Разумеется, «чистое общество» имеет что на это ответить. На всякую балладу о «разбойничках - парнях молодых» приходится своя «пiдманули Галю». В ответ на романтические истории про пиратов и контрабандистов появляются приключенческие повести, где героям приходится сражаться с отнюдь не романтическими грабителями и работорговцами. Венцом антикриминальной литературы стал классический детектив, который, удовлетворяя страсть обывателя к криминальной экзотике, в то же время низвёл образ преступника до хитрого и злого дегенерата. Условный «доктор Мориарти» лишён всякого обаяния, несмотря на свои тщательно подчёркнутые достоинства - равно как и условный «доктор Но».
Здесь, однако, придётся остановиться, чтобы ответить на естественный вопрос: а ктовсё это делает? Кто, по мнению автора, сочиняет баллады про Робин Гуда, «пиратские» романы и прочую продукцию такого рода? Неужели в наше просвещённое время кто-то всерьёз думает, что известные и безвестные авторы всех этих опусов банально работали на криминалитет?
Уточним понятие «заказа». Грубые методы - типа прямой оплаты литературных услуг - никогда не практиковались сколько-нибудь широко. Точно так же, никто и никогда не формулирует «заказ» прямо - хотя бы потому, что грубая заказуха никогда не бывает настолько убедительной, как слова, продиктованные искренней убеждённостью. Однако преступники, особенно незаурядные, умеют быть нужнымилюдьми, дружба с которыми помогает решать разные личные проблемы. К тому же они умеют «производить впечатление» и не лишены своеобразного обаяния. В случае надобности «втянуть» в свою среду того или иного человека не так уж сложно. Наконец, их субкультура может казаться интересной и оригинальной, а её трансляция «в массы» - интересным художественным экспериментом. Не случайно так называемая «богема» всегда гордилась своими связями с дном (а точнее, с подонками) общества. «Дно» обычно платило взаимностью. Как показывает практика, «блатные» стараются не задевать «артистов», а при возможности наводят мосты и строят отношения. Это не только развлекает урлацких королей, но и приносит пользу делу.
Интересен и показателен в этом отношении советский случай.
В отличие от более благополучных стран, мир «урлы» не был для советского обывателя тайной за семью печатями. В сильно криминализованной стране с жёстко репрессивной политикой с «зоной» были не понаслышке знакомы миллионы людей. Соответствующее мировоззрение разделяло - или, по крайней мере, принимало как вариант нормы - достаточно большое количество людей, включая и тех, кто формально не принадлежал к преступному сообществу. Страна знала основы уголовной фени: никому не надо было объяснять, что такое «вор в законе», «общак» или «дело».
Советская «народная» культура семидесятых-восьмидесятых годов была в высшей степени инфильтрована криминальным этосом. Особенно это касалось «протестной» её части. На интеллигентских кухнях пели и слушали не только (и не столько) «политические» песни Галича и Окуджавы, сколько «блатняк». Тот же самый «блатняк» лабали на паршивых гитарах полупьяные петеушники в подъездах и сквериках. Пожалуй, это было единственным, что хоть как-то объединяло культурный мир академика и слесаря.
В дальнейшем это вылилось в самую настоящую, нешуточную криминализацию «мира артистов» в постсоветские времена, когда «смычка» между этими слоями превратилась в «мост дружбы», с оживлённым двусторонним движением по нему.
Но это случилось позже. В советские же времена на пути криминализации советского мира стояла преграда: оставался крайне низкий социальный и символический статус уголовника. Человек «с судимостью» воспринимался как «лишенец», поражённый в правах, лишённый возможности делать карьеру, и так далее. Конечно, все знали о существовании уголовной элиты, - «авторитетов», «воров в законе, проводящих время в дорогих ресторанах. Однако даже этот экзотический вариант успеха не выглядел сколько-нибудь завидным: в конце концов, вор должен был пройти через тюрьму, жить рискуя, «под колпаком» у милиции, ежеминутно опасаясь ареста или ножа в спину.
Здесь-то и возник «социальный заказ» на человека, интегрированного в советскую систему, сделавшего успешную карьеру, уважаемого, а лучше всенародно любимого- но при этом связанного с «криминалом» и эту связь афиширующего.Идеально на эту роль подходил актёр или певец.
И такой нашёлся.
Это был один из ярчайших персонажей той эпохи - бард и актёр Владимир Высоцкий.
Сейчас уже трудно представить себе былые масштабы популярности этого человека, причём среди всех слоёв советского общества - начиная от «начальников государства» и кончая рабочей молодёжью. Количество самопальных записей песен Высоцкого, ходивших по тогдашнему Союзу (и отчасти за его пределами) не поддаётся учёту: фактически, у каждого владельца магнитофона имелась хотя бы одна кассета с «Володей». Его театральные и киношные роли закрепили за ним славу «лучшего артиста эпохи».
Хулители Высоцкого - в которых тоже нет недостатка - обычно в таких случаях кривятся и начинают доказывать, что Высоцкий был посредственным актёром и «никаким» певцом. Это отчасти верно, если рассматривать его творчество по отдельности - как «актёрское» и «бардовское». На самом деле дар Высоцкого (а он был, несомненно, чрезвычайно одарён, если не гениален) проявился именно в его двойной природе. Он не «исполнял» свои песни, а игралих - с применением всего арсенала чисто актёрских приёмов.
В принципе и в этом не было ничего нового: хорошие шансонье всегда не столько пели, сколько «играли театр». На русской сцене подобное делал ещё Вертинский. Однако Высоцкий сделал следующий шаг - он начал «играть публику», «работать по типам». Песенные миниатюры Высоцкого цепляли именно тем, что они и в самом деле в концентрированном и сжатом виде изображали характерные и узнаваемые типажи. На том же эффекте был основан взрыв популярности другого близкого к Высоцкому персонажа - Аркадия Райкина. Но если Райкин взял на себя роль злого (ис)следователя по делу советского общества, - он злобно и систематично издевался над «советскими недотыкомками», то бишь над русскими людьми, какими они тогда стали, - то «Володя» играл роль доброго следователя, честно пытающегося разобраться в жизненных обстоятельствах каждого: шофёра, аквалангиста, медика, шабашника, собрата-актёра и т. п. «Всенародная любовь» была загрунтована пластом «профессиональной» песни - посвящённой академикам, альпинистам, водителям, грузчикам и так до буквы «я». Высоцкий хорошо знал простую истину: чтобы тебя полюбили все, нужно понравиться каждому, и невелика беда, если каждый будет любить за разное.
С другой стороны, он же блестяще умел работать и с «большими», коллективными ценностями. Ниже мы коснёмся этой темы подробнее.
Не будем углубляться в особенности исполнительской манеры Высоцкого. Скажем только, что некоторые его эксперименты обогнали своё время. Например, глядя из сегодняшнего дня, поражаешься, насколько некоторые его песни близки к рэпу.
Высоцкий был достаточно плодовитым автором: известно около шестисот принадлежащих ему песен и стихов. Большинство из них известно только фанатам Высоцкого: даже на пике популярности «на слуху» было в лучшем случае около полусотни текстов.
Чистый «блатняк», который Высоцкий тоже исполнял, составлял значительную, но всё же не основную, часть его творчества. И тем не менее именно после Высоцкого статус «блататы» радикально изменился. Не то, чтобы её стали слушать больше,но её, безусловно, стали слушать иначе.
Здесь необходим небольшой экскурс в историю «блатного шансона».
До эпохи Высоцкого он бытовал в народе в качестве реликта, интересного именно своей экзотичностью. С ним смыкался жанр городских романсов - «страданий», иногда содержащих «блатные» мотивы. Были ещё песни «дворовые», плоды творчества неизвестных сочинителей - с убогими рифмами и обязательным «ум-ца-ца», популярность которых не выходила за пределы компании или двора. Отдельно существовали ранние «бардовские» песни, иногда содержащие какие-нибудь упоминания условных «благородных разбойников» или не менее условиях «пиратов» - более чем невинные, удовлетворяющие обычную советскую тоску по «бананово-лимонному Сингапуру». Всё это вместе взятое никоим образом не тянуло на сколько-нибудь значительное социальное явление. Реальныйуголовный мир со своей субкультурой в них отсутствовал.
При этом широчайшее распространение уголовной культуры произошло без всякого участия печатного слова. Советская цензура, временами подслеповатая, была всё же в силах отличить чёрное от белого, и прямую пропаганду уголовщины в публичную сферу всё-таки не пропускала. В «самиздате» ничего подобного тоже не ходило: эта сфера была полностью занята «политикой». Песня про Мурку не делала погоды.
Всё изменилось с появлением кассетного магнитофона, позволявшего делать около пятидесяти копий с одной кассеты. Появлению кассетника обязано многое - например, «бардовское движение» в его КСП-шном варианте, Галич и Окуджава. Разумеется, магнитофон способствовал и распространению блатняка в разных его вариантах. Блатное пели разные люди - начиная от всесоюзно известных профессиональных одесситов Аркаши Северного и братьев Жемчужных и кончая безвестными ресторанными исполнителями.
С самого начала «блатняк» Высоцкого резко отличался от прочей продукции такого рода. Он довольно рано отошёл от стандартов жанра. Главным новшеством был отказ от целого ряда риторических ходов, характерных для «страданий», с заменой их на жёсткий реализм и «личную» подачу материала. Высоцкий привнёс в «блатняк» собственную личность и биографическую - точнее, псевдобиографическую - тему.
В связи с этим нельзя не коснуться самой распространённой прижизненной легенде о Высоцком - а именно, темы его «срока». Миллионы людей в Советском Союзе были убеждены, что Высоцкий «сидел», причём не по политической, а по уголовной статье. Высоцкий время от времени опровергал эти слухи, - однако, всячески при этом подчёркивая свою солидарность с «сидевшими». «Я, может, не мотал срок, а вот мои друзья - мотали, но из-за таких мелочей мы не перестали быть друзьями» - таков был посыл его выступлений на эту тему.
Кроме того, были песни, где Высоцкий говорил о себе как о «сидевшем» в первом лице. Разумеется, это делалось завуалированно, в виде намёков, разбросанных по песням. Например, сверхпопулярная «Баллада о детстве» начинается так:
Час зачатья я помню неточно, -
Значит, память моя - однобока, -
Но зачат я был ночью, порочно
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе, -
Девять месяцев - это не лет!
- очевидно, со «сроками» автор знаком не понаслышке;
Первый срок отбывал я в утробе, -
Ничего там хорошего нет.
- если упомянут «первый срок», то, очевидно, был и второй?
Спасибо вам, святители,
Что плюнули, да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали -
В те времена укромные,
Теперь - почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих - даже ранее, -
А вот живет же братия -
Моя честна компания!
- ввод «политической темы», посыл для интеллигентной публики;
Ходу, думушки резвые, ходу!
Слова, строченьки милые, слова!..
В первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
- опять тема «нескольких сроков»: если упомянут «первый раз», значит, имели место быть и другие.
Однако личная биография как вводная для «блатняка» была всё-таки невыигрышной: да мало ли кто сидел. Для серьёзной легетимизации «блатных» тем это не годилось. И здесь Высоцкий сделал гениальный ход: накрепко связал «блатняк» с военной темой.
Значение «военной темы» в советской культуре трудно преувеличить. Миф о Великой Отечественной Войне был, пожалуй, единственным, что связывало все классы и прослойки рассыхающегося советского общества воедино. Сакрализующая сила этого мифа была так велика, что отсыл к нему автоматически легетимизировал почти любую тему, - за исключением, может быть, откровенной «антисоветчины». Советская власть могла безнаказанно зажимать и курочить почти всё - кроме того, чтобы говорить (а также писать и снимать фильмы) о войне. При этом, конечно, книги и фильмы «про войну» систематически запрещались и ставились на полку. Однако это воспринималась советским обществом (и, не в последнюю очередь, самой властью) как циничное кощунство и посягательство на святыню, а полное закрытие темы (как это имело место, скажем, со «сталинизмом») было совершенно невозможным.
Высоцкий воспользовался этим обстоятельством для введения в культурный обиход уголовной темы.
Здесь необходимо сделать одно важное замечание. В отличие от того же Окуджавы, который в старости охотно признавал, что лучшие песни военного цикла он писал «под заказ», а в «военный миф» никогда не верил, Владимир Владимирович - и как человек, и как актёр - никогда не ставил под сомнение базовую советскую мифологию Великой Отечественной. Более того, он на неё опирался - столь же искренне, сколь и сознательно. Так, исполнение песни «На братских могилах не ставят крестов» - в начале или в конце концерта, стоя - было постоянным и неизменным элементом любого сколько-нибудь заметного выступления. Это было чем-то вроде скрепы: обращения к предельным ценностями, разделяемым очень разными людьми, включая даже дружно всеми ненавидимое советское начальство. Высоцкий разделял их тоже, - что не мешало ему с ними работать.
Разумеется, непосредственное введение уголовной тематики в ткань мифа о войне требовало известной изобретательности. И Высоцкий её проявил. На эту тему у него есть две знаменитые песни - «Штрафные батальоны» и «Нынче все срока закончены». Обе песни относятся к хитам, фанаты знают их наизусть. Приведём тексты полностью:
Всего лишь час дают на артобстрел -
Всего лишь час пехоте передышки,
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому - до ордена, ну, а кому - до «вышки».
За этот час не пишем ни строки -
Молись богам войны артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так - мы штрафники, -
Нам не писать: «… считайте коммунистом».
Перед атакой - водку, - вот мура!
Свое отпили мы еще в гражданку.
Поэтому мы не кричим «ура» -
Со смертью мы играемся в молчанку.
У штрафников один закон, один конец:
Коли, руби фашистского бродягу,
И если не поймаешь в грудь свинец -
Медаль на грудь поймаешь за отвагу.
Ты бей штыком, а лучше - бей рукой:
Оно надежней, да оно и тише, -
И ежели останешься живой -
Гуляй, рванина, от рубля и выше!
Считает враг: морально мы слабы, -
За ним и лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы -
В прорыв идут штрафные батальоны!
Вот шесть ноль-ноль - и вот сейчас обстрел, -
Ну, бог войны, давай без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому - до ордена, а большинству - до «вышки».
Ещё интереснее «Все ушли на фронт»:
Нынче все срока закончены,
А у лагерных ворот,
Что крест-накрест заколочены, -
Надпись: «Все ушли на фронт».
За грехи за наши нас простят,
Ведь у нас такой народ:
Если Родина в опасности -
Значит, всем идти на фронт.
Там год - за три, если бог хранит, -
Как и в лагере зачет.
Нынче мы на равных с вохрами -
Нынче всем идти на фронт.
У начальника Березкина -
Ох и гонор, ох и понт! -
И душа - крест-накрест досками, -
Но и он пошел на фронт.
Лучше было - сразу в тыл его:
Только с нами был он смел, -
Высшей мерой наградил его
Трибунал за самострел.
Ну а мы - всё оправдали мы, -
Наградили нас потом:
Кто живые, тех - медалями,
А кто мертвые - крестом.
И другие заключенные
Пусть читают у ворот
Нашу память застекленную -
Надпись: «Все ушли на фронт»…
Прежде всего, обращает на себя внимание сознательное размытие образа. В штрафбат попадал не только и не столько «лагерный контингент», сколько осуждённые уже в ходе войны за разного рода военные прегрешения (действительные или мнимые). Однако выделенные строчки маркируют именно «урловский» контингент.
Далее, очень характерен пафос «мы кровь мешками проливали». По сути дела, проводится та нехитрая мысль, что именно лагерники, штрафники (читай - уголовники), бросаемые на самые тяжёлые участки фронта, выиграли войну.В отличие от «ментов поганых», которые, разумеется, представали перед трибуналами или хотя бы или высшим судом (то есть обличались «культурой» - иного высшего суда, нежели мнение образованного сословия, у нас обычно в расчёт не принимают).
Не меньший интерес представляют и другие «военные» песни. Например, «Ленинградская блокада»:
Я вырос в ленинградскую блокаду,
Но я тогда не пил и не гулял,
Я видел, как горят огнем Бадаевские склады,
В очередях за хлебушком стоял.
Граждане смелые,
а что ж тогда вы делали,
Когда наш город счет не вел смертям?
Ели хлеб с икоркою, -
а я считал махоркою
Окурок с-под платформы черт-те с чем напополам.
От стужи даже птицы не летали,
А вору было нечего украсть,
Родителей моих в ту зиму ангелы прибрали,
А я боялся - только б не упасть!
Было здесь до фига
голодных и дистрофиков -
Все голодали, даже прокурор, -
А вы в эвакуации
читали информации
И слушали по радио «От Совинформбюро».
Блокада затянулась, даже слишком,
Но наш народ врагов своих разбил, -
И можно жить, как у Христа за пазухой под мышкой,
Но только вот мешает бригадмил.
Я скажу вам ласково,
граждане с повязками,
В душу ко мне лапою не лезь!
Про жизню вашу личную
и непатриотичную
Знают уже органы и ВЦСПС!
Здесь используется классический приём оправдания преступника «через его страдание» - и противопоставление ему «сытеньких гражданчиков». В данном случае задействован классический для урочьего самосознания архетип «голодного детства» - однако, опять же, спроецированный на «военную тему». Разумеется, присутствует и обязательное обличение «сытого обывателя». Всё остальное тоже на месте, правда чаемое место трибунала занимают «органы».
Это, однако, не всё. Иногда темы блатной лирики вводились в текст «чисто военной» песни. Например, архиклассическая блатная тема «Она меня не дождалась», обычная для тюремного романса, реализуется на «военном материале»:
Полчаса до атаки,
Скоро снова под танки,
Снова слышать разрывов концерт, -
А бойцу молодому
Передали из дому
Небольшой голубой треугольный конверт.
И как будто не здесь ты,
Если - почерк невесты
Или пишут отец твой и мать, -
Но случилось другое -
Видно, зря перед боем
Поспешили солдату письмо передать.
Там стояло сначала:
«Извини, что молчала,
Ждать не буду». -
И все, весь листок.
Только снизу - приписка:
«Уезжаю не близко, -
Ты спокойно воюй, и прости, если что».
Вместе с первым разрывом
Парень крикнул тоскливо:
«Почтальон, что ты мне притащил! -
За минуту до смерти
В треугольном конверте
Пулевое ранение я получил».
Он шагнул из траншеи
С автоматом на шее,
Он осколков беречься не стал, -
И в бою над Сурою
Он обнялся с землею,
Только ветер обрывки письма разметал…
Всё это накрепко «сшивает» блатную и военную тематику, тем самым оправдывая и утверждая первую через второе.
Кое-где Высоцкий поднимается до рефлексии. Например, в уже упомянутой «биографической» «Песне о детстве» есть целое рассуждение на эту тему, по сути - маленький социологический трактат в стихах:
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, -
Мы спросили - зачем? - он в ответ:
«Коридоры кончаются стенкой,
А тоннели - выводят на свет!»
Пророчество папашино
Не слушал Витька с корешом -
Из коридора нашего
В тюремный коридор ушел.
Да он всегда был спорщиком,
Припрут к стене - откажется…
Прошел он коридорчиком -
И кончил «стенкой», кажется.
Но у отцов - свои умы,
А что до нас касательно -
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Все - от нас до почти годовалых -
«Толковищу» вели до кровянки, -
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле, -
В «ремеслухе» - живи не тужи:
Ни дерзнуть, ни рискнуть, - но рискнули
Из напильников делать ножи.
Они воткнутся в легкие,
От никотина черные,
По рукоятки легкие
Трехцветные наборные…
Вели дела обменные
Сопливые острожники -
На стройке немцы пленные
На хлеб меняли ножики.
Сперва играли в «фантики»
В «пристенок» с крохоборами, -
И вот ушли романтики
Из подворотен ворами.
Здесь простроена связка военной героики, тянущегося к ней послевоенного поколения и послевоенного бандитизма: утверждается их преемственность.Тем самым на символическом уровне «романтики с большой дороги» оказываются «понятными», а Высоцкий-актёр хорошо знал, что для лопуха-зрителя «понять - значит простить».
Для закрепления эффекта Высоцкий делает ещё один ход, впервые обращаясь к теме военного мародёрства, «трофеев»:
Возвращались отцы наши, братья
По домам - по своим да чужим…
У тети Зины кофточка
С драконами да змеями,
То у Попова Вовчика
Отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония,
Трофейная Германия…
Пришла страна Лимония,
Сплошная Чемодания!
Если называть вещи своими именами, то посыл здесь таков: «воины-победители», ограбившие Германию, с трофейными кофточками, и чемоданами, набитыми барахлишком, мало чем отличаются от обычных уголовников, которые делают, в сущности, то же самое: набивают чемоданчики чужим добром.
Но этого мало, мало. К тому же фронтовики ещё и убийцы, причём получающие удовольствиеот убийства. Для иллюстрации этого тезиса Высоцким написана специальная песня, «Охота на кабанов»:
Грязь сегодня еще непролазней,
Сверху мразь, словно бог без штанов, -
К черту дождь - у охотников праздник:
Им сегодня стрелять кабанов.
(…) Кабанов не тревожила дума:
Почему и за что, как в плену, -
Кабаны убегали от шума,
Чтоб навек обрести тишину.
(…) Только полз присмиревший подранок,
Заворожено глядя на ствол.
А потом - спирт плескался в канистре,
Спал азарт, будто выигран бой:
Снес подранку полчерепа выстрел -
И рога протрубили отбой.
Мне сказали они про охоту,
Над угольями тушу вертя:
«Стосковались мы, видно, по фронту, -
По атакам, да и по смертям.
Это вроде мы снова в пехоте,
Это вроде мы снова - в штыки,
Это душу отводят в охоте
Уцелевшие фронтовики…»
Впрочем, кабаны - не единственная мишень. Вот песня с характерным длинным названием: «Песня про снайпера, который через 15 лет после войны спился и сидит в ресторане».
А ну-ка пей-ка,
Кому не лень!
Вам жизнь - копейка,
А мне - мишень.
Который в фетрах,
Давай на спор:
Я - на сто метров,
А ты - в упор.
Не та раскладка,
Но я не трус.
Итак, десятка -
Бубновый туз…
Ведь ты же на спор
Стрелял в упор, -
Но я ведь - снайпер,
А ты - тапёр.
Куда вам деться!
Мой выстрел - хлоп!
Девятка в сердце,
Десятка - в лоб…
И черной точкой
На белый лист -
Легла та ночка
На мою жисть!
На уровне «картинки» вырисовывается: фронтовики и урки - одно и то же.
Тут мы подходим к интереснейшей стороне лирики Высоцкого. А именно, к его ощущению тотальностиурлы и урловского мироощущения.
Как уже было сказано, Высоцкий написал очень много «профессиональных» песен - про шофёров, медиков, аквалангистов, шабашников и даже про собратьев-актёров. При этом ненавязчиво, но постоянно подчёркивается, что их деятельность не обходится без «такого-этакого». Начиная от наивных махинаций каких-нибудь безобидных электриков, и кончая «крутыми разборками» типа:
…Год назад - а я обид не забываю скоро -
В шахте мы повздорили чуток, -
Правда, по душам не получилось разговора:
Нам мешал отбойный молоток.
На крик души: «Оставь ее!» он стал шутить,
На мой удар он закричал: «Кончай дурить!»
Я чуть замешкался - я был обижен, зол, -
Чинарик выплюнул, нож бросил и ушел.
Счастие мое, что оказался он живучим!..