Например, кондовый настрой выражается в известной максиме «Нужен Порядок». Если кто-нибудь позволяет себе спросить, зачем и почему нужен порядок, на это следует быстрый ответ - «а вот шоб ты не спрашивал,чмошник мля». И это по-своему правильный ответ: порядок в кондовом его понимании - это ситуация, когда никаких вопросов о порядке не задаётся.Собственно, «порядок» в кондовом настрое этим и исчерпывается. Никаких других функций (в том числе и собственно «упорядочивающих») он не несёт. Порядок есть то, что снимает все вопросы о порядке, только и всего. Снимает, в том числе, и возможностью засветить в рыло чересчур любопытному.
Было бы, однако, ошибкой представлять себе кондовость исключительно как чистую репрессивность. Репрессивный импульс, как бы он себя ни опрадывал, предполагает желание сломать противника и насладиться этой сломленностью. Кондовый же больше всего ненавидит именно сломленность, «трещину», травму. Битый бит за дело, но смотреть на него противно. Просто в задавании вопросов, в проблематизации ясного, и проч., он видит именно эту сломленность, кривизну, а главное - желание запутать в неё других, «подсадить на рефлексию», как на иглу. Кондовый человек отвергает проблематизацию не как опасность, а как уродство и нездоровье. «Сам урод и ещё других портит». «Нормальным ребятам мозги вкручивает, пидор».
Собственно, кондовость в идеале предполагает полное отсутствие вопроса:видеть вопрос там, где его нет - означает в данном случае вообще оставлять возможность для спрашивания, возможность для того, чтобы видеть, что существуют какие-то вопросы. Что и утверждает кондовость, так это отсутствие вопросов: вопросы для нее всегда появляются без спроса. И это является её открытием, которое она предъявляет через запрет или цензуру: вопрос не проистекает из вопроса, как не проистекает он и из данного на шаг раньше ответа (коль скоро этот ответ сам в свою очередь порожден вопросом). Одновременно этот запрет или цензура служат свидетельством простой вещи: кондовость пресекает бесконечную цепочку вопрошания, исключая вопрошание как бесконечный процесс и лишая, тем самым, перспективы бесконечности всякую коммуникацию. Если же выразить то же самое грубее и кондовее, то кондовое мышление исходит из максимы «пиздеть - не мешки ворочать», и всегда предпочитает болботанию языком суровое, кряжистое молчание. Более того, с кондовой точки зрения именно молчание - лучший, совершеннейший способ коммуникации, ибо он исключает разночтения. Сидеть рядом, курить, молчать - прекрасное, никогда не надоедающее времяпрепровождение. Лучше этого только молча пить водку. Можно и без водки, лишь бы рот был закрыт: всё то хорошо, что закрывает бормотало. «Ешь давай», бросает мать любопытной и вертлявой дочке, скучающей над тарелкой и пристающей с расспросами, - тем самым давая ей первый урок кондовости.
Это не значит, что кондовость нема. Напротив, она бывает очень говорлива - в том случае, когда слова используются как затычки, заглушки для чужой (или своей, но некондовой) речи или мысли.
Ещё один модус кондовости - честность.Точнее сказать, сама кондовость не знает другой честности, кроме самой себя. Кондовый человек очень любит подчёркивать, что он, может, и не «мыслитель какой», но зато он не врёт и не «крутит», к тому же отвечает за свой базар. На самом деле кондовость не чурается хитринки, а то и наглого вранья в глаза - особенно если разговор идёт с человеком некондовым, с которым нельзя молча попить водки или побазлать «за жизнь» (то есть ни о чём: «жизнь» в данном случае означает нечто заведомо непознаваемое, о чём ниже).
Но ясность в модусе кондовости, вопреки этому, безответственна, она не в ответе (перед кем-либо и за что-либо) и не дается в ответ (кому-либо или чему-либо). Более того, безответ(ствен)ность и есть содержание кондовости. Честность состоит в том, чтобы «не п-здеть», то есть либо молчать, либо говорить слова, не отличающиеся, по сути дела, от молчания.
Последней инстанцией для кондового сознания выступает уже упомянутая Жизнь.
Это смысловой горизонт всех представлений, предлагаемых кондовостью взамен ненавистной рефлексии. «Жизнь-как-она-есть» для кондового сознания предстаёт как самой-себе-данный-ответ, ответ, не требующий никаких вопросов, а наоборот, исключающий любое вопрошание. Это ответ, который может быть понят и принят только при отказе от любых вопросов. Ответ, даваемый в ответ на понимающее молчание кондовости. Это понимающее молчание и есть «проживание жизни». «Жизнь прожить - не поле перейти».
Поэтому всякий вопрос, особенно вопрос по существу, воспринимается кондовым сознанием как несогласие с Жизнью.«Жизнь она и есть жизнь, как ни крути» - вот типично кондовая максима. «Крутить» здесь означает именно что «спрашивать о жизни», спрашивать всуе и зря, потому что Жизнь, как ответ-на-себя-саму,исключает любые к себе вопросы. Задавать вопросы о Жизни значит проявлять к ней недоверие, а недоверие к абсолютной искренности оскорбительно (жизнь и искренность, очевидно, одно и то же - «жизнь не обманет», но уж, тем более, «Жизнь не обманешь»). Таким образом, проблематизация есть оскорбление, а то и извращение.
Кондовое сознание сугубо серьёзно.В спокойном состоянии оно не мыслит (кондовость не предполагает бесплодных размышлений), а когда всё-таки приходится «морщить лоб», это вызывает раздражение. Быстро переходящее в ярость, когда выясняется, что на мучительный труд мышления вызывают понапрасну, зазря, просто чтобы «потрепаться», «поп-здеть». Поэтому спрашивающий, проблематизирующий, видящий вопрос там, где его нет (а жизнь-как-она-есть не содержит в себе никаких вопросов ) - это девиант: «чмо», «пидор», «псих».
Девиант не подозревается даже в глумлении, ибо глумление - признак силы, а у него её нет. Зато у него есть заразная слабость, сломленность, которой он пытается заразить других, здоровых. «Ты чё, больной?» - ещё одно типическое выражение кондового настроя.
При этом «больному» могут преспокойно дать в морду - именно в качестве «примочки», «чтоб пришёл в себя». Но ту же самую функцию, что и удар в морду, имеет «задушевный разговор» типа: «Слышь, паря, давай бля серьёзно. Ты бля всё себе там крутишь-мутишь, а жизнь - она бля такая, она конкретная, она крутки-мутки не понимает, нет, она какая есть, такая и есть, и больше, скажу я тебе, ни хуя никакая. Она тебя ам и нету, поял бля? А ты тут чё-то такое бля разводишь, разводишь, всё крутишь, мутишь, всё кого-то наебать хочешь, а сам себя бля наебёшь, потому как жизнь-то бля не обманешь. Она, зар-раза, такая штука бля, что ты как ни крути, а ничё из неё не выкрутишь, хоть всей своей жопой тресни. Аа я тебе так бля скажу: коли живёшь, живи по-честному, бля, мутотень-то эту свою не разводи…»и т. п. Собственно, кондовый разговор по душам и плюха в харю - это в рамках кондового дискурса одно и то же, разница между выбираемым способом общения чисто техническая.
Кондовость - это неизменное запаздывание подразумеваемого в самом акте подразумевания, это то, что в русском языке именуется «задним умом»: мысль, поставившая на тавтологию, вечно чего-то «не догоняет».
При этом кондовость предполагает осознание этого факта: «неухватывание» переживается, но не как собственная неудача, а как непозволительная вёрткость ускользающего смысла, который в своём убегании обнаруживает только свою злонамеренность. Убегающий воспринимается как мелкий воришка, пытающийся удрать от «настоящей жизни» с «правдой» за пазухой. Но «правда», как известно, «глаза колет» и жжёт ручки белоручки. Только грубые мозолистые мослы кондового сознания способны перенести мучительную ордалию «несения правды жизни», а умник убежит от неё сам, дуя на пальчики. Однако сама попытка похитить эту правду заслуживает наказания - и поэтому «умнику» всё-таки следует дать в рыло.
Логической противоположностью кондовости является своего роде «выёживание», этакая помесь эпигонства, лживости, и попыток всучить дрянь, выдать одно за другое (старое, ложное, тупое - за современное, истинное, умное), то бишь демонстративная имитация, утверждающая себя ложь.
Если кондовость по существу интровертна и настраивает на пребывание «в собi», то качество, о котором мы говорим - даже не экстравертность, а экстравертлявость.
Можно назвать это состояние изолганностью.
Кондовый настрой претендует на честность, но ради этого снимает проблему честности с повестки дня как таковую. Его противоположность - та самая кривизна и надлом, который он так ненавидит. «Понты» и «выгребоны» суть иные способы уйти от вопроса - не уничтожив его, а имитировав ответ, или, в более сложном и тонком случае, подменив сам вопрос. Самая тонкая изолганность может доходить до того, что вопрос, формально не меняясь, ставится в зависимости от других вопросов («прежде чем мы будем говорить об этом, мы должны выяснить то-то и то-то») и уходит в дурную бесконечность отступающего вопрошания, когда цепочка вопросов ведёт не вперёд, а назад, на «глухие, окольные тропы».
Нетрудно догадаться, что полюс кондовости, служа противоположностью (и реакцией) на все виды «изолганности», «кривляния» и «выёбывания», является одновременно их извечным и назойливым спутником. Это как раз те противоположности, которые отлично живут рядышком: кондовость выступает отправной точкой изолганности, а изолганность, соответственно, финальным моментом кондовости.
Отношения между ними можно определить как «пространственно-временные». Изолганность обретает в кондовости «почву». Кондовость же относится к изолганности как к условию или предпосылке собственной неопровержимости. Для кондовости изолганность открывает перспективу вечной жизни, непроходящим, но и не наступающим событием пришествия которой первая - безусловно, при помощи второй - и оказывается в собственных глазах.
Иными словами, кондовость возникает как эффект фундаментализма (также возведенного в принцип обретения идентичности).
Фундаментализм, как особая форма кондовости, предполагает особенно вычурную форму изолганности: демонстративное ненахождение того, что на самом деле никуда не девалось.
Например, фундаменталист сокрушается об утраченных формах «простой жизни», не желая (более того - запрещая другим) видеть, что они никуда не исчезли, и даже не сильно изменились. Так, деревенские пересуды у колодца мало чем отличаются от многочасового сидения перед телевизором - и поэтому, кстати, «мудрый селянин» так легко превращается в «банального телезрителя». Однако в фундаменталистской ретроспективе он обращается в «мудрого носителя вечных ценностей», кондово просветлённого созерцателя «живой жизни», которая «сама на всё даёт ответы». Точно так же религиозный фундаментализм точно так же рассказывает байки о временах простой, бесхитростной веры, когда люди меньше говорили и больше молились в сердце своём, а также изумляли небеса моральной чистотой. Опять же, с реальностью это не имеет ничего общего - зато эта олеография прекраснейшим образом снимает вопросы.
То есть в фундаменталистском дискурсе кондовость утверждает себя через демонстративное сокрушение о своём же оскудении.
Опять же, противоположностью фундаментализма выступает особая форма изолганности: наглое, хуцпанское любование тем, чего нет или даже никогда не было, но что можно симулировать - например, упоение мнимыми достоинствами или мнимыми же страданиями. Одной из таких фигур является приписывание другим того же самого фундаментализма. Например, вся современная «антиантисемитская» риторика густо замешана на фигурах типа «антисемитизм - реакция иррациональной, звериной ненависти…», «из глубин быдляцого подсознания поднимается чёрная зависть к еврею - умному, находчивому, успешному…», «неотменимое наследие христианских преследований, ужас кровавого навета, впечатанный в гены антисемитов…» и так далее. Эти фигуры предельной изолганности зеркально отражают исходный кондовый посыл еврейского самосознания: «мы лучше всех, потому что мы лучше всех, и нечего тут».
Итак, кондовость выступает первичной формой недавания ответа путем отрицания вопроса. Это означает только одно: она выступает «нулевой степенью» изолганности.
Как ни странно, даже самое отвратительное выгрёбывание может быть оправдано и утверждено самым кондовым способом - например, фразой: «Ну чё ты при-бался к тому-то и тому-то: не видишь, что-ли, люди стараются». Это «люди стараются» снимает вопросы о честности или добросовестности этих стараний, подставляя вместо этого голый факт «демонстративно затраченных усилий», и запрещая обращаться к иным фактам (например, к результату стараний).
Выступая отправной точкой изолганности, кондовость сводит акт денотации: «Это есть то-то и то-то» к жесту, имеющему цель пометить территорию: «на том стою и не могу иначе» (или, грубее, «я здесь насрал и теперь это моё»).
Пространство в данном случае предстает расширяющимся местечком.Остается только добавить: современное пространство и есть такое расширившееся местечко - «глобализованный мир»; аналогично этому «современное время», «современность», «модерн», устроено именно как обжитая воронка.
В этом пространстве-времени современности «почвой» неизменно является только то, что уходит из-под ног. Почва обнаруживает себя именно в том, что на ней нельзя просто стоять - за неё чем дальше, тем больше приходится цепляться.Но сам жест судорожного цепляния за то, что, по идее, должно просто лежать под ногами, показывает нам, насколько неотрадиционализм всех мастей - от ваххабизма до американского неоконсерватизма и либертаризма, - близок постмодернизму, во всех его проявлениях - от идеологии утраченного авангарда до идеологии возвещения хорошо забытой «новизны».
Кондовость - в описанном выше смысле - обычно приписывается «народу», в особенности русскому народу. В особенности - потому, что русским в принципе отказывают в каком бы то ни было «интересном содержании», не говоря уже о других свойствах. Там где даже в каких-нибудь отвратительных горцах принято усматривать этнографическую живописность (черкески-папахи-газыри и прочий чуркаганский фаршлык) и дикое величие страстей и нравов (кровная месть, джигит-кинжал, «мужчина не работает» и так далее), у русских разрешается видеть только серую, неинтересную жизнь, проводимую в бедных селеньях среди скудной природы и исполненную той самой кондовости. На возражения (русские-де не такие) обычно следует кондовыйответ: «да, мы вот такие, и неча тут рассуждать, про нас всю правду сказал ещё маркиз де Кюстин и другие приличные люди».
Здесь петля затягивается: кондовость оказывается всего лишь орудием изолганности - и её же результатом. Наивное сознание, столкнувшись с юркой мышиной повадкой экстравертлявых лгунишек, - которые, однако, быстро-быстро сгребают под себя цопкими лапками всё сколько-нибудь ценное - пытается хотя бы спасти что осталось,замыкаясь в кондовом гугнении. Увы, кондовость - это как раз и есть та самая мышеловка, куда эти мыши пытаются загнать людей, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.
И совсем не случайно ведь хрестоматийным выражением интеллигентной кондовости стали неудачные строки великого поэта «Умом Россию не понять» - написанные, разумеется, в Германии.
ЕБН. Вместо некролога
Вспоминать ельцинскую эпоху у нас не то что не любят, но стараются это делать выборочно - и, желательно, в своём кругу. Разговорчики на эту тему ведутся вполсловечка, с поддонцем, со специальными усмешечками, - особенно среди тех, кто в те лихие годы особенно лихо грабил и харчился от пуза.
Но ещё характернее жалкие мышиные лыбочки тех, кто в те годы ничем не попользовался, а, напротив, пострадал и лишился. Воспоминания о челночных рейсах и торговле переморожеными помидорами приберегаются для таких же - битых-ломатых, перетерпевших, и доподлинно узнавших,почём он, зелёный.
Если с чем-то сравнивать интонацию этих разговоров, то на ум приходит одна неприятная аналогия. С очень похожей кривоватой хмылочкой иные пожившие-повидавшие мужички вспоминают совместное житьё с какой-нибудь распутной бабой - из таких, кому не впадлу прийти под утро в рваных колготках и следами малафьи на рыльце, получить заслуженную оплеуху, поваляться на полу, а на истошное «ну почему?!» спокойно встать, отряхнуться и пожать плечиками: "ну вот такая я блядь, сам выбирал».
Слово «блядь», вопреки пуристам, хоть и грубо, но вполне пристойно: его, к примеру, можно встретить в богослужебных книгах на церковнославянском. Там оно означает ошибку, заблуждение или ересь, причём не случайную, а упорную, сознательную ошибку, намеренное отступление от истины. Слово родственно западнославянским словам, обозначающим потемнение, помрачение ума, слепоту и смешение, квипрокво и всяческую неразборчивость.
За этим стоит образ правильного пути, как правило единственного, ведущего к праведной и святой цели - и великого множества «кривых, окольных троп», по которым блядь и ходит по блядским своим делам.
Разумеется, это может касаться человеческого поведения в любых сферах. Нынешнее значение слова так выпятилось понятно почему: распутная баба, «блудница», ходящая по мужикамв самом прямом смысле слова (из избы в избу, каждый раз по другой дорожке, задами-огородами) овеществляет метафору, воплощает совсем уж буквально. Но вот, например, церковнославянское «блядивый»означает «празднословный», «демагогический», а если совсем уж точно - «многими речами приводящий в заблуждение и сбивающий с толку».
На это стоит обратить особое внимание, потому как тут-то и пролегает грань, делающая блядство особенно низким грехом, куда более скверным, чем «просто» ложь или «просто» измена. В отличие от обычного лжеца, стремящегося убедить человека в чём-то ложном, но конкретном, блядоуст ставит перед собой иную, ещё более мерзкую цель - отвратить человека от истины как таковой, сманить с прямой дороги в тёмные чащобы разнообразной неправды, где человек сам заплутается, сам себя обманет, потеряется и погибнет. Лжец учит лжи, но хотя бы определённойлжи - поэтому от неё ещё можно возвратиться к истине. Блядоучитель же учит всей лжи сразу.Точно так же, обычная баба-блядь не «изменяет» одному мужчине с другим, вполне определённым мужчиной, которого она «предпочла» первому, а именно что спит со всеми.Это куда более глубокий уровень нравственного падения, чем обычная измена в стиле мадам Бовари или Карениной.
Позволяя себе толику пафоса, можно сказать, что подлинной противоположностью Истине и Добру являются даже не ложь и аморальность, а именно что блядство. Человек, искренне придерживающийся ошибочного мнения или практикующий неправильное поведение, ещё небезнадёжен. Например, человек, сознательно лгущий по какому-то поводу, причём в одном и том же ключе, тоже может быть не столь уж плохим: например, он может быть убеждён, что эта ложь «сейчас нужна» и «будет во спасение». Но вот человек, принявший ложь как норму мышления и образ жизни - это уже «другая порода людей». Именно поэтому самый доброжелательный и симпатичный циник бесконечно гаже самого угрюмого фанатика. Впрочем, ещё бывают циники, изображающие фанатиков - и это уже запредельно гадко…
Но вернёмся к «ельцинской эпохе». Самое краткое и самое точное, что можно о ней сказать - это было блядское время.Время, когда разнообразное блядьё - точнее, блядва- вы(е)билась во власть и сама стала властью.
Строго говоря, «ельцинский век» следует делить на три части - до воцарения ЕБНа на российском престоле, до уничтожения Верховного Совета, и, собственно, само царствие.
Первая часть - которая «до» - сейчас сильно зашлифовалась в коллективной памяти, и всё по тем же причинам: вряд ли бывший муж бляди будет вспоминать период досвадебного ухажёрства. Особо мерзит тут именно искренность былого чувства: ведь любил же он эту дешёвую потаскушку, дарил цветы, стоял под окнами, «все дела». Это вспоминать даже противнее, чем её последующие рысканья по мужикам, ибо ничто так не унижает человека, как проявление высоких чувств к куску дерьма. «Целовал какашку», фу, бэээ.
Но будем всё-таки честны. Вспомним, как оно было.
Не то чтобы фамилия Ельцина вообще была никому неизвестна: человек на таком посту не может быть совсем уж никому не ведом. Но то был просто один из начальников, ничем не лучше и не хуже прочих. Все их омерзительные рыла слипались в одну противную размазню, на которую народ смотрел примерно так же, как детсадовские дети на детсадовскую пшённую кашу серого цвета: «уж лучше голодать, чем такое есть».
А вот о существовании Ельцина как чего-то особенного - случайно просыпавшейся изюминке в той самой шрапнельнрой каше - широкие массы советского народа узнали в последнюю неделю октября 1987 года. Сначала по столице, а потом по всему Союзу запорхали-зашелестели слухи, что какой-то правильный свердловский мужик на пленуме ЦК обличил Горбача и всех коммуняк в злоупотреблениях, за что его сняли со всех постов и засунули в психушку, где пытались убить ножницами. Вместе со слухами поползли набранные на пишмашинке копии «речи Ельцина». Я видел несколько вариантов этой речи. Некоторые из них более или менее соответствовали тому, что было реально сказано, некоторые - более интересные - были чистой фантазией. Ельцину приписывались обличения зажиревших коммуняк, требования создать «вторую партию», требования всяческих свобод «и ваще». Несомненный факт изгнания с партийного Олимпа придавал всему этому некую достоверность: не могли же они убрать его совсем ни за что? В книжном магазине на Калининском проспекте тишком списывали в макулатуру фотопортреты Ельцина. Некоторые их подбирали - как всё запрещённое.
Дальше загудела перестройка - а Ельцин попал в провал. О нём не то чтобы не говорили, но были темы поинтереснее. Интеллигенцию волновал Сахаров, события на Съезде, разрешение печатать Гумилёва и Ахматову, а также окончательная реабилитация НЭПа и Бухарина. Народ волновался по поводу пустых полок, выходки люберов и первые публикации про наркош и путан.
На последнем стоит остановиться в связи с темой блядства. Для широких масс настоящая перестройка началась с длинной, растянутой на много номеров публикации в «Московском Комсомольце», посвящённой жизни проституток, из которой народ узнал, сколько Это стоит и столько Они за это получают. В 1988 вышла «Интердевочка», с которой стало делать жизнь - с разной степенью успешности - подросшее молодое мясцо, бывшее когда-то «человеческими детёнышами». В следующем году появился таинственный писатель-фантаст Вилли Конн, порадовавший читателей творением под названием «Похождения космической проститутки». Одна моя знакомая, фантастику не жаловавшая, купила эту книжку в киоске, не разобравшись со словом «космической»: как выяснилось, она восприняла его как позитивный эпитет («ну космическая же совершенно проститутка!»). Упс.
Но вернёмся к проституции земных масштабов. В какой-то момент слушки про Ельцина снова начали порхать и кружиться. На сей раз они сменили жанр с героического на бытийный: в основном это были рассказы о праведной жизни этого б/у. Оказалось, что он, кремлёвский небожитель, пусть и поверженный, «ездит в трамвае», «отоваривается в обычных магазинах из сети» (это всё же вызывало лёгкое недоверие - «не, врёшь, так не бывает»), «видели его в метро» и т. п. Разговоры о ельцинском аскетизме перемежались темой «борьбы с привилегиями».
Правда, тогда же стал доходить и первый негатив - оказалось, Ельцин в Свердловске снёс какой-то важный исторический дом. Но этому тогда не придали значения: «мало ли там, дело тёмное».
В марте 1989 года Ельцин был выдвинут кандидатом в народные депутаты Верховного Совета СССР от Москвы. Ходили слухи, что противником ему дадут Сахарова. Это вызывало у интеллигенции морально-нравственный тремор: какой коварный план! как подло, как подло играют коммуняки! Опасения оказались напрасными: соперником Борису Николаевичу дали директора завода ЗИЛ Евгения Бракова (представляю ухмылки сегодняших пиарщиков: «директор завода, советские автомобили, брак… гы!»). Браков - интеллигентного вида мужик в очках - говорил, как теперь выясняется, довольно правильные вещи. Но они тогда никого не интересовали: хотелось насолить начальству. В день выборов пьяненький муж подруги моей тогдашней жены, обхватив голову руками, причитал: «Опять обманут… опять обманут… потом скажут, а мы и поверим, как овцы поверим… Но если выберут Ельцина - я поверю в демократию».
Ельцин победил, собрав девяноста процентов голосов по Москве - точнее, 89, очень грамотная и красивая цифра.
В сентябре того же года Боря снова заставил говорить о себе, чрезвычайно удачно упав с моста через Москву-реку, что у Николиной горы. Народ взволновался: всем приличным людям было понятно, что его туда сбросило проклятое КГБ. Я видел даже поэму, написанную каким-то арбатским станочником (тогда была мода стоять на Арбате и читать свои стихи, а потом продавать самопальные сборнички - теперь я жалею, что не прикупил этих шедевров), посвящённую этому событию. В поэме смело намекалось на то, что страна у нас кровавая, а Бориса Николаевича Хотели Убить За Правду. Какую такую «правду» нёс с собой Бориска, кроме как «вредить коммунякам и Горбатому», было непонятно - но в это верили.