И на холсте, гляди-ка,
Из маленьких грудей твоих,
Что прячешь в лифчик
Застиранный,
Великий Млечный Путь
Сапфирами по дегтю неба брызжет!
Из маленьких грудей твоих,
Что прячешь в лифчик
Застиранный,
Великий Млечный Путь
Сапфирами по дегтю неба брызжет!
* * *
Как я люблю твой золотой живот!..
То — мир,
Куда вхожу я, раздвигая тучи,
И молния моя летит отвесно
В могучий мрак океанийский твой!..
* * *
Жара и Астрахань!
Купаются цыганки.
По набережной пыль летит,
И ветер гонит воблы чешую.
На песке — гигантскими цветами — юбки, тряпки…
Одна цыганка вышла из воды,
Черна, как головешка.
Я замер
От первобытной красоты ее.
* * *
Идем по выставке.
Висит монисто — экспонат.
«Хочу такое. Сделай мне!..» —
сказала ты, смеясь.
Я увидел: чешуя монет
Играет меж грудей твоих веселых.
* * *
Читаю я псалом Давида
По-церковнославянски.
Не понимаю ничего.
Вдруг глаза закрою —
Из тьмы дегтярной
проступает тело женское
Сияньем Северным — до головокруженья…
Зачем на казнь я эту обречен —
Всегда в всюду видеть
Красоту?..
* * *
Мы сплетены, как две ладони:
Маленькая и большая.
И в ритме древнем,
Смеясь, качаясь, плача,
Баюкаем друг друга —
До самой смерти… самой смерти…
самой…
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА. КВАРТИРА……….(НОМЕР СТЕРТ)
…Он разомкнул ей колени горячею тяжкой рукою.
Телом на тело налег, обряд поклоненья творя.
Ребра так в ребра вошли, как подошва в размытую глину
Проселочной скудной дороги. Слегка застонала она,
Чуя: сбудется все, что никогда не сбывалось.
Острыми земляничинами встали, твердея, соски
И — закруглились, мерцая печально, холмы снеговые,
Полем метельным живот лег под белое пламя руки…
И, обнимая ладонями всю ее — впадины все и ложбины,
Он головою склонялся все ниже, все ниже, целуя
Родинук — чечевицу — под левою грудью,
Обрыв — будто к Волге! — ребра:
Точно как берег крутой,
красноглинный,
обрывается резким откосом.
И задрожал тут живот — волны пошли по нему…
И поднялась краска ярчайшая ей на запавшие щеки:
Губы его прошлись по старым,
затянувшимся шрамам и швам,
Их освящая — навек,
Запоминая — навек,
Ибо запомнить в любви не зрение может, не слух —
Только лишь губы, дрожа, вспоминают любимые губы,
Только лишь пальцы, пылая,
Помнят все бездны и горы любимого тела…
Щеки силнее горели: он ниже склонялся главою,
Ноги руками раздвинул — плавно подались они…
Губы мужские, дрожа от любви,
отыскали вслепую то место —
Малый тот жемчуг,
слепой бугорок
неистовой женской природы —
И влажный от жажды язык
Драгоценный, соленый тот жемчуг нащупал —
И ласкою масленой, винной вдоволь его напоил…
Волны томленья пошли по широкой реке женского тела.
Все потемнело в глазах.
А мужчина ей руки на грудь положил,
Не отрывая горячечных уст от горящего лона, —
И оказались темные ягоды меж крутящихся пальцев его,
И невозможно снести все это было — женщине смертной!
И застонала она.
И взял он руками ее
За полушарья планет,
Катящихся мимо единой жемчужной звезды,
И язык его в темный Космос ее вдруг, крутяся, вошел —
предвестием будущей воли,
И застонала сильнее она,
И ногами его голову сжала.
Встал он над нею.
И тут увидала она — хоть глаза ее сомкнуты были! —
его золотую свечу,
Медом текущую,
Молоком неудержным,
Лучезарным сияньем мужским!
И взяла свечу она в руки,
И ею водила по пьяным от счастья губам,
по щекам и по скулам,
Он же за плечи держал любимую, так напрягаясь,
Чтоб раньше времени
Ярый воск ей по щекам не потек…
И сказала она, задыхаясь:
«Ложись. Я тебя поцелую —
Так, как хочу, и столько, сколько хочу — и ты этого хочешь…»
И так золотую мужскую свечу она нежным ртом разжигала,
Что смертный не вынес бы этого! —
он же лежал, разгораясь,
И когда уже прибой мучений достиг берегов,
И почуяли оба,
Что умереть от любви — то не сказка, то быль! —
Он повернулся внезапно — и оказался над нею,
И не сразу, не сразу
Золотая свеча его
В смоляной ее Космос вошла:
Он свечу подносил — зажигал темноту — и вытаскивал снова,
И опять, и опять, —
До тех пор, пока так не взмолилась она:
«Не могу!.. Умираю…» —
и луч в самую темень ударил!
И застыли на миг возлюбленные!
Обвила она его крепко ногами,
Он — все глубже входил в океаны ее, в подземелья,
Все глубже, все крепче,
все нежней, все сильней,
все больнее —
и все нестерпимей…
И сильнее сжималось вкруг горящей свечи
тугое кольцо
ее темного лона,
И он целовал ее рот —
так безумный в жару
пьет лекарство из кружки больничной,
Так старуха пред смертью целует икону,
Так целуют друг друга люди — перед навечной разлукой!
И катились по мокрым щекам ее светлые слезы!
И кровати под ними уж не было —
они над Землею летели,
Крепко сплетшись — теперь не разнимет
никогда и никто их, —
И вздымался над нею он, плача, и вновь,
и опять опускался,
И вздымалась навстречу она,
и зубы в царской улыбке блестели,
И катился, как яхонты, пот по ложбинам —
меж грудей, меж лопаток!
А свет, зажженный свечой золотою, все рос, все мощнел,
И когда уже стал совсем нестерпимым, —
Разорвался ярким шаром внутри! И оба они закричали,
Закричали, смеясь и плача от счастья,
От посмертного, дикого счастья,
что — умерли вместе…
* * *
Не речь, не стон, — уже забили рот
Навязшими, дрянными словесами…
Забыл язык любви немой народ.
Мы как-нибудь. Мы выдохнем. Мы сами.
Мы вышепчем, мы выкряхтим — устал
Мир от газет, от слэнгов да от фени…
Отверсто слово, яркое, как сталь,
Восставшее из «слушаний» и «прений»…
Любовные романсы — черт те что!.. —
Березки, слезки, ах… — покинул милый… —
На кухне на пол он бросал пальто.
Из рук, как зверя, я его кормила.
Соседок через стену легкий храп
Висел, как дым, мешался с воем вьюги…
Его веснушек непочатый крап…
Его — канатно жилистые — руки…
Наш чай… Комочки сахара на дне
Не тают… Пьем и губы обжигаем…
И я в тебе. И ты уже во мне.
И мы летим. И Время настигаем.
И в общежитской кухне, на полу,
На холоду, близ чахлой батареи
Летим, летим, собой пронзая мглу,
Собой друг друга — меж смертями — грея.
ПИСЬМО ЗАБЫТОЕ
«Целую тебя, девочка моя!
Я уж тут всю бурятскую почту проклял — от тебя нет и нет ничего. Поздравляю тебя с праздником! Будь всегда самою собой! И просто — будь!
Говорю это еще и потому, что и я устал от потерь.
Я не вылезаю из своего медвежьего угла. Машина иногда уходит в Бараты, за тем или этим, шофера-салаги про почту забывают.
Завтра от нас уезжает машина в Иркутск, и уж с ней я отправлю это письмо — оно дойдет. Горы здесь — в сравнении с Саянами — легкие. Я бы очень хотел показать тебе Забайкалье и обнять тебя под его жестковатым Солнцем.
Милая моя, уже, наверное, два часа ночи. Завтра много работы. Еду на буровую. Я сижу, как Пушкин, со свечой… Вокруг вагончика. Ветер, дикий холод, зеленый снег, наверху — колючие звезды… Как мало в жизни тепла. Как мало в жизни счастья. И жизнь сама маленькая. Если бы у меня был дух, исполняющий желания. Целую и обнимаю. Моя.
Твой.
Я тут стих тебе написал.
СТИХ
Положи меня, как печать,
На свое золотое сердце.
Мне любить тебя и звучать
Под рукою — до самой смерти.
А на смуглой твоей руке,
На узлах ее сухожилий
Я останусь и вдалеке —
Как кольцо твое:…жили-были…»
ИСПОВЕДЬ
Ты не бойся, мой желанный… Я про все тебе скажу.
Молоком топленым, теплым напою. И уложу
На скрипучую, большую, на широкую кровать.
Сама лягу рядом. Буду говорить — и целовать.
Расскажу я все, мой сладкий, ничего не утаю:
Как упрятывала наспех в чемоданы — жизнь мою,
Как стояла у Байкала на сквозном тугом ветру,
Как укрыться не желала ни в заимку, ни в нору.
Как почтамты дико пахнут шоколадным сургучом…
Как кричащий рот мой — потным закрывал мужик плечом…
Как на Пасху, чрез милицию, мы в Церковь прорвались —
Хохоча, близ аналоя — Адам с Евой! — обнялись…
Как о брошенном ребенке слезы точатся ручьем…
Как в толпе бензинной, вьюжной серафимами — вдвоем
Мы парили… Как считала я монеты: позвонить
За пять тысяч километров — чтобы не порвалась нить!..
Как однажды — в тридцати-скольки-там-градусный?.. — мороз
Он, с автобуса, румяный, глухарей едва донес —
Ох, тяжелые!.. А перья!.. А разделывать-щипать!..
А — над всей стряпнею — голос: «Ну, так ты хозяйка, мать…»
Что же, Время, ты содвинуло синеющие льды?!
Слушай, суженый-сужденный! Далеко ли до беды:
Ну как завтра мы простимся — не успею досказать,
Не успею жар кольчуги поцелуйной — довязать!..
О, я так его любила!..
…А тебя — люблю сильней…
О, я так его забыла!
…А тебя забыть — страшней
Пытки нету: лучше сразу
Головою — да в Байкал,
В синий зрак земного глаза,
Чтоб не помнил. Не искал.
САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ
…Сине-черная тьма.
Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз — режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят.
Чрез буран пробираюсь я трудно.
Это город сибирский,
где трудно живу я, дрожа.
Закупила на рынке я мед
у коричневой старой бурятки.
Он — на дне моей сумки.
То — к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре…
Пецы мои — в полном порядке…
Дай им Бог на премьере,
Как Карузам каким-нибудь, спеть!..
Я спешу на свиданье.
Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. —
и, купив черемши и батон,
позабыв слезы все и обиды,
поскорее — к нему!
И — автобусный жжется пятак…
Вот и дом этот… Дом!
Как же дивно тебя я весь помню —
эта ченткость страшна,
эта резкость — виденью сродни:
срубовой, чернобревенный,
как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули — навек —
мои благословенные дни…
Дверь отъехала. Лестница
хрипло поет под мужскими шагами.
«Ах, девчонка-чалдонка!..
Весь рынок сюда ты зачем воловла?..»
Обжигает меня, раздевая, рабочими,
в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед —
на неубранном поле стола.
Разрезаю лимон.
«Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!..»
Вот берем черемшу прямо пальцами —
а ее только вместе и есть!.. —
дух чесночный силен…
Воск подсвечник — подарок мой — напрочь закапал.
И култук — мощный ветер с Байкала —
рвет на крыше звенящую жесть.
И разобрано жесткой рукой
полупоходное, полубольничное ложе.
«Скоро друг с буровой возвратится —
и райскому саду конец!»
А напротив — озеро зеркала стынет.
«Глянь, как мы с тобою похожи».
Да, похожи, похожи!
Как брат и сестра,
о, как дочь и отец…
Умолчу… Прокричу:
так — любовники целого мира похожи!
Не чертами — огнем.
Что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас,
всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
Сжал мужик — как в маршруте отлом лазурита —
худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня…
А буран волком выл за окном,
предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом
во серебряном лоне огня.
* * *
…Не трактат я любовный пишу — ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика — это любовь, как ни гни, ни крути…
А в любви — только смелость. Там нет: «приневолишь»,
«позволишь»…
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
Мы голодные…
Мед — это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати,
по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь.
Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ — архангел могучий! — красив.
О, метель!.. — а ладонь раскаленная по животу мне — ожогом…
О, буран!.. — а язык твой — вдоль шеи, вдоль щек полетел —
на ветру лепесток…
Вот мы голые, вечные. Смерть — это просто немного
Отдохнуть, — ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..
Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне — под силу теперь…
Тихо, тихо, не надо пока
целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой
под куполом рук мужика!
Эта ласка — потайная.
Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело,
все выгнуто, раскалено.
И — губами коснуться
святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла,
стало перед глазами — темно…
Целовать без конца
первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и — снова, и — снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой,
вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу — заревыми губами вбирать!
Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы,
что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, —
да он нам уснуть не дает!..
«Дай мне руку». — «Держись». — «О, какой же ты жадный,
однако». —
«Да и ты». — «Я люблю тебя». —
«О как тебя я люблю».
* * *
…Далеко — за железной дорогою —
лает, как плачет, собака.
На груди у любимого
сладко, бессмертная, сплю.
* * *
«Ты не спишь?..» — «Задремала…» — «Пусти: одеяло накину —
попрохладнело в доме…
Пойду чай с „верблюжьим хвостом“ заварю…»
И, пока громыхаешь на кухне,
молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
Ух, веселый вошел!
«Вот и чай!.. Ты понюхай — вот запах!..»
Чую, пахнет не только,
не только «верблюжьим хвостом» —
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя…
Еще чем-то пахнет — стою я на том!
Что ж, секрет ты раскрыла, охотница!
Слушай же байку —
да не байку, а быль!
Мы, геологи, сроду не врем…
Был маршрут у меня.
Приоделся, напялил фуфайку —
и вперед, прямо в горы,
под мелким противным дождем.
Шел да шел.
И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное — рядом там Иволгинский буддийский дацан…
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!..
А я был двадцатилетний пацан.
У него на комоде стояла
статуэточка медная Будды —
вся от старости позеленела,
что там твоя Ангара…
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
«Чем живешь ты, старик? — так спросил я его. — Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…»
Улыбнулся, ужасно раскосый.
«Ты, мальсика, не помысляешь,
Я колдун. Я любая беда отведу».
«Что за чудо!» Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: «Колдунов-то теперь уже нет!..»
Обернул он планету лица.
И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.
«Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай…
Зажигаешь — и запаха нюхаешь та,
Сьто душа усьпокоя и радось дай телу,
и — болезня долой, и гори красота!
Есь такая дусистая дерева — слюшай…
На Китая растет… На Бурятия тож…
Палка сделашь — и запаха лечисся души,
если каждый день нюхаешь — дольга живешь!..
Есь для каждая слючай особая палка…
Для рожденья младенца — вот эта зажги…
Вот — когда хоронить… Сьтоба не было жалко…
Сьтоб спокойная стала друзья и враги…
Есь на сватьба — когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, — все палка мои!..»
Я сглотнул: «Эй, старик, ну, а нет… для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. — для любви?..»
Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
«Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаешь — еле, как нерпа, ползешь до подушка,
посмеесся, обидисся молодая жена!..»
«Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою,
дай — такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее… — эх!.. — да когда захочу…»
Усмехнулся печально бурят.
Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода.
Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки
волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.
* * *
Никогда?!
Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
«Сколько раз зажигал ты?..»
«Один. Лишь с тобою.»
«Со мной?..»
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели —
две метели — два флага — под синей бурятской Луной!
Под раскосой Луной,
что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными —
все мы умрем! —
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым
крестилась,
только счастья моля
пред живым золотым алтарем!
А в стакане граненом
духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею,
пьянея от слез,
на любимое тело,
понимая, что завтра —
лишь воздух пустой
обниму.
ВОСТОЧНЫЕ КАРТИНЫ ХУДОЖНИЦЫ, ЖИВУЩЕЙ В КВАРТИРЕ №… НАД ПОДВАЛОМ
Красавица лежит
В сугробах простыней.
На пышном теле — бездна бликов и огней.
Да это я!.. — Ах нет, это Даная…
Рыдает ангел, руки сжав, над ней…
* * *
Причесывайся, рыжая натурщица.
Свободная рубаха
Похожа на тюремный балахон.
Глаза прищурены:
Огонь волос слепит их.
Ты заработалась, замерзла. Отдохни.
* * *
Мой друг рассказывал:
Пришел в трущобы, к проститутке.
Она разделась.
В свете абажурной лампы
Сверкнули беззащитные ключицы.
В соседней комнате ребенок запищал.
За окнами слепая Волга стыла.
Он вывалил из кошелька деньгу,
Послал подальше власть и государство.
Дверь хлопнула, как крышка сундука.
* * *
…Ох, смеясь, я девчоночку эту пишу!..
Рассказать ее случай из жизни — прошу…
«Родила я в пятнадцать годков… Ой, что в школе
Было — ужас!… Не думайте, я не брешу…»
* * *
Голая девушка
Сидит вполоборота.
Худой рукой поддерживает грудь.
Лопатки ходят знобкими тенями.
Весь перламутр и позолота
Ушли на глину круглых плеч.
Глаза синей, крупнее слив.
Струятся волосы ручьями
По шее снеговой!
…Такой и я бываю
После целой ночи
С любимым.
* * *
Ты — нагая — по черному небу летишь!
Груди — Луны! И вся — медным Солнцем горишь!
Вот он, Космос, который — во мраке постели,
Где — от боли великой в подушку кричишь…
* * *
Ты тихо пальцы на бедро мне положил.
Дрожь меня пронзила.
Ты понял — и пальцы поменял на губы.
* * *
Люди, в любви соединяясь,
Прекрасны дикой красотой.
Ее писать — ну разве
Хвосты быков обмакивая в кровь,
На стенах
Пещер,
Где росписям потом молиться будут!
* * *
Разденемся. И лишь: люблю, люблю, —
Твердим, твердим, твердим, как во хмелю…
За это слово нам грехи простятся.
Весь Ад я этим словом
отмолю.
* * *
Мы все меняем — лики и года.
Мы все меняем — вьюги, поезда.
А сами думаем, что мы-то — неизменны!..
А глянешь в зеркало — ох, не гляди: беда…
* * *
О, как, смеясь, отец меня писал!
Как на холсте меня он рассказал!
Во всех стихах я так себя не выдам,
Как отразил он — в самом страшном из зеркал…
* * *
Вжимаюсь, плачу, глажу — и слепну я опять…
О тело человека, тебя нам не понять —
Зачем — насущней хлеба,
Зачем — потопней вод,
Зачем — святей молитвы любимый жадный рот?..
* * *
…Газета мятая. И ложка — серебром.
И дом мышиный, предназначенный на слом.
Стою, как гренадер! И золотое зеркало твое
Вбирает снежной бездной
Мое черное белье…
* * *
Мой пряный, мой сухой Пантикапей!..
Плесни-ка, море, мне в стакан, налей…
Я молодость мою запью тобою —
Любимым все сильнее и скупей.
* * *
Плоть яростная женская груба.
Откину прядь прилипшую со лба.
Прости, любимый. Нежности не знала.
О нежности твоей — моя мольба.
* * *
Так нарисуй меня!.. А как?.. Вот так:
Монисто звонкое — как золотой карась — пятак,
И пестрядь юбок, и платок расшитый
Горит костром! На скулах — дикий мак!..
* * *
Цыганочку себе нашел?.. Гляди:
Тебя крестом запрячу — на груди…
Тебя с собой — во вьюгу унесу…
В кулак зажму… От сытости — спасу…
* * *
Ох, сколько там времен?.. На стрелки глянь:
Пора идти… Расшита снегом рвань
Посконной да холщовой нашей жизни…
Ну, с Богом. Поцелуй меня и встань.
* * *
Остались два печенья на столе.
Окно горячее — на выстывшей земле.
Остались мы, идущие по миру
Уже поврозь — в казнящей, хищной мгле.
* * *
«Любимая!..» — Но в зеркале — не я,
А в трещинах, морщинах — плоть моя…
И ты — старик… Не плачь. Тебя люблю я —
На берегу иного Бытия.
* * *
Старушка буду ведь!..
Скорей гляди:
Вздымается, идет волна груди…
Люби, покуда я не почернела!..
А там — пойдут холодные дожди…
* * *
А там — дожди косящие пойдут,
Слезящийся огонь очей зальют…
Еще, любимый, есть в запасе Время.
Еще не скоро наш Последний Суд.
* * *
— Ты за каждою дверью видишь — себя.
— Такая судьба.
— Ах, нахалка, да ты ж еще — молода!
— Да.
— А за этою дверью — что гудят?..
— Свадьбу — гости глядят.
— Чью?.. Неужто — твою?!
— Слушай, что пою.
СВАДЬБА
Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась.
Не краса была — а сила. Не любовь — а жалость.
Как вкусна вода из баков железнодорожных!
Близ гостиниц — вой собаки — отсветом острожным…
Сколько раз — в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!..
Вот — сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы.
Серьги — капельками крови. Дрожу, как синица.
Сколько было всех любовей, — может, эта — снится?!
Вспомню: боль… Пиджак на стуле…Писем вопль упорный…
В самолетном диком гуле — плач аэропортный…
Рюмки на снегу камчатном ягодами светят.
Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер.
Только счастья нам желают, нашу бьют посуду,
Только я тебя целую, все не веря чуду!
И когда средь битых чашек нас одних оставят —
Наши прошлые страданья ангелы восславят.
* * *
Горечь лифтов
ноздри прожгла.
Вдоль по стенкам — надписей шрам.
Где-то здесь я была. Жила.
Здесь — залеченный жизни шрам.
Под пятою подъезд гудит.
Я бегу. О! Я узнаю —
Маргарин первобытно смердит,
И аккорд гремит,
как в Раю…
Ты, высотка! Тюрьма людей…
Ты, любовь — ты пес за дверьми…
…От любви нам — паче зверей —
Жить — людьми,
умирать — людьми.
О, как веки воспалены…
Флюорографом — этажей…
Все каморки — обнажены…
Все лилеи закинутых шей…
И, как вкопанная, замру
У квартиры с номером: ох,
Это здесь…
И, как на ветру,
Съежусь: о, прости меня, Бог.
ГРЕХОПАДЕНИЕ
Меня девки подговорили
И я белое платье пошила
Ну сначала ели и пили
Торт я резала да шутила
А была компания пестрой
Гобоист мой
да два шофера
Упирался мой локоть острый
В пачку драную «Беломора»
Общежитье
И день рожденья
Дух вахтерских и раздевалок
И соседки курянки варенье
Эх из курских китайских яблок
Гости гости куда ж уплыли
Гобоист мой напился пьяным
И тяжелые руки застыли
На кривом столе деревянном
Я-то знала — другую любит
Только я-то — живая птица
Я в вино обмакнула губы
Я боялась пьяной напиться
Я по нем музыкантишке сохла
Уже два с половиной года
Та другая давно б издохла
Я живуча
Такая порода
И когда он сгреб меня — кучей
Да на койку скриплую кинул
Да ожег щетиной колючей
Да приник губами сухими
Я сказала Да все что хочешь
Он Но я не люблю нисколько
Жизнь загубишь одною ночью
Да ее загубить недолго
Ох и страшно было
Так страшно
Я ж девчонка была натурально
С посконьем своим — в ряд калашный
Иноземный да чужедальний
А уж двадцать четыре года
Бабе стукнуло нестерпимо
Мужику б — посреди народа —
Закричала бы
Ты любимый
А тут страх этот — так ли двину
Я рукою ногою так ли
Пот клеймит бугристую спину
Волоса — наподобье пакли
Ребра гнулись — ломкие спицы —
Да под ребрами под мужскими
О как тяжко же становиться
Бабой — чтоб носить это имя
О как больно
как это больно
Эту боль рассказать — не хватит
Ни столицы первопрестольной
Ни железной прогнутой кровати
Я закрыла простынку телом
Чтобы он не узнал не понял
Что сермяжницу
захотел он
За парчовой царицей в погоне
Он не понял Назвал меня шлюхой
Только скучной очень плохою
Он сказал Твое тело глухо
Ты навек пребудешь глухою
Нет в тебе изюминки этой
Той что всех мужиков щекочет