Куприн Александр Иванович. Разные произведения (Том 4 ПСС)

-- Да-с, именно ананасом, -- рассердился судья. -- А вот я на днях
прочитал у самого ихнего модного: "Летает буревестник, черной молнии
подобный". Как? Почему? Где же это, позвольте спросить, бывает черная
молния? Кто из нас видел молнию черного цвета?, Чушь!
Я заметил, что при последних словах Гурченко быстро поднял голову. Я
оглянулся на него. Его лицо осветилось странной улыбкой -- иронической и
вызывающей. Казалось, что он хочет что-то возразить. Но он промолчал,
дрогнул сухими скулами и опустил глаза.
-- А главное, о чем пишут? -- вдруг заволновался, точно мгновенно
вскипевшее молоко, молчаливый страховой агент. -- Там -- символ символом,
это их дело, но мне вовсе не интересно читать про пьяных босяков, про
воришек, про... извините, барыни, про разных там проституток и прочее...
-- Про повешенных тоже, -- подсказал акцизный надзиратель, -- и про
анархистов, и еще про палачей.
-- Верно, -- одобрил судья. -- Точно у них нет других тем. Писали же
раньше... Пушкин писал, Толстой, Аксаков, Лермонтов. Красота! Какой язык!
"Тиха украинская ночь, прозрачно небо, светят звезды..." Эх, черт, какой
язык был, какой слог!. .
642


-- Удивительно! -- сказал инспектор народных училищ, блестя умиленными
глазками из-под золотых очков и потряхивая острой рыженькой бородкой.--
Поразительно! А Гоголь! Божественный Гоголь! Помните у него...
И вдруг он загудел глухим, могильным, завывающим голосом и вслед за ним
также затянул нараспев земский начальник:
-- "Чу-уден Дне-епр при ти-ихой пого-о-де, когда вольно и пла-авно..."
Ну, где найдешь еще такую красоту и музыку слов!..
Соборный священник сжал свою окладистую сивую бороду в кулак, прошел по
ней до самого конца и сказал, упирая на "о".
-- Из духовных были также почтенные писатели: Левитов, Лесков,
Помяловский. Особенно последний. Обличал, но с любовью... хо-хо-хо...
вселенская смазь... на воздусях... Но о духовном пении так писал, что и до
сей поры, читая, невольно прольешь слезу.
-- Да, наша русская литература, -- вздохнул инспектор, -- пала! А
раньше-то? А Тургенев? А? "Как хороши, как свежи были розы". Теперь так уж
не напишут.
-- Куда!--прохрипел дворянин Дудукин. -- Прежде дворяне писали, а
теперь пошел разночинец.
Робкий начальник почтовой конторы вдруг зашепелявил:
-- Однако теперь они какие деньги-то гребут! Ай--ай-ай... страшно
вымолвить... Мне племянник студент летом рассказывал. Рубль за строку,
говорит. Как новая строка -- рубль. Например: "В комнату вошел граф" --
рубль. Или просто с новой строки "да" -- и рубль. По полтиннику за букву.
Или даже еще больше. Скажем, героя романа спрашивают: "Кто отец этого
прелестного ребенка?" А он коротко отвечает с гордостью' "Я"- И пожалуйте:
рубль в кармане.
Вставка начальника почтовой конторы точно открыла шлюз вонючему болоту
сплетни. Со всех сторон посыпались самые достоверные сведения о жизни и
заработках писателей. Такой-то купил на Волге старинное княжеское имение в
четыре тысячи десятин с
643


усадьбою и дворцом. Другой женился на дочери нефтепромышленника и взял
четыре миллиона приданого. Третий пишет всегда пьяным и выпивает з день
четверть водки, а закусывает только пастилой. Четвертый отбил жену своего
лучшего друга, а двое декадентов, те просто по взаимному уговору поменялись
женами. Кучка модернистов составила тесный содомский кружок, известный всему
Петербургу, а один знаменитый поэт странствует по Азии и Америке с целым
гаремом, состоящим из женщин всех наций и цветов.
Теперь говорили все разом, и ничего нельзя было разобрать. Ужин
подходил к концу. В недопитых рюмках и в тарелках с недоеденным лимонным
желе торчали окурки. Гости наливались пивом и вином. Священник разлил на
скатерть красное вино и старался засыпать лужу солью, чтобы не было пятна, а
хозяйка уговаривала его с милой улыбкой, кривившей правую половину ее рта
вверх, а левую вниз:
-- Да оставьте, батюшка, зачем вам затруднять себя? Это отмоется.
Между дамами, подпившими рябиновки и наливки, уже несколько раз
промелькнули неизбежные шпильки и намеки. Исправничиха похвалила жену
страхового агента за то, что она с большим вкусом освежила свое прошлогоднее
платье -- "совсем и узнать нельзя". "Страховиха ответила с нежной улыбкой,
что она, к сожалению, не может по два раза в год выписывать себе новые
платья из Новгорода, что они с мужем -- люди хотя бедные, но честные, и что
им неоткудова брать взяток. "Ах, взятки -- это ужасная пошлость! -- охотно
согласилась исправничиха. -- И вообще на свете много гадости, а вот еще
бывает, что некоторых замужних дам поддерживают чужие мужчины". Это
замечание перебила уже акцизная надзирательница и заговорила что-то о
губернаторских калошах. В воздухе назревала буря, и уже висел над головами
обычный трагический возглас: "Моей ноги не будет больше р. этом доме!" -- но
находчивая хозяйка быстро предупредила катастрофу, встав из-за стола со
словами:
-- Прошу извинить, господа. Больше ничего нету.
644


Поднялась суматоха. Дамы с пылкой стремительностью целовали хозяйку,
мужчины жирными губами лобызали у нее руку и тискали руку доктора. Большая
часть гостей вышла в гостиную к картам, но несколько человек осталось в
столовой допивать коньяк и пиво. Через несколько минут они запели фальшиво
и в унисон "Не осенний мелкий дождичек", и каждый .обеими руками управлял
хором. Этим промежутком мы с лесничим воспользовались и ушли, как нас ни
задерживал добрейший Петр Власович.
Ветер к ночи совсем утих, и чистое, безлунное, синее небо играло
серебряными ресницами ярких звезд. Было призрачно светло от того
голубоватого фосфорического сияния, которое всегда излучает из себя свежий,
только что улегшийся снег.
Лесничий шел со мной рядом и что-то бормотал про себя. Я давно уже знал
за ним эту его привычку разговаривать с самим собою, свойственную многим
людям, живущим в безмолвии, -- рыбакам, лесничим, ночным караульщикам, а
также тем, которые перенесли долголетнее одиночное заключение, -- и я
перестал обращать на эту привычку внимание.
-- Да, да, да... -- бросал он отрывисто из воротника шубы. -- Глупо...
Да... Гм... Глупо, глупо... И грубо... Гм...
На мосту через Ворожу горел фонарь. С всегдашним странным чувством
немного волнующей, приятной бережности ступал я на ровный, прекрасный, ничем
не запятнанный снег, мягко, упруго и скрипуче подававшийся под ногою. Вдруг
Турченко остановился около фонаря и обернулся ко мне,
-- Глупо! -- сказал он громко и решительно. -- Поверьте мне, милый мой,
-- продолжал он, слегка прикасаясь к моему рукаву, -- поверьте, не режим
правительства,, не скудость земли, не наша бедность и темнота виноваты в
том, что мы, русские, плетемся в хвосте всего мира. А все это сонная,
ленивая, ко всему равнодушная, ничего не любящая, ничего не знающая
провинция, все равно -- служащая, дворянская, купе-


ческая или мещанская. Посмотрите на них, на сегодняшних. Сколько
апломба, сколько презрения ко всему, что вне их куриного кругозора! Так,
походя, и развешивают ярлыки: "Ерунда, чепуха, вздор, дурак..." Попугаи! И
главное, -- он, видите ли, этого и этого не понимает, и, стало быть, это уже
плохо и смешно. Так ведь он дифференциального исчисления не понимает --
значит, и оно чепуха? И Пушкина не понимали. И Чехова недавно не понимали.
Говорили о его "Степи": что за чушь -- овечьи мысли! Да разве овцы думают?
"Цветы улыбались мне в тишине, спросонок..." Ерунда! Разве цветы
когда-нибудь смеются! И нынче ведь тоже. "Я, говорит, сам так напишу..."
-- А насчет черной молнии? -- спросил я.
-- Да, да... "Где же это бывает черная молния?" Премилый человек этот
судья, но что он видел в своей жизни? Он -- школьный и кабинетный продукт...
А я вам скажу, что я сам, собственными глазами, видел черную молнию и даже
раз десять подряд. Это было страшно.
-- Вот как, -- молвил я недоверчиво.
-- Именно так. Я с детства в лесу, на реке, в поле. Я видел и слышал
поразительные вещи, о которых не люблю рассказывать, потому что все равно не
поверят. Я, например, наблюдал не только любовные хороводы журавлей, где все
они пляшут и поют огромным кругом, а парочка танцует посредине, -- я видел
их суд над слабым перед осенним отлетом. Я мальчишкой-реалистом, живучи в
Полесье, видел град с большой мужской кулак величиною, гладкими ледышками,
но не круглой формы, а в виде как бы шляпки молодого белого гриба, и плоская
сторонка слоистая. В пять минут этот град разбил все окна в большом
помещичьем доме, оголил все тополи и липы в саду, а в поле убил насмерть
множество мелкого скота и двух подпадков. Глубокой зимою, в день ужасного
мессинского землетрясения, утром, я был с гончими у себя на Бильдине. И вот
часов в десять -- одиннадцать на совершенно безоблачном небе вдруг расцвела
радуга. Она обоими концами касалась горизонта, была необыкновенно ярка и
имела в ширину
646


градусов сорок пять, а в высоту двадцать -- двадцать пять. Под ней,
такой же яркой, изгибалась другая радуга, но несколько слабее цветом, а
дальше третья, четвертая, пятая, и все бледнее и бледнее -- какой-то
сказочный семицветный коридор. Это продолжалось минут пятнадцать. Потом
радуги растаяли, набежали мгновенно бог знает откуда тучи и повалил сплошной
снежище.
Я видел лесные пожары. Я видел, как ураган валил пятисаженный сухостой.
Да, я был тогда в лесу с объездчиком, лесниками и рабочими, и на моих глазах
сотни громадных деревьев валились, как спички. Тогда объездчик Нелидкин стал
на колени и снял шапку. И1 все сделали то же самое. И я. Он читал "Отче
наш", и мы крестились, но мы не слышали его голоса из-за треска падающих
деревьев и ломающихся сучьев. Вот, что я видел в своей жизни. Но также я
видел и черную молнию, и это было ужаснее всего. Постойте, -- перебил
Турченко себя, -- мы у моего дома. Зайдем ко мне. Михеевна будет ругаться,
но ничего. Я вас за это угощу третьегодняшним квасом. Сегодня,
благосло-вясь, почнем.
Михеевна, старая суровая служанка лесничего, и его чудный яблочный квас
были известны всему городу. Старуха приняла нас строго и долго ворчала,
бродя со свечой по комнатам и лазая по шкафам: "Непуте-- вые, полуночники,
мало им дня, по ночам бродят, добрым людям спать не дают". Но квас был выше
всех похвал. Он бродил долго сначала в дубовой бочке на хмеле и на дрожжах,
с изюмом, коньяком и каким-то ликером, потом отстаивался три года в бутылках
и теперь был крепок, играл, как шампанское, и весело" и холодно сушил во
рту, немного пьянил и в то же время освежал.
-- Вот как это было, -- говорил Турченко, расхаживая в заячьей курточке
по своему кабинету, увешанному картинами с изображением тигров. -- Я
студентом приехал на каникулы в самую глушь Тверской губернии к своему
двоюродному брату Николаю -- к Коке,--так мы его называли. Он был когда-то
блестящим молодым человеком, с лицейским образова-
647


нием, с большими связями и великолепной карьерой впереди, и прекрасно
танцевал на настоящих светских балах, обожал актрис из французской оперетки
и новодеревенских цыганок, пил шампанское, по его словам, как крокодил, и
был душой общества. Но в один миг, буквально вмиг, все Кокино благополучие
рухнуло. Однажды утром он проснулся и с ужасом убедился в том, что всю
правую сторону его тела разбил паралич. Из самолюбия и из гордости он обрек
себя на добровольное изгнание и поселился в деревне.
Но он вовсе не утратил ясности и бодрости духа и с легкой иронией
называл себя велосипедистом, потому что принужден --был передвигаться, сидя
в трехколесном кресле, которое сзади катил его слуга Яков. Он много ел и
пил, много спал, писал на пишущей машинке пресмешные нецензурные письма в
стихах и часто менял деревенских любовниц, которым давал громкие имена
королевских фавориток, вроде Ла-Вальер, Монтеспан и Помпадур.
Однажды, заряжая или разряжая браунинг, с которым Кока никогда не
расставался, он прострелил своему Якову ногу. По счастию, пуля попала очень
удачно, пройдя сквозь мякоть ляжки и пробив, кроме того, две двери навылет.
Это событие почему-то тесно сдружило барина и слугу. Они положительно не
могли жить друг без друга, хотя и ссорились нередко: Кока, рассердясь, тыкал
метко Якову в живот костылем, а Яков тогда сбегал на несколько часов из дому
и не являлся на зов, оставляя Коку в беспомощном состоянии.
Яков был в душе прекрасный охотник: неутоми-Ъый, несмотря на свою
хромоту, с хорошей памятью местности, с большим знанием тех неуловимых
причин, по которым угадываешь качество и количество дичи. Мы с ним часто
ходили на простую мужицкую, очень трудную охоту, то есть без собаки, а с
подкраду, требующую большого внимания и терпения. Надо сказать, что Кока
неохотно отпускал со мною Якова, -- без него он был, как без своих
единственных руки и ноги. Поэтому, чтобы выпросить Якова, приходилось
прибегать к хитростям. Ничто так не располагало Коку,
643


к великодушию, как расспросы о его прежней веселой жизни, когда он
считался львом гостиных и милым завсегдатаем шикарных ресторанов.
И так однажды, заведя эту Кокину шарманку и нальстив ему без всякой
меры, я умудрился похитить Якова на целую неделю. Пошли мы с ним в дальнюю
деревушку Бурцеве, где у Коки были лесные участки и славные болотца.
Бурцевский мужик Иван, он же и Кокин лесник, говорил, что на Высоком, в
Раменье и на Блинове развелось столько глухарей, тетерок, рябчиков, бекасов,
дупелей и уток, что просто видимо-невидимо. "Хоть палкой бей, хоть шапкой
накрывай".
Мы долго собирались, поздно вышли и пришли Б Бурцеве к вечерней заре.
Ивана не было, он, оказывается, ушел к свояку в Окунево, где праздновали
престол. Приняла нас его жена Авдотья, худая пучеглазая баба, похожая лицом
на рыбу, и такая веснушчатая, что белая кожа только лишь кое-где редкими
проблесками проступала на ее щеках сквозь коричневую маску.
В избе было душно, жужжало множество мух и пахло чем-то противно
кислым. В зыбке верещал без умолка ребенок. Авдотья захлопотала.
-- Мой-то еще, не знаю, -- вернется, не вернется ли. Больно ладное пиво
варят в Окуневе. А где пиво -- там и Иван. Да вы погодите, кормильцы, я вас
своим пивом напою. На спаса варила... Не гораздо густо пиво-то, доливали мы
его, а вкусное было да сладкое.
Она. подняла за кольцо тяжелую крышку подвала, спустилась туда и через
минуту вылезла с большим ковшом домашнего пива. Пока она разливала нам его,
я спросил, указав на кричавшего младенца:
-- Сколько месяцев ребенку-то?
-- Ме-ся-цев?--удивилась баба.-- Что ты, корми:-
лец, господь с тобой. Только вчера вечером родила.
Какой там месяцев? Вчера ровно в это время рбдилл.
Кушайте, кормильцы, не знаю, как звать-то вас... Вчера
только родила. Вот как. .--.,' ../....,'. , ., . , ......
Я невольно сказал: . ..'. : , ,-- /. '. '.,....'.
-- Вот так фунт. . .,. '. . ", '.".' , '- .--"'. . .,' , '. Но Яков
заметил равнодушно и презрительно:.
649'



-- Это им нипочем. Они привычны. Им -- как чихнуть.
Иван все не приходил, должно быть загулял. Пиво было теплое, и в нем
плавали мухи. На стены, ради невиданных гостей, сползались из всех углов
тараканы. Мы поглядели, посидели и пошли спать в сарай на сено. Не люблю я
спать на болотном сене. Сучки какие-то и толстые стебли прут в спину, голова
затекает, в носу крутит от мелкой сенной пыли, нельзя курить. Долго я не мог
заснуть и все прислушивался к ночным звукам: коровы и лошади где-то сильно и
тяжело вздыхали, переступали ногами, ворочались и время от времени тяжело и
густо шлепали, перепела кричали в далеких росистых овсах, скрипел своим
деревянным скрипом неутомимый дергач.
Заснул я перед зарей, а встали мы очень поздно, в девять часов. Было
уже жарко. День обещал быть знойным. Небо простиралось бледное, томное,
изнемогающее, похожее цветом на голубой выцветший и вылинявший шелк.
Ивана все еще не было. Мы пошли одни. Сельцо -- вернее, выселки --
Бурцево состояло всего из трех дворов и расположилось на вершине большого
холма, по отлогостям которого спускались пашни и поля. А подножие холма
упиралось в болото, растянувшееся бог знает на сколько сот, может быть даже
тысяч, десятин. Верстах в трех вдали виднелся волнистый синий хребет --
сосновый лес на островке Высоком, куда вела узкая извилистая непроезжая
тропинка. Вся же остальная окрестность была сплошь покрыта мелким
кустарником, среди которого там и сям блестели на солнце, точно капли
разбросанной ртути, изгибы местных болотистых речонок: Тристенки, Холменки и
Звани.
Тяжелый нам выдался день. Парило невыносимо, и через час мы были так
мокры от пота, что хоть выжимай. Надоедливая микроскопическая мошкара вилась
кучами над головой, залезала в глаза, в нос, в уши и доводила до бессильного
бешенства, когда с яростью хлопаешь себя по щекам, размазывая насекомых по
лицу, как кашу,
650


Много раз мы с Яковом теряли друг друга в густом, местами непроходимом
кустарнике. Один раз сучок задел за собачку моего ружья, и оно нежданно
выстрелило. От мгновенного испуга и от громкого вы-^ стрела у меня тотчас же
разболелась голова и так и" не переставала болеть целый день, до вечера.
Сапоги промокли, в них хлюпала вода, и отяжелевшие, усталые ноги каждую
секунду спотыкались о кочки. Кровь тяжело билась под черепом, который мне
казался огромным, точно разбухшим, и я чувствовал больно каждый удар сердца.
Приходилось то и дело переходить речонки вброд или по лавам, которые
представляют из себя не что иное, как два или три тонких деревца, связанных
лыком или прутьями, переброшенных поперек реки и } крепленных несколькими
парами шатких кольев, вколоченных в дно. Но всего неприятнее были переходы
по открытым местам, совсем голубым от бесчисленных незабудок, от которых так
остро, травянисто и приторно пахло. Здесь почва ходила и зыбилась под
ногами, а из-под ног, хлюпая, била фонтанчиками черная вонючая вода.
Мы заблудились и лишь далеко за полдень добрались до Высокого. Небо
теперь было все в тяжелых, неподвижных, пухлых облаках. Мы поели холодного
мяса с хлебом, напились воды, пахнувшей ржавчиной и болотным газом, потом
развели из можжевельника ароматный костер от комаров и -- сам уж не знаю,
как это случилось, -- заснули внезапным' тяжелым сном.
Я первый проснулся. Все вокруг страшно, грозно и жутко потемнело, а
зелень болотного кустарника качалась и отливала серой сталью. Все небо
обложили громоздкие лиловые и фиолетовые тучи с разорванными серыми краями.
Начинал вдали глухо ворчать гром. Я заторопился.
-- Ну, Яков, домой. Дай бог добраться. Ходу!
Но, сойдя с острова, возвышавшегося среди болота, мы тотчас же
заблудились и стали без толку бродить зигзагами по кустарнику, отступая в
сторону от рек, обходя трясины и густые чащобы, теряя друг друга, спеша,
путаясь и сердясь.
651


Стало уже совсем темно, и гром рокотал' еще
далеко, но уже не затихая ни на мгновение, когда
Яков, шедший впереди и казавшийся мне издали
.темным, длинным, неясным, шатающимся столбом,
вдруг крикнул: , ..:.
-- Есть дорога!
Да, это была узкая, болотная дорога, кое-где укрепленная поперек
хворостом, со следами лошадиного помета. И к нашей радости, мы тотчас
услыхали невдалеке стук телеги. Быстро-быстро, совсем заметно для глаза,
надвигалась тьма. Только на западе, низко над землей, рдела узкая длинная
кровавая полоса, отороченная сверху тесьмой из расплавленного золота.
Подъехала телега. В ней сидело двое: баба правила, дергая локтями и
вытянув прямо перед собою ноги, как умеют сидеть только деревенские женщины,
а старик, немного хмельной, дремал позади. Он проснулся, когда испугавшаяся
нас лошадь стала храпеть, артачиться и боком лезть в болото. Мы стали
расспрашивать старика про дорогу на Бурцеве. Но он тянул и мямлил:
-- На Бурцеве вам, милые? А вы сами-то чьи будете?
-- Ничьи. Из Демцына. От Николая Всеволодыча.
-- Знаем, знаем. Только вы, милые, не туда идете. Вам надо податься
сейчас во-он куда, прямо на восход. Прямо по стрелябии. Вы что же, рендатели
будете в Демцыне?
-- Нет, я проезжий, родич демцынскего барина.
-- А, так, так, так... Сродственник, значит? До
Бурцева вам эвона прямо куда. Так прямо по стреля
бии и вдаряйте. С охотой, значит, ходили?.. "
Но мы не успели ответить. Из кустов послышалось пугливое коканье,
хлопанье мощных крыльев, и шагах в десяти от нас с шумом 'поднялся большой
тетеревиный выводок, чернея на алой полосе зари. Мы с Яковом почти
одновременно выстрелили, не целясь, раз за разом из обоих стволов и,
конечно, промахнулись. А телега уже мчалась от нас, прыгая и кося боками на
ухабах. Напрасно мы бежали за ней, крича старику остановиться. Он без шапки,
стоя на-
652


хлестызал кнутом лошаденку, длинный, тощий, несуразный, и, со страхом
оборачиваясь назад, кричал что-то злым шамкающим голосом.
Опять мы остались одни. Я предложил было не оставлять дороги, но Яков
убедил меня в том, что до, Бурцева два шага, а что стариковская дорога
ведет в Ченцово, до которого еще добрых пятнадцать верст, -- и я согласился
с ним. И опять мы полезли в черное, сырое болото. Сходя с дороги, я
обернулся назад. Красной полосы уже не было на небе, точно ее задернули
занавесом; и мне вдруг сделалось грустно и тоскливо. Не стало больше видно
ничего: ни туч, ни кустарника, ни Якова, шедшего со мною рядом, -- была одна
мокрая, густая тьма. Сверкнула первая молния -- наверху загрохотало и
оборвалось сухим треском, за ней другая, третья. Потом пошло и пошло без
перерыва.
Это была одна из тех ужасных гроз, которые разражаются иногда над
большими низменностями. Небо не вспыхивало от молний, а точно все сияло их
трепетным голубым, синим и. ярко-белым блеском. И гром не смолкал ни на
мгновение. Казалось, что там наверху идет какая-то бесовская игра в кегли
высотою до неба. С глухим рокотом катились там неимоверной величины шары,
все ближе, все громче, и вдруг -- тррах-та-та-трах -- падали разом
исполинские кегли.
И вот я увидал черную молнию. Я видел, как от молнии колыхало на
востоке небо, не потухая, а все время то развертываясь, то сжимаясь, и вдруг
на этом колеблющемся огнями голубом небе я с необычайной ясностью увидел
мгновенную и ослепительно черную молнию. И тотчас же вместе с ней страшный
удар грома точно разорвал пополам небо и землю и бросил меня вниз, на кочки.
Очнувшись, я услышал сзади себя дрожащий, слабый голос Якова.
-- Барин, что же это, господи... Погибнем, царица небесная... Молния...
черная... господи, господи...
Я приказал ему сурово, собрав всю последнюю силу воли:
-- Вставай. Идем. Не ночевать же здесь. О, что это была за ужасная
ночь! Эти черные молнии наводили на меня необъяснимый животный страх.
С53



Я до сих пор не могу понять причины этого явления: была ли здесь ошибка
нашего зрения, напряженного беспрестанной игрой молнии по всему небу, имело
ли особое значение случайное расположение туч, или свойства этой проклятой
болотной котловины? Но иногда я чувствовал, что теряю с каждой секундой
разум и самообладание. Мне, помню, все хотелось закричать диким,
пронзительным голосом, по-заячьи. И я все шел вперед, лепеча богу, точно
перепуганный ребенок, несвязные, нелепые молитвы: "Миленький бог, добрый,
хороший бог, спаси меня, прости меня. Я никогда не буду". И тут же,
зацепившись за кочку, летел локтем в жидкую грязь и остервенело ругался
самыми скверными словами.
Вдруг я услышал невдалеке голос Якова, страшный, захлебывающийся голос,
от которого я задрожал:
-- Барин, утопаю... Спасите, Христа ради... Тону... А-а-а!..
Я кинулся к нему на слух и при непереносимом ослепительном свете черной
молнии увидел не его, а лишь его голову и туловище, торчащие из трясины.
Никогда не забуду этих выпученных, омертвелых от безумного ужаса глаз. Я
никогда бы не поверил, что у человека глаза могут стать такими белыми,
огромными и чудовищно страшными.
Я протянул ему ствол ружья, держась сам одной р_укой за приклад, а
другой за несколько зажатых вместе ветвей ближнего куста. Мне было не под
силу вытянуть его. "Ложись! Ползи!" -- закричал я с отчаянием. И он тоже
ответил мне высоким звериным визгом, который я с ужасом буду вспоминать до
самой смерти. Он не мог выбраться. Я слышал, как он шлепал руками по грязи,
при блеске молний я видел его голову все ниже и ниже у своих ног и эти
глаза... глаза... Я не мог оторваться от них...
Под конец он уже перестал кричать и только дышал часто-часто. И когда
опять разверзла небо черная молния, ничего не было видно на поверхности
болота. Как я шел по колеблющимся, булькающим, вонючим трясинам, как залезал
по пояс в речонки, как, наконец, добрел до стога и как меня под утро нашел
654


услышавший мои выстрелы бурцевский Иван, не стоит а говорить...
Гурченко несколько минут молчал, низко склонившись над своим стаканом и
ероша волосы. Потом вдруг быстро поднял голову и выпрямился. Его широко
раскрытые глаза были гневны..
-- То, что я сейчас рассказал, -- крикнул он, -- было не случайным
анекдотом по поводу дурацкого слова обывателя. Вы сами видели сегодня
болото, вонючую человеческую трясину! Но черная .молния! Черная молния! Где
же она? Ах! Когда же она засверкает?
Он медленно закрыл глаза, а через минуту уставшим голосом сказал
ласково:
-- Извините, дорогой мой, за многословие. Ну, давайте выпьем бутылочку
моего сидра.