пощечину только за то, что ты умеешь плавать? Жена мясника, которую он встретил в родном городе, пришлась ему весьма кстати, словно большой пластырь, способный заживить его раны. Она восторгалась им, боготворила его и, когда он рассказывал ей о Шопенгауэре, не пыталась, возражая ему, проявлять свою собственную, не зависящую от него индивидуальность (как это делала злополучной памяти студентка), а смотрела на него глазами, в которых он, умиленный ее умилением, видел, как ему казалось, слезы. Кроме того, не преминем добавить: с тех пор как студент расстался со студенткой, он не спал ни с одной женщиной.
Кто он, Вольтер?
Компромисс
Поэты
Рассказ Петрарки
Боккаччо мутит воду
Оскорбления
Студент принимает сторону Лермонтова
Кто он, Вольтер?
Это ассистент на университетской кафедре, остроумный и напористый, его глаза язвительно впиваются в лицо противника. Все это достаточный повод для того, чтобы его называли Вольтером.
Он любил студента, чем оказывал ему немалую честь, ибо был весьма требователен в своих привязанностях. После одного семинара он остановил студента и спросил, свободен ли он завтра вечером. Вот незадача, завтра вечером должна приехать Кристина. Студенту потребовалось немало смелости, чтобы сказать Вольтеру, что он занят. Но Вольтер, махнув рукой, отвел это возражение: «Ну так отложите ваше свидание. Вы не пожалеете» и сообщил ему, что завтра в Клубе литераторов встретятся лучшие поэты страны и он, Вольтер, который будет там непременно, хотел бы, чтобы студент познакомился с ними.
Да, там будет и один великий поэт: Вольтер пишет о нем монографию и часто навещает его. Поэт болен и пользуется костылями. Он редко появляется на людях, и тем дороже возможность встретиться с ним.
Студент знал книги всех поэтов, что должны были присутствовать, а из трудов великого поэта помнил наизусть целые страницы стихов. Ни о чем на свете он так не мечтал, как провести вечер в их узком кругу. Но тотчас вспомнил, что уже несколько месяцев не спал ни с одной женщиной, и вновь повторил, что прийти не сумеет.
Вольтер отказывается понять, что может быть важнее встречи с великими мужами. Женщина? Неужто это нельзя отложить? Его очки внезапно вспыхивают насмешливыми искринками. Но у студента перед глазами образ жены мясника, стыдливо ускользавшей от него целый месяц каникул, и он, делая над собой невероятное усилие, отрицательно качает головой. В эту минуту Кристина не менее дорога ему, чем вся поэзия его отечества.
Он любил студента, чем оказывал ему немалую честь, ибо был весьма требователен в своих привязанностях. После одного семинара он остановил студента и спросил, свободен ли он завтра вечером. Вот незадача, завтра вечером должна приехать Кристина. Студенту потребовалось немало смелости, чтобы сказать Вольтеру, что он занят. Но Вольтер, махнув рукой, отвел это возражение: «Ну так отложите ваше свидание. Вы не пожалеете» и сообщил ему, что завтра в Клубе литераторов встретятся лучшие поэты страны и он, Вольтер, который будет там непременно, хотел бы, чтобы студент познакомился с ними.
Да, там будет и один великий поэт: Вольтер пишет о нем монографию и часто навещает его. Поэт болен и пользуется костылями. Он редко появляется на людях, и тем дороже возможность встретиться с ним.
Студент знал книги всех поэтов, что должны были присутствовать, а из трудов великого поэта помнил наизусть целые страницы стихов. Ни о чем на свете он так не мечтал, как провести вечер в их узком кругу. Но тотчас вспомнил, что уже несколько месяцев не спал ни с одной женщиной, и вновь повторил, что прийти не сумеет.
Вольтер отказывается понять, что может быть важнее встречи с великими мужами. Женщина? Неужто это нельзя отложить? Его очки внезапно вспыхивают насмешливыми искринками. Но у студента перед глазами образ жены мясника, стыдливо ускользавшей от него целый месяц каникул, и он, делая над собой невероятное усилие, отрицательно качает головой. В эту минуту Кристина не менее дорога ему, чем вся поэзия его отечества.
Компромисс
Она приехала утром. В течение дня она занималась в Праге делами, что должны были послужить ей алиби. Студент встретился с ней только вечером в кафе, которое выбрал сам. Войдя в него, он чуть не испугался: помещение было забито пьяными, и провинциальная нимфа его каникул сидела возле туалета за столиком, предназначенным не для посетителей, а для использованной посуды. Одета она была с неуместной праздничностью, так, как может одеться лишь провинциалка, мечтающая после долгого перерыва посетить столицу и насладиться ее развлечениями. На ней была шляпа, кричащие бусы и черные лодочки на высоких каблуках.
Студент чувствовал, как горит у него лицо, — но не от волнения, а от разочарования. На фоне маленького города, населенного мясниками, механиками и пенсионерами, Кристина производила совершенно другое впечатление, чем в Праге, городе студенток и хорошеньких парикмахерш. Со своими смешными бусами и едва приметным золотым зубом (сверху, в уголке губ) она явила ему сущую противоположность той женской красоты, молодой и облаченной в джинсы, что так жестоко вот уже несколько месяцев отвергала его. Неуверенным шагом он направился к Кристине, и литость сопровождала его.
Однако Кристина была не менее разочарована, чем студент. Ресторан, куда он пригласил ее, носил прекрасное название «У короля Вацлава», и Кристина, не знавшая Праги, вообразила себе, что это роскошное заведение, где студент угостит ее ужином, чтобы затем поразить фейерверком пражских увеселений. Обнаружив, что ресторан «У короля Вацлава» точно такой же трактир, в какой захаживает выпить автомеханик, и что ей приходится ждать студента в углу рядом с туалетом, она ощутила отнюдь не то, что я называю словом литость, а самую обыкновенную злость. Тем самым я хочу подчеркнуть, что она не почувствовала себя жалкой и униженной, а лишь пришла к выводу, что ее студент недостаточно воспитан. И она тотчас выложила ему это Лицо ее было озлобленным, и разговаривала она с ним, как с мясником.
Они стояли друг против друга, она многословно и громко упрекала его, а он разве что вяло защищался. Его антипатия к ней лишь возрастала. Ему хотелось быстро увести ее к себе, скрыть от посторонних взоров и ждать, оживет ли в интимном укрытии утраченное волшебство. Но она отвергла его предложение. Уж раз в кои-то веки она приехала в столицу, то хочет здесь что-то увидеть, куда-то пойти, получить удовольствие. И ее черные лодочки и крупные яркие бусы громогласно заявляли о своих правах.
«Это отличное заведение, сюда хотят прекрасные люди, — проронил студент, давая тем самым понять жене мясника, что она нисколько не разбирается, что интересно в столице, а что нет. — К сожалению, сегодня здесь полно народу, и придется повести тебя в другое место». Но, как назло, все остальные кафе были также набиты битком, причем путь от одного к
другому был долог, а пани Кристина казалась ему невыносимо комичной со своей шляпкой, бусами и золотым зубом, посверкивавшим во рту. Они шли по улицам, заполненным молодыми женщинами, и студент сознавал: он никогда не сможет найти для себя оправдание, что ради Кристины отказался от возможности провести вечер с гигантами своей страны. Но обострить с ней отношения ему тоже не хотелось, ибо, как я сказал, он уже длительное время не спал ни с одной женщиной. Положение мог спасти лишь ловко придуманный компромисс.
Наконец они нашли свободный столик в одном отдаленном кафе. Студент, заказав два бокала аперитива, грустно поглядел Кристине в глаза: жизнь здесь в Праге полна непредвиденных событий. Как раз вчера ему, студенту, звонил самый прославленный поэт страны.
Когда он произнес его имя, пани Кристина оцепенела. Как-никак в школе она учила его стихи наизусть. А в тех, кого мы учим в школе, есть что-то нереальное и нематериальное, они уже при жизни принадлежат к величественной галерее мертвых. Кристине не верилось, что студент и вправду лично знаком с поэтом.
Конечно, он знаком с ним, заявил студент. Более того, он изучает его творчество, работает над монографией, которая когда-нибудь наверняка будет издана в виде книги. Он никогда не говорил об этом пани Кристине, чтобы она не заподозрила его в хвастовстве, но теперь он должен ей это сказать, ибо великий поэт нежданно стал у них на пути. Иными словами, сегодня в Клубе литераторов состоится частная беседа с некоторыми поэтами страны, на которую приглашены очень немногие критики и знатоки. Предстоит очень важная встреча. На ней скорее всего разгорятся жаркие споры — искры полетят! Но студент, разумеется, туда не пойдет. Он ведь так мечтал побыть с пани Кристиной!
В моей сладостной и удивительной стране очарование поэтов все еще не перестает волновать сердца женщин. Кристина пришла в восторг от студента и вместе с тем почувствовала какое-то материнское желание стать ему советчицей и защищать его интересы. С поразительным и неожиданным прямодушием она заявила, что было бы огорчительно, не прими студент участия в вечере, на котором будет великий поэт.
Студент сказал, что пытался сделать все возможное, чтобы Кристина пошла туда вместе с ним, ведь ей наверняка было бы интересно увидеть великого поэта и его друзей. Но, к сожалению, ничего не получилось. Даже великий поэт будет там без жены. Беседа рассчитана только на специалистов. Поначалу у студента и в мыслях не было пойти туда, но теперь он понимает, что Кристина, по-видимому, права. Да, это неплохая идея. Что если он заскочит туда хотя бы на часок? Кристина тем временем подождет его дома, а потом они уже будут вместе.
Позабыв о всех соблазнах театров и варьете, Кристина поднялась в мансарду студента. В первую минуту она почувствовала разочарование подобное тому, какое испытала, войдя в ресторан «У короля Вацлава». И впрямь, трудно было бы назвать квартирой маленькую комнатку без передней, где помещались лишь тахта и письменный стол. Но Кристина уже утратила уверенность в суждениях. Она вошла в мир, где существует загадочная шкала ценностей, недоступных ее пониманию. Она быстро смирилась с неуютной и грязной комнатой, призвав на помощь весь свой женский талант, чтобы почувствовать себя здесь как дома. Студент попросил ее снять шляпу, поцеловал ее, усадил на тахту и указал ей на небольшую библиотечку, чтобы в его отсутствие ей было чем развлечься.
И тут ее осенило: — А у тебя здесь нет его книжки? — Она имела в виду великого поэта. Разумеется, у студента была его книжка. Она продолжала очень робко: — А ты не мог бы мне ее подарить? И попросить его подписать ее для меня?
Студент просиял. Автограф великого поэта заменит Кристине все театры и варьете. Чувствуя себя перед ней виноватым, он готов был сделать для нее что угодно. Как он и ожидал, в интимной обстановке его мансарды ожило ее очарование. Девушки, гуляющие по улицам, исчезли, и прелесть ее скромности тихо наполнила комнату. Разочарование мало— помалу рассеялось, и студент отправился в клуб просветвленным, весело предвкушая двойную восхитительную программу, которую обещал ему наступающий вечер.
Студент чувствовал, как горит у него лицо, — но не от волнения, а от разочарования. На фоне маленького города, населенного мясниками, механиками и пенсионерами, Кристина производила совершенно другое впечатление, чем в Праге, городе студенток и хорошеньких парикмахерш. Со своими смешными бусами и едва приметным золотым зубом (сверху, в уголке губ) она явила ему сущую противоположность той женской красоты, молодой и облаченной в джинсы, что так жестоко вот уже несколько месяцев отвергала его. Неуверенным шагом он направился к Кристине, и литость сопровождала его.
Однако Кристина была не менее разочарована, чем студент. Ресторан, куда он пригласил ее, носил прекрасное название «У короля Вацлава», и Кристина, не знавшая Праги, вообразила себе, что это роскошное заведение, где студент угостит ее ужином, чтобы затем поразить фейерверком пражских увеселений. Обнаружив, что ресторан «У короля Вацлава» точно такой же трактир, в какой захаживает выпить автомеханик, и что ей приходится ждать студента в углу рядом с туалетом, она ощутила отнюдь не то, что я называю словом литость, а самую обыкновенную злость. Тем самым я хочу подчеркнуть, что она не почувствовала себя жалкой и униженной, а лишь пришла к выводу, что ее студент недостаточно воспитан. И она тотчас выложила ему это Лицо ее было озлобленным, и разговаривала она с ним, как с мясником.
Они стояли друг против друга, она многословно и громко упрекала его, а он разве что вяло защищался. Его антипатия к ней лишь возрастала. Ему хотелось быстро увести ее к себе, скрыть от посторонних взоров и ждать, оживет ли в интимном укрытии утраченное волшебство. Но она отвергла его предложение. Уж раз в кои-то веки она приехала в столицу, то хочет здесь что-то увидеть, куда-то пойти, получить удовольствие. И ее черные лодочки и крупные яркие бусы громогласно заявляли о своих правах.
«Это отличное заведение, сюда хотят прекрасные люди, — проронил студент, давая тем самым понять жене мясника, что она нисколько не разбирается, что интересно в столице, а что нет. — К сожалению, сегодня здесь полно народу, и придется повести тебя в другое место». Но, как назло, все остальные кафе были также набиты битком, причем путь от одного к
другому был долог, а пани Кристина казалась ему невыносимо комичной со своей шляпкой, бусами и золотым зубом, посверкивавшим во рту. Они шли по улицам, заполненным молодыми женщинами, и студент сознавал: он никогда не сможет найти для себя оправдание, что ради Кристины отказался от возможности провести вечер с гигантами своей страны. Но обострить с ней отношения ему тоже не хотелось, ибо, как я сказал, он уже длительное время не спал ни с одной женщиной. Положение мог спасти лишь ловко придуманный компромисс.
Наконец они нашли свободный столик в одном отдаленном кафе. Студент, заказав два бокала аперитива, грустно поглядел Кристине в глаза: жизнь здесь в Праге полна непредвиденных событий. Как раз вчера ему, студенту, звонил самый прославленный поэт страны.
Когда он произнес его имя, пани Кристина оцепенела. Как-никак в школе она учила его стихи наизусть. А в тех, кого мы учим в школе, есть что-то нереальное и нематериальное, они уже при жизни принадлежат к величественной галерее мертвых. Кристине не верилось, что студент и вправду лично знаком с поэтом.
Конечно, он знаком с ним, заявил студент. Более того, он изучает его творчество, работает над монографией, которая когда-нибудь наверняка будет издана в виде книги. Он никогда не говорил об этом пани Кристине, чтобы она не заподозрила его в хвастовстве, но теперь он должен ей это сказать, ибо великий поэт нежданно стал у них на пути. Иными словами, сегодня в Клубе литераторов состоится частная беседа с некоторыми поэтами страны, на которую приглашены очень немногие критики и знатоки. Предстоит очень важная встреча. На ней скорее всего разгорятся жаркие споры — искры полетят! Но студент, разумеется, туда не пойдет. Он ведь так мечтал побыть с пани Кристиной!
В моей сладостной и удивительной стране очарование поэтов все еще не перестает волновать сердца женщин. Кристина пришла в восторг от студента и вместе с тем почувствовала какое-то материнское желание стать ему советчицей и защищать его интересы. С поразительным и неожиданным прямодушием она заявила, что было бы огорчительно, не прими студент участия в вечере, на котором будет великий поэт.
Студент сказал, что пытался сделать все возможное, чтобы Кристина пошла туда вместе с ним, ведь ей наверняка было бы интересно увидеть великого поэта и его друзей. Но, к сожалению, ничего не получилось. Даже великий поэт будет там без жены. Беседа рассчитана только на специалистов. Поначалу у студента и в мыслях не было пойти туда, но теперь он понимает, что Кристина, по-видимому, права. Да, это неплохая идея. Что если он заскочит туда хотя бы на часок? Кристина тем временем подождет его дома, а потом они уже будут вместе.
Позабыв о всех соблазнах театров и варьете, Кристина поднялась в мансарду студента. В первую минуту она почувствовала разочарование подобное тому, какое испытала, войдя в ресторан «У короля Вацлава». И впрямь, трудно было бы назвать квартирой маленькую комнатку без передней, где помещались лишь тахта и письменный стол. Но Кристина уже утратила уверенность в суждениях. Она вошла в мир, где существует загадочная шкала ценностей, недоступных ее пониманию. Она быстро смирилась с неуютной и грязной комнатой, призвав на помощь весь свой женский талант, чтобы почувствовать себя здесь как дома. Студент попросил ее снять шляпу, поцеловал ее, усадил на тахту и указал ей на небольшую библиотечку, чтобы в его отсутствие ей было чем развлечься.
И тут ее осенило: — А у тебя здесь нет его книжки? — Она имела в виду великого поэта. Разумеется, у студента была его книжка. Она продолжала очень робко: — А ты не мог бы мне ее подарить? И попросить его подписать ее для меня?
Студент просиял. Автограф великого поэта заменит Кристине все театры и варьете. Чувствуя себя перед ней виноватым, он готов был сделать для нее что угодно. Как он и ожидал, в интимной обстановке его мансарды ожило ее очарование. Девушки, гуляющие по улицам, исчезли, и прелесть ее скромности тихо наполнила комнату. Разочарование мало— помалу рассеялось, и студент отправился в клуб просветвленным, весело предвкушая двойную восхитительную программу, которую обещал ему наступающий вечер.
Поэты
Студент подождал Вольтера у Клуба литераторов и затем поднялся с ним на второй этаж. Они прошли гардероб, и уже в зале до них донесся веселый галдеж. Вольтер открыл дверь в гостиную, и студент увидел вокруг широкого стола всю поэзию своего отечества.
Я смотрю на них с огромного расстояния в две тысячи километров. Осень 1977 года, моя страна уже девять лет дремлет в сладком и крепком объятии русской империи, Вольтер был изгнан из университета, а мои книги, изъятые из всех публичных библиотек, были заперты в одном из государственных подвалов. Я выждал еще несколько лет, потом сел в машину и покатил как можно дальше на Запад, аж до бретонского города Ренн, где в первый же день нашел квартиру на самом верхнем этаже самой высокой башни. На следующее утро, когда меня разбудило солнце, я понял, что ее большие окна обращены на восток, в сторону Праги.
И вот сейчас я смотрю на поэтов с высоты своего бельведера, но они слишком далеки от меня. По счастью, накатившая слеза, словно линза телескопа, приближает ко мне их лица. И сейчас я отчетливо вижу, что среди них прочно и развалисто сидит великий поэт. Ему наверняка уже за семьдесят, но его лицо все еще красиво, глаза живые и мудрые. Рядом с ним к столу прислонены два костыля.
Я вижу их всех на фоне освещенной Праги, какой она была пятнадцать лет назад, когда их книги еще не были заперты в государственном подвале и они весело и шумно сидели вокруг широкого стола, уставленного бутылками. Любя их всех, я стыжусь наделять их обычными именами, взятыми наугад из телефонной книги. И уж коль мне приходится скрывать их лица под маской вымышленных имен, я хочу им дать эти имена как подарок, как украшение, как знак почитания.
Если студенты называют своего преподавателя Вольтером, то почему бы и мне не назвать великого и любимого поэта Гёте?
Напротив него сидит Лермонтов.
А того с черными мечтательными глазами я хочу назвать Петраркой.
Еще за столом сидят Верлен, Есенин и несколько других поэтов, не стоящих упоминания, а также один человек, который забрел к ним явно по ошибке. Издалека (даже с расстояния в две тысячи километров) отчетливо видно, что поэзия не одарила его своим поцелуем и что он не любит стихов. Его зовут Боккаччо.
Вольтер взял два стула, стоявших у стены, придвинул их к столу, уставленному бутылками, и стал представлять поэтам студента. Поэты приветливо закивали, один Петрарка не обратил на него никакого внимания, ибо в ту минуту спорил с Боккаччо. Закончил он свой спор сентенцией: — Женщина всегда в чем-то превосходит нас. Я мог бы об этом рассказывать целыми неделями.
Гете поощрительно: — Неделями — это чересчур. Уложись хотя бы в десять минут.
Я смотрю на них с огромного расстояния в две тысячи километров. Осень 1977 года, моя страна уже девять лет дремлет в сладком и крепком объятии русской империи, Вольтер был изгнан из университета, а мои книги, изъятые из всех публичных библиотек, были заперты в одном из государственных подвалов. Я выждал еще несколько лет, потом сел в машину и покатил как можно дальше на Запад, аж до бретонского города Ренн, где в первый же день нашел квартиру на самом верхнем этаже самой высокой башни. На следующее утро, когда меня разбудило солнце, я понял, что ее большие окна обращены на восток, в сторону Праги.
И вот сейчас я смотрю на поэтов с высоты своего бельведера, но они слишком далеки от меня. По счастью, накатившая слеза, словно линза телескопа, приближает ко мне их лица. И сейчас я отчетливо вижу, что среди них прочно и развалисто сидит великий поэт. Ему наверняка уже за семьдесят, но его лицо все еще красиво, глаза живые и мудрые. Рядом с ним к столу прислонены два костыля.
Я вижу их всех на фоне освещенной Праги, какой она была пятнадцать лет назад, когда их книги еще не были заперты в государственном подвале и они весело и шумно сидели вокруг широкого стола, уставленного бутылками. Любя их всех, я стыжусь наделять их обычными именами, взятыми наугад из телефонной книги. И уж коль мне приходится скрывать их лица под маской вымышленных имен, я хочу им дать эти имена как подарок, как украшение, как знак почитания.
Если студенты называют своего преподавателя Вольтером, то почему бы и мне не назвать великого и любимого поэта Гёте?
Напротив него сидит Лермонтов.
А того с черными мечтательными глазами я хочу назвать Петраркой.
Еще за столом сидят Верлен, Есенин и несколько других поэтов, не стоящих упоминания, а также один человек, который забрел к ним явно по ошибке. Издалека (даже с расстояния в две тысячи километров) отчетливо видно, что поэзия не одарила его своим поцелуем и что он не любит стихов. Его зовут Боккаччо.
Вольтер взял два стула, стоявших у стены, придвинул их к столу, уставленному бутылками, и стал представлять поэтам студента. Поэты приветливо закивали, один Петрарка не обратил на него никакого внимания, ибо в ту минуту спорил с Боккаччо. Закончил он свой спор сентенцией: — Женщина всегда в чем-то превосходит нас. Я мог бы об этом рассказывать целыми неделями.
Гете поощрительно: — Неделями — это чересчур. Уложись хотя бы в десять минут.
Рассказ Петрарки
— На прошлой неделе случилось со мной нечто невообразимое. Моя жена приняла ванну и в своем красном халате с распущенными золотыми волосами была потрясающе хороша. Однако в десять минут десятого раздался звонок в дверь. Я открыл и увидел на площадке девушку, прижавшуюся к стене. Я тотчас узнал ее. Раз в неделю я хожу в женскую школу. Там организовали кружок поэзии, и девушки тайно боготворят меня.
Я спрашиваю ее: «Ответь, пожалуйста, что ты здесь делаешь?» «Я должна вам кое-что сказать!» «Что же ты хочешь сказать мне?» «Я должна вам сказать что-то ужасно важное!» «Послушай, — говорю я, — уже поздно, зайти ко мне сейчас невозможно, спустись вниз и подожди меня у двери в подвал».
Я вернулся в комнату и сказал жене, что кто-то ошибся дверью. А потом, объявив как бы между прочим, что надо еще сходить в подвал за углем, взял два пустых угольных ведра. И конечно, сделал глупость. Целый день меня мучил желчный пузырь, и я полеживал. Мое неожиданное усердие не могло не показаться жене подозрительным.
— Тебя мучит желчный пузырь? — заинтересованно спросил Гёте.
— Уже много лет, — сказал Петрарка.
— Почему же ты не удалишь его?
— Ни за что, — сказал Петрарка.
Гёте понимающе кивнул, а Петрарка спросил: — На чем я остановился?
— Что у тебя больной желчный пузырь, а ты взял два угольных ведра, — подсказал ему Верлен.
— Девушка стояла у двери в подвал, — продолжал Петрарка, — и я пригласил ее войти внутрь. Набирая лопатой уголь в ведро, я тем временем пытался выяснить, что, собственно, привело ее ко мне. А она все повторяла, что должна была увидеть меня. Ничего другого я из нее так и не вытянул.
Вдруг я услышал шаги на лестнице. Я быстро схватил наполненное ведро и выскочил из подвала. Сверху спускалась жена. Я подал ей ведро и говорю: «На, возьми поскорее, а я схожу наберу еще одно!» Жена понесла ведро наверх, а я, вернувшись в подвал, сказал девушке, что оставаться здесь уже не могу, пусть подождет меня на улице. Я наполнил углем второе ведро и поспешил с ним в квартиру.
Там я поцеловал жену, предложил ей пойти лечь и сказал, что хочу перед сном еще принять ванну. Она легла в постель, а я в ванной комнате открыл кран. Вода с шумом застучала по дну ванны. Я снял домашние туфли и в одних носках вышел в переднюю. Башмаки, в которых я ходил в тот день, стояли у двери, ведущей на лестничную площадку. Я оставил их на прежнем месте, как свидетельство того, что из дому я не вышел. Вытащил из шкафа другие башмаки, обулся и выскользнул за дверь.
— Петрарка, — подал голос Боккаччо, — мы все знаем, что ты великий лирик. Но ты, я вижу, и чрезвычайно рассудочен, ты ловкий стратег, который не позволяет ни на мгновение ослепить себя страстью! Твоя проделка со шлепанцами и двумя парами башмаков дорогого стоит!
Все согласились с Боккаччо и осыпали Петрарку комплиментами, явно ему польстившими.
— Она ждала меня на улице, — продолжал он. — Я старался ее успокоить. Я внушал ей, что сейчас мне надо идти домой, а прийти ко мне она может завтра утром, когда моя жена наверняка на работе. Перед нашим домом как раз остановка трамвая. Я уговаривал ее уехать. Но когда пришел трамвай, она рассмеялась и снова было припустилась к дверям нашего дома.
— Ты должен был бросить ее под трамвай, — сказал Боккаччо.
— Друзья мои, — сказал Петрарка, чуть ли не торжественным тоном, — бывают моменты, когда поневоле приходится быть с женщиной жестоким. Я сказал ей: не уйдешь домой добровольно, я запру дверь перед твоим носом. Не забывай, что тут мой дом, и я не собираюсь превращать его в бардак! Кроме того, друзья, учтите: в то время как я препирался с ней возле дома, наверху в ванной был открыт кран, и в любую минуту вода могла перелиться через край!
Я повернулся и бегом к подъезду. Девица бросилась вслед за мной. Как на грех, в дом входили еще какие-то люди, и она вместе с ними проскользнула в дверь. Я взбежал по лестнице, точно спринтер! Позади я слышал ее шаги. Мы живем на четвертом этаже! Это был настоящий бросок! Но я бежал быстрее и успел захлопнуть дверь прямо перед ней. Хватило еще времени вырвать из стены провода звонка, чтобы не слышать ее трезвона, я же понимал, что она, нажав на звонковую кнопку, уже не отпустит ее. На цыпочках я поспешил в ванную.
— Вода не перелилась? — участливо спросил Гёте.
— Я закрутил кран в последнюю минуту. Потом снова подошел к двери. Открыв глазок, увидел, что она стоит недвижно и упорно смотрит на дверь. Друзья, меня охватила паника. Я испугался, что она останется там до утра.
Я спрашиваю ее: «Ответь, пожалуйста, что ты здесь делаешь?» «Я должна вам кое-что сказать!» «Что же ты хочешь сказать мне?» «Я должна вам сказать что-то ужасно важное!» «Послушай, — говорю я, — уже поздно, зайти ко мне сейчас невозможно, спустись вниз и подожди меня у двери в подвал».
Я вернулся в комнату и сказал жене, что кто-то ошибся дверью. А потом, объявив как бы между прочим, что надо еще сходить в подвал за углем, взял два пустых угольных ведра. И конечно, сделал глупость. Целый день меня мучил желчный пузырь, и я полеживал. Мое неожиданное усердие не могло не показаться жене подозрительным.
— Тебя мучит желчный пузырь? — заинтересованно спросил Гёте.
— Уже много лет, — сказал Петрарка.
— Почему же ты не удалишь его?
— Ни за что, — сказал Петрарка.
Гёте понимающе кивнул, а Петрарка спросил: — На чем я остановился?
— Что у тебя больной желчный пузырь, а ты взял два угольных ведра, — подсказал ему Верлен.
— Девушка стояла у двери в подвал, — продолжал Петрарка, — и я пригласил ее войти внутрь. Набирая лопатой уголь в ведро, я тем временем пытался выяснить, что, собственно, привело ее ко мне. А она все повторяла, что должна была увидеть меня. Ничего другого я из нее так и не вытянул.
Вдруг я услышал шаги на лестнице. Я быстро схватил наполненное ведро и выскочил из подвала. Сверху спускалась жена. Я подал ей ведро и говорю: «На, возьми поскорее, а я схожу наберу еще одно!» Жена понесла ведро наверх, а я, вернувшись в подвал, сказал девушке, что оставаться здесь уже не могу, пусть подождет меня на улице. Я наполнил углем второе ведро и поспешил с ним в квартиру.
Там я поцеловал жену, предложил ей пойти лечь и сказал, что хочу перед сном еще принять ванну. Она легла в постель, а я в ванной комнате открыл кран. Вода с шумом застучала по дну ванны. Я снял домашние туфли и в одних носках вышел в переднюю. Башмаки, в которых я ходил в тот день, стояли у двери, ведущей на лестничную площадку. Я оставил их на прежнем месте, как свидетельство того, что из дому я не вышел. Вытащил из шкафа другие башмаки, обулся и выскользнул за дверь.
— Петрарка, — подал голос Боккаччо, — мы все знаем, что ты великий лирик. Но ты, я вижу, и чрезвычайно рассудочен, ты ловкий стратег, который не позволяет ни на мгновение ослепить себя страстью! Твоя проделка со шлепанцами и двумя парами башмаков дорогого стоит!
Все согласились с Боккаччо и осыпали Петрарку комплиментами, явно ему польстившими.
— Она ждала меня на улице, — продолжал он. — Я старался ее успокоить. Я внушал ей, что сейчас мне надо идти домой, а прийти ко мне она может завтра утром, когда моя жена наверняка на работе. Перед нашим домом как раз остановка трамвая. Я уговаривал ее уехать. Но когда пришел трамвай, она рассмеялась и снова было припустилась к дверям нашего дома.
— Ты должен был бросить ее под трамвай, — сказал Боккаччо.
— Друзья мои, — сказал Петрарка, чуть ли не торжественным тоном, — бывают моменты, когда поневоле приходится быть с женщиной жестоким. Я сказал ей: не уйдешь домой добровольно, я запру дверь перед твоим носом. Не забывай, что тут мой дом, и я не собираюсь превращать его в бардак! Кроме того, друзья, учтите: в то время как я препирался с ней возле дома, наверху в ванной был открыт кран, и в любую минуту вода могла перелиться через край!
Я повернулся и бегом к подъезду. Девица бросилась вслед за мной. Как на грех, в дом входили еще какие-то люди, и она вместе с ними проскользнула в дверь. Я взбежал по лестнице, точно спринтер! Позади я слышал ее шаги. Мы живем на четвертом этаже! Это был настоящий бросок! Но я бежал быстрее и успел захлопнуть дверь прямо перед ней. Хватило еще времени вырвать из стены провода звонка, чтобы не слышать ее трезвона, я же понимал, что она, нажав на звонковую кнопку, уже не отпустит ее. На цыпочках я поспешил в ванную.
— Вода не перелилась? — участливо спросил Гёте.
— Я закрутил кран в последнюю минуту. Потом снова подошел к двери. Открыв глазок, увидел, что она стоит недвижно и упорно смотрит на дверь. Друзья, меня охватила паника. Я испугался, что она останется там до утра.
Боккаччо мутит воду
— Петрарка, ты неисправимый обожатель! — прервал его Боккаччо. — Я могу представить себе этих барышень, что организовали поэтический кружок и взывают к тебе, словно к Аполлону. Ни за что на свете я не хотел бы встретиться ни с одной из них. Женщина-поэтесса — вдвойне женщина. Это чересчур для такого женоненавистника, как я.
— Послушай, Боккаччо, — сказал Гёте, — почему ты все время хвастаешься, что ты женоненавистник?
— Потому что женоненавистники — лучшие представители рода мужского.
На эту реплику все поэты ответствовали возмущенным гулом. Боккаччо вынужден был повысить голос.
— Поймите меня. Женоненавистник не презирает женщин. Он просто не выносит женственности. Мужчины издавна делятся на две основные категории. На обожателей женщин, иными словами, на поэтов, и на женоненавистников, или, лучше сказать, женофобов. Обожатели или поэты боготворят традиционные женские ценности, такие как чувство, домашний очаг, материнство, плодовитость, святые вспышки истерии и божественный голос природы в нас, тогда как в женоненавистников, или женофобов, эти ценности вселяют легкий ужас. Обожатель боготворит в женщине женственность, тогда как женофоб отдает предпочтение женщине перед женственностью. А с вами ни одна женщина никогда не была счастлива!
Раздался новый возмущенный гул.
— Обожатель или поэт может подарить женщине драму, страсть, слезы, беспокойство, но никакого удовольствия. Я знавал одного такого. Он обожал свою супругу. Потом заобожал другую женщину. Но не пожелал унизить ни первую своей изменой, ни вторую ее статусом тайной любовницы. Он во всем открылся своей жене, просил помочь ему, жена заболела с горя, и он плакал так безутешно, что любовница не смогла выдержать и решила расстаться с ним. Он лег на рельсы в надежде, что трамвай переедет его. Водитель, как на зло, заметил его еще издали, и моему обожателю пришлось заплатить пятьдесят крон за нарушение дорожного движения.
— Боккаччо лжец! — вскричал Верлен.
— История, которую рассказывает Петрарка, того же рода. Разве твоя златокудрая жена заслуживает того, чтобы ты принимал всерьез какую-то истеричку?
— Что ты знаешь о моей жене? — возвысив голос, возразил Петрарка. — Моя жена — мой верный друг! У нас нет друг от друга секретов!
— Почему же ты тогда переобувался? — спросил Лермонтов.
Но Петрарка не давал сбить себя с толку: — Друзья, в те тяжкие минуты, когда девица стояла на лестничной площадке и я решительно не знал, что делать, я пошел к жене в спальню и открылся ей во всем.
— Точь-в-точь как мой обожатель! — рассмеялся Боккаччо.
— Открыться! Это рефлекс всех обожателей! Наверняка ты еще просил ее помочь тебе!
Голос Петрарки источал нежность: — Да, просил ее помочь мне. Она никогда не отказывала мне в помощи. Не отказала и на этот раз. Сама пошла к двери. А я остался в комнате, потому что боялся.
— Я бы тоже боялся, — с пониманием сказал Гёте.
— Но жена вернулась абсолютно спокойной. Она поглядела в глазок на лестничную площадку, открыла дверь, но там никого не было. Выходило так, будто я все это выдумал. Но вдруг у нас за спиной раздался страшный удар и звон стекла. Вы же знаете, у нас старая квартира, и окна выходят на галерею. И девушка, видя, что звонок не работает, нашла где— то железный прут, поднялась с ним на галерею и принялась бить все наши стекла" одно за другим. Беспомощно, чуть ли не в ужасе мы стояли в квартире и смотрели на нее. А потом увидели, как с другой стороны темной галереи появились три белые тени. Это были три старухи из квартиры напротив, разбуженные звоном стекла. Они выбежали в ночных рубахах, жадно и нетерпеливо предвкушая нежданный скандал. Вообразите только эту картину! Молоденькая красивая девушка с железным прутом и возле нее зловещие тени трех ведьм!
Наконец девушка разбила последнее окно и вошла в комнату.
Я было направился к ней, но жена обняла меня и взмолилась: «Не подходи к ней, она убьет тебя!» А девушка стояла посреди комнаты с железным прутом в руке, словно Жанна д'Арк со своим копьем, красивая, величественная! Я высвободился из объятий жены и направился к ней. По мере того как я приближался, взгляд ее утрачивал грозное выражение, мягчел и становился небесно-спокойным. Я взял у нее прут, отбросил его и схватил ее за руку.
— Послушай, Боккаччо, — сказал Гёте, — почему ты все время хвастаешься, что ты женоненавистник?
— Потому что женоненавистники — лучшие представители рода мужского.
На эту реплику все поэты ответствовали возмущенным гулом. Боккаччо вынужден был повысить голос.
— Поймите меня. Женоненавистник не презирает женщин. Он просто не выносит женственности. Мужчины издавна делятся на две основные категории. На обожателей женщин, иными словами, на поэтов, и на женоненавистников, или, лучше сказать, женофобов. Обожатели или поэты боготворят традиционные женские ценности, такие как чувство, домашний очаг, материнство, плодовитость, святые вспышки истерии и божественный голос природы в нас, тогда как в женоненавистников, или женофобов, эти ценности вселяют легкий ужас. Обожатель боготворит в женщине женственность, тогда как женофоб отдает предпочтение женщине перед женственностью. А с вами ни одна женщина никогда не была счастлива!
Раздался новый возмущенный гул.
— Обожатель или поэт может подарить женщине драму, страсть, слезы, беспокойство, но никакого удовольствия. Я знавал одного такого. Он обожал свою супругу. Потом заобожал другую женщину. Но не пожелал унизить ни первую своей изменой, ни вторую ее статусом тайной любовницы. Он во всем открылся своей жене, просил помочь ему, жена заболела с горя, и он плакал так безутешно, что любовница не смогла выдержать и решила расстаться с ним. Он лег на рельсы в надежде, что трамвай переедет его. Водитель, как на зло, заметил его еще издали, и моему обожателю пришлось заплатить пятьдесят крон за нарушение дорожного движения.
— Боккаччо лжец! — вскричал Верлен.
— История, которую рассказывает Петрарка, того же рода. Разве твоя златокудрая жена заслуживает того, чтобы ты принимал всерьез какую-то истеричку?
— Что ты знаешь о моей жене? — возвысив голос, возразил Петрарка. — Моя жена — мой верный друг! У нас нет друг от друга секретов!
— Почему же ты тогда переобувался? — спросил Лермонтов.
Но Петрарка не давал сбить себя с толку: — Друзья, в те тяжкие минуты, когда девица стояла на лестничной площадке и я решительно не знал, что делать, я пошел к жене в спальню и открылся ей во всем.
— Точь-в-точь как мой обожатель! — рассмеялся Боккаччо.
— Открыться! Это рефлекс всех обожателей! Наверняка ты еще просил ее помочь тебе!
Голос Петрарки источал нежность: — Да, просил ее помочь мне. Она никогда не отказывала мне в помощи. Не отказала и на этот раз. Сама пошла к двери. А я остался в комнате, потому что боялся.
— Я бы тоже боялся, — с пониманием сказал Гёте.
— Но жена вернулась абсолютно спокойной. Она поглядела в глазок на лестничную площадку, открыла дверь, но там никого не было. Выходило так, будто я все это выдумал. Но вдруг у нас за спиной раздался страшный удар и звон стекла. Вы же знаете, у нас старая квартира, и окна выходят на галерею. И девушка, видя, что звонок не работает, нашла где— то железный прут, поднялась с ним на галерею и принялась бить все наши стекла" одно за другим. Беспомощно, чуть ли не в ужасе мы стояли в квартире и смотрели на нее. А потом увидели, как с другой стороны темной галереи появились три белые тени. Это были три старухи из квартиры напротив, разбуженные звоном стекла. Они выбежали в ночных рубахах, жадно и нетерпеливо предвкушая нежданный скандал. Вообразите только эту картину! Молоденькая красивая девушка с железным прутом и возле нее зловещие тени трех ведьм!
Наконец девушка разбила последнее окно и вошла в комнату.
Я было направился к ней, но жена обняла меня и взмолилась: «Не подходи к ней, она убьет тебя!» А девушка стояла посреди комнаты с железным прутом в руке, словно Жанна д'Арк со своим копьем, красивая, величественная! Я высвободился из объятий жены и направился к ней. По мере того как я приближался, взгляд ее утрачивал грозное выражение, мягчел и становился небесно-спокойным. Я взял у нее прут, отбросил его и схватил ее за руку.
Оскорбления
— Я не верю ни одному твоему слову, — сказал Лермонтов.
— Разумеется, все происходило не совсем так, как рассказывает Петрарка, — снова вмешался Боккаччо, — но я верю, что это произошло в действительности. Девица была истеричкой, которой любой нормальный мужчина в подобной ситуации давно надавал бы пощечин. Обожатели или поэты всегда были превосходной добычей истеричек, знающих, что те никогда не отвесят им пощечины. Обожатели беспомощны перед женщиной, ибо не в силах перешагнуть тень своей матери. В каждой женщине они видят ее посланца и подчиняются ей. Юбка их матери простирается над ними, как небосвод. — Последняя фраза так понравилась ему, что он повторил ее несколько раз:
— То, что над вами, поэты, не свод небесный, а огромная юбка вашей матери! Все вы живете под юбкой вашей матери!
— Ты это что сказал? — невообразимым голосом взревел Есенин, вскочив со стула. Он едва держался на ногах. Весь вечер пил больше других. — Ты что сказал о моей матери? Что ты сказал?
— Я не говорил о твоей матери, — спокойно ответил Боккаччо; он знал, что Есенин живет со знаменитой танцовщицей, которая на тридцать лет старше его, и испытывал к нему искреннее сочувствие. Но Есенин, набрав в рот слюны, подался вперед и плюнул. Он был слишком пьян, так что плевок попал на воротник Гёте. Боккаччо, вынув платок, стал вытирать великого поэта.
Плевок смертельно утомил Есенина, и он рухнул на стул.
Петрарка продолжал: — Если бы, друзья, вы слышали, что она мне говорила. Это незабываемо! Она говорила, и это было как молитва, как литания: «Я простая, я совсем обыкновенная девушка, во мне нет ничего особенного, но я пришла сюда, посланная любовью, я пришла… — и в эту минуту она сильно сжала мою руку, — чтобы ты узнал, что такое настоящая любовь, чтобы ты раз в жизни осознал это!» — А что говорила твоя жена этой посланнице любви? — спросил с подчеркнутой иронией Лермонтов.
Гёте рассмеялся: — Чего бы только Лермонтов не отдал за то, чтобы какая-нибудь женщина выбила ему окна! Да он бы еще и заплатил ей за это!
Лермонтов метнул на Гёте ненавистный взгляд, а Петрарка продолжал: — Моя жена? Ты ошибаешься, Лермонтов, если принимаешь эту историю за боккаччовскую юмореску. Девушка с небесным взором повернулась к моей жене и сказала ей, и это тоже было как молитва, как литания: «Вы же не сердитесь на меня, потому что вы добрая, я и вас люблю, я люблю вас обоих», и она взяла за руку и ее.
— Будь это сцена из боккаччовской юморески, я не имел бы ничего против, — сказал Лермонтов. — Но то, что ты рассказываешь, намного хуже. Это скверная поэзия.
— Ты просто завидуешь! — крикнул ему Петрарка. — Тебе же никогда не случалось быть одному в комнате с двумя красивыми женщинами, которые любят тебя! Знаешь ли ты, как хороша моя жена, когда она в красном халате и с распущенными волосами?
Лермонтов мрачно засмеялся, а Гёте решил наказать его за резкие комментарии: — Ты, Лермонтов, великий поэт, это мы знаем, но отчего у тебя такие комплексы?
Ошеломленный Лермонтов ответил Гете, с трудом сдерживая себя: — Иоганн, ты не должен был это мне говорить. Ничего худшего ты не мог мне сказать. Это хамство с твоей стороны.
Миротворец Гёте, пожалуй, перестал бы дразнить Лермонтова, но его биограф, очкарик Вольтер, засмеявшись, сказал: «Конечно, у тебя, Лермонтов, явные комплексы», — и принялся разбирать его поэзию, которой не хватает ни счастливой естественности Гёте, ни страстного дыхания Петрарки. Он стал даже разбирать отдельные его метафоры, чтобы с блеском доказать, что комплекс неполноценности Лермонтова является прямым источником его вдохновения и корнями уходит еще в детство поэта, отмеченное бедностью и гнетущей авторитарностью отца.
В эту минуту Гете, наклонившись к Петрарке, сказал ему шепотом, заполнившим комнату и услышанным всеми, включая Лермонтова: — Да полноте! Все это глупости. У Лермонтова это оттого, что он не спит с женщинами!
— Разумеется, все происходило не совсем так, как рассказывает Петрарка, — снова вмешался Боккаччо, — но я верю, что это произошло в действительности. Девица была истеричкой, которой любой нормальный мужчина в подобной ситуации давно надавал бы пощечин. Обожатели или поэты всегда были превосходной добычей истеричек, знающих, что те никогда не отвесят им пощечины. Обожатели беспомощны перед женщиной, ибо не в силах перешагнуть тень своей матери. В каждой женщине они видят ее посланца и подчиняются ей. Юбка их матери простирается над ними, как небосвод. — Последняя фраза так понравилась ему, что он повторил ее несколько раз:
— То, что над вами, поэты, не свод небесный, а огромная юбка вашей матери! Все вы живете под юбкой вашей матери!
— Ты это что сказал? — невообразимым голосом взревел Есенин, вскочив со стула. Он едва держался на ногах. Весь вечер пил больше других. — Ты что сказал о моей матери? Что ты сказал?
— Я не говорил о твоей матери, — спокойно ответил Боккаччо; он знал, что Есенин живет со знаменитой танцовщицей, которая на тридцать лет старше его, и испытывал к нему искреннее сочувствие. Но Есенин, набрав в рот слюны, подался вперед и плюнул. Он был слишком пьян, так что плевок попал на воротник Гёте. Боккаччо, вынув платок, стал вытирать великого поэта.
Плевок смертельно утомил Есенина, и он рухнул на стул.
Петрарка продолжал: — Если бы, друзья, вы слышали, что она мне говорила. Это незабываемо! Она говорила, и это было как молитва, как литания: «Я простая, я совсем обыкновенная девушка, во мне нет ничего особенного, но я пришла сюда, посланная любовью, я пришла… — и в эту минуту она сильно сжала мою руку, — чтобы ты узнал, что такое настоящая любовь, чтобы ты раз в жизни осознал это!» — А что говорила твоя жена этой посланнице любви? — спросил с подчеркнутой иронией Лермонтов.
Гёте рассмеялся: — Чего бы только Лермонтов не отдал за то, чтобы какая-нибудь женщина выбила ему окна! Да он бы еще и заплатил ей за это!
Лермонтов метнул на Гёте ненавистный взгляд, а Петрарка продолжал: — Моя жена? Ты ошибаешься, Лермонтов, если принимаешь эту историю за боккаччовскую юмореску. Девушка с небесным взором повернулась к моей жене и сказала ей, и это тоже было как молитва, как литания: «Вы же не сердитесь на меня, потому что вы добрая, я и вас люблю, я люблю вас обоих», и она взяла за руку и ее.
— Будь это сцена из боккаччовской юморески, я не имел бы ничего против, — сказал Лермонтов. — Но то, что ты рассказываешь, намного хуже. Это скверная поэзия.
— Ты просто завидуешь! — крикнул ему Петрарка. — Тебе же никогда не случалось быть одному в комнате с двумя красивыми женщинами, которые любят тебя! Знаешь ли ты, как хороша моя жена, когда она в красном халате и с распущенными волосами?
Лермонтов мрачно засмеялся, а Гёте решил наказать его за резкие комментарии: — Ты, Лермонтов, великий поэт, это мы знаем, но отчего у тебя такие комплексы?
Ошеломленный Лермонтов ответил Гете, с трудом сдерживая себя: — Иоганн, ты не должен был это мне говорить. Ничего худшего ты не мог мне сказать. Это хамство с твоей стороны.
Миротворец Гёте, пожалуй, перестал бы дразнить Лермонтова, но его биограф, очкарик Вольтер, засмеявшись, сказал: «Конечно, у тебя, Лермонтов, явные комплексы», — и принялся разбирать его поэзию, которой не хватает ни счастливой естественности Гёте, ни страстного дыхания Петрарки. Он стал даже разбирать отдельные его метафоры, чтобы с блеском доказать, что комплекс неполноценности Лермонтова является прямым источником его вдохновения и корнями уходит еще в детство поэта, отмеченное бедностью и гнетущей авторитарностью отца.
В эту минуту Гете, наклонившись к Петрарке, сказал ему шепотом, заполнившим комнату и услышанным всеми, включая Лермонтова: — Да полноте! Все это глупости. У Лермонтова это оттого, что он не спит с женщинами!
Студент принимает сторону Лермонтова
Студент сидел тихо, подливал себе вина (невозмутимый официант бесшумно относил пустые бутылки и приносил новые) и напряженно вслушивался в спор, высекавший искры. Не поспевая уследить за их бешеным круговоротом, он непрестанно вертел головой.