопузый советник, держась от смеха за свое брюхо. – Признаемся же, что нас неплохо провели за нос! А этого не должно было бы с нами случиться! Ха-ха-ха!
– Но кто же мог подозревать это в таком человеке? – воскликнул Номофилакс.
– Наверняка он один из ваших философов, – сказал мастер Пфрим. – И точно, жрец Стробил не так уж неправ! Не будь то противно нашей свободе, я бы первым настоял, чтобы всех этих умников вышвырнули бы из страны.
– Господа, – начал архонт, – задета честь Абдеры, и вместо того, чтобы, сидя здесь, удивляться и делать замечания, мы обязаны серьезно подумать, что подобает нам предпринять в столь щекотливом деле. Прежде всего необходимо выяснить, куда удалился Гиппократ.
Служитель совета, посланный с этой целью, вернулся через некоторое время и сообщил, что Гиппократа нигде не нашли.
– Проклятая шутка! – вскричали в один голос советники. – А если он улизнул от нас?
– Надеюсь, что он не колдун, – проговорил мастер Пфрим, бросив взгляд на амулет, который он обычно носил для собственной безопасности от злых духов и дурного глаза.
Вскоре стало известно, что чужестранца видели. Он совершенно спокойно трусил на своем муле, огибая храм Диоскуров по направлению к усадьбе Демокрита.
– Что же делать, господа? – спросил архонт.
– Да… Конечно!.. Что же делать? Что теперь делать – вот в чем вопрос! – восклицали советники, глядя друг на друга.
После некоторого молчания выяснилось, что господа не знают, что же делать.
– Этот человек пользуется большим авторитетом у македонского царя, – продолжал архонт. – Во всей Греции его почитают за второго Эскулапа! Мы наживем неприятности, если поддадимся своему чувству, пусть даже и справедливому. Прежде всего меня заботит честь Абдеры…
– Не хотелось бы вас прерывать, господин архонт! – вмешался цеховой старшина Пфрим. – Но честь и свобода Абдеры никого так не беспокоит, как именно меня. Все основательно обмозговав, я все же не могу понять, причем тут честь города? Этот Гарпократ, то бишь Гиппократ, как он прозывается, – врач. И я всегда слыхал, что врачи считают весь мир огромной больницей, а всех людей – своими больными. Каждый ведь говорит и делает по своему разумению. И когда чего-нибудь желаешь, то охотно начинаешь верить в это. Демокриту, по-моему, хотелось, чтобы мы все заболели, а он бы лечил побольше людей. Так вот, думал он, если я их уломаю принимать мои лекарства, то и больных окажется порядочно! Не будь я мастер Пфрим, если не тут собака зарыта!
– Клянусь честью, верно! – вскричал толстый коротышка-советник. – Ну в самую точку! А парень не глуп! Спорю, если бы он мог, он наградил бы нас всеми лихорадками и флюсами, чтобы только иметь удовольствие лечить нас за наши же денежки! Ха-ха-ха!
– Но четырнадцать фунтов чемерицы на каждого советника! – воскликнул один из цеховых старшин, мозг которого, судя по выражению его лица, уже совершенно высох. – Клянусь всеми лягушками Латоны, это уж слишком жестоко! Тут что-нибудь да кроется!
– Четырнадцать фунтов чемерицы на каждого советника! – повторял мастер Пфрим и смеялся во все горло…
– И для каждого цехового старшины, – уточнил Смилакс многозначительным тоном.
– Извините, – вскричал мастер Пфрим, – он ни слова не говорил о цеховых старшинах!
– Но это понятно само собой, – возразил Смилакс. – Советники и старшины, старшины и советники, и я не вижу оснований, почему господа цеховые старшины должны чем-то отличаться.
– Как? Что? – продолжал кричать мастер Пфрим яростно. – Для вас нет разницы между цеховым старшиной и советником?… Господа, вы все слышали… Господин городской писарь, я прошу занести это в протокол.
Все цеховые старшины с великим шумом встали со своих мест.
– Разве я не говорил, – воскликнул пожилой председатель-ипохондрик, – что за этим кроется нечто большее? Тайный заговор против аристократии…Но господа слишком рано себя выдали.
– Против. аристократии? – вскричал мастер Пфрим вдвое громче прежнего. – К дьяволу, господин председатель, с каких пор Абдера – аристократия? А мы что – привидения? Разве мы не представляем народ? Разве мы не защищаем его права и свободы? Господин городской писарь, занесите в протокол, я протестую против всего, что противоречит правам достохвальных цеховых старшин и всего города Абдеры!..
– Протестуем! Протестуем!!! – кричали цеховые старшины хором.
– И мы также протестуем!!! – кричали советники.
Шум усиливался.
– Господа, – завопил изо всей силы правящий архонт. – Что за кутерьму вы подняли? Прошу вас, вспомните, кто вы и где находитесь. И что подумают о нас там внизу торговки яйцами и овощами, если они услышат, что мы кричим, как цирюльники.
Но глас мудрости потонул в оглушительном вое. Никто не слышал даже своих собственных слов. К счастью, с незапамятных времен в Абдере было принято обедать точно в двенадцать часов. И в соответствии с распоряжением совета, как только наступала пора, в зале ратуши должен был появляться городской сторож, своего рода герольд, [196]и оглашать время.
– Милостивые государи! – вскричал герольд голосом гомеровского Стентора. [197]– Двенадцатый час минул.
– Тише! Городской сторож…
– Что прокричал он?
– Минул двенадцатый час, господа.
– Уже двенадцатый? Уже?… Так пора расходиться!
Большинство милостивых господ было приглашено в гости. Счастливое слово «двенадцать» вызвало в них целый ряд приятных ощущений, не имевших ни малейшего отношения к предмету их ссоры. Быстрей, чем сменяются фигуры в райке, [198]их взорам предстал вдруг огромный стол, уставленный множеством красивых мисок, они уже чуяли ароматы лучших яств, они слышали звон тарелок, и уже наслаждались лакомыми соусами, в изобретении которых соревновались абдерские повара. Короче, воображаемый обед заполнил все их душевные силы. И сразу восстановилось спокойствие абдерского государства.
– Где вы сегодня обедаете?
– У Полифонта.
– И я к нему приглашен.
– Рад буду вашему обществу!
– Сочту за честь!
– Что за пьесу дают сегодня вечером?
– «Андромеду» [199]Еврипида.
– Итак, трагедию?
– О, это моя любимая драма!
– А музыка! Между нами, некоторые хоры к ней сочинил номофилакс. Вы услышите чудо!
Ведя такие приятные разговоры, отцы города Абдеры оживленной, но мирной толпой высыпали из совета к великому удивлению торговок яйцами и овощами, совсем недавно слыхавших, как стены совета сотрясались от истинно фракийских криков.
И за все это следует благодарить тебя, благодетельный городской сторож! Если бы не твое счастливое вмешательство, возможно, ссора советников и цеховых старшин (как ни смешон был повод для нее) разгорелась бы, подобно гневу Ахилла, [200]в великую распрю, которая могла бы вызвать сильное потрясение, а, быть может, даже и гибель республики Абдерской!.. И если какой-нибудь абдерит и заслуживал почетной колонны, то это был как раз городской сторож.
Правда, следует признать, что огромная услуга, оказанная им родному городу, сводится на нет тем обстоятельством, что он лишь случайнооказался полезным республике. Ибо этот честный человек, машинально оглашая в надлежащий момент двенадцать часов, менее всего думал о том, чтобы отвратить непредвиденное зло от государства. Однако следует учитывать и то, что с незапамятных времен ни один абдерит не оказал услугу государству иным образом. Если предпринимая что-либо, абдериты по счастливой случайностиприносили государству пользу, то они благодарили за это богов, хорошо чувствуя, что исполняли роль просто орудийили же случайных поводовдля высших сил. Тем не менее, они умели вознаграждать подобные заслуги так, словно это были их собственные заслуги. Или точней сказать: именно потому, что они не сознавали при этом своих собственных заслуг, они вознаграждали себя за все то доброе, что приносила им судьба, точно так же, как погонщик ослов берет себе дневную выручку за работу своего осла.
Разумеется, речь здесь идет лишь об архонтах, господах советниках, цеховых старшинах. А честный городской сторож мог оказывать государству столько услуг, сколько ему вздумается. Он получал ежедневно свои шесть пфеннигов в доброй абдерской монете и… с богом!
Книга ТРЕТЬЯ. Еврипид среди абдеритов
Глава первая
Абдериты собираются в театр
У советников Абдеры существовала одна старая привычка: обсуждать за обедом (в компании знакомых или в кругу семьи) разбиравшиеся в совете дела. Они становились для них обильным источником всяких остроумных мыслей и шутливых замечаний или же патриотических сетований, желаний, мечтаний и прочее, особенно в том случае, когда специальным решением совета настоятельным образом предписывалось сохранять тайну.
Но на этот раз – хотя приключение абдеритов с величайшим из врачей и было достаточно удивительным, чтобы оставить след в анналах республики, За всеми обеденными столами, где первое место занимал какой-нибудь советник или цеховой старшина, о Гиппократе и Демокрите совершенно не вспоминали, словно таких людей и не существовало на свете. В этом отношении абдериты обладали особым Public Spirit [201]и более тонким чувством, чем можно было ожидать при их обычном самомнении. И действительно, история с Гиппократом, как бы ее ни истолковывать и ни освещать, делала им мало чести. Безопасней всего было бы помалкивать о ней.
Главным предметом беседы являлось, как обычно, сегодняшнее театральное представление. Ибо с тех пор, как абдериты, по примеру их великого образца – афинян, обзавелись собственным театром и по своему обыкновению отдались и этой своей страсти настолько рьяно, что в течение всего года у них шли театральные постановки, то в любом обществе, едва исчерпывались разговоры на общую тему – о погоде, модах и городских новостях, – непременно начинались беседы либо о сыгранной вчера пьесе, либо о предстоящем сегодня спектакле. И отцы города немало хвалились, особенно перед иностранцами, тем, что драматические зрелища доставляют их согражданам отличную возможность усовершенствовать свое остроумие и вкус, дают неистощимый материал для невинных разговоров в обществе, а прекрасному полу – столь великолепное средство против скуки,губительной для тела и души.
Мы говорим обо всем этом, вовсе не желая упрекнуть абдеритов, а, напротив, воздать им заслуженную хвалу за то, что они считали театральные представления достаточно важными и надзор за ними поручили особому комитету ратуши, председателем которого всегда являлся номофилакс,следовательно, одно из высших должностных лиц в государстве. Бесспорно, в высшей степени похвальный обычай. Единственный недостаток сего мудрого установления заключался лишь в том, что абдеритский театр от него ни на волос не стал лучше, разумеется, насколько это можно было бы ожидать вообще в Абдере. Так как выбор драматических произведений зависел от комитета, а изобретение театральных афиш принадлежит к тем бесчисленным открытиям, которые составляют безусловное преимущество Нового времениперед древним,то публика редко была осведомлена о том, что собирались представлять в театре, за исключением новых пьес в оригинальном абдеритском вкусе. Ибо, хотя господа члены комитета и не делали из этого никакой тайны, тем не менее еще до постановки сюжет пьесы искажался настолько, что возникало какое-то qui pro quo. [202]И если зрители ожидали, например, «Антигону» Софокла,то они должны были довольствоваться «Эригоной» Физигната.И такое случалось весьма часто. «Что же будут сегодня представлять в театре? – вот вопрос, который был у всех на устах в Абдере, вопрос сам по себе невинный, но благодаря одному небольшому обстоятельству – архиабдеритский,потому что ответ на него не имел никакого отношения к практической пользе.Люди шли в театр, что бы там ни ставили – старую или новую, плохую или хорошую пьесу. Ведь для абдеритов и не существовало плохих пьес, все они были для них хорошими. И естественным следствием такого безграничного добродушия было то, что хороших пьес они не знали вовсе. Все, что развлекало их, – плохое или хорошее, – вполне их устраивало, а развлекало их все, что походило на пьесу. И поэтому любая пьеса, какой бы скверной она ни была и как бы скверно ни разыгрывали ее артисты, постоянно завершалась неумолкающими аплодисментами. А затем повсюду в партере раздавался один и тот же вопрос: «Ну, как вам понравилось сегодняшнее представление?» И на него следовал один и тот же ответ: «Необыкновенно хорошее!»
Хотя наших дражайших и благосклонных читателей уже ничем и не удивишь, рассказывая об идиотизме этих фракийских Афин, мы все же опасаемся, что упомянутая сейчас характерная для них черта покажется необычайной и маловероятной, если мы не объясним, каким же образом абдериты при столь большой любви к драматическим представлениям дошли до такой безграничной драматургической апатииили даже гедипатии. [203]Всякая жалкая пьеса не только не вызывала у них отвращения, а, напротив, именно потому, что она плохая или же почти плохая, считалась у них хорошей.
Да позволено будет нам, разрешая загадку, сделать небольшое отступление по поводу абдерских театральных дел. Однако мы заранее вынуждены просить благосклонных и здравомыслящих читателей об одной небольшой милости, которая, впрочем, впоследствии понадобится им больше, чем нам. То есть, мы просили бы читателей, чтобы, вопреки всем внушениям злого духа, они не воображали, будто за чужими именами здесь идет речь об актеpax и зрителях их любезного отечества.Мы, правда, не отрицаем, что вся история абдеритов в определенном отношении обладает двойным смыслом. Но без ключа к разгадке скрытогосмысла, который наши читатели получат от нас же, они подвергаются постоянной опасности делать ложные истолкования. А до той поры мы просим их
Но на этот раз – хотя приключение абдеритов с величайшим из врачей и было достаточно удивительным, чтобы оставить след в анналах республики, За всеми обеденными столами, где первое место занимал какой-нибудь советник или цеховой старшина, о Гиппократе и Демокрите совершенно не вспоминали, словно таких людей и не существовало на свете. В этом отношении абдериты обладали особым Public Spirit [201]и более тонким чувством, чем можно было ожидать при их обычном самомнении. И действительно, история с Гиппократом, как бы ее ни истолковывать и ни освещать, делала им мало чести. Безопасней всего было бы помалкивать о ней.
Главным предметом беседы являлось, как обычно, сегодняшнее театральное представление. Ибо с тех пор, как абдериты, по примеру их великого образца – афинян, обзавелись собственным театром и по своему обыкновению отдались и этой своей страсти настолько рьяно, что в течение всего года у них шли театральные постановки, то в любом обществе, едва исчерпывались разговоры на общую тему – о погоде, модах и городских новостях, – непременно начинались беседы либо о сыгранной вчера пьесе, либо о предстоящем сегодня спектакле. И отцы города немало хвалились, особенно перед иностранцами, тем, что драматические зрелища доставляют их согражданам отличную возможность усовершенствовать свое остроумие и вкус, дают неистощимый материал для невинных разговоров в обществе, а прекрасному полу – столь великолепное средство против скуки,губительной для тела и души.
Мы говорим обо всем этом, вовсе не желая упрекнуть абдеритов, а, напротив, воздать им заслуженную хвалу за то, что они считали театральные представления достаточно важными и надзор за ними поручили особому комитету ратуши, председателем которого всегда являлся номофилакс,следовательно, одно из высших должностных лиц в государстве. Бесспорно, в высшей степени похвальный обычай. Единственный недостаток сего мудрого установления заключался лишь в том, что абдеритский театр от него ни на волос не стал лучше, разумеется, насколько это можно было бы ожидать вообще в Абдере. Так как выбор драматических произведений зависел от комитета, а изобретение театральных афиш принадлежит к тем бесчисленным открытиям, которые составляют безусловное преимущество Нового времениперед древним,то публика редко была осведомлена о том, что собирались представлять в театре, за исключением новых пьес в оригинальном абдеритском вкусе. Ибо, хотя господа члены комитета и не делали из этого никакой тайны, тем не менее еще до постановки сюжет пьесы искажался настолько, что возникало какое-то qui pro quo. [202]И если зрители ожидали, например, «Антигону» Софокла,то они должны были довольствоваться «Эригоной» Физигната.И такое случалось весьма часто. «Что же будут сегодня представлять в театре? – вот вопрос, который был у всех на устах в Абдере, вопрос сам по себе невинный, но благодаря одному небольшому обстоятельству – архиабдеритский,потому что ответ на него не имел никакого отношения к практической пользе.Люди шли в театр, что бы там ни ставили – старую или новую, плохую или хорошую пьесу. Ведь для абдеритов и не существовало плохих пьес, все они были для них хорошими. И естественным следствием такого безграничного добродушия было то, что хороших пьес они не знали вовсе. Все, что развлекало их, – плохое или хорошее, – вполне их устраивало, а развлекало их все, что походило на пьесу. И поэтому любая пьеса, какой бы скверной она ни была и как бы скверно ни разыгрывали ее артисты, постоянно завершалась неумолкающими аплодисментами. А затем повсюду в партере раздавался один и тот же вопрос: «Ну, как вам понравилось сегодняшнее представление?» И на него следовал один и тот же ответ: «Необыкновенно хорошее!»
Хотя наших дражайших и благосклонных читателей уже ничем и не удивишь, рассказывая об идиотизме этих фракийских Афин, мы все же опасаемся, что упомянутая сейчас характерная для них черта покажется необычайной и маловероятной, если мы не объясним, каким же образом абдериты при столь большой любви к драматическим представлениям дошли до такой безграничной драматургической апатииили даже гедипатии. [203]Всякая жалкая пьеса не только не вызывала у них отвращения, а, напротив, именно потому, что она плохая или же почти плохая, считалась у них хорошей.
Да позволено будет нам, разрешая загадку, сделать небольшое отступление по поводу абдерских театральных дел. Однако мы заранее вынуждены просить благосклонных и здравомыслящих читателей об одной небольшой милости, которая, впрочем, впоследствии понадобится им больше, чем нам. То есть, мы просили бы читателей, чтобы, вопреки всем внушениям злого духа, они не воображали, будто за чужими именами здесь идет речь об актеpax и зрителях их любезного отечества.Мы, правда, не отрицаем, что вся история абдеритов в определенном отношении обладает двойным смыслом. Но без ключа к разгадке скрытогосмысла, который наши читатели получат от нас же, они подвергаются постоянной опасности делать ложные истолкования. А до той поры мы просим их
воздержаться от всяких посторонних и недружелюбных замечаний и все, что следует далее, читать с таким же расположением духа, с каким бы они читали старое или новое беспристрастное историческое повествование.
Per genium, dextramque, deosque penates [204]
Глава вторая
Более подробные сведения об абдерском национальном театре. Вкус абдеритов. Характер номофилакса Грилла
Решив создать постоянный театр, абдериты из патриотических целей постановили, что он должен быть
национальным театром.
[205]А так как нация в своем большинстве состояла из абдеритов, то театр неизбежно должен был сделаться
абдеритским.И в этом, конечно, была первая неискоренимая причина всего зла.
Глубокое почтение, оказываемое ими священному городу Минервы [206]как своей предполагаемой прародине, привело к тому, что пьесы всех афинских поэтов пользовались у них большим авторитетом, и не потому, что они были хороши (это было не всегда так), а просто потому, что они были афинскими.И поначалу из-за недостатка в отечественных пьесах почти ничего другого и не ставилось в театрах. Но тогда абдериты ради вящей славы города и республики Абдерской, а также для прочей многообразной пользы сочли нужным завести свою собственную фабрику комедий и трагедийи, как подобает добрым и мудрым правителям, поощрять развитие этой поэтической мануфактуры, в которой в драматической форме могли бы быть обработаны для собственного домашнего употребления абдеритское остроумие, абдеритские чувства, абдеритские нравы и глупости, равно как и многие другие национальные продукты.Осуществить это за счет общественной казны было невозможно по двум причинам: во-первых, потому, что она была тощая, а, во-вторых, потому, что в те времена еще не стало модой заставлять платить зрителя за посещение театра, а напротив, казна и без этого нововведения несла уже достаточные расходы по содержанию театрального дела. Обложить бюргерство новым налогом – об этом нельзя было и думать, пока не выяснится, придется ли абдеритам по нраву новое увеселение. Итак, не оставалось никакого иного средства, как поощрять абдерских поэтов за счет общественного вкуса города,то есть все товары, получаемые от них даром, принимать с благодарностью по старой поговорке – «Дареному коню в зубы не смотрят»;или, как говорили абдериты, – «Бесплатная еда – всегда вкусна». Слова Горация о Риме его эпохи – Scribimus indocti doctique poemata passim [207]в высшей степени подходили и к Абдере. И так как написать пьесу считалось для всякого человека заслугой, и притом не связанной решительно ни с каким риском, то трагедии писал каждый, кто обладал достаточной силой легких и мог пробубнить в высокопарнейших стихах десяток кое-как связанных мыслей. Каждый пошлый шутник, обычно веселивший абдеритов грубыми шутками на пирушках и в трактирах, стремился теперь со сцены заставить их надрывать от смеха животики.
Подобная патриотическая снисходительность к продуктам национальной музы вызвала естественные следствия, углубившие и затянувшие это зло. Хотя молодые абдерские патриции-щеголи были пустоголовыми, ветреными, спесивыми, невоспитанными, невежественными, не способными ни к какому делу людишками, тем не менее очень скоро нашелся среди них один, кто, быть может, подстрекаемый своей возлюбленной, прихлебателями или самомнением, вообразил, что только от него зависит сравняться в драматической славе с прочими поэтами. Эта первая попытка увенчалась таким блестящим успехом, что у Блеммия, племянника архонта Онолая, [208]юноши семнадцати лет и известного олуха (нередкое явление в семье архонта!) неодолимо зачесались руки состряпать козлиное действо, [209]как в те времена именовалось зрелище, которое мы теперь прозвали трагедией. Никогда еще со времен основания Абдеры на фракийской земле не появлялось более глупого произведения национальной музы. Но автор был племянником архонта и, следовательно, его произведение – безупречным. Амфитеатр ломился от зрителей настолько, что молодые люди вынуждены были сидеть на коленях у прекрасных абдериток, а простолюдины взбирались на плечи друг другу. Все пять актов абдериты не сводили глаз со сцены в полной тишине, вслушиваясь в текст с выражением глупого ожидания; зевали, вздыхали и… все же слушали. А когда, наконец, наступил долгожданный финал, раздались такие оглушительные аплодисменты, что некоторые маменькины сынки, обладавшие нежными нервами, даже потеряли слух.
Теперь стало ясно, что написать трагедию совсем нетрудно, ведь даже юный Блеммий преуспел в этом. Отныне каждый был уверен в себе. И делом чести любой семьи, любого порядочного дома считалось иметь сына, племянника, зятя или двоюродного брата, который осчастливил бы национальный театр каким-нибудь «козлиным действом» или же, по крайней мере, небольшим зингшпилем. [210]А что стоила такая заслуга на самом деле – это никого не интересовало. Хорошее, посредственное и убогое – все принималось без разбору. Для поддержки плохой пьесы не требовалось никаких хитростей. Все рассыпались друг перед другом во взаимных любезностях. И так как сии господа вое равно уже обладали ослиными ушами, то никому не приходило в голову тихо шепнуть соседу: Auriculas asini Mida rex habet. [211]
Легко себе представить, что при такой терпимости подобное искусствоне могло похвалиться большими успехами. Да и что было за дело абдеритам до искусства? Гораздо полезней для спокойствия города и всеобщего удовольствия сохранять в таких делах тишь да гладь.
– Вот где можно убедиться, как важно правильно взяться за дело! – говаривал обычно архонт Онолай. – Театральные зрелища, постоянно вызывающие в Афинах самые гнусные раздоры, в Абдере соединяют всех для совместного наслаждения и самого невинного досуга. Люди идут в театр и развлекаются, кто как может, смотря пьесу, или разговором с соседкой, или же мечтая и видя сны, – что кому правится. А затем аплодируют, каждый идет довольный домой и… спокойной ночи!
Мы уже говорили выше, что абдериты так носились со своим театром, что в обществе почти ни о чем ином и не говорили. Но, рассуждая о пьесах, спектаклях и актерах, они вовсе не стремились выяснить, что в них было достойно одобрения или упрека. Ибо, нравилась им пьеса или нет, это, по их мнению, всецело зависело от их доброй воли,и, как было сказано, они словно однажды заключили между собой молчаливый уговор – поощрятьпродукты своей отечественной драматической мануфактуры.
– Вот что значит поощрять искусства! – утверждали они. – Еще двадцать лет назад у нас было всего два-три поэта, на которых никто не обращал внимания, разве что только в дни рождения и бракосочетания знатных особ. А теперь уже десять или двенадцать лет мы имеем собственный театр, располагаем в общем шестьюстами пьесами разных размеров, возникшими на абдерской почве.
Болтовня об актерах нужна им была лишь для того, чтобы взаимно осведомиться, была ли вчерашняя пьеса хорошей, и ответить друг другу – «Да, необыкновенно хороша!»; и чтобы узнать, в каком платье выступала актриса, игравшая Ифигению или Андромаху [212](ибо в Абдере женские роли исполнялись актрисами, [213]что было не так уж плохо). И все это давало затем повод для множества небольших любопытных замечаний, суждений и возражений о нарядах актеров и актрис, их голосе, осанке, походке, манере держать голову и жестикулировать и для множества других высказываний подобного же рода. Иногда, разумеется, говорили и о самой пьесе, о ее музыке и ее речах(как они называли поэзию), то есть каждый говорил о том, что ему более всего понравилось; предпочитали преимущественно чувствительные и возвышенныеместа; критиковали то или иное выражение, слишком низменное слово,находили преувеличенным или же непристойным какое-нибудь движение души. Но критика заканчивалась вечным абдеритским припевом: «Тем не менее, это все-таки необыкновенно хорошая пьеса… и весьма поучительная!» – «Прекрасная мораль!», – говорил обычно толстый коротышка-советник. И всегда оказывалось, что пьесы, которые он, сияя блаженством, восхвалял, были как раз самые дрянные.
Вероятно, читатели подумают: поскольку особые абдеритские правила о поощрении всех отечественных пьес без разбору, вне зависимости от их значения и достоинства, не распространялись на пьесы иностранные, то несравненные достоинства афинских драматургов и разница между каким-нибудь Астидамом [214]и Софоклом уже сами по себе должны были бы в какой-то мере содействовать воспитанию вкуса абдеритов и наглядно показать им различия между хорошим и плохим, превосходным и посредственным, и особенно между природным талантом и пустой претенциозностью, между бодрой, размеренной и сдержанной поступью истинного мастера и ковыляньем на ходулях или же вприпрыжку, прихрамыванием. и жалким ползанием подражателей. Однако для этого нужно прежде всего обладать вкусом, который невозможно выработать в себе никаким искусством и образованием, если не имеешь природных задатков, определенной тонкости души, способной ощущать прекрасное.И в начале этой истории мы сразу же заметили, что природа, по-видимому, начисто лишила абдеритов этой способности. Им было все одинаково по вкусу. На их столах можно было встретить мастерские создания гения и остроумия рядом с жалкими поделками пошлейших умов, ремесленной работой самых убогих неучей. Различия в таких вещах объяснять было им бесполезно. И ничего не было легче, как возвышенную оду Пиндара выдать абдериту за первый опыт какого-нибудь новичка в поэзии и, наоборот, самую бессмысленную пачкотню, если она только имела форму песни в строфах и антистрофах, [215]за произведение Пиндара. Поэтому при каждом новом произведении, с которым им приходилось сталкиваться, они прежде всего всегда задавали вопрос: «Кто автор?» И можно привести сотни примеров, когда превосходнейшие произведения они воспринимали равнодушно, пока не узнавали, что они принадлежат знаменитым мастерам.
Ко всему этому прибавлялось еще одно обстоятельство. Номофилакс Грилл, сын Киниска, принимавший самое деятельное участие в учреждении национального театра, и оберинспектор всего их театрального дела, притязал на славу великого музыканта и первого композитора своего времени – притязание, не оспаривавшееся услужливыми абдеритами потому, что он был весьма популярным человеком,и потому, что все его композиционное искусство заключалось в небольшом количестве сочиненных им мелодий, пригодных для любого текста и легко запоминавшихся.
Глубокое почтение, оказываемое ими священному городу Минервы [206]как своей предполагаемой прародине, привело к тому, что пьесы всех афинских поэтов пользовались у них большим авторитетом, и не потому, что они были хороши (это было не всегда так), а просто потому, что они были афинскими.И поначалу из-за недостатка в отечественных пьесах почти ничего другого и не ставилось в театрах. Но тогда абдериты ради вящей славы города и республики Абдерской, а также для прочей многообразной пользы сочли нужным завести свою собственную фабрику комедий и трагедийи, как подобает добрым и мудрым правителям, поощрять развитие этой поэтической мануфактуры, в которой в драматической форме могли бы быть обработаны для собственного домашнего употребления абдеритское остроумие, абдеритские чувства, абдеритские нравы и глупости, равно как и многие другие национальные продукты.Осуществить это за счет общественной казны было невозможно по двум причинам: во-первых, потому, что она была тощая, а, во-вторых, потому, что в те времена еще не стало модой заставлять платить зрителя за посещение театра, а напротив, казна и без этого нововведения несла уже достаточные расходы по содержанию театрального дела. Обложить бюргерство новым налогом – об этом нельзя было и думать, пока не выяснится, придется ли абдеритам по нраву новое увеселение. Итак, не оставалось никакого иного средства, как поощрять абдерских поэтов за счет общественного вкуса города,то есть все товары, получаемые от них даром, принимать с благодарностью по старой поговорке – «Дареному коню в зубы не смотрят»;или, как говорили абдериты, – «Бесплатная еда – всегда вкусна». Слова Горация о Риме его эпохи – Scribimus indocti doctique poemata passim [207]в высшей степени подходили и к Абдере. И так как написать пьесу считалось для всякого человека заслугой, и притом не связанной решительно ни с каким риском, то трагедии писал каждый, кто обладал достаточной силой легких и мог пробубнить в высокопарнейших стихах десяток кое-как связанных мыслей. Каждый пошлый шутник, обычно веселивший абдеритов грубыми шутками на пирушках и в трактирах, стремился теперь со сцены заставить их надрывать от смеха животики.
Подобная патриотическая снисходительность к продуктам национальной музы вызвала естественные следствия, углубившие и затянувшие это зло. Хотя молодые абдерские патриции-щеголи были пустоголовыми, ветреными, спесивыми, невоспитанными, невежественными, не способными ни к какому делу людишками, тем не менее очень скоро нашелся среди них один, кто, быть может, подстрекаемый своей возлюбленной, прихлебателями или самомнением, вообразил, что только от него зависит сравняться в драматической славе с прочими поэтами. Эта первая попытка увенчалась таким блестящим успехом, что у Блеммия, племянника архонта Онолая, [208]юноши семнадцати лет и известного олуха (нередкое явление в семье архонта!) неодолимо зачесались руки состряпать козлиное действо, [209]как в те времена именовалось зрелище, которое мы теперь прозвали трагедией. Никогда еще со времен основания Абдеры на фракийской земле не появлялось более глупого произведения национальной музы. Но автор был племянником архонта и, следовательно, его произведение – безупречным. Амфитеатр ломился от зрителей настолько, что молодые люди вынуждены были сидеть на коленях у прекрасных абдериток, а простолюдины взбирались на плечи друг другу. Все пять актов абдериты не сводили глаз со сцены в полной тишине, вслушиваясь в текст с выражением глупого ожидания; зевали, вздыхали и… все же слушали. А когда, наконец, наступил долгожданный финал, раздались такие оглушительные аплодисменты, что некоторые маменькины сынки, обладавшие нежными нервами, даже потеряли слух.
Теперь стало ясно, что написать трагедию совсем нетрудно, ведь даже юный Блеммий преуспел в этом. Отныне каждый был уверен в себе. И делом чести любой семьи, любого порядочного дома считалось иметь сына, племянника, зятя или двоюродного брата, который осчастливил бы национальный театр каким-нибудь «козлиным действом» или же, по крайней мере, небольшим зингшпилем. [210]А что стоила такая заслуга на самом деле – это никого не интересовало. Хорошее, посредственное и убогое – все принималось без разбору. Для поддержки плохой пьесы не требовалось никаких хитростей. Все рассыпались друг перед другом во взаимных любезностях. И так как сии господа вое равно уже обладали ослиными ушами, то никому не приходило в голову тихо шепнуть соседу: Auriculas asini Mida rex habet. [211]
Легко себе представить, что при такой терпимости подобное искусствоне могло похвалиться большими успехами. Да и что было за дело абдеритам до искусства? Гораздо полезней для спокойствия города и всеобщего удовольствия сохранять в таких делах тишь да гладь.
– Вот где можно убедиться, как важно правильно взяться за дело! – говаривал обычно архонт Онолай. – Театральные зрелища, постоянно вызывающие в Афинах самые гнусные раздоры, в Абдере соединяют всех для совместного наслаждения и самого невинного досуга. Люди идут в театр и развлекаются, кто как может, смотря пьесу, или разговором с соседкой, или же мечтая и видя сны, – что кому правится. А затем аплодируют, каждый идет довольный домой и… спокойной ночи!
Мы уже говорили выше, что абдериты так носились со своим театром, что в обществе почти ни о чем ином и не говорили. Но, рассуждая о пьесах, спектаклях и актерах, они вовсе не стремились выяснить, что в них было достойно одобрения или упрека. Ибо, нравилась им пьеса или нет, это, по их мнению, всецело зависело от их доброй воли,и, как было сказано, они словно однажды заключили между собой молчаливый уговор – поощрятьпродукты своей отечественной драматической мануфактуры.
– Вот что значит поощрять искусства! – утверждали они. – Еще двадцать лет назад у нас было всего два-три поэта, на которых никто не обращал внимания, разве что только в дни рождения и бракосочетания знатных особ. А теперь уже десять или двенадцать лет мы имеем собственный театр, располагаем в общем шестьюстами пьесами разных размеров, возникшими на абдерской почве.
Болтовня об актерах нужна им была лишь для того, чтобы взаимно осведомиться, была ли вчерашняя пьеса хорошей, и ответить друг другу – «Да, необыкновенно хороша!»; и чтобы узнать, в каком платье выступала актриса, игравшая Ифигению или Андромаху [212](ибо в Абдере женские роли исполнялись актрисами, [213]что было не так уж плохо). И все это давало затем повод для множества небольших любопытных замечаний, суждений и возражений о нарядах актеров и актрис, их голосе, осанке, походке, манере держать голову и жестикулировать и для множества других высказываний подобного же рода. Иногда, разумеется, говорили и о самой пьесе, о ее музыке и ее речах(как они называли поэзию), то есть каждый говорил о том, что ему более всего понравилось; предпочитали преимущественно чувствительные и возвышенныеместа; критиковали то или иное выражение, слишком низменное слово,находили преувеличенным или же непристойным какое-нибудь движение души. Но критика заканчивалась вечным абдеритским припевом: «Тем не менее, это все-таки необыкновенно хорошая пьеса… и весьма поучительная!» – «Прекрасная мораль!», – говорил обычно толстый коротышка-советник. И всегда оказывалось, что пьесы, которые он, сияя блаженством, восхвалял, были как раз самые дрянные.
Вероятно, читатели подумают: поскольку особые абдеритские правила о поощрении всех отечественных пьес без разбору, вне зависимости от их значения и достоинства, не распространялись на пьесы иностранные, то несравненные достоинства афинских драматургов и разница между каким-нибудь Астидамом [214]и Софоклом уже сами по себе должны были бы в какой-то мере содействовать воспитанию вкуса абдеритов и наглядно показать им различия между хорошим и плохим, превосходным и посредственным, и особенно между природным талантом и пустой претенциозностью, между бодрой, размеренной и сдержанной поступью истинного мастера и ковыляньем на ходулях или же вприпрыжку, прихрамыванием. и жалким ползанием подражателей. Однако для этого нужно прежде всего обладать вкусом, который невозможно выработать в себе никаким искусством и образованием, если не имеешь природных задатков, определенной тонкости души, способной ощущать прекрасное.И в начале этой истории мы сразу же заметили, что природа, по-видимому, начисто лишила абдеритов этой способности. Им было все одинаково по вкусу. На их столах можно было встретить мастерские создания гения и остроумия рядом с жалкими поделками пошлейших умов, ремесленной работой самых убогих неучей. Различия в таких вещах объяснять было им бесполезно. И ничего не было легче, как возвышенную оду Пиндара выдать абдериту за первый опыт какого-нибудь новичка в поэзии и, наоборот, самую бессмысленную пачкотню, если она только имела форму песни в строфах и антистрофах, [215]за произведение Пиндара. Поэтому при каждом новом произведении, с которым им приходилось сталкиваться, они прежде всего всегда задавали вопрос: «Кто автор?» И можно привести сотни примеров, когда превосходнейшие произведения они воспринимали равнодушно, пока не узнавали, что они принадлежат знаменитым мастерам.
Ко всему этому прибавлялось еще одно обстоятельство. Номофилакс Грилл, сын Киниска, принимавший самое деятельное участие в учреждении национального театра, и оберинспектор всего их театрального дела, притязал на славу великого музыканта и первого композитора своего времени – притязание, не оспаривавшееся услужливыми абдеритами потому, что он был весьма популярным человеком,и потому, что все его композиционное искусство заключалось в небольшом количестве сочиненных им мелодий, пригодных для любого текста и легко запоминавшихся.