Страница:
-- А ведь действительно шикарная женщина эта Сашенька, а?
-- Красавица! Что и говорить. Царица бала!
-- Н-да, но и твоя в своем роде... Ведь это, конечно, дело вкуса, не
правда ли? Вкусов ведь нет одинаковых?.. Моя -- она больше бросается в
глаза, этакая светская, эффектная женщина, ну, а у твоей красота чисто
русская... не кричащая, а, знаешь, тихая такая. И какие роскошные волосы!
Коса в мою руку толщиной. В голубеньком платье... одна прелесть. Такой,
понимаешь ли... в глуши расцветший василек. Как ты ей с шариком-то? Злодей
Злодеич!..
-- А она вдруг отвечает: мышь за пазуху!..
-- Да. И вся вспыхнула. Ты думаешь, это так себе, на ветер сказано?
Никогда. Я уж, брат, женщин знаю достоканально, ничего- не скажут без цели.
Липочка этим дала тебе намек, если ты хочешь знать.
Учитель блаженно улыбался.
-- Перестань, Сергей Фирсыч... Какой там намек...
-- Очень простой. Хочу быть у вашего сердца -- вот какой намек. Честное
слово, она премилая. Свежа, как роза. И какой цвет лица!
-- Чудный, чудный... У твоей Сашеньки тоже ведь цвет лица...
Но прошли две недели, и как-то само собой сделалось, что эти пряные
разговоры стали реже и короче,
247
а там и совсем прекратились. Зима,, подобно смерти, все сглаживает и
уравнивает. К концу января оба -- и фельдшер и учитель -- испытывали чувство
стыда и отвращения, если один из них случайно заговаривал о Шилове. Прежняя
добродушная услужливость в воспоминаниях и маленькая невинная сладкая ложь
теперь казались им издали невыносимо противными.
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась.
Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях,
носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая,
сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда дым из труб
выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег
крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и
ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
Теперь даже и фельдшеру казалось временами, что зиме не будет и конца,
и эта мысль оковывала ужасом его трезвый, чуждый всякой мечтательности,
поповский ум. Он становился все раздражительнее и часто говорил грубости
земскому доктору, когда тот наезжал на фельдшерский пункт.
-- У меня не тысяча рук, а две, -- бурчал он глухим басом, тряся
волосами и выбрасывая вперед руку с растопыренными пальцами.-- А если вам
моя физиономия не нравится, так так и заявите в управе. Я не илот вам дался.
Часто, оставаясь один, он быстро ходил по комнате и воображал себе свою
бешеную ссору с доктором. Иногда он давал ему пощечину, иногда стрелял в
него. При этом он бледнел от волнения, и губы у него белели, сохли, холодели
и дергались.
Перевалило за февраль. Дни стали длиннее, но зима держалась еще крепче.
Фельдшер и учитель тяготились друг другом. Все было изучено друг в
друге и все надоело до тошноты: жесты, тон голоса, привычные словечки.
Маленькие стеснительные недостатки возбуждали дрожь ненависти, той острой,
мелочной, безумной ненависти, которую люди чувствуют друг к другу во время
продол-
248
жительного и невольного заключения вдвоем и которая так часто бывает в
браке. Разговоры всегда оканчивались взаимной обидой.
По старой привычке, они иногда спорили, -- спорили подолгу, стараясь
оскорбить друг друга: фельдшер -- грубостями, учитель -- тонкими,
смиренными, незаметными уколами самолюбию, и, сами сознавая противную
сторону этих споров, они все-таки въедались в них и не могли их прекратить.
Волки, которые теперь *от голода совсем обнаглели и забегали в деревню
даже днем, вероятно, с любопытством и со злобой следили издали в длинные
лютые вечера, как в освещенном окне на краю деревни рисовалась нагнувшаяся
над столом человеческая фигура и как другая фигура, тонкая и длинная, быстро
шныряла по комнате, то пропадая в темных углах, то показываясь* в освещенном
пространстве. И они, должно быть, слышали, как высокий, вздрагивающий голос
учителя нервно частил: "ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды...", а фельдшер перебивал его
глухим, недовольным тягучим басом: "бу-у, бу-у, бу-у..."
Однажды, перебирая одной рукой аптекарские разновески на столе, а
другой, по обыкновению, разрезая воздух на мелкие кусочки, Астреин стоял
возле фельдшера и говорил:
-- Я всегда, Сергей Фирсыч, думал, что это хорошо -- приносить свою,
хоть самую малюсенькую пользу. Я гляжу, например, на какое-нибудь
прекраснейшее здание, на дворец или собор, и думаю: пусть имя архитектора
останется бессмертным на веки вечные -- я радуюсь его славе, и я совсем не
завидую ему. Но ведь незаметный каменщик, который тоже с любовью клал свой
кирпич и обмазывал его известкой, разве он также не может чувствовать
счастья и гордости? И я часто думаю, что мы с тобой -- крошечные люди,
мелюзга, но если человечество станет когда-нибудь свободным и прекрасным...
-- Оставьте! Читали! -- крикнул сердито фельдшер и отмахнулся рукой. --
Я не хочу варить щей, которых мне никогда не придется хлебать. К черту
будущее
249
человечество! Пусть оно подыхает от сифилиса и вырождения!
Астреин вдруг побледнел и сказал, заикаясь:
-- Но ведь это ужасно, что ты говоришь, Сергей Фирсыч. Ведь жить больше
нельзя, если так думать. Значит, что же?.. Значит, остается только идти и
повеситься!..
-- И вешайся! -- закричал фельдшер, трясясь от злости. -- Одним дураком
на свете меньше будет!..
Астреин молча надел г!альто, взял шапку и ушел. Он не появлялся к обеду
два дня. Но они не могли уже обойтись друг без друга, не могли жить без этих
привычных, мелочных взаимных оскорблений, без этой зудящей, длительной
ненависти друг к другу. К концу второго дня фельдшер пришел в школу
мириться, и все пошло по-старому.
Такие ссоры повторялись часто. Надевая дрожащими руками пальто,
торопясь и не попадая в рукава, ища в то же время ногами калоши, а глазами
-- шапку, Астреин говорил плачущим голосом,
-- Я уйду, Сергей Фирсыч, я уйду, бог с вами. Но клянусь вам, что это в
последний раз. И прошу вас не приходить больше ко мне! Да, прошу об этом вас
по-корнейше.
-- И черт с вами! И не приду! Очень вы нужны мне! С богом по гладенькой
дорожке. Дверь сами найдете.
Но они все-таки мирились, ибо уже до болезни вжились друг в друга.
Скука длинных ночей; которую нельзя было одолеть даже сном, толкала их
на .ужасные вещи.
Однажды среди ночи фельдшер проник в кухню к старухе бобылке, и,
несмотря на ее ужас и на ее причитания, несмотря на то, что она крестилась
от испуга, он овладел ею. Ей было шестьдесят пять лет. И это стало
повторяться настолько нередко, что даже старуха привыкла и молча
подчинялась.
Уйдя от нее, Смирнов каждый раз бегал по комнате, скрежетал зубами,
стонал и хватал себя за волосы от омерзения.
250
Учителя же одолевали ночные сладострастные грезы во время бессонниц. Он
худел, глаза его увеличивались и стекленели, и под ними" углублялись черные
синяки. И его нервные тонкие пальцы дрожали еще сильнее.
Как-то фельдшер предложил Астреину попробовать вдыхание эфира.
-- Это очень приятно, -- говорил он, -- только надо преодолеть усилием
воли тот момент, когда тебе захочется сбросить повязку. Хочешь, я помогу
тебе?
Он уложил учителя на кровать, облепил ему рот и нос, как маской,
гигроскопической ватой и стал напитывать ее эфиром. Сладкий, приторный запах
сразу наполнил горло и легкие учителя. Ему представилось, что он сию же
минуту задохнется, если не скинет со своего лица мокрой ваты, и он уже
ухватился за нее руками, но фельдшер только еще крепче зажал ему рот и нос и
быстро вылил в маску остатки эфира.
VI
Была одна страшная секунда, когда Астреин почувствовал, что он умирает
от удушья, но всего только одна ' секунда, не более. Тотчас же ему стало
удивительно покойно и просторно. Что-то радостно задрожало у него внутри,
какая-то светящаяся и поющая точка, и от нее, точно круги от камня,
брошенного в воду, побежали во все стороны веселые трепещущие струйки. Лежа
на спине, он ясно увидел, как прямая линия, образованная стеною и потолком,
вдруг расцветилась радугой, изломалась и вся расплылась в мелких, как
Млечный Путь, звездочках. Потом задрожало все: воздух, стены, свет, звуки --
весь мир. И ему казалось, что каждый атом его существа превращается в
вибрирующее движение, слитое с общим неуловимо-быстрым, светлым движением.
Все его тело растворялось и таяло; оно сделалось невесомым, и это ощущение
легкости и свободы было невыразимо блаженно. И вдруг его сознание полетело
по бесконечной кривой -- куда-то вниз, в темную пропасть, и угасло.
251
Он очнулся с головной болью и с противным вкусом эфира во рту. Этот
вкус преследовал его целую ночь и весь следующий день.
Фельдшер попросил Астреина оказать ему такую же услугу -- подержать над
лицом ватную маску, и учитель подчинился. Они проделали этот опыт несколько
раз, но не успели сделаться эфироманами, потому что весь запас волшебной
жидкости вышел, а нового им не присылали.
А зима все лежала и лежала на полях мертвым снегом, выла в трубах,
носилась по улицам, гудела в лесу. Куршинские мужики кормили скот соломой с
крыш и продавали лошадей на шкуры заезжим кошатникам.
Астреин совсем опустился. Он не только целый день ходил в пальто и
калошах, но и спал в них, не раздеваясь. С утра до вечера он пил водку,
иногда пил ее даже проснувшись среди ночи, доставая бутылку, из-под кровати.
Воспаленный мозг его одиноко безумствовал в сладострастных оргиях.
В школе, в часы занятий, он садился за стол, подпирал голову обеими
руками и говорил:
-- Пусть каждый из вас, дети, прочитает "Мартышку и очки". Все по
очереди. Наизусть. Валяйте.
Ребятишки уже давно приспособились к нему и говорили, что хотели. А он
сидел, расширив светлые сумасшедшие глаза и уставив их всегда в одну и ту же
точку на географической карте, где-то между Италией и Карпатами.
Фельдшер же во время приемов кричал на мужиков и нарочно, с дикой
злобой на них и на себя, делал им больно при перевязках. Когда он оставался
один и думал о докторе, то глаза его наливались кровью от долго затаенного
бешенства, ставшего манией.
Казалось, они оба неизбежно подходили к какому-то страшному концу. Но
что-то странное и таинственное есть в человеческой природе. Когда физическая
боль, отчаяние, экстаз или падение достигают высочайшего напряжения, когда
вот-вот они готовы перейти через предельную черту, возможную для человека,
тогда судьба на минутку дает человеку роздых и точно
252
ослабляет ему жестокие тиски. Иногда она даже на 'мгновение улыбнется
ему. Так бывает при тяжелых, смертельных родах у женщин, на войне, во время
непосильного труда, при неизлечимых болезнях, иногда при сумасшествии, и,
должно быть, бывало во время пыток перед смертью. Потом судьба холодно и
беззлобно успокаивает человека навсегда.
VII
Вдруг случилось чудо, в которое так наивно верил учитель Астреин.
Пришла весна!
Сначала, несколько дней подряд, воздух стоял неподвижно и был тепел.
Тяжелые сизые облака медленно и низко сгруживались к земле. Тощие горластые
петухи орали не переставая по дворам в деревне. Галки с тревожным криком
носились по темному небу. Дальние леса густо посинели. Людей клонило днем ко
сну.
Потом сразу пошли дожди, подули южные ветры. Ветер и дождь прямо на
глазах ели снег, который стал на полях ноздреватым и грязным, а там, где под
ним бежала вода, зернистым и жидким. Деревенская улица обнажилась, доверчиво
размякла, и коричневые болтливые ручейки побежали по ней во всю ее ширину
вдоль уклона.
Весенний беспорядок -- шумный, торопливый, сорный -- воцарился в лесах,
полях и на дорогах -- точно дружная, веселая суета перед большим праздником
происходила в природе. Как чудесно пахли по ночам земля, ветер и, кажется,
даже звезды!
Вскрылась Пра. Фельдшер все хлопотал около лодки. Однажды вечером он
сказал Астреину, потирая намозоленные руки:
-- Теперь все готово. Завтра приходи пораньше. Пообедаем -- и айда. Нам
некогда терять времени. Через неделю Пра обмелеет, и тогда придется тащить
лодку на плечах. А теперь мы как раз ее пригоним к мельнице.
На другой день после раннего обеда они сволокли
253
легкую, плоскодонную лодку по откосу оврага к реке, спустили ее в воду
и поплыли по течению вниз. Так как река бежала необыкновенно быстро, то
фельдшер пустил Астреина на гребные весла, а сам сел на корму с рулевым
веслом. Смирнов взял с собой на всякий случай шомпольную одностволку и даже
зарядил ее. Друг, увязавшийся за лодкой, бежал по берегу и ве-.село лаял.
Сейчас же, сажен через тридцать, был мост между крутыми берегами.
Теперь он висел над поднявшейся водой, почти касаясь ее. Оглянувшись назад,
учитель спросил с беспокойством:
-- Пройдем ли?
-- Глупости! Пройдем! -- ответил уверенно фельдшер. -- Нагнемся и
проедем.
Чтобы войти под мост, им пришлось не только лечь ничком на банки, но и
защищать руками лица от мостовых бревен. Под мостом было темно, сыро и
гулко. Вырвавшись из-под него, лодка точно прибавила ходу и теперь плыла со
скоростью хорошей почтовой лошади.
По небу опрометью неслись круглые, пухлые облака. Совсем неожиданно
пошел дождь. Фельдшер обвязал замок у своего ружья носовым платком, чтобы
пистоны не отсырели. Но дождь сейчас же и перестал, и снова засмеялось
весеннее непостоянное солнце. Берега понижались постепенно, а река все
расширялась. Вода бурлила, разрезаемая носом лодки; она была по-весеннему
грязно-коричневая и на изломах струек поблескивала голубым отражением неба.
Все чаще и чаще попадались льдины -- круглые, покрытые сверху грязным
снегом. Они кружились, подгоняемые течением, и терлись, шурша о борта лодки,
которая их обгоняла.
Навстречу лодке рос приближающийся лес. Издали было слышно, как вода
клокотала в нем вокруг затопленных деревьев. Лодка, не умеряя скорости,
вошла в него, и вдруг берега реки разбежались и пропали. Куда бы ни глядел
глаз, всюду -- налево, направо, впереди, позади -- расстилалась бегущая,
говорливая, плоская вода, из которой кое-где торчали верхушки
254
кустов. Но главное течение все-таки легко можно было определить по
быстроте струй и по широкому расстоянию между деревьями. Фельдшер правил
молодцом, зато несколько раз искупавшийся в лужах Друг остался на берегу. Он
попробовал было плыть, но испугался и вернулся назад. Он долго еще
отряхивался, трепеща шеей и ушами, и скулил, глядя вслед лодке. Начинало
темнеть,
-- Господи! Что же может быть на свете лучше русской весны! -- говорил
Астреин. -- Знаешь, Фирсыч, она точно любимая женщина. Отчаялся ее
дождаться, проклинаешь ее, готовишь ей гневные слова, -- а вот она пришла, и
какая радость!..
-- Ну ладно, ладно, -- бурчал с ласковой грубостью фельдшер. -- Держись
крепко, старик, не кисни.
Река так же внезапно, как расширилась, так и сузилась. Впереди виднелся
второй мост, как будто перехватывающий реку узким горлом; за ним она опять
расширялась.
-- Послушай, друже, -- сказал фельдшер, -- я думаю, лучше нам пристать
у берега, не доходя моста, а лодку уж мы проведем волоком. Мы здесь не
проскочим.
-- Э, чепуха, проскочим! Держи прямо! Штир-бом-бим-брам-штреньгу! --
крикнул задорно Астреин.
-- Ну, ну! -- сказал фельдшер в знак согласия.
Но они не рассчитали. Вода была слишком высока. Лодка ударилась носом о
мостовую настилку, течение тотчас же повернуло ее боком, прижало к мосту, и
вдруг Астреин с ужасом увидел, как вся река хлынула в лодку.
Фельдшер успел вовремя ухватиться за настилку и выкарабкаться почти
сухим. Но Астреин по горло погрузился в воду. Он достал ногами дно, здесь
было вовсе не глубоко, но течение с такой силой тянуло его под мост, что он
едва-едва успел уцепиться за столб. Лодка, переполнившись водою,
перевернулась вверх дном, легко скользнула в пролет и на той стороне моста
сейчас же запуталась в кустах. Фельдшер стоял наверху и хохотал во все
горло.
255
-- Это свинство, -- мрачно сказал Астреин из воды. -- Сам перевернул
лодку, когда выскакивал, и сам смеешься. Давай руку.
-- Подожди. Притяни сначала лодку. Тебе все равно заодно мокнуть. Иди
смело. Здесь мелко.
-- Да, хорошо тебе сверху.
Пока фельдшер вытаскивал учителя на мост, пока он обжимал на нем
набухшую от воды одежду, стаскивал с него сапоги и выливал из них воду,
незаметно настала ночь.
Снег на берегу, казавшийся вечером светло-фиолетовым, сразу побелел и
сделался прозрачно-легким и тонким. Деревья почернели и сдвинулись. Теперь
ясно было слышно, как вдали ровно и беспрестанно гудела вода на мельничной
плотине.
-- Все равно надо ехать, -- сказал фельдшер, -- выберемся на заворот, а
там вытащим лодку куда-нибудь на берег и пойдем ночевать на мельницу. Назад
уж невозможно.
Они опять сели в лодку. Прямо от моста река расширялась воронкой перед
запрудой. Левый берег круто загибал влево, а правый уходил прямо вперед,
теряясь в темноте.
Неожиданное течение вдруг подхватило лодку и понесло ее с ужасной
стремительностью. Через минуту не стало видно ни левого, ни правого берега.
Рев воды на мельнице, которому до сих пор мешала преграда из леса, вдруг
донесся с жуткой явственностью.
-- Куда гребешь? Куда? Черт! Левым загребай, правым табань. Левым,
левым, дьявол, черт, сволочь! Да левым же, левым, черт бы тебя побрал. Черт,
свинья!..
-- Дрянь, сволочь! Сидишь на руле. Чего смотришь? Собака, сволочь!
Клистирная трубка!
Астреин выбивался из сил, стараясь направить лодку к левому берегу, но
она неслась неведомо куда. И в это время фельдшер и учитель яростно ругали
друг друга всеми бранными словами, какие им попадали на язык.
-- Стой, стой! Куст! Держи! Куст! -- вдруг закричал радостно фельдшер.
256
Ему удалось схватиться руками за ветки куста, торчавшего из воды. Лодка
стала, вся содрогаясь и порываясь вперед. Вода бежала вдоль ее бортов слева
и справа с гневным рокотом. Теперь видим стал правый берег. Снег лежал на
нем, белея слабо и плоско, как бумага в темноте. Но фельдшер знал местность.
Этот берег представлял собою огромное болото, непроходимое даже летом.
Несколько минут оба молчали. Большие льдины, крутясь, быстро проплывали
мимо лодки и казались легкими, как вата. Иногда они сталкивались, терлись
друг о друга и шуршали, и вздыхали с коварной осторожностью.
Астреин чувствовал, как у него волосы холодеют и становятся прямыми и
твердыми, точно тонкие стеклянные трубки. Рев воды на мельнице стоял в
воздухе ровным страшным гулом; и было ясно, что вся тяжелая масса воды в
реке бежит неудержимо туда, к этому звуку.
-- Надо двигаться! -- сказал фельдшер. --Пусти-ка меня на весла.
Они переменились местами, и теперь уже Астреин держался за ветки. Оба
старались казаться спокойными.
-- Дело в том, что о правом береге нам нечего и думать. Там мы увязнем
и не выберемся до трубы архангельской. Послушай, Клавдий Иванович. -- Голос
фельдшера вдруг задрожал теплым, глубоким тоном. -- Послушай, ты не
сердишься на меня, что я потащил тебя сегодня в эту дурацкую-поездку?
-- О, что ты, родной мой. Не думай об этом, ради бога,-- ласково
ответил учитель.
Он наклонился, чтобы увидеть лицо Смирнова, но увидел только слабое
темное очертание его плеч и головы.
-- Видишь ли, нам надо, если ты хочешь знать, выбиваться к левому
берегу, -- опять заговорил фельдшер. -- Попробуем пересечь течение? а? Как
ты думаешь?
-- Давай, -- тихо сказал учитель, -- судьба так судьба.
257
-- Ничего... Может, и выгребу, а не выгребу -- наплевать...
-- Конечно, -- сказал учитель.
Опять наступило молчание. Вода плескалась и роптала вокруг лодки,
кружились и вздыхали со свистом льдины, ревела вдали мельница.
-- Пускать? -- спросил учитель с тоской.
-- Прости меня за все, Клавдий Иванович, -- вдруг просто и серьезно,
даже точно деловито, сказал фельдшер. -- Я был к тебе так несправедлив эту
зиму.
-- Брось, милый, что уж тут. Я тебя люблю, мало ли что бывает между
близкими? Ну, держись. Я пускаю.
Он разжал руки, и лодка, точно обезумев от свободы, понеслась вперед. И
тотчас же Астреин увидел свет на мельнице. Он, как красная булавка, торчал
среди черной ночи.
Фельдшер греб, нагнув вниз голову, упираясь ногами в переднюю скамейку,
шумно и коротко выдыхая воздух. Ему казалось, что лодка быстро подается
вперед при каждом взмахе весел, но это был обман: ее несло только течением,
и сам Смирнов хорошо это знал.
Учитель ничего не говорил, но он видел, как с каждым мгновением
увеличивался огонь на мельнице. Можно было уже разобрать переплет окна.
Воздух дрожал от рева воды под шлюзами. Вдруг Астреин увидел впереди
лодки длинный белый гребень пены, который приближался, как живой. Он со
слабым криком закрыл лицо руками и бросился ничком на дно лодки. Фельдшер
понял все и оглянулся назад. Лодка боком вкось летела на шлюзы. Неясно
чернела плотина. Белые бугры пены метались впереди.
-- Конец! -- сказал фельдшер вслух. -- Астреин, Астреин! -- крикнул он,
-- держись за борта, держись!
Но его тотчас же сбило со скамейки. Он упал грудью на уключину и
судорожно вцепился обеими руками в борт. Огромная тяжелая волна обдала его с
ног до головы. Почему-то ему послышался в реве водопада густой, частый звон
колокола. Какая-то чу-
258
довищная сила оторвала его от лодки, подняла высоко и швырнула в бездну
головой вниз. "А Друг-то, пожалуй, один не найдет дорогу домой", --
мелькнуло вдруг в голове фельдшера. И потом ничего не стало.
Река долго влекла их избитые, обезображенные тела, крутя в водоворотах
и швыряя о камни. Труп фельдшера застрял между ветлами. Учителя потащило
дальше.
Положи мя я/со печать на сердце твоем, я/со печать на мышце твоей:,
зоне крепка я/со смерть любовь, жестока я/со смерть ревность: стре-/.ы ее --
стрелы огненные.
Песнь песней.
Царь Соломон не достиг еще среднего возраста -- сорока пяти лет, -- а
слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его двора
распространилась далеко за пределами Палестины. В Ассирии и Финикии, в
Верхнем и Нижнем Египте, от древней Тавризы до Йемена и от Исмара до
Перееполя, на побережье Черного моря и на островах Средиземного- с
удивлением произносили его имя, потому что не было подобного ему между
царями во все дни его.
В 480 году по исшествии Израиля, в четвертый год своего царствования, в
месяце зифе, предпринял царь сооружение великого храма господня на горе
Мориа и постройку дворца в Иерусалиме. Восемьдесят тысяч каменотесов и
семьдесят тысяч носильщиков беспрерывно работали в горах и в предместьях
города, а десять тысяч дровосеков из числа тридцати восьми тысяч
отправлялись посменно на Ливан, где проводили целый месяц в столь тяжкой
работе, что после нее отды-
260
хали два месяца. Тысячи людей вязали срубленные деревья в плоты, и
сотни моряков сплавляли их морем в Иаффу, где их обделывали тиряне, искусные
в токарной и столярной работе. Только лишь при возведении пирамид Хефрена,
Хуфу и Микерина в Гизехе употреблено было такое несметное количество
рабочих.
Три тысячи шестьсот приставников надзирали за работами, а над
приставниками начальствовал Азария, сын Нафанов, человек жестокий и
деятельный, про которого сложился слух, что он никогда не спит, пожираемый
огнем внутренней неизлечимой болезни. Все же планы дворца и храма, рисунки
колонн, давира и медного моря, чертежи окон, украшения стен и тронов созданы
были зодчим Хирамом-Авием из Сидона, сыном медника из рода Нафалимова.
Через семь лет, в месяце буле, был завершен храм господень и через
тринадцать лет -- царский дворец. За кедровые бревна с Ливана, за кипарисные
и оливковые доски, за дерево певговое, ситтим и фарсис, за обтесанные и
отполированные громадные дорогие камни, за пурпур, багряницу и виссон, шитый
золотом, за голубые шерстяные материи, за слоновую кость и красные бараньи
кожи, за железо, оникс и множество мрамора, за драгоценные камни, за золотые
цепи, венцы, шнурки, щипцы, сетки, лотки, лампады, цветы и светильники,
золотые петли к дверям и золотые гвозди, весом в шестьдесят сиклей каждый,
за злато-кованные чаши и блюда, за резнЪю'и мозаичные орнаменты, за литые и
иссеченные в камне изображения львов, херувимов, волов, пальм и ананасов --
подарил Соломон Тирскому царю Хираму, соименнику зодчего, двадцать городов и
селений в земле Галилейской, и Хирам нашел этот подарок ничтожным, -- с
такой неслыханной роскошью были выстроены храм господень и дворец Соломонов
и малый дворец в Милло для жены царя, красавицы Астис, дочери египетского
фараона Суссакима. Красное же дерево, которое позднее пошло на перила и
лестницы галерей, на музыкальные инструменты и на переплеты для священных
книг, было принесено в дар Соломону царицей Савской, мудрой и прекрасной
Балкис, вместе с таким количеством аро-
261
матных курений, благовонных масл и драгоценных духов, какого до сих пор
еще не видали в Израиле.
С каждым годом росли богатства царя. Три раза в год возвращались в
гавани его корабли: "Фарсис", ходивший по Средиземному морю, и "Хирам",
ходивший по Чермному морю. Они привозили из Африки слоновую кость, обезьян,
павлинов и антилоп; богато украшенные колесницы из Египта, живых тигров и
львов, а также звериные шкуры и меха из Месопотамии, белоснежных коней из
Кувы, парваимский золотой песок на шестьсот шестьдесят талантов в год,
красное, черное и сандаловое дерево из страны Офир, пестрые ассурские и
-- Красавица! Что и говорить. Царица бала!
-- Н-да, но и твоя в своем роде... Ведь это, конечно, дело вкуса, не
правда ли? Вкусов ведь нет одинаковых?.. Моя -- она больше бросается в
глаза, этакая светская, эффектная женщина, ну, а у твоей красота чисто
русская... не кричащая, а, знаешь, тихая такая. И какие роскошные волосы!
Коса в мою руку толщиной. В голубеньком платье... одна прелесть. Такой,
понимаешь ли... в глуши расцветший василек. Как ты ей с шариком-то? Злодей
Злодеич!..
-- А она вдруг отвечает: мышь за пазуху!..
-- Да. И вся вспыхнула. Ты думаешь, это так себе, на ветер сказано?
Никогда. Я уж, брат, женщин знаю достоканально, ничего- не скажут без цели.
Липочка этим дала тебе намек, если ты хочешь знать.
Учитель блаженно улыбался.
-- Перестань, Сергей Фирсыч... Какой там намек...
-- Очень простой. Хочу быть у вашего сердца -- вот какой намек. Честное
слово, она премилая. Свежа, как роза. И какой цвет лица!
-- Чудный, чудный... У твоей Сашеньки тоже ведь цвет лица...
Но прошли две недели, и как-то само собой сделалось, что эти пряные
разговоры стали реже и короче,
247
а там и совсем прекратились. Зима,, подобно смерти, все сглаживает и
уравнивает. К концу января оба -- и фельдшер и учитель -- испытывали чувство
стыда и отвращения, если один из них случайно заговаривал о Шилове. Прежняя
добродушная услужливость в воспоминаниях и маленькая невинная сладкая ложь
теперь казались им издали невыносимо противными.
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась.
Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях,
носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая,
сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда дым из труб
выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал снег
крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и
ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
Теперь даже и фельдшеру казалось временами, что зиме не будет и конца,
и эта мысль оковывала ужасом его трезвый, чуждый всякой мечтательности,
поповский ум. Он становился все раздражительнее и часто говорил грубости
земскому доктору, когда тот наезжал на фельдшерский пункт.
-- У меня не тысяча рук, а две, -- бурчал он глухим басом, тряся
волосами и выбрасывая вперед руку с растопыренными пальцами.-- А если вам
моя физиономия не нравится, так так и заявите в управе. Я не илот вам дался.
Часто, оставаясь один, он быстро ходил по комнате и воображал себе свою
бешеную ссору с доктором. Иногда он давал ему пощечину, иногда стрелял в
него. При этом он бледнел от волнения, и губы у него белели, сохли, холодели
и дергались.
Перевалило за февраль. Дни стали длиннее, но зима держалась еще крепче.
Фельдшер и учитель тяготились друг другом. Все было изучено друг в
друге и все надоело до тошноты: жесты, тон голоса, привычные словечки.
Маленькие стеснительные недостатки возбуждали дрожь ненависти, той острой,
мелочной, безумной ненависти, которую люди чувствуют друг к другу во время
продол-
248
жительного и невольного заключения вдвоем и которая так часто бывает в
браке. Разговоры всегда оканчивались взаимной обидой.
По старой привычке, они иногда спорили, -- спорили подолгу, стараясь
оскорбить друг друга: фельдшер -- грубостями, учитель -- тонкими,
смиренными, незаметными уколами самолюбию, и, сами сознавая противную
сторону этих споров, они все-таки въедались в них и не могли их прекратить.
Волки, которые теперь *от голода совсем обнаглели и забегали в деревню
даже днем, вероятно, с любопытством и со злобой следили издали в длинные
лютые вечера, как в освещенном окне на краю деревни рисовалась нагнувшаяся
над столом человеческая фигура и как другая фигура, тонкая и длинная, быстро
шныряла по комнате, то пропадая в темных углах, то показываясь* в освещенном
пространстве. И они, должно быть, слышали, как высокий, вздрагивающий голос
учителя нервно частил: "ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды...", а фельдшер перебивал его
глухим, недовольным тягучим басом: "бу-у, бу-у, бу-у..."
Однажды, перебирая одной рукой аптекарские разновески на столе, а
другой, по обыкновению, разрезая воздух на мелкие кусочки, Астреин стоял
возле фельдшера и говорил:
-- Я всегда, Сергей Фирсыч, думал, что это хорошо -- приносить свою,
хоть самую малюсенькую пользу. Я гляжу, например, на какое-нибудь
прекраснейшее здание, на дворец или собор, и думаю: пусть имя архитектора
останется бессмертным на веки вечные -- я радуюсь его славе, и я совсем не
завидую ему. Но ведь незаметный каменщик, который тоже с любовью клал свой
кирпич и обмазывал его известкой, разве он также не может чувствовать
счастья и гордости? И я часто думаю, что мы с тобой -- крошечные люди,
мелюзга, но если человечество станет когда-нибудь свободным и прекрасным...
-- Оставьте! Читали! -- крикнул сердито фельдшер и отмахнулся рукой. --
Я не хочу варить щей, которых мне никогда не придется хлебать. К черту
будущее
249
человечество! Пусть оно подыхает от сифилиса и вырождения!
Астреин вдруг побледнел и сказал, заикаясь:
-- Но ведь это ужасно, что ты говоришь, Сергей Фирсыч. Ведь жить больше
нельзя, если так думать. Значит, что же?.. Значит, остается только идти и
повеситься!..
-- И вешайся! -- закричал фельдшер, трясясь от злости. -- Одним дураком
на свете меньше будет!..
Астреин молча надел г!альто, взял шапку и ушел. Он не появлялся к обеду
два дня. Но они не могли уже обойтись друг без друга, не могли жить без этих
привычных, мелочных взаимных оскорблений, без этой зудящей, длительной
ненависти друг к другу. К концу второго дня фельдшер пришел в школу
мириться, и все пошло по-старому.
Такие ссоры повторялись часто. Надевая дрожащими руками пальто,
торопясь и не попадая в рукава, ища в то же время ногами калоши, а глазами
-- шапку, Астреин говорил плачущим голосом,
-- Я уйду, Сергей Фирсыч, я уйду, бог с вами. Но клянусь вам, что это в
последний раз. И прошу вас не приходить больше ко мне! Да, прошу об этом вас
по-корнейше.
-- И черт с вами! И не приду! Очень вы нужны мне! С богом по гладенькой
дорожке. Дверь сами найдете.
Но они все-таки мирились, ибо уже до болезни вжились друг в друга.
Скука длинных ночей; которую нельзя было одолеть даже сном, толкала их
на .ужасные вещи.
Однажды среди ночи фельдшер проник в кухню к старухе бобылке, и,
несмотря на ее ужас и на ее причитания, несмотря на то, что она крестилась
от испуга, он овладел ею. Ей было шестьдесят пять лет. И это стало
повторяться настолько нередко, что даже старуха привыкла и молча
подчинялась.
Уйдя от нее, Смирнов каждый раз бегал по комнате, скрежетал зубами,
стонал и хватал себя за волосы от омерзения.
250
Учителя же одолевали ночные сладострастные грезы во время бессонниц. Он
худел, глаза его увеличивались и стекленели, и под ними" углублялись черные
синяки. И его нервные тонкие пальцы дрожали еще сильнее.
Как-то фельдшер предложил Астреину попробовать вдыхание эфира.
-- Это очень приятно, -- говорил он, -- только надо преодолеть усилием
воли тот момент, когда тебе захочется сбросить повязку. Хочешь, я помогу
тебе?
Он уложил учителя на кровать, облепил ему рот и нос, как маской,
гигроскопической ватой и стал напитывать ее эфиром. Сладкий, приторный запах
сразу наполнил горло и легкие учителя. Ему представилось, что он сию же
минуту задохнется, если не скинет со своего лица мокрой ваты, и он уже
ухватился за нее руками, но фельдшер только еще крепче зажал ему рот и нос и
быстро вылил в маску остатки эфира.
VI
Была одна страшная секунда, когда Астреин почувствовал, что он умирает
от удушья, но всего только одна ' секунда, не более. Тотчас же ему стало
удивительно покойно и просторно. Что-то радостно задрожало у него внутри,
какая-то светящаяся и поющая точка, и от нее, точно круги от камня,
брошенного в воду, побежали во все стороны веселые трепещущие струйки. Лежа
на спине, он ясно увидел, как прямая линия, образованная стеною и потолком,
вдруг расцветилась радугой, изломалась и вся расплылась в мелких, как
Млечный Путь, звездочках. Потом задрожало все: воздух, стены, свет, звуки --
весь мир. И ему казалось, что каждый атом его существа превращается в
вибрирующее движение, слитое с общим неуловимо-быстрым, светлым движением.
Все его тело растворялось и таяло; оно сделалось невесомым, и это ощущение
легкости и свободы было невыразимо блаженно. И вдруг его сознание полетело
по бесконечной кривой -- куда-то вниз, в темную пропасть, и угасло.
251
Он очнулся с головной болью и с противным вкусом эфира во рту. Этот
вкус преследовал его целую ночь и весь следующий день.
Фельдшер попросил Астреина оказать ему такую же услугу -- подержать над
лицом ватную маску, и учитель подчинился. Они проделали этот опыт несколько
раз, но не успели сделаться эфироманами, потому что весь запас волшебной
жидкости вышел, а нового им не присылали.
А зима все лежала и лежала на полях мертвым снегом, выла в трубах,
носилась по улицам, гудела в лесу. Куршинские мужики кормили скот соломой с
крыш и продавали лошадей на шкуры заезжим кошатникам.
Астреин совсем опустился. Он не только целый день ходил в пальто и
калошах, но и спал в них, не раздеваясь. С утра до вечера он пил водку,
иногда пил ее даже проснувшись среди ночи, доставая бутылку, из-под кровати.
Воспаленный мозг его одиноко безумствовал в сладострастных оргиях.
В школе, в часы занятий, он садился за стол, подпирал голову обеими
руками и говорил:
-- Пусть каждый из вас, дети, прочитает "Мартышку и очки". Все по
очереди. Наизусть. Валяйте.
Ребятишки уже давно приспособились к нему и говорили, что хотели. А он
сидел, расширив светлые сумасшедшие глаза и уставив их всегда в одну и ту же
точку на географической карте, где-то между Италией и Карпатами.
Фельдшер же во время приемов кричал на мужиков и нарочно, с дикой
злобой на них и на себя, делал им больно при перевязках. Когда он оставался
один и думал о докторе, то глаза его наливались кровью от долго затаенного
бешенства, ставшего манией.
Казалось, они оба неизбежно подходили к какому-то страшному концу. Но
что-то странное и таинственное есть в человеческой природе. Когда физическая
боль, отчаяние, экстаз или падение достигают высочайшего напряжения, когда
вот-вот они готовы перейти через предельную черту, возможную для человека,
тогда судьба на минутку дает человеку роздых и точно
252
ослабляет ему жестокие тиски. Иногда она даже на 'мгновение улыбнется
ему. Так бывает при тяжелых, смертельных родах у женщин, на войне, во время
непосильного труда, при неизлечимых болезнях, иногда при сумасшествии, и,
должно быть, бывало во время пыток перед смертью. Потом судьба холодно и
беззлобно успокаивает человека навсегда.
VII
Вдруг случилось чудо, в которое так наивно верил учитель Астреин.
Пришла весна!
Сначала, несколько дней подряд, воздух стоял неподвижно и был тепел.
Тяжелые сизые облака медленно и низко сгруживались к земле. Тощие горластые
петухи орали не переставая по дворам в деревне. Галки с тревожным криком
носились по темному небу. Дальние леса густо посинели. Людей клонило днем ко
сну.
Потом сразу пошли дожди, подули южные ветры. Ветер и дождь прямо на
глазах ели снег, который стал на полях ноздреватым и грязным, а там, где под
ним бежала вода, зернистым и жидким. Деревенская улица обнажилась, доверчиво
размякла, и коричневые болтливые ручейки побежали по ней во всю ее ширину
вдоль уклона.
Весенний беспорядок -- шумный, торопливый, сорный -- воцарился в лесах,
полях и на дорогах -- точно дружная, веселая суета перед большим праздником
происходила в природе. Как чудесно пахли по ночам земля, ветер и, кажется,
даже звезды!
Вскрылась Пра. Фельдшер все хлопотал около лодки. Однажды вечером он
сказал Астреину, потирая намозоленные руки:
-- Теперь все готово. Завтра приходи пораньше. Пообедаем -- и айда. Нам
некогда терять времени. Через неделю Пра обмелеет, и тогда придется тащить
лодку на плечах. А теперь мы как раз ее пригоним к мельнице.
На другой день после раннего обеда они сволокли
253
легкую, плоскодонную лодку по откосу оврага к реке, спустили ее в воду
и поплыли по течению вниз. Так как река бежала необыкновенно быстро, то
фельдшер пустил Астреина на гребные весла, а сам сел на корму с рулевым
веслом. Смирнов взял с собой на всякий случай шомпольную одностволку и даже
зарядил ее. Друг, увязавшийся за лодкой, бежал по берегу и ве-.село лаял.
Сейчас же, сажен через тридцать, был мост между крутыми берегами.
Теперь он висел над поднявшейся водой, почти касаясь ее. Оглянувшись назад,
учитель спросил с беспокойством:
-- Пройдем ли?
-- Глупости! Пройдем! -- ответил уверенно фельдшер. -- Нагнемся и
проедем.
Чтобы войти под мост, им пришлось не только лечь ничком на банки, но и
защищать руками лица от мостовых бревен. Под мостом было темно, сыро и
гулко. Вырвавшись из-под него, лодка точно прибавила ходу и теперь плыла со
скоростью хорошей почтовой лошади.
По небу опрометью неслись круглые, пухлые облака. Совсем неожиданно
пошел дождь. Фельдшер обвязал замок у своего ружья носовым платком, чтобы
пистоны не отсырели. Но дождь сейчас же и перестал, и снова засмеялось
весеннее непостоянное солнце. Берега понижались постепенно, а река все
расширялась. Вода бурлила, разрезаемая носом лодки; она была по-весеннему
грязно-коричневая и на изломах струек поблескивала голубым отражением неба.
Все чаще и чаще попадались льдины -- круглые, покрытые сверху грязным
снегом. Они кружились, подгоняемые течением, и терлись, шурша о борта лодки,
которая их обгоняла.
Навстречу лодке рос приближающийся лес. Издали было слышно, как вода
клокотала в нем вокруг затопленных деревьев. Лодка, не умеряя скорости,
вошла в него, и вдруг берега реки разбежались и пропали. Куда бы ни глядел
глаз, всюду -- налево, направо, впереди, позади -- расстилалась бегущая,
говорливая, плоская вода, из которой кое-где торчали верхушки
254
кустов. Но главное течение все-таки легко можно было определить по
быстроте струй и по широкому расстоянию между деревьями. Фельдшер правил
молодцом, зато несколько раз искупавшийся в лужах Друг остался на берегу. Он
попробовал было плыть, но испугался и вернулся назад. Он долго еще
отряхивался, трепеща шеей и ушами, и скулил, глядя вслед лодке. Начинало
темнеть,
-- Господи! Что же может быть на свете лучше русской весны! -- говорил
Астреин. -- Знаешь, Фирсыч, она точно любимая женщина. Отчаялся ее
дождаться, проклинаешь ее, готовишь ей гневные слова, -- а вот она пришла, и
какая радость!..
-- Ну ладно, ладно, -- бурчал с ласковой грубостью фельдшер. -- Держись
крепко, старик, не кисни.
Река так же внезапно, как расширилась, так и сузилась. Впереди виднелся
второй мост, как будто перехватывающий реку узким горлом; за ним она опять
расширялась.
-- Послушай, друже, -- сказал фельдшер, -- я думаю, лучше нам пристать
у берега, не доходя моста, а лодку уж мы проведем волоком. Мы здесь не
проскочим.
-- Э, чепуха, проскочим! Держи прямо! Штир-бом-бим-брам-штреньгу! --
крикнул задорно Астреин.
-- Ну, ну! -- сказал фельдшер в знак согласия.
Но они не рассчитали. Вода была слишком высока. Лодка ударилась носом о
мостовую настилку, течение тотчас же повернуло ее боком, прижало к мосту, и
вдруг Астреин с ужасом увидел, как вся река хлынула в лодку.
Фельдшер успел вовремя ухватиться за настилку и выкарабкаться почти
сухим. Но Астреин по горло погрузился в воду. Он достал ногами дно, здесь
было вовсе не глубоко, но течение с такой силой тянуло его под мост, что он
едва-едва успел уцепиться за столб. Лодка, переполнившись водою,
перевернулась вверх дном, легко скользнула в пролет и на той стороне моста
сейчас же запуталась в кустах. Фельдшер стоял наверху и хохотал во все
горло.
255
-- Это свинство, -- мрачно сказал Астреин из воды. -- Сам перевернул
лодку, когда выскакивал, и сам смеешься. Давай руку.
-- Подожди. Притяни сначала лодку. Тебе все равно заодно мокнуть. Иди
смело. Здесь мелко.
-- Да, хорошо тебе сверху.
Пока фельдшер вытаскивал учителя на мост, пока он обжимал на нем
набухшую от воды одежду, стаскивал с него сапоги и выливал из них воду,
незаметно настала ночь.
Снег на берегу, казавшийся вечером светло-фиолетовым, сразу побелел и
сделался прозрачно-легким и тонким. Деревья почернели и сдвинулись. Теперь
ясно было слышно, как вдали ровно и беспрестанно гудела вода на мельничной
плотине.
-- Все равно надо ехать, -- сказал фельдшер, -- выберемся на заворот, а
там вытащим лодку куда-нибудь на берег и пойдем ночевать на мельницу. Назад
уж невозможно.
Они опять сели в лодку. Прямо от моста река расширялась воронкой перед
запрудой. Левый берег круто загибал влево, а правый уходил прямо вперед,
теряясь в темноте.
Неожиданное течение вдруг подхватило лодку и понесло ее с ужасной
стремительностью. Через минуту не стало видно ни левого, ни правого берега.
Рев воды на мельнице, которому до сих пор мешала преграда из леса, вдруг
донесся с жуткой явственностью.
-- Куда гребешь? Куда? Черт! Левым загребай, правым табань. Левым,
левым, дьявол, черт, сволочь! Да левым же, левым, черт бы тебя побрал. Черт,
свинья!..
-- Дрянь, сволочь! Сидишь на руле. Чего смотришь? Собака, сволочь!
Клистирная трубка!
Астреин выбивался из сил, стараясь направить лодку к левому берегу, но
она неслась неведомо куда. И в это время фельдшер и учитель яростно ругали
друг друга всеми бранными словами, какие им попадали на язык.
-- Стой, стой! Куст! Держи! Куст! -- вдруг закричал радостно фельдшер.
256
Ему удалось схватиться руками за ветки куста, торчавшего из воды. Лодка
стала, вся содрогаясь и порываясь вперед. Вода бежала вдоль ее бортов слева
и справа с гневным рокотом. Теперь видим стал правый берег. Снег лежал на
нем, белея слабо и плоско, как бумага в темноте. Но фельдшер знал местность.
Этот берег представлял собою огромное болото, непроходимое даже летом.
Несколько минут оба молчали. Большие льдины, крутясь, быстро проплывали
мимо лодки и казались легкими, как вата. Иногда они сталкивались, терлись
друг о друга и шуршали, и вздыхали с коварной осторожностью.
Астреин чувствовал, как у него волосы холодеют и становятся прямыми и
твердыми, точно тонкие стеклянные трубки. Рев воды на мельнице стоял в
воздухе ровным страшным гулом; и было ясно, что вся тяжелая масса воды в
реке бежит неудержимо туда, к этому звуку.
-- Надо двигаться! -- сказал фельдшер. --Пусти-ка меня на весла.
Они переменились местами, и теперь уже Астреин держался за ветки. Оба
старались казаться спокойными.
-- Дело в том, что о правом береге нам нечего и думать. Там мы увязнем
и не выберемся до трубы архангельской. Послушай, Клавдий Иванович. -- Голос
фельдшера вдруг задрожал теплым, глубоким тоном. -- Послушай, ты не
сердишься на меня, что я потащил тебя сегодня в эту дурацкую-поездку?
-- О, что ты, родной мой. Не думай об этом, ради бога,-- ласково
ответил учитель.
Он наклонился, чтобы увидеть лицо Смирнова, но увидел только слабое
темное очертание его плеч и головы.
-- Видишь ли, нам надо, если ты хочешь знать, выбиваться к левому
берегу, -- опять заговорил фельдшер. -- Попробуем пересечь течение? а? Как
ты думаешь?
-- Давай, -- тихо сказал учитель, -- судьба так судьба.
257
-- Ничего... Может, и выгребу, а не выгребу -- наплевать...
-- Конечно, -- сказал учитель.
Опять наступило молчание. Вода плескалась и роптала вокруг лодки,
кружились и вздыхали со свистом льдины, ревела вдали мельница.
-- Пускать? -- спросил учитель с тоской.
-- Прости меня за все, Клавдий Иванович, -- вдруг просто и серьезно,
даже точно деловито, сказал фельдшер. -- Я был к тебе так несправедлив эту
зиму.
-- Брось, милый, что уж тут. Я тебя люблю, мало ли что бывает между
близкими? Ну, держись. Я пускаю.
Он разжал руки, и лодка, точно обезумев от свободы, понеслась вперед. И
тотчас же Астреин увидел свет на мельнице. Он, как красная булавка, торчал
среди черной ночи.
Фельдшер греб, нагнув вниз голову, упираясь ногами в переднюю скамейку,
шумно и коротко выдыхая воздух. Ему казалось, что лодка быстро подается
вперед при каждом взмахе весел, но это был обман: ее несло только течением,
и сам Смирнов хорошо это знал.
Учитель ничего не говорил, но он видел, как с каждым мгновением
увеличивался огонь на мельнице. Можно было уже разобрать переплет окна.
Воздух дрожал от рева воды под шлюзами. Вдруг Астреин увидел впереди
лодки длинный белый гребень пены, который приближался, как живой. Он со
слабым криком закрыл лицо руками и бросился ничком на дно лодки. Фельдшер
понял все и оглянулся назад. Лодка боком вкось летела на шлюзы. Неясно
чернела плотина. Белые бугры пены метались впереди.
-- Конец! -- сказал фельдшер вслух. -- Астреин, Астреин! -- крикнул он,
-- держись за борта, держись!
Но его тотчас же сбило со скамейки. Он упал грудью на уключину и
судорожно вцепился обеими руками в борт. Огромная тяжелая волна обдала его с
ног до головы. Почему-то ему послышался в реве водопада густой, частый звон
колокола. Какая-то чу-
258
довищная сила оторвала его от лодки, подняла высоко и швырнула в бездну
головой вниз. "А Друг-то, пожалуй, один не найдет дорогу домой", --
мелькнуло вдруг в голове фельдшера. И потом ничего не стало.
Река долго влекла их избитые, обезображенные тела, крутя в водоворотах
и швыряя о камни. Труп фельдшера застрял между ветлами. Учителя потащило
дальше.
Положи мя я/со печать на сердце твоем, я/со печать на мышце твоей:,
зоне крепка я/со смерть любовь, жестока я/со смерть ревность: стре-/.ы ее --
стрелы огненные.
Песнь песней.
Царь Соломон не достиг еще среднего возраста -- сорока пяти лет, -- а
слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его двора
распространилась далеко за пределами Палестины. В Ассирии и Финикии, в
Верхнем и Нижнем Египте, от древней Тавризы до Йемена и от Исмара до
Перееполя, на побережье Черного моря и на островах Средиземного- с
удивлением произносили его имя, потому что не было подобного ему между
царями во все дни его.
В 480 году по исшествии Израиля, в четвертый год своего царствования, в
месяце зифе, предпринял царь сооружение великого храма господня на горе
Мориа и постройку дворца в Иерусалиме. Восемьдесят тысяч каменотесов и
семьдесят тысяч носильщиков беспрерывно работали в горах и в предместьях
города, а десять тысяч дровосеков из числа тридцати восьми тысяч
отправлялись посменно на Ливан, где проводили целый месяц в столь тяжкой
работе, что после нее отды-
260
хали два месяца. Тысячи людей вязали срубленные деревья в плоты, и
сотни моряков сплавляли их морем в Иаффу, где их обделывали тиряне, искусные
в токарной и столярной работе. Только лишь при возведении пирамид Хефрена,
Хуфу и Микерина в Гизехе употреблено было такое несметное количество
рабочих.
Три тысячи шестьсот приставников надзирали за работами, а над
приставниками начальствовал Азария, сын Нафанов, человек жестокий и
деятельный, про которого сложился слух, что он никогда не спит, пожираемый
огнем внутренней неизлечимой болезни. Все же планы дворца и храма, рисунки
колонн, давира и медного моря, чертежи окон, украшения стен и тронов созданы
были зодчим Хирамом-Авием из Сидона, сыном медника из рода Нафалимова.
Через семь лет, в месяце буле, был завершен храм господень и через
тринадцать лет -- царский дворец. За кедровые бревна с Ливана, за кипарисные
и оливковые доски, за дерево певговое, ситтим и фарсис, за обтесанные и
отполированные громадные дорогие камни, за пурпур, багряницу и виссон, шитый
золотом, за голубые шерстяные материи, за слоновую кость и красные бараньи
кожи, за железо, оникс и множество мрамора, за драгоценные камни, за золотые
цепи, венцы, шнурки, щипцы, сетки, лотки, лампады, цветы и светильники,
золотые петли к дверям и золотые гвозди, весом в шестьдесят сиклей каждый,
за злато-кованные чаши и блюда, за резнЪю'и мозаичные орнаменты, за литые и
иссеченные в камне изображения львов, херувимов, волов, пальм и ананасов --
подарил Соломон Тирскому царю Хираму, соименнику зодчего, двадцать городов и
селений в земле Галилейской, и Хирам нашел этот подарок ничтожным, -- с
такой неслыханной роскошью были выстроены храм господень и дворец Соломонов
и малый дворец в Милло для жены царя, красавицы Астис, дочери египетского
фараона Суссакима. Красное же дерево, которое позднее пошло на перила и
лестницы галерей, на музыкальные инструменты и на переплеты для священных
книг, было принесено в дар Соломону царицей Савской, мудрой и прекрасной
Балкис, вместе с таким количеством аро-
261
матных курений, благовонных масл и драгоценных духов, какого до сих пор
еще не видали в Израиле.
С каждым годом росли богатства царя. Три раза в год возвращались в
гавани его корабли: "Фарсис", ходивший по Средиземному морю, и "Хирам",
ходивший по Чермному морю. Они привозили из Африки слоновую кость, обезьян,
павлинов и антилоп; богато украшенные колесницы из Египта, живых тигров и
львов, а также звериные шкуры и меха из Месопотамии, белоснежных коней из
Кувы, парваимский золотой песок на шестьсот шестьдесят талантов в год,
красное, черное и сандаловое дерево из страны Офир, пестрые ассурские и