Страница:
но она видела только темное, тяжелое пространство внизу и на нем белые
волны, то возникающие, то тающие.
Состояние ее было настолько мучительно, что она невольно подумала о
том, что если бы была возможность как-нибудь вдруг, сейчас же умереть, не
сходя с места, лишь бы окончилось это ощущение медленного и отвратительного
умирания, то она согласилась бы с равнодушною усталостью. Но не было
возможности самой прекратить это насильственно, потому что не было ни воли,
ни желания.
К ней подходил все тот же помощник капитана. Теперь он с почтительным
видом остановился довольно далеко от нее, расстайя ноги для устойчивости,
балансируя движениями тела при качке.
-- Ради бога, не рассердитесь, не растолкуйте превратно моих слов, --
сказал он вежливо, но просто. --
331
Мне так было тяжело и прискорбно, что вы придали недавно какой-то
нехороший смысл... Впрочем, может быть., я сам в этом виноват, я не спорю,
но я, право, не могу видеть, как вы мучитесь. Ради бога, не отказывайтесь от
моей услуги. Я до утра стою на вахте. Моя каюта остается совершенно
свободной. Не побрезгуйте, прошу вас. Там чистое белье... все, что угодно. Я
пришлю горничную... Позвольте мне помочь вам.
Она ничего не ответила, но мысль о возможности протянуться свободно на
удобной, покойной кровати и полежать одной, неподвижно, хоть полчаса,
показалась ей необыкновенно приятной, почти радостной. Теперь она уже не
находила никаких возражений против фатовской наружности капитана и против
его предложения.
-- Прошу вас, дайте мне руку, я проведу вас, -- говорил помощник
капитана с мягкой ласковостью. -- Я пришлю вам горничную, у вас будет ключ,
вы можете раздеться, если вам угодно.
У этого грека был приятный голос, звучавший необыкновенно искренно и
почтительно, именно в таком тоне, не возбуждающем никаких сомнений, как
умеют лгать женщинам опытные женолюбцы и сладострастники, имевшие в своей
жизни множество легких, веселых минутных связей. К тому же воля Елены
совершенно угасла, растаяла от ужасных приступов морской болезни.
-- Ах, если бы вы знали, как мне тяжело! -- с трудом выговорила она,
почти не двигая холодными, помертвевшими губами.
-- Идемте, идемте, -- сказал он ласково и как-то трогательно,
по-братски, помог ей подняться со скамейки, поддерживая ее.
Она не сопротивлялась.
Каюта помощника капитана была очень мала, в ней с трудом помещались
кровать и маленький письменный стол, между который едва можно было втиснуть
раскладную ковровую табуретку. Но все было щегольски чисто, ново и даже
кокетливо. Плюшевое тигровое одеяло на кровати было наполовину открыто,
332
и свежее белье, без единой складочки, прельщало глаз сладостной
белизной.
Электрическая лампочка в хрустальном колпачке мягко светила из-под
зеленого абажура. Около зеркала на складном умывальнике красного дерева
стоял флакончик с ландышами и нарциссами.
-- И вот пожалуйста... Ради бога, -- говорил помощник капитана, избегая
глядеть на Елену. -- Будьте как дома, здесь вы все найдете нужное для
туалета. Мой дом -- ваш дом. Это наша морская обязанность -- оказывать
услуги прекрасному полу.
Он рассмеялся с таким видом, который должен был показать, что последние
слова -- не более, как милая, дружеская шутка, сказанная небрежно и даже
грубовато-простым и сердечным малым.
-- Итак, не бойтесь, пожалуйста, -- сказал он и вышел.
Только раз, на одно мгновение, поворачиваясь в дверях, он взглянул на
Елену, и даже не в ее глаза, а куда-то повыше, туда, где у нее начинались
пышною волной тонкие золотистые волосы.
Какая-то инстинктивная боязнь, какой-то остаток благоразумной
осторожности вдруг встревожил Елену, но в этот момент пол каюты особенно
сильно поднялся и точно покатился вбок, и тотчас же прежняя зеленая муть
понеслась перед глазами женщины и тяжело заныло в груди предобморочное
чувство. Забыв о своем мгновенном предчувствии, она села на кровать и
схватилась рукой за ее спинку.
Когда ее немного отпустило, она покрыла кровать одеялом, расстегнула
кнопки кофточки, крючки лифа и непослушные крючки низкого мягкого корсета,
кото-! рый сдавливал ее живот. Затем 'она с наслаждением легла на спину,
опустив голову глубоко в подушки и спокойно протянув усталые ноги.
Ей сразу стало до счастья легко.
"Отдохну совсем и потом разденусь", -- подумала она с удовольствием.
Она закрыла глаза. Сквозь опущенные веки свет лампочки приятным розовым
светом ласкал глаза. Теперь покачивания парохода уже не были так мучитель-
3S3
ны. Она чувствовала, что пройдет еще немного минут, и качка успокоит ее
и смежит ей глаза легким, освежающим сном. Нужно было только лишь не
шевелиться. Но в дверь постучали. Она вспомнила, что не успела запереть
дверь, и смутилась. Но это могла быть горничная. Приподнявшись на кровати,
она крикнула:
-- Войдите!
Вошел помощник капитана, и вдруг ясное ощущение надвигающегося ужаса
потрясло Елену. Голова у моряка была наклонена вниз, он не глядел на Елену,
но у него двигались ноздри, и она даже услышала, как он коротко и глубоко
дышал.
-- Прошу извинения, я здесь забыл журнал, -- сказал он глухо.
Он пошарил на столе, стоя рпиной к Елене и нагнувшись. У нее мелькнула
мысль -- встать и тотчас же уйти из каюты, но он, точно угадывая и
предупреждая ее мысль, вдруг гибким, чисто звериным движением, в один прыжок
подскочил к двери и запер ее двумя оборотами ключа.
-- Что вы делаете! -- крикнула Елена и беспомощно, по-детски,
всплеснула руками.
Он мягким, но необыкновенно сильным движением усадил ее на кровать и
уселся с нею рядом. Дрожащими руками он взялся за ее кофточку спереди и стал
ее раскрывать. Руки его были горячи, и точно какая-то нервная, страстно
возбужденная сила истекала из них. Он дышал тяжело и даже с хрипом, и на его
покрасневшем лице вздулись вверх от переносицы две расходящиеся ижицей жилы.
-- Дорогая моя...--говорил он отрывисто, и в голосе его слышалась
мучительная, слепая, томная страсть. -- Дорогая... Я хочу вам помочь...
вместо горничной... Нет! Нет!.. Не подумайте чего-нибудь дурного... Какая у
вас грудь... Какое тело...
Он положил ей на обнаженную грудь горячую, воспаленную голову и
лепетал, как в забытьи:
-- Надо совсем расстегнуться, тогда будет лучше. Ради бога, не думайте,
что я чего-нибудь... Одна минута... Только одна минута... Ведь никто не
узнает...
334
Вы испытаете блаженство... Вам будет приятно... Никто никогда не
узнает... Это предрассудки.
Она отталкивала его, упиралась руками ему в грудь, в голову и говорила
с отвращением:
-- Пустите меня, гадина... Животное... Подле-ц... Ко мне никто не смел
прикасаться так.
В ужасе и гневе она начала кричать без слов, пронзительно, но он своими
толстыми, открытыми и мокрыми губами зажал ей рот. Она барахталась, кусала
его губы, и когда ей удавалось на секунду отстранить свое лицо, кричала и
плевалась. И вдруг опять томительное, противное, предсмертное ощущение
обморока обессилило ее. Руки и ноги сделались вялыми, как и все ее тело.
-- Господи, что вы со мною сделали! -- сказала она тихо. -- Вы сделали
хуже, чем убийство. Боже мой! Боже мой!
В эту минуту постучали в дверь. Моряк, все еще сопя, отпер, и в каюту
вошел тот веселый, похожий на ловкую обезьянку, юнга, которого видела Елена
днем около сходни.
-- Боже мой! Боже мой! Боже мой! -- сказала женщина, закрыв лицо
руками.
Наступило утро. В то время, когда разгружали людей и тюки в Евпатории,
Елена проснулась на верхней палубе от легкой сырости утреннего тумана. Море
было спокойно и ласково. Сквозь туман розовело солнце. Дальняя плоская черта
берега чуть желтела впереди.
Только теперь, когда постепенно вернулось к ней застланное сном
сознание, она глубоко охватила умом весь ужас и позор прошедшей ночи. Она
вспомнила помощника капитана, потом юнгу, потом опять помощника капитана.
Вспомнила, как грубо, с нескрываемым отвращением низменного, пресытившегося
человека выпроваживал ее этот красавец грек из своей каюты. И это
воспоминание было тяжелей всего.
385
На три часа пароход задержался в Севастополе, пока длинные послушные
хоботы лебедок выгружали и нагружали тюки, бочки, связки железных брусьев,
какие-то мраморные доски и мешки. Туман рассеялся. Прелестная круглая бухта,
окаймленная желтыми берегами, лежала неподвижно. Проворные белые и черные
катеры легко бороздили ее поверхность. Быстро проносились белые лодки
военного флота с Андреевским косым крестом на корме. Матросы с обнаженными
шеями все, как один, далеко откидывались назад, выбрасывая весла из воды.
Елена сошла на берег и, сама не зная для чего, объехала город на
электрическом трамвае. Весь гористый, каменный белый город казался пустым,
вымирающим, и можно было подумать, что никто в нем не живет, кроме морских
офицеров, матросов и солдат, -- точно он был завоеван.
Она посидела немного в городском саду, равнодушно глядя на его газоны,
пальмы и подрезанные кусты, равнодушно слушая музыку, игравшую в ротонде.
Потом она вернулась на пароход.
В час дня пароход отвалил. Только тогда, после общего завтрака, Елена
потихоньку, точно крадучись, спустилась в салон. Какое-то унизительное
чувство, против'ее воли, заставляло ее избегать общества и быть в
одиночестве. И для того чтобы выйти на палубу после завтрака, ей пришлось
сделать над собой громадное усилие. До самой Ялты она просидела у борта,
облокотившись лицом на его перила.
Низкий желтый песчаный берег постепенно на'чал возвышаться, и на нем
запестрели редкие темные кусты зелени. Кто-то из пассажиров сидел рядом с
Еленой и по книжке путеводителя рассказывал, нарочно громко, чтобы его
слышали кругом, о тех местах, которые шли навстречу пароходу, и она без
всякого участия, подавленная кошмарным ужасом вчерашнего, чувствуя себя с
ног до головы точно вывалянной в вонючей грязи, со скукою глядела, как
развертывались перед нею прекрасные места Крымского полуострова. Проплыл мыс
Фиолент, красный, крутой, с заострившимися глыбами, готовыми вот-вот
сорваться
336
в море. Когда-то там стоял храм кровожадной богини --
ей приносились человеческие жертвы, и тела пленников
сбрасывали вниз с обрыва. Прошла Балаклава с едва
заметными силуэтами разрушенной генуэзской башни
на горе, мохнатый мыс Айя, кудрявый Ласпи, Форос
с византийской церковью, стоящей высоко, точно на
подносе, с Байдарскими воротами, венчающими гору.
А там потянулись среди густой зелени садов и парков
между зигзагами белой дороги-белые дачи, богатые
виллы, горные татарские деревушки с плоскими кры
шами. Море нежно стлалось вокруг парохода; в воде
. играли дельфины.
Крепко, свежо и радостно пахло морским возду-
* хом. Но ничто не радовало глаз Елены. У нее было
такое чувство, точно не люди, а какое-то высшее, все
могущее, злобное и насмешливое существо вдруг не
лепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли,
сломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной,
доверчивой радости жизни. Она сама не знала, что
ей делать, и думала об этом так же вяло и безраз
лично, как глядела она на берег, на небо, на море.
Теперь публика вся толпилась на левом борту. Однажды мельком Елена
увидала помощника капи-
"
тана в толпе. Он быстро скользнул от нее глазами прочь, трусливо
повернулся и скрылся за рубкой. Но не только в его быстром взгляде, а даже в
том, как под белым кителем он судорожно передернул спиною, она прочла
глубокое брезгливое отвращение к ней. И она тотчас же почувствовала себя на
веки вечные, до самого конца жизни, связанной с ним и совершенно равной ему.
Прошли Алупку с ее широким зеленоватым, мавританского стиля, дворцом и
с роскошным парком, весь зеленый, кудрявый Мисхор, белый, точно выточенный
из сахара, Дюльбер и "Ласточкино гнездо" -- красный
(
безобразный дом с башней, прилепившейся на самом краю отвесной скалы,
падающей в море.
Подходили к Ялте. Теперь вся палуба была занята поклажею. Нельзя было
повернуться. В том стадном стремлении, которое всегда охватывает людей на
пароходах, на железных дорогах и на вокзалах перед
337
12 А, Куириы, т. 4
посадкой и высадкой, пассажиры стали торопливы и недоброжелательны друг
к другу. Елену часто толкали, наступали ей на ноги и на платье. Она не
оборачивалась. Теперь ей начинало становиться страшно перед мужем. Она не
могла себе представить, как произойдет их встреча, что она будет говорить
ему? Хватит ли решимости у нее сказать ему все? Что он сделает? Простит?
Рассердится? Пожалеет или оттолкнет ее, как привычную обманщицу и
распутницу?
Каждый раз, представляя себе тот момент, когда она решится, наконец,
развернуть перед ним свою бедную, оплеванную душу, она бледнела и, закрывая
глаза, глубоко набирала в грудь воздуху.
Густой парк Ореанды, благородные развалины Мраморного дворца, красный
дворец Ливадии, правильные ряды виноградника на горах, и вот, наконец.,
включенный в подкову гор, веселый, пестрый, амфитеатр Ялты, золотые купола
собора, тонкие, стройные, темные кипарисы, похожие на черные узкие веретена,
каменная набережная и на ней, точно игрушечные, люди, лошади и экипажи.
Медленно и осторожно повернувшись на одном месте, пароход боком
причалил к пристани. Тотчас же масса людей, в грубой овечьей
подражательности, ринулась с парохода по сходне на берег, давя, толкая и
тиская друг друга. Глубокое отвращение почувствовала Елена, ко всем этим
красным мужским затылкам, к растерянным, злым, пудренным впопыхах женским
лицам, потным рукам, изогнутым угрожающе- локтям. Казалось ей, что в каждом
из этих озверевших без нужды людях сидело то же самое животное, которое
вчера раздавило ее.
Только тогда, когда пассажиры отхлынули и палуба стала свободна, она
подошла к борту и тотчас же увидела мужа. И вдруг все в нем: синяя шелковая
косоворотка, подтянутая широким кушаком, и панталоны навыпуск, белая
широкополая войлочная шляпа, которую тогда носили поголовно все
социал-демократы, его маленький рост, круглый животик, золотые очки,
прищуренные глаза, напряженная от солнечных лучей гримаса вокруг рта, -- все
в нем вдруг показалось ей
338
бесконечно знакомым и в то же время почему-то враждебным и неприятным.
У нее мелькнуло сожаление, зачем она не телеграфировала из Севастополя, что
уезжает навсегда: так просто написать бы, без всякого объяснения причин.
Но он уже увидел ее издали и размахивал шляпой и высоко поднятой
палкой.
VII
Поздно ночью она встала со своей постели, которая отделялась от его
постели ночным столиком и, не зажигая света, села у него в ногах и слегка
прикоснулась к нему. Он тотчас же приподнялся и прошептал с испугом:
-- Что с тобой, Елочка? Что ты?
Он был смущен и тяжело обеспокоен ее сегодняшним напряженным молчанием,
и, хотя она ссылалась на головную боль от морской болезни, он чувствовал за
ее словами какое-то горе или тайну. Днем он не приставал к ней с
расспросами, думая, что время само покажет и объяснит. Но и теперь, когда он
не перешел еще от сна к пошлой мудрости жизни, он безошибочно, где-то в
самых темных глубинах души, почувствовал, что сейчас произойдет нечто
грубое, страшное, не повторяющееся никогда вторично в жизни.
Оба окна были открыты настежь. Сладостно, до щекотки, пахло невидимыми
глициниями. В городском саду играл струнный оркестр, и звуки его казались
прекрасными и печальными.
-- Сергей, выслушай меня, -- сказала Елена. -- Нет, нет, не зажигай
свечу, -- прибавила она торопливо, услышав, что он затарахтел коробкою со
спичками.-- Так будет лучше... без огня... То, что я тебе скажу, будет
необычайно и невыносимо тяжело для тебя, но я не могу иначе, и я должна
испытать тебя... Прости меня!
Она едва видела его в темноте по белой рубашке. Он ощупью отыскал
стакан и графин, и она слышала, как дрожало стекло о стекло. Она слышала,
как большими, громкими глотками пил он воду.
12*
339
-- Говори, Елочка, -- сказал он шепотом.
-- Послушай! Скажи мне, что бы ты сделал или сказал; если бы я пришла к
тебе и сказала: "Милый Сергей, вот я, твоя жена, которая никого не* любила,
кроме тебя, никого не полюбит, кроме тебя, и я сегодня изменила тебе. Пойми
меня, изменила совсем, до того последнего предела, который только возможен
между мужчиною и женщиною". Нет, не торопись отвечать мне. Изменила не
тайком, не скрываючись, а нехотя, во власти обстоятельств... Ну,
предположи... каприз истерической натуры, необыкновенную, неудержимую
похоть, ну, наконец, насилие со стороны пьяного человека... какого-нибудь
пехотного офицера... Милый Сергей, не делай никаких отговорок и отклонений,
не останавливай меня, а отвечай мне прямо. И помни, что, сделав это, я ни на
одну секунду не переставала любить тебя больше всего, что мне дорого.
Он помолчал, повозился немного на постели, отыскал ее руку, хотел
пожать ее, но она отняла руку.
-- Елочка, ты испугала меня, я не знаю, что тебе сказать, я
положительно не знаю. Ведь если ты полюбила бы другого, ведь ты сказала бы
мне, ведь ты не стала бы меня обманывать, ты пришла бы ко мне и сказала:
"Сергеи! Мы оба свободные и честные люди, я перестала любить тебя, я люблю
другого, прости меня -- и расстанемся". И я поцеловал бы твою руку на
прощанье и сказал бы: "Благодарю тебя за все, что ты мне дала, благословляю
твое имя, позволь мне только сохранить твою дружбу".
-- Нет! Нет... не то... совсем не то... Не полюбила, а просто грубо
изменила тебе. Изменила потому, что не могла не изменить, потому что не была
виновата.
-- Но он тебе нравился? Ты испытала сладость любви?
-- Ах, нет, нет! Сергей, все время отвращение, глубокое, невероятное
отвращение. Ну, вот скажи, например, если бы меня изнасиловали?
Он осторожно привлек ее к себе, -- она теперь не сопротивлялась. Он
говорил:
-- Милая Елочка, зачем об этом думать? Это все равно, если бы ты
спросила меня, разлюблю ли я тебя,
340
если вдруг оспа обезобразит твое лицо или железнодорожный поезд отрежет
тебе ногу. Так и это. Если тебя изнасиловал какой-нибудь негодяй, --
господи, что не возможно в нашей современной жизни! -- я взял бы тебя,
положил твою голову себе на грудь, вот как я делаю сейчас, и сказал бы:
"Милое мое, обиженное, бедное дитя, вот я жалею тебя как муж, как брат, как
единственный друг и смываю с твоего сердца позор моим поцелуем".
Долго они молчали, потом Сергей заговорил:
-- Расскажи мне все! И она начала так:
-- Предположи себе... Но помни, Сергей, что это только предположение...
Если бы ночью на пароходе меня схватил неудержимый приступ морской
болезни...
И она подробно, не выпуская ни одной мелочи, рассказала ему все, что
было с ней прошлою ночью. Рассказала даже о том потрясающем и теперь
бесконечно мучительном для нее ощущении, которое овладело ею в присутствии
молодого юнги. Но она все время вставляла в свою речь слова: "Слышишь, это
только предположение! Ты не думай, что это было, это только предположение. Я
выдумываю самое худшее, на что способно мое воображение".
И когда она замолчала, он сказал тихо и почти торжественно:
-- Так это было? Было? Но ни судить тебя, ни прощать тебя я не имею
права. Ты виновата в этом столько же, сколько в дурном, нелепом сне, который
приснился тебе. Дай мне твою руку!
И, поцеловав ее руку, он спросил ее еле слышно:
-- Так это было, Елочка?
-- Да, 'мой милый. Я так несчастна, так глубоко несчастна. Благодарю
тебя за то, что ты утешил меня, не разбил моего сердца. За эту одну минуту я
не знаю, чем я .отблагодарю тебя в жизни!
И вот, с горькими и радостными слезами, она прижалась к его груди,
рыдая и сотрясаясь голыми плечами науками и смачивая его рубашку. Он
бережно, медленно, ласково гладил по ее волосам рукою.
341
-- Ложись, милая, поспи, отдохни. Завтра ты проснешься бодрая, и все
будет казаться, как давнишний сон.
Она легла. Прошло четверть часа. Расслабляюще, томно пахла глициния,
сказочно-прекрасно звучал оркестр вдали, но муж и жена не могли заснуть и
лежали, боясь потревожить друг друга, с закрытыми глазами, стараясь не
ворочаться, не вздыхать, не кашлять, и каждый понимал, что другой не спит.
Но вдруг он вскочил на кровати и произнес с испугом:
-- Елочка! А ребенок? А вдруг ребенок? Она помедлила и спросила
беззвучно:
-- Ты бы его возненавидел?
-- Я его не возненавижу. Дети все прекрасны, я тебе сто раз говорил об
этом и верю -- не только словами, но всей душой, -- что нет разницы в любви
к своему или к чужому ребенку. Я всегда говорил, что исключительное
материнское чувство -- почти преступно, что женщина, которая, желая спасти
своего ребенка от простой лихорадки, готова была бы с радостью на
уничтожение сотни чужих, незнакомых ей детей, -- что такая женщина ужасна,
хотя она может быть прекрасной или, как говорят, "святой" матерью. Ребенок,
который получилсй бы от тебя в таком случае, был бы моим ребенком, но,
Елочка... Этот человек, вероятно, пережил в своей жизни тысячи подобных
приключений. Он несомненно знаком со всеми постыдными болезнями... Почем
знать... Может быть, он держит в своей крови наследственный алкоголизм....
сифилис... В этом и есть весь ужас, Елочка.
Она ответила усталым голосом:
-- Хорошо, я сделаю все, что ты захочешь. И опять наступило молчание и
длилось страшно долго.
Он заговорил робко:
-- Я не хочу лгать, я должен признаться тебе, что только одно
обстоятельство мучит меня, что ты узнала радость, физическую радость любви
не от меня, а от какого-то проходимца. Ах! Зачем это случилось? Если бы я
взял тебя уже не девушкой, мне было бы это
342
все равно, но это, это... милая, -- голос его стал умоляющим и
задрожал, -- но ведь, может быть, этого не было? Ты хотела испытать меня?
Она нервно и вслух рассмеялась.
-- Да неужели серьезно ты думаешь, что я могла тебе изменить? Конечно,
я только испытывала тебя. Ну и довольно. Ты выдержал экзамен, теперь можешь
спать спокойно и не мешай мне спать.
-- Так это правда? Правда? Милая моя, обожаемая, прелестная Елочка. О,
как я рад! Ха-ха, я-то, дурак, почти поверил тебе. Ничего не было, Елочка?
-- Ничего, -- ответила она довольно сухо.
Он повозился немного и заснул.
Но утром его разбудил какой-то шорох. К комнате было светло. Елена,
бледная после бессонной ночи, похудевшая, с темными кругами вокруг глаз, с
сухими, потрескавшимися губами, уже почти одетая, торопливо доканчивала свой
туалет.
-- Ты куда собралась, дорогая? -- спросил он тревожно.
-- Я сейчас вернусь, -- ответила она, -- у меня разболелась голова. Я
пройдусь, а спать лягу после завтрака.
Он вспомнил вчерашнее и, протягивая к ней руки, сказал:
-- Как ты меня испугала, моя милая, недобрая женушка. Если бы ты знала,
что ты сделала с моим сердцем. Ведь такой ужас на всю жизнь остался бы между
нами. Ни ты, ни я никогда не могли бы забыть его. Ведь это правда? Все это:
помощник капитана, юнга, морская болезнь, все это -- твои выдумки, не правда
ли?
Она ответила спокойно, сама удивляясь тому, как она, гордая своей
всегдашней правдивостью, могла лгать так естественно и легко.
-- Конечно, выдумки. Просто одна дама рассказывала в каюте такой
случай, который действительно был однажды на пароходе. Ее рассказ взволновал
меня, и я так живо вообразила себя в положении этой женщины, и меня охватил
такой ужас при мысли, что ты возненавидел бы меня, если бы я была на ее
месте,
343
что я совсем растерялась... Но, слава богу, теперь все прошло.
-- Конечно, прошло, -- подтвердил он, обрадованный и совершенно
успокоенный. -- Господи! Да, наконец, если бы это случилось, неужели ты
стала бы хуже или ниже в моих глазах? Какие пустяки!
Она ушла. Он опять заснул и спал до десяти часов. В одиннадцать часов
он уже начал беспокоиться еэ отсутствием, а в полдень мальчишка из какой-то
гостиницы, в шапке, обшитой галунами, со множеством золотых пуговиц на
куртке, принес ему короткое письмо от Елены:
"С девятичасовым пароходом я уехала опять в Одессу. Не хочу скрывать от
тебя того, что я еду к Васютинскому, и ты, конечно, поймешь, что я буду
делать во всю мою остальную жизнь. Ты -- единственный человек, которого я
любила, и последний, потому что мужская любовь больше не существует для
меня. Ты самый целомудренный и честный из всех людей, каких я только
встречала. Но ты тоже оказался, как и все, маленьким, подозрительным
собственником в любви, недоверчивым и унизительно-ревнивым. Несомненно, что
мы с тобою рано или поздно встретимся в том деле, которое одно будет для
меня смыслом жизни. Прошу тебя во имя нашей прежней любви: никаких
расспросов, объяснений, упреков или попыток к сближению. Ты сам знаешь, что
я не переменяю своих решений.
Конечно, весь рассказ о пароходе сплошная выдумка.
Елена".
Большой, белый, двухэтажный американский пароход весело бежал вниз по
Волге. Стояли жаркие, томные июльские дни. Половину дня публика проводила на
западном наружном балкончике, а половину на восточном, в зависимости от
того, какая сторона бывала в тени. Пассажиры садились и вылезали на
промежуточных станциях, и в конце концов образовался постоянный состав
путешественников, которые уже давно знали друг друга в лицо и порядочно друг
другу надоели.
Днем лениво занимались флиртом, покупали на пристанях землянику,
вяленую волокнистую воблу, молоко, баранки и стерлядей, пахнувших керосином.
В продолжение целого дня ели не переставая, как это всегда бывает на
волны, то возникающие, то тающие.
Состояние ее было настолько мучительно, что она невольно подумала о
том, что если бы была возможность как-нибудь вдруг, сейчас же умереть, не
сходя с места, лишь бы окончилось это ощущение медленного и отвратительного
умирания, то она согласилась бы с равнодушною усталостью. Но не было
возможности самой прекратить это насильственно, потому что не было ни воли,
ни желания.
К ней подходил все тот же помощник капитана. Теперь он с почтительным
видом остановился довольно далеко от нее, расстайя ноги для устойчивости,
балансируя движениями тела при качке.
-- Ради бога, не рассердитесь, не растолкуйте превратно моих слов, --
сказал он вежливо, но просто. --
331
Мне так было тяжело и прискорбно, что вы придали недавно какой-то
нехороший смысл... Впрочем, может быть., я сам в этом виноват, я не спорю,
но я, право, не могу видеть, как вы мучитесь. Ради бога, не отказывайтесь от
моей услуги. Я до утра стою на вахте. Моя каюта остается совершенно
свободной. Не побрезгуйте, прошу вас. Там чистое белье... все, что угодно. Я
пришлю горничную... Позвольте мне помочь вам.
Она ничего не ответила, но мысль о возможности протянуться свободно на
удобной, покойной кровати и полежать одной, неподвижно, хоть полчаса,
показалась ей необыкновенно приятной, почти радостной. Теперь она уже не
находила никаких возражений против фатовской наружности капитана и против
его предложения.
-- Прошу вас, дайте мне руку, я проведу вас, -- говорил помощник
капитана с мягкой ласковостью. -- Я пришлю вам горничную, у вас будет ключ,
вы можете раздеться, если вам угодно.
У этого грека был приятный голос, звучавший необыкновенно искренно и
почтительно, именно в таком тоне, не возбуждающем никаких сомнений, как
умеют лгать женщинам опытные женолюбцы и сладострастники, имевшие в своей
жизни множество легких, веселых минутных связей. К тому же воля Елены
совершенно угасла, растаяла от ужасных приступов морской болезни.
-- Ах, если бы вы знали, как мне тяжело! -- с трудом выговорила она,
почти не двигая холодными, помертвевшими губами.
-- Идемте, идемте, -- сказал он ласково и как-то трогательно,
по-братски, помог ей подняться со скамейки, поддерживая ее.
Она не сопротивлялась.
Каюта помощника капитана была очень мала, в ней с трудом помещались
кровать и маленький письменный стол, между который едва можно было втиснуть
раскладную ковровую табуретку. Но все было щегольски чисто, ново и даже
кокетливо. Плюшевое тигровое одеяло на кровати было наполовину открыто,
332
и свежее белье, без единой складочки, прельщало глаз сладостной
белизной.
Электрическая лампочка в хрустальном колпачке мягко светила из-под
зеленого абажура. Около зеркала на складном умывальнике красного дерева
стоял флакончик с ландышами и нарциссами.
-- И вот пожалуйста... Ради бога, -- говорил помощник капитана, избегая
глядеть на Елену. -- Будьте как дома, здесь вы все найдете нужное для
туалета. Мой дом -- ваш дом. Это наша морская обязанность -- оказывать
услуги прекрасному полу.
Он рассмеялся с таким видом, который должен был показать, что последние
слова -- не более, как милая, дружеская шутка, сказанная небрежно и даже
грубовато-простым и сердечным малым.
-- Итак, не бойтесь, пожалуйста, -- сказал он и вышел.
Только раз, на одно мгновение, поворачиваясь в дверях, он взглянул на
Елену, и даже не в ее глаза, а куда-то повыше, туда, где у нее начинались
пышною волной тонкие золотистые волосы.
Какая-то инстинктивная боязнь, какой-то остаток благоразумной
осторожности вдруг встревожил Елену, но в этот момент пол каюты особенно
сильно поднялся и точно покатился вбок, и тотчас же прежняя зеленая муть
понеслась перед глазами женщины и тяжело заныло в груди предобморочное
чувство. Забыв о своем мгновенном предчувствии, она села на кровать и
схватилась рукой за ее спинку.
Когда ее немного отпустило, она покрыла кровать одеялом, расстегнула
кнопки кофточки, крючки лифа и непослушные крючки низкого мягкого корсета,
кото-! рый сдавливал ее живот. Затем 'она с наслаждением легла на спину,
опустив голову глубоко в подушки и спокойно протянув усталые ноги.
Ей сразу стало до счастья легко.
"Отдохну совсем и потом разденусь", -- подумала она с удовольствием.
Она закрыла глаза. Сквозь опущенные веки свет лампочки приятным розовым
светом ласкал глаза. Теперь покачивания парохода уже не были так мучитель-
3S3
ны. Она чувствовала, что пройдет еще немного минут, и качка успокоит ее
и смежит ей глаза легким, освежающим сном. Нужно было только лишь не
шевелиться. Но в дверь постучали. Она вспомнила, что не успела запереть
дверь, и смутилась. Но это могла быть горничная. Приподнявшись на кровати,
она крикнула:
-- Войдите!
Вошел помощник капитана, и вдруг ясное ощущение надвигающегося ужаса
потрясло Елену. Голова у моряка была наклонена вниз, он не глядел на Елену,
но у него двигались ноздри, и она даже услышала, как он коротко и глубоко
дышал.
-- Прошу извинения, я здесь забыл журнал, -- сказал он глухо.
Он пошарил на столе, стоя рпиной к Елене и нагнувшись. У нее мелькнула
мысль -- встать и тотчас же уйти из каюты, но он, точно угадывая и
предупреждая ее мысль, вдруг гибким, чисто звериным движением, в один прыжок
подскочил к двери и запер ее двумя оборотами ключа.
-- Что вы делаете! -- крикнула Елена и беспомощно, по-детски,
всплеснула руками.
Он мягким, но необыкновенно сильным движением усадил ее на кровать и
уселся с нею рядом. Дрожащими руками он взялся за ее кофточку спереди и стал
ее раскрывать. Руки его были горячи, и точно какая-то нервная, страстно
возбужденная сила истекала из них. Он дышал тяжело и даже с хрипом, и на его
покрасневшем лице вздулись вверх от переносицы две расходящиеся ижицей жилы.
-- Дорогая моя...--говорил он отрывисто, и в голосе его слышалась
мучительная, слепая, томная страсть. -- Дорогая... Я хочу вам помочь...
вместо горничной... Нет! Нет!.. Не подумайте чего-нибудь дурного... Какая у
вас грудь... Какое тело...
Он положил ей на обнаженную грудь горячую, воспаленную голову и
лепетал, как в забытьи:
-- Надо совсем расстегнуться, тогда будет лучше. Ради бога, не думайте,
что я чего-нибудь... Одна минута... Только одна минута... Ведь никто не
узнает...
334
Вы испытаете блаженство... Вам будет приятно... Никто никогда не
узнает... Это предрассудки.
Она отталкивала его, упиралась руками ему в грудь, в голову и говорила
с отвращением:
-- Пустите меня, гадина... Животное... Подле-ц... Ко мне никто не смел
прикасаться так.
В ужасе и гневе она начала кричать без слов, пронзительно, но он своими
толстыми, открытыми и мокрыми губами зажал ей рот. Она барахталась, кусала
его губы, и когда ей удавалось на секунду отстранить свое лицо, кричала и
плевалась. И вдруг опять томительное, противное, предсмертное ощущение
обморока обессилило ее. Руки и ноги сделались вялыми, как и все ее тело.
-- Господи, что вы со мною сделали! -- сказала она тихо. -- Вы сделали
хуже, чем убийство. Боже мой! Боже мой!
В эту минуту постучали в дверь. Моряк, все еще сопя, отпер, и в каюту
вошел тот веселый, похожий на ловкую обезьянку, юнга, которого видела Елена
днем около сходни.
-- Боже мой! Боже мой! Боже мой! -- сказала женщина, закрыв лицо
руками.
Наступило утро. В то время, когда разгружали людей и тюки в Евпатории,
Елена проснулась на верхней палубе от легкой сырости утреннего тумана. Море
было спокойно и ласково. Сквозь туман розовело солнце. Дальняя плоская черта
берега чуть желтела впереди.
Только теперь, когда постепенно вернулось к ней застланное сном
сознание, она глубоко охватила умом весь ужас и позор прошедшей ночи. Она
вспомнила помощника капитана, потом юнгу, потом опять помощника капитана.
Вспомнила, как грубо, с нескрываемым отвращением низменного, пресытившегося
человека выпроваживал ее этот красавец грек из своей каюты. И это
воспоминание было тяжелей всего.
385
На три часа пароход задержался в Севастополе, пока длинные послушные
хоботы лебедок выгружали и нагружали тюки, бочки, связки железных брусьев,
какие-то мраморные доски и мешки. Туман рассеялся. Прелестная круглая бухта,
окаймленная желтыми берегами, лежала неподвижно. Проворные белые и черные
катеры легко бороздили ее поверхность. Быстро проносились белые лодки
военного флота с Андреевским косым крестом на корме. Матросы с обнаженными
шеями все, как один, далеко откидывались назад, выбрасывая весла из воды.
Елена сошла на берег и, сама не зная для чего, объехала город на
электрическом трамвае. Весь гористый, каменный белый город казался пустым,
вымирающим, и можно было подумать, что никто в нем не живет, кроме морских
офицеров, матросов и солдат, -- точно он был завоеван.
Она посидела немного в городском саду, равнодушно глядя на его газоны,
пальмы и подрезанные кусты, равнодушно слушая музыку, игравшую в ротонде.
Потом она вернулась на пароход.
В час дня пароход отвалил. Только тогда, после общего завтрака, Елена
потихоньку, точно крадучись, спустилась в салон. Какое-то унизительное
чувство, против'ее воли, заставляло ее избегать общества и быть в
одиночестве. И для того чтобы выйти на палубу после завтрака, ей пришлось
сделать над собой громадное усилие. До самой Ялты она просидела у борта,
облокотившись лицом на его перила.
Низкий желтый песчаный берег постепенно на'чал возвышаться, и на нем
запестрели редкие темные кусты зелени. Кто-то из пассажиров сидел рядом с
Еленой и по книжке путеводителя рассказывал, нарочно громко, чтобы его
слышали кругом, о тех местах, которые шли навстречу пароходу, и она без
всякого участия, подавленная кошмарным ужасом вчерашнего, чувствуя себя с
ног до головы точно вывалянной в вонючей грязи, со скукою глядела, как
развертывались перед нею прекрасные места Крымского полуострова. Проплыл мыс
Фиолент, красный, крутой, с заострившимися глыбами, готовыми вот-вот
сорваться
336
в море. Когда-то там стоял храм кровожадной богини --
ей приносились человеческие жертвы, и тела пленников
сбрасывали вниз с обрыва. Прошла Балаклава с едва
заметными силуэтами разрушенной генуэзской башни
на горе, мохнатый мыс Айя, кудрявый Ласпи, Форос
с византийской церковью, стоящей высоко, точно на
подносе, с Байдарскими воротами, венчающими гору.
А там потянулись среди густой зелени садов и парков
между зигзагами белой дороги-белые дачи, богатые
виллы, горные татарские деревушки с плоскими кры
шами. Море нежно стлалось вокруг парохода; в воде
. играли дельфины.
Крепко, свежо и радостно пахло морским возду-
* хом. Но ничто не радовало глаз Елены. У нее было
такое чувство, точно не люди, а какое-то высшее, все
могущее, злобное и насмешливое существо вдруг не
лепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли,
сломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной,
доверчивой радости жизни. Она сама не знала, что
ей делать, и думала об этом так же вяло и безраз
лично, как глядела она на берег, на небо, на море.
Теперь публика вся толпилась на левом борту. Однажды мельком Елена
увидала помощника капи-
"
тана в толпе. Он быстро скользнул от нее глазами прочь, трусливо
повернулся и скрылся за рубкой. Но не только в его быстром взгляде, а даже в
том, как под белым кителем он судорожно передернул спиною, она прочла
глубокое брезгливое отвращение к ней. И она тотчас же почувствовала себя на
веки вечные, до самого конца жизни, связанной с ним и совершенно равной ему.
Прошли Алупку с ее широким зеленоватым, мавританского стиля, дворцом и
с роскошным парком, весь зеленый, кудрявый Мисхор, белый, точно выточенный
из сахара, Дюльбер и "Ласточкино гнездо" -- красный
(
безобразный дом с башней, прилепившейся на самом краю отвесной скалы,
падающей в море.
Подходили к Ялте. Теперь вся палуба была занята поклажею. Нельзя было
повернуться. В том стадном стремлении, которое всегда охватывает людей на
пароходах, на железных дорогах и на вокзалах перед
337
12 А, Куириы, т. 4
посадкой и высадкой, пассажиры стали торопливы и недоброжелательны друг
к другу. Елену часто толкали, наступали ей на ноги и на платье. Она не
оборачивалась. Теперь ей начинало становиться страшно перед мужем. Она не
могла себе представить, как произойдет их встреча, что она будет говорить
ему? Хватит ли решимости у нее сказать ему все? Что он сделает? Простит?
Рассердится? Пожалеет или оттолкнет ее, как привычную обманщицу и
распутницу?
Каждый раз, представляя себе тот момент, когда она решится, наконец,
развернуть перед ним свою бедную, оплеванную душу, она бледнела и, закрывая
глаза, глубоко набирала в грудь воздуху.
Густой парк Ореанды, благородные развалины Мраморного дворца, красный
дворец Ливадии, правильные ряды виноградника на горах, и вот, наконец.,
включенный в подкову гор, веселый, пестрый, амфитеатр Ялты, золотые купола
собора, тонкие, стройные, темные кипарисы, похожие на черные узкие веретена,
каменная набережная и на ней, точно игрушечные, люди, лошади и экипажи.
Медленно и осторожно повернувшись на одном месте, пароход боком
причалил к пристани. Тотчас же масса людей, в грубой овечьей
подражательности, ринулась с парохода по сходне на берег, давя, толкая и
тиская друг друга. Глубокое отвращение почувствовала Елена, ко всем этим
красным мужским затылкам, к растерянным, злым, пудренным впопыхах женским
лицам, потным рукам, изогнутым угрожающе- локтям. Казалось ей, что в каждом
из этих озверевших без нужды людях сидело то же самое животное, которое
вчера раздавило ее.
Только тогда, когда пассажиры отхлынули и палуба стала свободна, она
подошла к борту и тотчас же увидела мужа. И вдруг все в нем: синяя шелковая
косоворотка, подтянутая широким кушаком, и панталоны навыпуск, белая
широкополая войлочная шляпа, которую тогда носили поголовно все
социал-демократы, его маленький рост, круглый животик, золотые очки,
прищуренные глаза, напряженная от солнечных лучей гримаса вокруг рта, -- все
в нем вдруг показалось ей
338
бесконечно знакомым и в то же время почему-то враждебным и неприятным.
У нее мелькнуло сожаление, зачем она не телеграфировала из Севастополя, что
уезжает навсегда: так просто написать бы, без всякого объяснения причин.
Но он уже увидел ее издали и размахивал шляпой и высоко поднятой
палкой.
VII
Поздно ночью она встала со своей постели, которая отделялась от его
постели ночным столиком и, не зажигая света, села у него в ногах и слегка
прикоснулась к нему. Он тотчас же приподнялся и прошептал с испугом:
-- Что с тобой, Елочка? Что ты?
Он был смущен и тяжело обеспокоен ее сегодняшним напряженным молчанием,
и, хотя она ссылалась на головную боль от морской болезни, он чувствовал за
ее словами какое-то горе или тайну. Днем он не приставал к ней с
расспросами, думая, что время само покажет и объяснит. Но и теперь, когда он
не перешел еще от сна к пошлой мудрости жизни, он безошибочно, где-то в
самых темных глубинах души, почувствовал, что сейчас произойдет нечто
грубое, страшное, не повторяющееся никогда вторично в жизни.
Оба окна были открыты настежь. Сладостно, до щекотки, пахло невидимыми
глициниями. В городском саду играл струнный оркестр, и звуки его казались
прекрасными и печальными.
-- Сергей, выслушай меня, -- сказала Елена. -- Нет, нет, не зажигай
свечу, -- прибавила она торопливо, услышав, что он затарахтел коробкою со
спичками.-- Так будет лучше... без огня... То, что я тебе скажу, будет
необычайно и невыносимо тяжело для тебя, но я не могу иначе, и я должна
испытать тебя... Прости меня!
Она едва видела его в темноте по белой рубашке. Он ощупью отыскал
стакан и графин, и она слышала, как дрожало стекло о стекло. Она слышала,
как большими, громкими глотками пил он воду.
12*
339
-- Говори, Елочка, -- сказал он шепотом.
-- Послушай! Скажи мне, что бы ты сделал или сказал; если бы я пришла к
тебе и сказала: "Милый Сергей, вот я, твоя жена, которая никого не* любила,
кроме тебя, никого не полюбит, кроме тебя, и я сегодня изменила тебе. Пойми
меня, изменила совсем, до того последнего предела, который только возможен
между мужчиною и женщиною". Нет, не торопись отвечать мне. Изменила не
тайком, не скрываючись, а нехотя, во власти обстоятельств... Ну,
предположи... каприз истерической натуры, необыкновенную, неудержимую
похоть, ну, наконец, насилие со стороны пьяного человека... какого-нибудь
пехотного офицера... Милый Сергей, не делай никаких отговорок и отклонений,
не останавливай меня, а отвечай мне прямо. И помни, что, сделав это, я ни на
одну секунду не переставала любить тебя больше всего, что мне дорого.
Он помолчал, повозился немного на постели, отыскал ее руку, хотел
пожать ее, но она отняла руку.
-- Елочка, ты испугала меня, я не знаю, что тебе сказать, я
положительно не знаю. Ведь если ты полюбила бы другого, ведь ты сказала бы
мне, ведь ты не стала бы меня обманывать, ты пришла бы ко мне и сказала:
"Сергеи! Мы оба свободные и честные люди, я перестала любить тебя, я люблю
другого, прости меня -- и расстанемся". И я поцеловал бы твою руку на
прощанье и сказал бы: "Благодарю тебя за все, что ты мне дала, благословляю
твое имя, позволь мне только сохранить твою дружбу".
-- Нет! Нет... не то... совсем не то... Не полюбила, а просто грубо
изменила тебе. Изменила потому, что не могла не изменить, потому что не была
виновата.
-- Но он тебе нравился? Ты испытала сладость любви?
-- Ах, нет, нет! Сергей, все время отвращение, глубокое, невероятное
отвращение. Ну, вот скажи, например, если бы меня изнасиловали?
Он осторожно привлек ее к себе, -- она теперь не сопротивлялась. Он
говорил:
-- Милая Елочка, зачем об этом думать? Это все равно, если бы ты
спросила меня, разлюблю ли я тебя,
340
если вдруг оспа обезобразит твое лицо или железнодорожный поезд отрежет
тебе ногу. Так и это. Если тебя изнасиловал какой-нибудь негодяй, --
господи, что не возможно в нашей современной жизни! -- я взял бы тебя,
положил твою голову себе на грудь, вот как я делаю сейчас, и сказал бы:
"Милое мое, обиженное, бедное дитя, вот я жалею тебя как муж, как брат, как
единственный друг и смываю с твоего сердца позор моим поцелуем".
Долго они молчали, потом Сергей заговорил:
-- Расскажи мне все! И она начала так:
-- Предположи себе... Но помни, Сергей, что это только предположение...
Если бы ночью на пароходе меня схватил неудержимый приступ морской
болезни...
И она подробно, не выпуская ни одной мелочи, рассказала ему все, что
было с ней прошлою ночью. Рассказала даже о том потрясающем и теперь
бесконечно мучительном для нее ощущении, которое овладело ею в присутствии
молодого юнги. Но она все время вставляла в свою речь слова: "Слышишь, это
только предположение! Ты не думай, что это было, это только предположение. Я
выдумываю самое худшее, на что способно мое воображение".
И когда она замолчала, он сказал тихо и почти торжественно:
-- Так это было? Было? Но ни судить тебя, ни прощать тебя я не имею
права. Ты виновата в этом столько же, сколько в дурном, нелепом сне, который
приснился тебе. Дай мне твою руку!
И, поцеловав ее руку, он спросил ее еле слышно:
-- Так это было, Елочка?
-- Да, 'мой милый. Я так несчастна, так глубоко несчастна. Благодарю
тебя за то, что ты утешил меня, не разбил моего сердца. За эту одну минуту я
не знаю, чем я .отблагодарю тебя в жизни!
И вот, с горькими и радостными слезами, она прижалась к его груди,
рыдая и сотрясаясь голыми плечами науками и смачивая его рубашку. Он
бережно, медленно, ласково гладил по ее волосам рукою.
341
-- Ложись, милая, поспи, отдохни. Завтра ты проснешься бодрая, и все
будет казаться, как давнишний сон.
Она легла. Прошло четверть часа. Расслабляюще, томно пахла глициния,
сказочно-прекрасно звучал оркестр вдали, но муж и жена не могли заснуть и
лежали, боясь потревожить друг друга, с закрытыми глазами, стараясь не
ворочаться, не вздыхать, не кашлять, и каждый понимал, что другой не спит.
Но вдруг он вскочил на кровати и произнес с испугом:
-- Елочка! А ребенок? А вдруг ребенок? Она помедлила и спросила
беззвучно:
-- Ты бы его возненавидел?
-- Я его не возненавижу. Дети все прекрасны, я тебе сто раз говорил об
этом и верю -- не только словами, но всей душой, -- что нет разницы в любви
к своему или к чужому ребенку. Я всегда говорил, что исключительное
материнское чувство -- почти преступно, что женщина, которая, желая спасти
своего ребенка от простой лихорадки, готова была бы с радостью на
уничтожение сотни чужих, незнакомых ей детей, -- что такая женщина ужасна,
хотя она может быть прекрасной или, как говорят, "святой" матерью. Ребенок,
который получилсй бы от тебя в таком случае, был бы моим ребенком, но,
Елочка... Этот человек, вероятно, пережил в своей жизни тысячи подобных
приключений. Он несомненно знаком со всеми постыдными болезнями... Почем
знать... Может быть, он держит в своей крови наследственный алкоголизм....
сифилис... В этом и есть весь ужас, Елочка.
Она ответила усталым голосом:
-- Хорошо, я сделаю все, что ты захочешь. И опять наступило молчание и
длилось страшно долго.
Он заговорил робко:
-- Я не хочу лгать, я должен признаться тебе, что только одно
обстоятельство мучит меня, что ты узнала радость, физическую радость любви
не от меня, а от какого-то проходимца. Ах! Зачем это случилось? Если бы я
взял тебя уже не девушкой, мне было бы это
342
все равно, но это, это... милая, -- голос его стал умоляющим и
задрожал, -- но ведь, может быть, этого не было? Ты хотела испытать меня?
Она нервно и вслух рассмеялась.
-- Да неужели серьезно ты думаешь, что я могла тебе изменить? Конечно,
я только испытывала тебя. Ну и довольно. Ты выдержал экзамен, теперь можешь
спать спокойно и не мешай мне спать.
-- Так это правда? Правда? Милая моя, обожаемая, прелестная Елочка. О,
как я рад! Ха-ха, я-то, дурак, почти поверил тебе. Ничего не было, Елочка?
-- Ничего, -- ответила она довольно сухо.
Он повозился немного и заснул.
Но утром его разбудил какой-то шорох. К комнате было светло. Елена,
бледная после бессонной ночи, похудевшая, с темными кругами вокруг глаз, с
сухими, потрескавшимися губами, уже почти одетая, торопливо доканчивала свой
туалет.
-- Ты куда собралась, дорогая? -- спросил он тревожно.
-- Я сейчас вернусь, -- ответила она, -- у меня разболелась голова. Я
пройдусь, а спать лягу после завтрака.
Он вспомнил вчерашнее и, протягивая к ней руки, сказал:
-- Как ты меня испугала, моя милая, недобрая женушка. Если бы ты знала,
что ты сделала с моим сердцем. Ведь такой ужас на всю жизнь остался бы между
нами. Ни ты, ни я никогда не могли бы забыть его. Ведь это правда? Все это:
помощник капитана, юнга, морская болезнь, все это -- твои выдумки, не правда
ли?
Она ответила спокойно, сама удивляясь тому, как она, гордая своей
всегдашней правдивостью, могла лгать так естественно и легко.
-- Конечно, выдумки. Просто одна дама рассказывала в каюте такой
случай, который действительно был однажды на пароходе. Ее рассказ взволновал
меня, и я так живо вообразила себя в положении этой женщины, и меня охватил
такой ужас при мысли, что ты возненавидел бы меня, если бы я была на ее
месте,
343
что я совсем растерялась... Но, слава богу, теперь все прошло.
-- Конечно, прошло, -- подтвердил он, обрадованный и совершенно
успокоенный. -- Господи! Да, наконец, если бы это случилось, неужели ты
стала бы хуже или ниже в моих глазах? Какие пустяки!
Она ушла. Он опять заснул и спал до десяти часов. В одиннадцать часов
он уже начал беспокоиться еэ отсутствием, а в полдень мальчишка из какой-то
гостиницы, в шапке, обшитой галунами, со множеством золотых пуговиц на
куртке, принес ему короткое письмо от Елены:
"С девятичасовым пароходом я уехала опять в Одессу. Не хочу скрывать от
тебя того, что я еду к Васютинскому, и ты, конечно, поймешь, что я буду
делать во всю мою остальную жизнь. Ты -- единственный человек, которого я
любила, и последний, потому что мужская любовь больше не существует для
меня. Ты самый целомудренный и честный из всех людей, каких я только
встречала. Но ты тоже оказался, как и все, маленьким, подозрительным
собственником в любви, недоверчивым и унизительно-ревнивым. Несомненно, что
мы с тобою рано или поздно встретимся в том деле, которое одно будет для
меня смыслом жизни. Прошу тебя во имя нашей прежней любви: никаких
расспросов, объяснений, упреков или попыток к сближению. Ты сам знаешь, что
я не переменяю своих решений.
Конечно, весь рассказ о пароходе сплошная выдумка.
Елена".
Большой, белый, двухэтажный американский пароход весело бежал вниз по
Волге. Стояли жаркие, томные июльские дни. Половину дня публика проводила на
западном наружном балкончике, а половину на восточном, в зависимости от
того, какая сторона бывала в тени. Пассажиры садились и вылезали на
промежуточных станциях, и в конце концов образовался постоянный состав
путешественников, которые уже давно знали друг друга в лицо и порядочно друг
другу надоели.
Днем лениво занимались флиртом, покупали на пристанях землянику,
вяленую волокнистую воблу, молоко, баранки и стерлядей, пахнувших керосином.
В продолжение целого дня ели не переставая, как это всегда бывает на