Близ тебя постоять…
О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, — возьми!
То мусор и смерть.
Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми —
Так, что больно глядеть.
Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян,
Руки сходят с ума —
Роща отговорит золотая, и грянет буран,
Обнимет зима…
А вокруг — люди шьются-мелькают, как нить в челноке,
Пронзают иглой
Адский воздух подземки, наколку на тощей руке,
Свет над масляной мглой!
О, сыграй, пока море людское все бьет в берега
Небес и земли,
Пока дедов баян все цепляет худая рука,
Люстр плывут корабли!..
Играй, мой родной! Играй! Он пробьет, черный час.
Он скует нас, мороз.
Играй, пока нищая музыка плещет меж нас
Потоками слез.
Играй. Не кончайся. Стоять буду год или век
У шапки твоей, следя то прилив, то отлив
Людской, отвернувшись к морозному мрамору,
тающий снег — из-под век —
Ладонью закрыв.
Кхаджурахо. Книга любви
О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, — возьми!
То мусор и смерть.
Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми —
Так, что больно глядеть.
Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян,
Руки сходят с ума —
Роща отговорит золотая, и грянет буран,
Обнимет зима…
А вокруг — люди шьются-мелькают, как нить в челноке,
Пронзают иглой
Адский воздух подземки, наколку на тощей руке,
Свет над масляной мглой!
О, сыграй, пока море людское все бьет в берега
Небес и земли,
Пока дедов баян все цепляет худая рука,
Люстр плывут корабли!..
Играй, мой родной! Играй! Он пробьет, черный час.
Он скует нас, мороз.
Играй, пока нищая музыка плещет меж нас
Потоками слез.
Играй. Не кончайся. Стоять буду год или век
У шапки твоей, следя то прилив, то отлив
Людской, отвернувшись к морозному мрамору,
тающий снег — из-под век —
Ладонью закрыв.
Кхаджурахо. Книга любви
ЛЮБОВЬ
…Ну наконец-то я о Ней скажу.
Петлей стыда захватывает горло.
О Ней жужжали, пели, свиристели,
О Ней — меж хладом дула у виска
И детскою бутылкою молочной —
Ругательством тяжелым вспоминали
Или нежнейшим просверком очей…
Молчите все. Мое приспело время.
Я повторить чужое не боюсь.
Я все скажу старинными словами.
А сами мы — из клеток, из костей
Да из кровей каких? — не тех ли, давних?!
Так что же мне бояться?! Все о Ней,
О Ней хотят лишь слушать или ведать,
А коль не послана Она — Ее
Испить на холоду питьем горячим
Из книжных рук, из драненьких тех Библий,
Что пахнут сыростью, прошиты древоточцем,
Или со свежих глянцевых страниц,
Оттиснутых вчера еще, стремглав
Распроданных, расхищенных с прилавков, —
А там все про Нее, все про Нее…
Так нате же, голодные! И вы,
Кто Ею сыт по горло, кто познал
Ее во всех звериных ипостасях,
И в многоложстве, и в грехе Содомском,
И кто Ее, как карты, тасовал —
Одна! Другая! Козырь вот пошел!.. —
Вы, кто Ее распялил на столе,
Чтоб, как Везалий, изучить все жилы,
Где светится отчаянная кровь,
Где бродит мед Ее… вы, жесткие поэты,
Кричащие о Ней на площадях
То, что вдвоем нагие люди шепчут, —
И вы, старухи, зубы чьи болят
И так все косточки к дождю и снегу крутит! —
И вы, мальцы в петушьих гребешках,
Вы, рокеры с крутым замахом локтя
На тех, кто рядом с вами, в тот же час,
В горячем цехе вам деталь штампует
Для всех мопедов ваших оголтелых! —
И вы, девчонки за стеклом сберкассы,
В окошках-прорубях до дна промерзшей почты,
Наманикюренные, в здании громадном —
Затеряные малые рыбешки,
Плывущие зимою океанской,
Которой края нет и нет конца,
Кладущие печать на извещенья,
Мечтающие — все о Ней, о Ней… —
И вы, геологи в своих высокогорьях,
В прокуренной мужчинской тьме палаток,
В вагончиках, где варится на плитке
Суп из убитого намедни глухаря, —
И вы, хирурги в том Афганистане,
Но что еще и в будущем пребудет, —
Вы, кто клонился над ногой мальчишки,
В поту морозном зажигая кетгут, —
А он, родимый, истово кричал:
«Она меня безногого — не бросит!..» —
Вы, все вы, люди горькие мои,
Которых — о, люблю с такою силой, —
С неженскою уже, с нечеловечьей:
Горы, метели, зверя ли, звезды! —
Вы все, любимые, — о, нате же, держите,
Хватайте: вам даю ломоть ее,
Чтоб с голоду не померли, однако,
В разбойном, обнищавшем нашем мире, —
ЛЮБВИ.
ТЬМА ПРЕД РАССВЕТОМ
Железная кровать ржавеет.
Нагие трубы за окном.
В ночную фортку звезды веют,
Покуда спим тяжелым сном.
Скрипят острожные пружины.
И в щели дома гарь ползет.
Чугунной глыбой спит мужчина.
И светел женщины полет.
Спят звери, птицы и народы —
До пробужденья, до утра.
Горит во мраке твердь завода —
Его стальные вверы.
Пылает зарево больницы:
Не сосчитать оконных свеч…
Дрожат смеженные ресницы.
Пылает масло потных плеч.
Сон борет нас. Но мы сильнее.
Вот эта тяга.
Вот волна —
Слепя, сжигая, каменея,
Встает из темноты, со дна.
Тебя от смерти защищая,
Сплетаю руки за спиной.
Свечою тела освещаю
Храм спальни, душный, ледяной.
Обнимешь ты меня устало.
Положишь смертных уст печать.
И ляжет на пол одеяло,
Чтоб нашей воле не мешать.
Еще до свиста, до метели,
До звона рельсов, до гудка,
До белизны святой постели,
Где — одинокая тоска,
До Времени и до Пространства,
До всех измен, где плоть болит,
И до такого постоянства,
Что золотом — по камню плит,
Еще своей любви не веря,
Мы просыпаемся, дрожа…
И вольно отворяю двери
Навстречу острию ножа,
Навстречу грубому объятью,
Что нежностью истомлено,
Навстречу древнему проклятью,
Где двое сцеплены в одно!
И я, от чуда обмирая,
Целуя потный твой висок,
Вхожу, смеясь, в ворота Рая,
Даю голодному кусок,
Дитя нероженое вижу
В сиянье нам сужденных дней —
И обнимаю крепче, ближе,
И невозвратней, и страшней.
ХРАМ КХАДЖУРАХО
…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных — в любви.
Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…
Я в Индии — буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…
Но как прошепчу: «Кхаджурахо!..» — так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.
Я там не была никогда — а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла —
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.
Гляди! — как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно — вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…
А эти! — огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками —
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…
А эти, в углу полутемном, — как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный — вот,
Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот…
О тело людское! Мужское ли, женское тело —
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела —
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!
Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык — как ласкает звезду меж пылающих туч!
И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!
Под платьем залатанным — под комбинашкой, пропахшей
Духами дешевыми — тело нагое мое…
О, каждый из нас, из людей, в этом мире — пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!
Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, — где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…
И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою — матерью — бабкой — стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
что — такой же —
в три дня — и навеки! —
Греховною волей создам.
И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу —
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…
И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…
А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять — Боже, дай Ты мне силы — одна.
Но я изваяю себя — обнаженной! Придите, глядите —
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, — вот в стрижке опричной — латунные нити,
В подглазьях — морщины, сиротскими птичьими лапками, — вот!..
Вот — я!.. Родилась, — уж себя — отвергайте, хулите! — оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
над чернорабочей
моей головой.
* * *
— Ну, так давай войдем.
Это не храм. Это дом.
Кошачье царство — подъезд.
Безумная площадь — окрест.
В подъезде лампа — зверина, тускла.
Багряная тьма.
Багровая мгла.
Окурками мечен
лестничный ход.
— …и здесь Любовь — живет?..
— Дай руку мне.
Крепче сожми.
Вперед.
ДОМ
Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.
Я хотела — объятий, как ягод.
Только чуяла — под ноги мне на пути
Эти лестницы стылые лягут.
Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.
За дверьми — то рыданье, то хохот.
Так, должно быть, циркачки идут по ножам,
Слыша зала стихающий рокот…
Одинока угрюмой высотки тюрьма.
На какой мне этаж?.. — я забыла…
Свет багровый!.. А лестница — можно с ума
Тут сойти, так вцепляясь в перила!
Ну же, выше!.. На лестничных клетках — огни,
Как волчиные — во поле — зраки…
А за каждою дверью — нагие Они,
Переплетшие жизни — во мраке!
И внезапно глаза мои — чисто рентген! —
Стали зреть через доски и стены!
И застыла я, видя узорочья вен
И разверстые в страсти колена!
И прижала ладонь, чтоб не крикнуть! — ко рту,
Видя тех, кто в Прощании слился,
И того, кто на писаную Красоту
Пред холстом своим рюмкой крестился…
И вошли все любовные жизни в меня!
И чужая — как хлынула — горесть
Или радость? — мне в грудь — да потоком огня:
Вот тебе — наше все — Арс Аморес!
Вот тебе — это наше Искусство Любви!
И пускай нам Овидия нету,
Баба тут же — чернила из раны — дави!.. —
Опиши, как астроном — планету, —
Всю любовь коммуналок, все страсти пивных,
Все разлуки щенков несмышленых,
Всю красу слез алмазных
и плеч золотых
Под рубахами бедных влюбленных!
Ибо нету для Бога запретного, нет!
Сами мы себя в склеп заточили.
А любовь — даже злая — невидимый свет,
Озаряющий в смерти, в могиле!
И поскольку мне видящи очи даны,
А из глотки — звенящее слово,
Опишу я — Любовь.
Это видеть должны.
Это будет — с грядущими — снова.
35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе —
В нашей очередной, отупелой, острожной…
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…
И еще — дорогого купила!.. — сома…
Не отнекивайся… Положу хоть немножко…
Ведь голодный… Жену твою — высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый —
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…
Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа — пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж —
Я б двужильною стала… синявка… малявка…
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…
Что во мне ты нашел… Красота — где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни —
Мать за стенкой кряхтит… слышишь? — тяжко вздыхает…
Не спеши… Раскрываюсь — подобьем цветка…
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска —
Дай и губы соленые, — напропалую…
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, — счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, — мед и сиянье — твой рот,
И сиянья такого — никто не увидит!..
Ближе, ближе… Рука твоя — словно венец
На затылке моем… Боль растет нестерпимо…
Пусть не носим мы брачных сусальных колец —
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и идикой, —
Это взял ты, любимый, не тело мое —
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела —
Моего? — нет! — всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они — ко звездам — сквозь меня уходили…
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий —
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!
Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!
…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…
Я не помню… не помню… что было со мною…
ПРОЩАНИЕ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ. СОЛОМОН И СУЛАМИФЬ
В ладонь тебя целую — чтоб сияла!..
А в губы — чтобы никогда… никто…
На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне — страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела —
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! — не приведи проститься —
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, — когда глядят не лица,
А плачуще — глазами — небеса…
Когда вся жизнь — авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом — все сказал…
Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь.
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем — в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем — на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем — по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..
Мы выживем — да потому, что любим.
…Нам это лишь — дано.
61 КВАРТИРА. СЕРАФИМА АНТОНОВНА
«…Зову к тибе аньгела, старичок мой Васятка. На третью операцыю тибя увезли. А я все упоминаю, как мы с тобой Васятонька мой спозналис, а твоя матерь — свекровь моя Царствие ей небесное все очень зла на меня была, сердилас шибко што я на цельных два года старше тибя была. Так и называла меня: старуха, больше и никак а однажды мы с ней в баню пошли, пару шибко наподдавали — она Царствие ей небесное уж парится любила Ну разделис и тут Ульяна дмитревна начала меня высматривать всю как я есть только што в зубы не заглянула вся скривилас сморщилас вроде сморчка и говорит: старуха ты и есть старуха гляди куды ж это годитси на животе на боках подушки под щеками да на шее — маленьки подушечки вся в подушках а што ж дальше будет в дверь не влезешь больно толста барыня раскормили тя в родительском-та доме. Он жа Васька тибя таку толстуху засмеет мужики таких не любят им штобы поцаловать
бабу не подушка а шея лебединая надобна. Д а и глаза у тибя маленьки да раскосы мордовски што это за глаза таки, туту и глаз-та нет одне щелочки. За што только тибя Васька взял, ума ни приложу. А я как давай плакать, села на лавку а слезы градом — в шайку с кипятком. И не знаю што сказать а знаю што все неправда это. Ну, кака же баба без живота робенка гдей-та носить вить надо. И плачу и плачу и остановитса не могу. А мать твоя свекровь моя все не унимаетса, и то ей не так и другое. Тут я Васенька не выдержала и встиала голая рядом с шайкой как царица кака, выпрямила спину и говорю, Ульяна дмитревна он меня любит а я люблю ево. И я все в нем люблю, и он во мне все И вот она как взовьется чуть меня кипятком ни ошпарила Дура говорит Любовь-та надо сохранять а то фить — и нетути ее ищи-свищи. Штож Васяточка мой она старая мудрая уж тогды была она была правая мать твоя. А я плохо хранила нашу любовь вить у тибя женщыны были и я про это знала вопщем-то. Но уж молчала и все тут. Хотя сильно плакала и подушку в рот пихала штоп ты не услыхал каки по ночам твоя жена концерты закатыват. Но ты и всего не знаешь, а я повинитса тибе хочу у меня веть тоже были случаи. Я уж уйти намеревалас от тибя совсем ты уж прости. Он почтальон наш был а ты на заработки тогды в Тюмень уехал, на нефтепровод. Вот он и повадилси, от мужа писем ждете нету все вам писем да так и вздохнет и поглядит хорошо так не погано а тепло аж горячо сердцу сделатса и щас горячо когда пишу. А ты как назло ничево не писал што ты там делал ума ни приложу работа работой а остальное время пьянствовал што ли. И вот этот-та и понял мужик што семьи тут нету или просто уж я так ему понравилас. Вить мужики как: им свобода дана вот они и петушатса а мы им голову на грудь приклоням потому што женщына всегды полюбит тово кто за ней бежит да хвост распускат. Но не в том тут дело было, я уж из тех возрастов вышла штоп на ухаживанье клевать. А попросту полюбил миня человек ну и я Васяточка я грешница так и казни миня я тоже. В прочем все думаю голову старую ломаю гдеж тут грех особый ну полюбили двое людей друг друга и што им делать-та прикажеш вить Васенька любовь она всегды святая так я думаю. Это только когды без любви это грех. А если любовь нет, не грех. Только никака ведунья не подскажет как тут быть если и ты замужем и у него семеро по лавкам. Так мы и встречалис бог знат где почитай два раза в году на Пасху да на Рождество, вот и нет ничево, а ты так ничево и не знал я вить была как мышь запечная ни словца ни сбрякнула. А ты тогды начал попивать всяки дружки набежали в холодильнике то и дело прятал чево выпить я ругалас а ты все кричал: што ругаишса, глянь на сибя в зерькало, кака красавица при таком-та муже стыд ругатса. Не вдомек тибе было Васенька, што не от тибя я така была а от другой любви. Прости мне Христа ради хоть это и не грех. Думаю так што не сложилос у нас с тобой што-та и права была Ульяна дмитревна прости што много пишу расписалас расквохталас старуха, не остановить.
Зачем все это написала, не знаю штобы легше стало на серце все жа помирать скоро я платочек сибе белый и чистое белье все приготовила на случай все лежит в комоде. Жду тибя из больницы как можно скорее поскрипим еще небо покоптим. Я тибе послала с люськой лимонов она из Москвы привезла каки-та витамины в них еще яблоков овсяного печенья и не кури много сильно прошу тибя, поживи еще на белом свете. Я чуствую сибя хорошо, нога сильно болит пью лекарство Люська привезла бруфен. Ну вот Васяточка мой што это на меня нашло сама не знаю, отправлю с Люськой все равно а то порву а тут вроде как исповеть вить каятса тожа уметь надо мы этово ни умеем ни кто. Целую тибя свет мой на множество лет и обнимаю крепко. Доктору Вере Васильевне кланяйса она просто аньгел, ее бог послал. От Ивана Митрофаныча поклон и он тибя ждет не дождетса на рыбалку карасей таскать с лапоть.
Твоя жена Серафима Антоновна»
…Письмо нашли в залатанной авоське,
Где золотели толстые лимоны,
Овсяное печенье раскрошилось.
И смертное белье нашли в комоде,
Как указала. Лишь не отыскали
Отглаженного белого платка,
О коем — лишь одна скупая строчка
Во исповеди щедрой и великой.
ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, —
Сознаешь, что стала веселая жизнь —
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам —
Толпа, будто в храм, —
Что останется бабам, заезженным — нам,
Исплаканным — нам?..
Эта тусклая джезва?!.. И брызнувший душ…
Полотенце — ко рту…
И текущая грязью французская тушь —
Обмануть красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо —
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…
И во мраке зеркал — мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть
И подземный пятак из кармана падет —
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых — и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, —
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это — просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача,
люблю
Лишь Время свое.
ЛЕСТНИЧНАЯ КЛЕТКА. ПИСЬМО ЗАКЛЮЧЕННОГО
…Что мне делать с пронзительным зреньем моим?
Даже доски гробов,
Даже тот сигаретный, тот зэковский дым
Излучают любовь.
Я под лампой подъездной такое письмо
Пью глазами взахлеб,
Что кладется судьбы ледяное клеймо
На горячий мой лоб.
Этот почерк убогий. Тетрадный листок.
Цифирь: лагерный шифр.
И пятнадцатилетний — убийственный — срок.
Хорошо еще — жив.
Я впиваюсь глазами: держись, человек!
Беспредел будет — там…
Ты о чем же мне пишешь, товарищ мой зэк,
Брат ты мой по судьбам?
Что мы, сытенькие, что мы знаем о вас?!
Что вы пьете — чифир?
Что вас бьют и под дых, и особо — меж глаз,
Чтоб туманился мир?
Что — воловья работа и песья еда?
Что — мороз в зонах лют?
Что от нечеловечьего, злого труда
В тридцать — кости гниют?..
Брат мой зэк, я читаю каракули строк
И от боли реву:
«Отсидел почти весь присужденный мне срок.
Удивлен, что живу.
Был женат. Дочь не видел. Давно развели.
Что и кто меня ждет?
Ну вот выйду. И что? И куда — без любви?
Без нее — всяк помрет.
Познакомимся, Лена! Читал я Ваш стих,
Где у зеркала Вы
Все горюете — нету родных, дорогих,
Нет как нету — любви!
Может, мы друг для друга и будем судьба?..
Познакомимся, а?..
Вы не думайте плохо: вот зэк, голытьба!..
Изболелась душа.
Вот мечтаю, что выйду, и свидимся мы!
Будем делать дела…
И не будет паршивой сибирской зимы,
Что мне почки сожгла…
Ну, а если ошибка, не в ту постучал
Задубелую дверь, —
Извините, что это письмо написал,
До свиданья теперь…»
* * *
Братец, как же?.. Сжимаю я в хруст кулаки,
Закусивши губу —
От пятнадцатилетней барачной тоски,
Что тащить на горбу…
Ты зачем мне все индексы вывел свои?!
Ждешь ответа небось?!
Ждешь нежнейшей, желаннейшей женской любви,
Ты, чей хлеб — мат и злость?!
Брат мой! Что же тебе я в ответ напишу?
Что другого люблю?
Что другому молюсь, на другого дышу,
Хлеб с ним, душу делю?!
И представлю, как ты получаешь мои —
Курьей лапой — листки, —
И, скривясь, волчьи скалишься: нету любви! —
И скулишь от тоски…
Как представлю я это, как воображу —
И — айда на вокзал,
И — безумье: вот сына тебе я рожу!
Ты ж про дочку сказал…
Что содеял ты там — согрешил ли, убил,
Иль тебя упекли
Ни за что — все равно ты в сей жизни любил,
Брат мой с мерзлой земли!
И пускай роговицу там ест мерзлота,
Плачет жизни предел —
Я люблю тебя, брат.
Я стою у Креста.
Ты — любви захотел.
ВОСТОЧНЫЕ ЗАРИСОВКИ ХУДОЖНИКА, ЖИВУЩЕГО В КВАРТИРЕ №… ПОД ЧЕРДАКОМ
Открываю глаза.
Розовое плечо
Неровным светом освещает
Неприбранный стол
Жизни моей.
* * *
В Сухуми,
В кофейне греческой мы пили кофе.
А ночью в лодке,
Привязанной ко ржавому буйку,
Кофейное я тело целовал,
И пахло йодом и веселым эвкалиптом
Под плачущею синею Луной.
Где эта девочка?..
В ладье какой плывет?..
…Я слишком редко захожу в кофейни.
* * *
Беру губами черничину соска.
В запрокинутой улыбке —
Звездами — зубы любимой.
Под спину ей ладонь кладу,
И тело изгибается дельфиньи,
Как от ожога.
* * *
Подлесок чахлый.
Фольговые блюдца озер.
Прозрачна кровь холодных ягод. Север.
И продавщица раков —
Щеки розовы, как плавники сорожки, —
Рослая, глаза — бериллы, волосы — соломой,
Натура Дионисия,
Стоит с корзиной; раки
Громадные — хвосты как веера.
Стоит и смотрит.
И на нее смотрю.
Поцеловать бы медный крестик на бечевке
В ложбине меж холмов!..
Я покупаю всю корзину.
Поезд
Всего лишь пять минут стоит.
* * *
Силен и яростен удар копья!
Но я
Внезапно ощущаю — льется нежность
Растаявшею вечной мерзлотой…
* * *
Отец рассказывал про эвенкийку.
Во льдах — стоянка близ Таймыра. Диксон.
Село заброшенное. Женщины — рогожек наподобье.
Отец в избу зашел — и узкие глаза
Прошли через него навылет.
* * *
Преследует виденье:
Красавица на станции космической, одна.
Все ждет — ее спасут.
Под сердце входят иглы звезд.
…Такая одинокость
На Земле бывает тоже.
* * *
Пишу нагое тело. Весь в поту рабочем,
в рабочей слепоте!
Вдруг прозреваю — вижу женщину
с козьими лукавыми глазами,
Широкобедрую.
На щеки всходит краска.
Работа вся насмарку.
* * *
Встань, милая,
Как Марфа со свечами
В тяжелых кулаках!
И погадай, сколь в этой жизни
Еще любить тебя я буду.
* * *
…Она ничком лежала на кровати.
Я подошел и нежно, еле слышно,
Прося прощанья,
Губами сосчитал худые ребра.
* * *
Я кланяюсь возлюбленному телу!
Я, ударяя кистью дико по холсту,
Люблю, люблю —