И лица ясные людей — что яблоки! — холодным утром!..
О Солнце! Мой любимый свет! Тебя я больше не увижу.
Мать, ты сказала — смерти нет… А Лысая Гора все ближе…
Мать, ты сказала — смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины — пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости — до края…
Мать, ты сказала — смерти нет… Глянь мне в глаза. Да без обмана.
…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости меня. Ты знала все.
Теперь я тоже это знаю.
Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.
О Солнце! Мой любимый свет! Тебя я больше не увижу.
Мать, ты сказала — смерти нет… А Лысая Гора все ближе…
Мать, ты сказала — смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины — пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости — до края…
Мать, ты сказала — смерти нет… Глянь мне в глаза. Да без обмана.
…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости меня. Ты знала все.
Теперь я тоже это знаю.
Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.
РАСПЯТИЕ
Ноги вязнут в сугробе… Солдатик, Ему подсоби.
Чай, не хрустнет спина!.. Не подломишься — плечи что гири…
Вот и Сын мой пожил на земле, в этом пытошном мире.
Письмена на снегу — лапы ворона, стрелы судьбы.
Перекладина, видишь, — как давит Ему на плечо…
День-то, солнечный день! Ветер бьет меня, волосы крутит…
В золоченой парче по сугробам бредут Его судьи.
Мужичишка в лаптях дышит в спину мне так горячо.
Лошадь гривой мотает, — завязла по самые бабки
В этом клятом снегу! Потерпи, мой родной, потерпи, —
Вот она и гора… Ветер рвет наши флаги, как тряпки,
И кроваво несет по серебряной дикой степи.
Ты, пацанчик, не плачь… Дай прижму к животу головенку…
Не гляди туда, милый! Не сделают больно Ему!..
По корявым гвоздям заплясали два молота звонко.
Вместо белого снега я вижу дегтярную тьму.
О, брусника — ручьями — на снег!.. Земляника… морошка…
О, малина, рябина… ручьями течет… бузина…
К сапогу моему, будто нож исхудалая, кошка
Жмется палым листом… Застилает глаза пелена…
Поднимают… Ужель?! Осторожнее, братцы, потише!
Что же сделали вы?! Смерть — одна, а не три и не две!
И кричу благим матом, и больше себя я не слышу —
Только Крест деревянный в густой ледяной синеве.
Только Крест деревянный над нищей кондовой страною,
Только Крест деревянный — над мертвой избою моей,
Только тело Христа, бледно-желтое, будто свечное,
Только тело Христа над рыдающей кучкой людей!
Только ребра, как вобла, во вьюжном торчат одеяле…
Только ягоды сыплют и сыплют во вьюгу — ступни…
Да, мы сами Его во спасение мира распяли!
Мы — убийцы. Теперь мы навеки остались одни.
И когда во сапфире небес я увидела тело,
Где я каждую родинку знала, и шрам, и рубец, —
Прямо в волглый сугроб я подранком-лосихой осела,
И волос моих белых так вспыхнул под Солнцем венец!
И подножье Креста я, завыв, как дитя обхватила,
Как младенца, похожего на золотую хурму!
Жизнь моя, жизнь моя!
Ты такая великая сила,
Что тебя не отдам ни костру, ни кресту, — никому!
И летели снега на Сыновние ветви-запястья —
Снегирями да сойками, да воробьями с застрех…
И летели снега, заметая последнее счастье,
Что принес мой Ребенок для нас, одичалых, для всех.
И, как молния, слезы в морщинах моих засверкали,
Ветер вервие вил из распатланных старческих кос.
И, подняв бородатые лики, солдаты стояли,
Не скрывая мужицких, снега прожигающих слез.
И пацан золотушный забился зайчонком, юродом
Во подоле моем… Не гляди, мой сыночек, туда:
Это смертная казнь… А гляди вон туда: над народом
Во железном морозе — любви позабытой звезда.
СНЯТИЕ СО КРЕСТА
Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво —
Я-то — босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте — замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…
В наших полях и мертвец одиногк.
Холод по коже.
Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит.
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб,
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул тело-то… Спи, отдохни…
Вишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
Что ты?!.. Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая… Еще не конец,
Слезы — по лику…
И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.
ОПЛАКИВАНИЕ ХРИСТА
Дай-ка я холстом Тебя укрою —
Все морозом мышцы сведены…
Дай повыть над милой головою —
Боже, все мы так обречены…
Сдерну плат с заморской блесткой ниткой —
Грудь Твою ожжет моя скула…
Все мои пожизненны пожитки:
Только смерть я в жизни нажила.
Стынет Волга выловленной рыбой…
Помню, помню зубы белые волхвов!..
Как нагнулся царь веселой глыбой,
Высыпал рубин из рукавов…
А потом в ночи они запели —
Господи, как пели-то они!..
И зажгли над сеном колыбели
Во стеклянных фонарях — огни…
Спал Ты, Сын, как белочка-летяга
В теплом, мохом выстланном дупле…
Кто же знал, что станешь ты бродяга
И задуешь ветром по земле?!..
Как — ладонь ко рту — ревмя ревела
Я тогда — в Рождественскую ночь!
Гладила в пеленках персик тела,
Билась головою: лучше б дочь…
Ведь уже тогда я это знала,
Было мне видение тогда —
Снеговое, злое одеяло,
Вбитая в ладонь Твою звезда.
А теперь жестоко, жадно плачу
Над Твоей родимой головой,
Что лежишь под шубою горячей
Ты такой красивый…
и живой…
ПОЛОЖЕНИЕ ВО ГРОБ
Затянули узлы. Подхватили на ткань.
Во тьму вознесли.
И могильщиков рваная, бедная брань
Во чреве земли.
Две старухи со свечками грозно стоят
Опричь голытьбы.
Их мышами и кашами пахнет наряд.
Глаза голубы.
Бросил лысый могильщик на спину ремни
И чинарик поднес
Ко губам… Сохрани же меня, сохрани
От безумия слез.
Я видала в сем мире премного смертей.
Я приемлю свою.
Но вот эта — Сыновья! — всех прочих лютей.
Я стою на краю
Чернозевной, распахнутой пасти сырой.
В лоб втыкаю щепоть.
Ты родной. Ты сынок. Никакой не герой.
Никакой не Господь.
Но могильщика крик!
И хватаю комок
Задубелой земли —
Ее ломом кололи повдоль моих ног,
Что за гробом прошли.
И бросаю комок тот железный туда,
В деревянную твердь.
И отныне. Навек. И всегда. Никогда —
Не прощу тебя, смерть.
АНГЕЛ И ЖЕНЫ МИРОНОСИЦЫ
…А мы пришли туда
С предивными дарами:
В китайском термосишке —
Горячее питье:
Чай с коньяком; и мандарин; и лап еловых пламя;
И яшма, чтобы в землю
Нам здесь зарыть ее.
А ветер мял, качал
Осанистые сосны!
Мы сели под сосну.
Мы пили крепкий чай.
Снег на картошку сыпал
Каленой крупной солью.
На дне сумы дорожной
Нашлась еще — свеча…
Мы сели близ могилы.
Мы свечку запалили.
Мы радовались жизни.
Благословляли боль.
Спи, Господи, Ты сладко!
Пируем на могиле.
Прости ты нам пирушку,
Еловая юдоль.
Сколь мало в жизни счастья!..
А счастье — блеск посуды,
Начищенной старухой
До Солнца, докрасна…
Сколь мало в жизни счастья!
А вот оно и чудо —
Когда в чаду подъезда —
С возлюбленным — одна…
Так выпьем же, подруга,
На свежей на могиле,
Хотя прошло не девять дней,
А три лишь, только три!..
Да очи цвета яшмы
Расширились, застыли…
И шепот на морозе
Звенит: «Смотри… смотри…»
И я туда взглянула,
Куда рука тянулась
Марии Магдалины…
И обомлела враз,
И нежностью — до чрева,
До пяток содрогнулась:
Стоял во вьюге Ангел,
Свеченье шло от глаз.
Подруга зарыдала.
И свечка загасилась.
И улыбнулся Ангел:
— Живой Он, мать. Живой. —
Негнущейся рукой
Я по-мужски перекрестилась —
Крестом таким широким,
Как сосна над головой!
Вскочили мы, пылая.
Рассыпались в сугробе
Картошка, вобла, свечка,
Рукавицы — на ветру…
И улыбался Ангел:
— Так — нет Его во гробе.
И щеки так горели —
Я тоже не умру.
И щеки так горели —
Как сливы и гранаты!
И слезы так стекали —
Алмазы-жемчуга!
И жизнь вокруг сверкала
Не грязной и проклятой —
Рекою ледоходной,
Грызущей берега!
И обнялись мы, бабы,
Над свежею могилой,
Над милою могилой,
Могилою пустой!
И нас земля родная
Качала и любила.
И не снега сияли,
А звезды
Под пятой.
НЕВЕРИЕ ФОМЫ
…Страна, держава гиблая —
Туманы все великие,
Вокзалы неизбывные,
Полны чудными ликами…
Да поезда товарные,
Взрывчаткой начиненные, —
Да нищие пожарные,
В огонь навек влюбленные…
Россия,
сумасшедшая!
Тебя ли петь устану я?
В грязи твоей прошедшая —
В какую святость кану я?!..
В откосы, где мальчишки жгут
Сухие листья палые,
В заводы, где, проклявши труд,
Мы слезы льем подталые?..
Полынь, емшан, седой ковыль,
Кедрач, органом плачущий, —
Да инвалидный тот костыль,
Афганский, рынком скачущий… —
Птичий базар очередей,
Котел кипящий города —
Да лица выпиты людей —
Идут, Предтечи Голода…
Пивной буфетчицы живот…
Костистые ломбардницы… —
А кто во флигеле живет? —
Да дочь наркома, пьяница…
Страна, держава гиблая!
Подвалов вонь несносная… —
Неужто — неизбывная?
Неужто — богоносная?
Неужто Ты еще придешь,
Христе наш Боже праведный,
Из проруби глоток глотнешь
Да из реки отравленной?
Гляди — не стало снегирей
И соловьиной удали, —
Гляди, Христе,
гляди скорей,
Пока мы все не умерли!..
Не верю я, что Ты придешь!
В Тебя — играли многие…
Ты просто на Него похож —
Глаза большие… строгие…
Округ главы твоей лучи —
Снега, небось, растопятся!..
А руки, словно две свечи,
Горят — сгореть торопятся…
Не верю!
Отойдите все.
Голодная, забитая,
В солярной, смоговой красе —
Земля — Тобой забытая…
И чтобы Ты явился вновь,
Во славе, не крадущийся, —
Когда Малюты жгли любовь
Церквей Твоих смеющихся?!
Не верю!..
Покажи ладонь…
Обочь Христа сиял покой.
Из раны вырвался огонь.
И очи защитил рукой
Фома!
…Держава горькая,
Земля неутолимая —
Над водкой и махоркою —
Глаза Его любимые…
В глаза Ему — да поглядеть…
Поцеловать ладонь Ему…
…Теперь не страшно полететь
По мраку по вороньему.
Теперь не страшно песню петь —
Указом запрещенную!
Теперь не страшно умереть —
Любимому,
Прощенному.
ВОСКРЕСШИЙ ХРИСТОС В ЭММАУСЕ И УЧЕНИКИ
От досок стола, от скатерки, от хлеба лицо приподнял устало.
Патлато, печально висели волосы; их концы светились, подобно свечам зажженным.
— Ну что вы, родные, — выдохнул хрипло. — Еще не конец. Это только начало.
И закат кистью мазнул по плечам, в белый лен облаченным.
У Петра борода искрилась тоже. Он тер ее, мигал часто-часто,
Хотел слезы сокрыть, — а они лились, лились помимо воли,
Иоанн, хмуря лоб, тащил на стол печеную рыбу, парень крепкий и коренастый,
А Фома шумно из чаши прихлебывал и все морщился, как от боли.
— Вот, Учитель, сотовый мед. Есть ведь хочешь!.. Отведай… —
Взял Иисус одною рукою миску с медом, другою — хрустальные соты, —
И сытная сладость простого земного обеда
На миг заслонила все грядущие войны,
все тощие детские руки,
все хлебы с соломой,
все голодные годы…
Он ел, и мед тек по Его бороде, и слезы — по скулам,
И рука, осязавшая хлеб и печеную рыбу, стрекозою дрожала —
И взлетала ко рту опять, и во дверь холодом дуло,
И теплая кошка персидской царицей на босых ногах у Него лежала,
И носом касалась незатянувшихся ран на ступнях, их осторожно лизала…
Фома ничего не ел — сжимал в тюрьме кулака деревянную щербатую ложку…
А дом — степная палачиха-вьюга трясла-сотрясала,
И пацан Иоанн глядел в окно, как собака, сторожко…
И молвил Он:
— Спасибо за хлеб-за соль. А теперь пойду Я.
Уверовали вы — мне больше ничего и не надо.
Воткнусь, вонжусь глубоко — без следа — во вьюгу седую,
Чей резкий голос, как у Пилата, — с надсадом…
А вы не забывайте меня. — О рушник вытер руки
И помолчал.
— Ты, Иоанн… Делай на двери зарубки — растешь еще, милый…
Ты, Петр!.. (Глотнул тяжело). Снеси все великие муки
С твоею всегдашней улыбкой и бычьей силой…
Снеси поношенье, камни, хулу, изгнанье, темницу —
Все снеси во имя любви, во имя… —
(Задохнулся…) Ты, Фома… Не угрюмься, выпусти радости птицу!..
Страданья и немощи сами придут — знать не будешь, что делать с ними…
Я любил вас. Люблю. Я всегда буду с вами со всеми. —
Встал над столом. Петр отер тылом ладони губы.
— А теперь мне пора идти. Небеса зовут.
Вышло земное время.
И дверь сама распахнулась. И пошел Он в проем двери — без шубы,
Босиком, шагом легчайшим — так на землю листва облетает, —
Вьюга рубаху крутила за спиною — льняными крылами…
И шептал Петр сухими губами:
— Не вем, где душа по скончании обитает,
Но Ты ел здесь печеную рыбу и сотовый мед —
значит, Ты с нами.
ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО
В тулупе старик руки крепко прижал ко груди…
Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!..»
Два бритых солдата — им ветер так щеки засек —
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя — Норд-Ост!
И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубоав,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов.
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой — валенки ей велики! —
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии — и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен… прости!..» —
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… —
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом — а он год от года лютей,
Над синим морозом — байкальским, уральским, степным —
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.
УСПЕНИЕ МАРИИ
Уже не плачу, не дрожу,
Не выгибаюсь смертным телом.
Уже огрузло я лежу
На простынях, буранно белых.
Ссутулился оглоблей внук.
Рыдает внучка на коленях.
И синий крест холодных рук —
Уже без перстней и каменьев.
Я век огромный прожила.
Я видела земли остуду.
Я по костям и крикам шла,
Обочь безумия и блуда.
В тюрьме была моя семья.
В пивной, в товарняке, в больнице…
И Сына в небе зрела я,
И Крест летел скитальной птицей.
Но полно. На крестах дорог
Живая жизнь моя распята.
Рука вдоль вытянутых ног —
В стерильном хрустале палаты.
И одеяло — не парча,
А дрань зазенной байки старой,
У изголовья — не свеча,
А швабра наглых санитарок,
И херувимы не летят,
А черны от рыданий лица,
И люди вновь себя хотят
Уверить — смерть им снится, снится…
Старушечья коса висит
С подушки — лошадиной плетью.
И крестик меж грудей горит
Над сирой реберною клетью…
Но что это?!
Летят огни,
И облака искрят снегами,
И звезды мне уже сродни
Над ледяными берегами!
И в шелковье одежд лечу,
И буйством слез, и волосами
Вдали похожа на свечу,
Чье в черноте — опалом — пламя!
Так вот Успенье каково:
Там, на земле, метели воют,
Здесь — злато туч и торжество,
Венец лучей над головою!..
Да кто ж навстречу мне летит?!..
Да чьи глаза слезами блещут?!..
Рука простертая горит,
Подъятые власы трепещут…
А я была плохая мать —
Варить похлебку не умела…
Сынок мой, дай Тебя обнять —
Пронзенное, худое тело…
Мой Сын — Он мир хотел спасти!
Его в морозный день казнили.
Прости же, мир, меня, прости!
Ведь Он — воскрес,
А я — в могиле.
СТРАШНЫЙ СУД. ВИДЕНИЕ МАРИИ
…Я вышла в поле. Вьюги белый плат
Лег на плечи. Горячими ступнями
Я жгла снега. О, нет пути назад.
И звезд косматых надо мною — пламя.
Глазами волчьими, медвежьими глядят,
Очами стариков и сумасшедших…
Окрест — снега. И нет пути назад.
И плача нет над жизнию прошедшей.
В зенит слепые очи подняла я.
И ветер расколол небесный свод
На полусферы! Вспыхнула ночная
Юдоль! И занялся круговорот
Тел человечьих!
Голые, в мехах,
В атласах, и в рогожах, и в холстинах
Летели на меня! Великий страх
Объял меня: я вдруг узнала Сына.
На троне середь неба Он сидел.
Играли мышцы рыбами под кожей.
Он руку над сплетеньем диких тел,
Смеясь, воздел! И я узнала, Боже,
Узнала этот мир! Людей кольцо
Распалось надвое
под вытянутой дланью!
И я узнала каждого в лицо,
Летящего над колкой снежной тканью.
В сапожной ваксе тьмы, в ультрамарине
Ночных небес — летели на меня
Младенец, горько плачущий в корзине,
Мужик с лицом в отметинах огня,
Влюбленные, так сплетшиеся туго,
Что урагану их не оторвать,
Пылающих, кричащих, друг от друга!
Летела грозно будущая мать —
Живот круглился, что Луна, под шубой!
А рядом — голый, сморщенный старик
На звезды ледяные скалил зубы,
Не удержав предсмертный, дикий крик…
Метель вихрилась! И спиной барсучьей
Во поле горбился заиндевелый стог.
Созвездия свисали, будто крючья,
Тех подцепляя, кто лететь не мог!
Тела на звездах в крике повисали!
А леворучь Христа узрела я —
Себя! Как в зеркале! Власы на лоб спадали
Седыми ветками! Гляжу — рука моя
У горла мех ободранный стянула,
Глаза на Землю глянули, скорбя…
А я-то — под землей давно уснула…
Но в черном Космосе, Сынок, я близ Тебя!..
А праворучь — старик в дубленке драной,
Мной штопанной — в угоду декабрю, —
Святой Никола моя, отец, в дымину пьяный,
Вот, милый, в небесах тебя я зрю!..
Недаром ты в церквах пустые стены
В годину Тьмы — огнем замалевал!
Для киновари, сурика — ты вены
Ножом рыбацким резко открывал…
Округ тебя все грешники толпятся.
Мне страшно: вниз сорвутся, полетят…
Не занесу я имена их в Святцы.
Не залатаю продранный наряд.
Я плачу: зрю я лица, лица, лица —
Старуха — нищенка вокзальная — с узлом,
Бурятка-дворничиха — посреди столицы
Вбивала в лед чугунный черный лом! —
И вот он, вот он! Я его узнала —
Тот зэк, что жутко в детстве снился мне —
Занозистые нары, одеяло
Тюремное, и навзничь, на спине,
Лежит, — а над глазами — снова нары,
И финкой входит под ребро звезда,
И в тридцать лет уже беззубый, старый,
Он плачет — оттого, что никогда…
Не плачь! Держись! Кусок лазурной ткани
Хватай! Вцепись! Авось не пропадешь,
Авось в оклад иконный, вместо скани,
Воткнут когда-нибудь твой финский нож…
А за ноги тебя хватают сотни
Страдальцев! Вот — уже гудят костры
Пытальные!.. Да, это Преисподней
Те, проходные, гиблые дворы.
Замучают: в рот — кляп, мешок — на шею,
И по ушам — палаческий удар…
Но Музыка!
Зачем она здесь реет,
Откуда надо льдами — этот жар?!
Как Музыка трепещет на ветру!
Сколь музыкантов!.. Перцами — тимпаны…
Бредовой скрипки голосок в жару
Поет «Сурка» — любовно, бездыханно…
Флейтист раздул, трудяся, дыни щек!
Арфистки руки — снежные узоры,
Поземка… А мороз-то как жесток —
Лишь звезды там, под куполом, на хорах,
Переливаются…
Плывет органный плот,
И бревна скреплены не проволокой — кровью
Всех, кто любил, страдал, кто в свой черед
Падет, прошедши рабью жизнь, воловью…
Играй, орган! Раздуйтесь в небесах,
Меха! Кричите громче, бубны, дудки!
Мне страшно. Чую я Великий страх —
Последний страх, сверкающий и жуткий.
И в музыке, насытившей простор
Земли зальделой и небес державных,
Запел, запел родимый светлый хор
О днях пречистых, людях богоравных!
И рядом — за лопаткою моей —
Я онемела, в глотке смерзлось слово… —
Ввысь, ввысь летели тысячи людей —
Как языки огня костра степного!
Они летели ввысь, летели ввысь!
Улыбки — ландышами первыми сияли!
В холодном Космосе мой Сын дарил им жизнь —
И так они друг друга целовали,
Как на вокзале, близ вагона, брат
Сестру целует, встретивши впервые,
Все ввысь и ввысь!
И нет пути назад.
Лишь в черноте — дороги огневые.
Лишь в черноте — гремящий светлый хор,
Поющий «Свете тихий», «Аллилуйю», —
О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую…
Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя — сиречь, Святого Духа —
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках — картошку!
И шаль прабабки — таборный наряд,
И серьги малахитовые… Кошку,
Залезшую в сугроб — рожать котят…
Целую все! Целую всех — навечно!
Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно… —
И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица — до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, —
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!
Сугробы! Свечи! Рельсы!..
И Тебя,
Мой Сын, кровинка, Судия мой грозный,
Пока гудит последняя судьба
Гудком росстанным на разъезде звездном,
Пока, мужик, глядит в меня Простор,
Пока, мужик, меня сжимает Ветер,
Пока поет под сводом
светлый хор
Все счастие — последнее на свете.
ПЕСНЯ МАРИИ — КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи-усни… Спи-усни…
Гаснут в небесах огни…
Спи… От сена запах пряный,
В яслях дух стоит медвяный,
Вол ушами поведет…
Коза травку пожует…
В небе синяя звезда
Так красива, молода…
Не состарится вовек…
Снег идет, пушистый снег…
Все поля-то замело —
А в яслях у нас тепло…
Подарил заморский царь
Тебе яшму и янтарь,
Сладкий рыжий апельсин,
Златокованный кувшин…
Спи, сынок,
спи-усни…
Заметет все наши дни…
Будем мы с тобой ходить,
Шубы беличьи носить,
Будем окуня ловить —
Во льду прорубь ломом бить…
Будешь добрый и большой,
С чистой, ясною душой…
Буду на тебя глядеть,
Тихо плакать и стареть…
Спи-спи…
Спи, сынок…
Путь заснеженный далек…
Спи-усни… Спи-усни…
Мы с тобой
сейчас одни…
Мы с тобой
одни навек…
Спи… Снег…
…Снег…