Страница:
художественной работе, и, знаете, невозможно было отвязаться от него,
несмотря на стеснительность и неловкость принимать подобные подарки, -- так
уж он убедительно и настойчиво просил. Ведь это все равно, как не устоишь,
когда ребенок упрашивает вас взять у него конфетку.
С собой же он вез пропасть вещей как в багаже, так и в вагоне, и все
это были подарки для "Санночки" и для "Юрочки". Чудные вещи были: курмы
китайские шелковые бесценные, слоновая кость, золото, миниатюры на
сардониксе, меха, расписанные веера, лакированные шкатулочки, альбомы, -- и
надо было видеть
и слышать, с какою нежностью, с каким восторгом говорил он о своих
близких людях, показывая эти вещи.
Пусть его любовь была немного слепа, чересчур шумна и слишком
эгоистична, пусть она б*Ыла даже чуть-чуть истерична, но клянусь вам, что
сквозь эти условные и пошлые завесы я прозревал настоящую громадную
любовь,-- любовь острой и жгучей напряженности.
Тоже помню. На одной станции делали прицепку вагона, и стрелочнику,
отрезало ступню. Немедленно
417
вагонная публика, -- самая праздная и дикая, самая жестокая публика в
мире, -- полезла глазеть на кровь. Но инженер, не останавливаясь в толпе,
подошел скромно к .начальнику станции, поговорил с ним немного и передал ему
из бумажника какую-то сумму, должно быть, немалую, так как красная шапка
была приподнята очень почтительно. Сделал он это чрезвычайно скоро: один
только я я видел его поступок, -- у меня на эти вещи вообще глаз
замечательный. Впрочем, видел я также и то, как "он, воспользовавшись
задержкой поезда, успел все-таки юркнуть в телеграф.
Вот как сейчас помню его идущим поперек платформы: форменная белая
фуражка на затылке; широкая, длинная рубаха-косоворотка из прекрасной
чесучи; через одно плечо ремень с биноклем, через другое, накрест, ремень с
сумкой, -- идет --из телеграфа такой свежий, мясистый, крепкий и румяный, со
своим видом раскормленного, простоватого деревенского парня.
И чуть большая станция -- сейчас же ему телеграмма. Кондукторы так
избаловались, что уже сами бегали справляться на телеграф, -- нет ли для
него депеши. Бедный мальчик! Не мог он скрыть в себе своей радости и читал
нам телеграммы вслух, точно у нас и других забот не могло быть, кроме его
семейного счастья. "Будь здоров, целуем, ждем нетерпеливо, Сан-ночка,
Юрочка". Или: "С часами в руках слежу по расписанию от станции до станции
твой путь, душой и мыслью с тобой", -- и все в этом роде. Ей-богу, была даже
одна такая телеграмма: "Поставь часы по Петербург- скому времени, ровно в
11 гляди на звезду Альфа Большой Медведицы, -- я тоже".
Между нами был один пассажир -- владелец, бухгалтер или управляющий
золотого прииска, сибиряк, ликом вроде Моисея Мурина: сухое длинное лицо,
густые черные суровые брови и длиннейшая, пышная седеющая борода, --
человек, как видно, чрезвычайно искушенный жизненным опытом. Он осторожно
заметил инженеру:
-- А знаете, молодой человек, вы напрасно телеграммами так
злоупотребляете,
418 --
-- Что вы? Каким образом напрасно?
-- А так, что нельзя же все время дамочку держать в таком приподнятом
'и взвинченном настроении. Надо и чужие нервы щадить.
Но он только рассмеялся и похлопал мудрого человека по колену.
-- Эх, батенька, знаю я вас, людей старого завета. Вы в дорогу-то
собираетесь тишком-тишком, норовите нагрянуть нежданно-негаданно. А все ли,
мол, у меня в порядке около домашнего очага? А?
Но иконописный человек только шевельнул своими бровищами и ухмыльнулся.
-- Ну-к что ж. И это --иногда невредно.
От Нижнего с нами ехали уже другие пассажиры, от Москвы -- опять новые.
Волнение моего инженера все нарастало, -- что с ним было делать? Он умел
быстро со всеми перезнакомиться. С женатыми людьми говорил о святости очага,
холостым пенял на неряшливость и разор холостой жизни, с девицами сводил
разговор на единую и вечную любовь, с дамами толковал о детках. И сейчас же
переходил к своей Санночке и своей Юрочке. До сего времени у меня в памяти
осталось, как его дочурка говорила: "А я в жолтыф сапо-гаф", "против нас
ваптекарский магазин". И еще один разговор. Она тискала кошку, а кошка
мяукала. Мать ей говорит: "Оставь,, Юрочка, кошку, ей больно". А она
отвечает: "Нет, мама, это кошкее удовольствие". И еще, как она увидела на
улице воздушные шары и вдруг сказала: "Мама, какие они восторгатель-ные!"
Мне все это казалось нежным, трогательным, но немного, признаюсь, и
скучноватым.
' Утром мы подъезжали к Петербургу. День был мутный, дождливый, кислый.
Туман не туман, а какая-то грязная заволока окутывала ржавые, жидкие сосенки
и похожие на лохматые бородавки мокрые кочки, тянувшиеся налево и направо
вдоль пути. Я встал раньше, чтобы успеть умыться, и в коридоре столкнулся с
инженером. Он стоял у окна и поглядывал то на дорогу, то на часы.
-- Доброго утра,--сказал я, -- что вы делаете?,
419
-- Ах, здравствуйте, доброго утра. Да вот я проверяю скорость поезда,
-- теперь идем около шестидесяти верст в час.
-- По часам проверяете?
-- Да. Это очень просто. От столба до столба, видите ли, двадцать пять
сажен -- двадцатая часть версты. Стало быть, если мы проехали эти двадцать
пять сажен со скоростью четырех секунд, то часовая скорость равна сорока
пяти верстам; если в три -- то шестидесяти, а --в две -- девяноста. Впрочем,
можно узнать скорость и без часов, -- нужно только уметь отсчитывать
секунды: надо как можно скорее, но, однако, явственно, считать до шести, вот
так: раз, два, три, четыре, пять, шесть... раз, два, три, четыре, пять,
шесть... -- это способ австрийского генерального штаба.
Так он говорил, бегая глазами и переминаясь на месте, но я, конечно,
отлично знал, что весь этот счет австрийского генерального штаба -- один
только отвод глаз и что просто-напросто инженер обманывал свое нетерпение.
За станцией Любань на него даже жалко стало смотреть. Он на моих глазах
побледнел, осунулся и как будто постарел. Он даже говорить перестал.
Притворялся, будто бы читает газету, но видно было, что это занятие ему
противно и тошно, да и держал он газету иногда вверх ногами. Посидит-посидит
на месте минут пять и снова бежит к окну, и опять сядет и дергается на
месте, точно подталкивает поезд вперед, и опять подойдет к окну в проходе и
давай проверять по часам, -- так и вертит головой влево и вправо. Ах, как я
знаю, -- да и кто не знает? -- что дни и недели ожидания пустяки в сравнении
с этим последним получа-ooMj с последнею четвертью часа.
Но вот наконец семафор, бесконечная путаница пересекающихся рельсов,
вот длинная деревянная платформа, бородатые артельщики в белых фартуках...
Инженер надел свое форменное пальто, взял ручной сак и вышел на переднюю
площадку. Я же выглянул в окно, чтобы крикнуть носильщика, как только поезд
остановится. Из своего окна я отлично видел инженера, который также
высунулся из открытой двери, что ве-
420
дет на ступеньки. Он заметил меня, закивал головой и
улыбнулся, но я успел издали заметить, что он был поразительно,
неестественно бледен в эту минуту.
Мимо нашего вагона мелькнула высокая дама в какой-то серебристой
кофточке, в большой бархатной шляпе, под синей вуалью. Была с ней и девочка
в коротком платье, с длинными ножками, в белых гамашах. Обе они тревожно
посматривали, одновременно провожая головами каждое окошко. Но они
пропустили. Я слышал, как инженер крикнул странным, глухим и вздрагивающим
голосом:
-- Санночка!
Кажется, обе обернулись. И вдруг... Короткий, страшный вопль... Никогда
не забуду... Какой-то ни на что не похожий крик недоумения, ужаса, боли и
жалобы...
На секунду я увидел голову инженера, без шапки, где-то между низом
вагона и платформой, увидел не лицо, а его светлые волосы ежиком и розоватое
темя, но голова только мелькнула, и больше ничего не осталось...
Потом меня допрашивали, как свидетеля. Помню, как я все пытался
успокоить его жену, но что в таких случаях скажешь? Я видел и его:
.расплюснутый, исковерканный, красный кусок мяса. Он уже и дышать перестал,
когда его вынули из-под вагона. Передавали, что ему сначала отрезало ногу,
но он инстинктивно хотел поправиться, повернулся и попал под колеса грудью и
животом.
И вот подходит самое страшное во всем том, что я вам рассказываю. В эти
тяжелые, никогда не забываемые минуты меня ни на момент не оставляло
странное сознание: "Глупая смерть, -- думал я, -- нелепая смерть, жестокая,
несправедливая, но почему-то с самого первого момента, сейчас же после его
ирика, мне стало ясным, что это непременно должно было случиться, что эта
нелепость логична и естественна". Почему это было так? Объясните мне. Разве
здесь не чувствовалась равнодушная улыбка моего дьявола?
Вдова его (я потом был у нее; она меня очень по-
дробно и много расспрашивала о нем) так и говорила,
421
что оба они искушали судьбу своей нетерпеливой любовью, уверенностью в
свидании, уверенностью в завтрашнем дне. Что же... может быть... я ничего
верного не знаю... На Востоке (а ведь это истинный кладезь древней мудрости)
человек никогда не скажет, что он намерен сейчас или завтра сделать, не
прибавив "инш' алла", что значит: "Во имя бога" или же: "Да будет воля
бога".
Но мне все-таки кажется, что здесь было не искушение судьбы, а все та
же нелепая логичность таинственного 'бога. Ведь большей радости, чем это
взаимное ожидание, когда, побеждая расстояние, они издали сливались вместе,
-- большей радости эти люди, наверное, никогда бы не испытали. Бог знает,
что их ждало завтра! Разочарование? Утомление? Скука? Может быть, ненависть?
Фантазия
Наступило начало XXVI столетия по христианскому летосчислению. Земная
жизнь людей изменилась до неузнаваемости. Цветные расы совершенно слились с
белыми, внеся в их кровь ту стойкость, здоровье и долговечность, которой
отличаются среди животных все 'гибриды и метисы. Войны навеки прекратились
еще с середины XX столетия, после ужасающих побоищ, в которых принял участие
весь цивилизованный мир и которые обошлись в десятки миллионов человеческих
жизней и в сотни миллиардов денежных расходов. Гений человека смягчил самые
жестокие климаты, осушил болота, прорыл горы, соединил моря, превратил
--землю в пышный сад и в огромную мастерскую и удесятерил ее
производительность. Машина свела труд к четырем часам ежедневной и для всех
обязательной работы. Исчезли пороки, процвели добродетели. По правде
сказать... все это было довольно скучно. Неда-^ром же в средине тридцать
второго столетия, после "великого южно-африканского восстания, направленного
против докучного общественного режима, все человечество в каком-то
радостно-пьяном безумии бросилось на путь войны, крови, заговоров, разврата
и жестокого, неслыханного деспотизма, -- бросилось и -- бог весть, в который
раз за долголетнюю историю нашей пла-
481
неты -- разрушило и обратило в прах и пепел все великие завоевания
мировой культуры.
Все мирное и сытое благополучие, предшествовавшее этому стихийному
разгрому, пришло само собою, без крови и насилия. Земные властители молча и
покорно уступили духу времени и сошли с своих тронов, чтобы раствориться в
народе и принять участие в его созидательном труде. Они сами поняли, что
обаяние их власти давно уже стало пустым словом. Недаром много столетий
подряд их принцессы сбегали из дворцов с лакеями, обезьяньими поводырями,
крупье, цыганами, таперами и бродячими фокусниками. И недаром же их принцы,
великие герцоги, эрцгерцоги и просто герцоги закладывали наследственные
скипетры в ссудных кассах, а тысячелетние короны клали к ногам кокоток, а
кокотки делали из них украшения для своих фальшивых волос.
Но многие из их потомков -- слепо, гордо, бесстрашно и, по-своему,
трагически уверенные в божественности и неиссякаемости власти, почиющей на
них в силу наследственной преемственности, -- отказались презрительно от
общения с чернью и никогда не переставали считать себя повелителями и отцами
народов. Они брезговали прибегнуть к самоубийству, которое по-прежнему
считали унизительною слабостью для лиц королевских домов. Они ни за что не
соглашались омрачить сияние своих старинных гербов недостойным браком. И их
изнеженные, тонкие и белые руки никогда не запачкались физическим трудом --
этим уделом рабов.
Тогда народное правительство, давно уничтожившее тюрьмы, наказания и
насилие, построило для них в роскошном общественном парке большой, светлый и
очень удобный дом, с общей гостиной, столовой и залой и с отдельными
маленькими, но уютными комнатками. Пропитание же и одежда определены им от
доброхотных даяний народа, и бывшие владыки безмолвно соглашаются между
собою -- глядеть на эти маленькие подарки, как на законную дань вассалов. А
для того, чтобы прозябание венценосцев не было бесцель-
482
ным, практичное правительство разрешает школьникам изучать историю
прошлого на этих живых обломках старины.
И вот, собранные в одно место, предоставленные самим себе и своей
бездеятельности, они медленно разрушаются телом и опускаются душою в
общественной богадельне. Они еще хранят в своей наружности отблеск былого
величия. Их породистые лица, утонченные и облагороженные строгим подбором в
течение сотен поколений, по-прежнему отличаются своими покатыми лбами,
орлиными носами и крутыми подбородками, годными для медальных профилей. Их
руки и ноги, как и раньше, малы и изящны. Их движения остались
величественными, а улыбки очаровательными.
Но это только на народе, перед посетителями парка... Оставаясь одни, в
стенах богадельни, они превращаются в сморщенных, кряхтящих, недужных
старичков, завистливых, бранчивых, подозрительных и черствых. Они садятся
вчетвером за винт -- два короля и два великих герцога. И пока идет сдача,
они спокойны, вежливы и любезно предупредительны. Но давнишнее взаимное
раздражение, всегда накопляющееся между людьми, долго и поневоле живущими
вместе, скупость, нервность и вспыльчивость скоро перессорили их. И король
сардинский, отхаживая отыгранные трефы, изысканно-любезно замечает герцогу
сен-бер-нардскому:
-- Надеюсь, ваше высочество, что вы не задержали, как в прошлую игру,
одну трефу про запас?
А герцог отвечает на это с горечью:
Лишь происки врагов и общее падение нравственности заставляют меня жить
в одной клетке с такой старой мартышкой, как вы, Sir.
И все они отлично знают, что у дамы бубен оторван уголок, а у девятки
пик на крапе чернильное пятно, и, входя в маленькую сделку со своей
совестью, тайно пользуются этими наивными приметами.
Изредка, во время обеда, они, как индюки сквозь сон, еще произносят
веские фразы:
-- Мой народ и моя армия...
483
-- О, если бы вы знали, как обожали моего отца подданные... Они и до
сих пор... Я могу вам дать прочитать письмо, полученное мною от моей
партии... Не знаю только, куда я его девал...
-- Да. И до меня дошли сведения, что у меня, в моих горах, идет сильное
брожение...
-- Люди должны же когда-нибудь одуматься и возвратиться к законному
порядку вещей...
Но никто этого бормотания не слышал, и никто, даже услышав, ему не
верил. У них у всех, взятых вместе, остался лишь один верный подданный,
убежденный сторонник королевской власти --их глухой, полуослепший, почти
столетний прислужник, бывший солдат.
Их мелочная, пустяковая жизнь вся переполнена сплетнями, интригами,
взаимным подглядыванием и подслушиванием. Они засматривают друг другу в
чашки и горшки, в столики, под одеяла и в грязное белье, упрекают друг друга
болезнями и старческим безобразием, и все завидуют графу Луарскому, супруга
которого открыла мелочную лавочку поблизости от морского порта и благодаря
торговле имеет возможность покупать сигары своему державному мужу.
Их сыновья и дочери еще в отрочестве оставили
их, чтобы утонуть, исчезнуть в народе. Но зато по
праздникам принцев еще навещают их жены и совсем
уже дряхленькие матери, которым, как и всем женщи
нам, в обыкновенные дни прегражден доступ в "Дом
королей". Они подбирают на улицах и на площадях
все газетные и устные сплетни и обольщают своих ста
рых детей несбыточными надеждами и вместе с ними
вслух мечтают о том, как они подымут в своей стране
травосеяние и как нужно и важно для государства
разведение чернослива, швейцарских роз, лимбургского
сыра, спаржи и ангорских котов. После таких разгово
ров бедные старые короли видят во сне фейерверки,
парады, знамена, балы, торжественные выходы и ре
вущую от восторга толпу. А наутро многие из них
после беспокойного сна принимают горькую воду,
и вся богадельня от скуки следит за исходом лекар
ства, ... ..."
484
И вот по-прежнему, как и тысячи лет тому назад, наступила весна. Что бы
ни было -- весна навсегда останется милым, радостным, светлым праздником,
так же как остается ее вечным спутником яйцо -- символ бесконечности и
плодотворности жизни.
В "Парке королей" распустились клейкие благоухающие тополевые почки,
зазеленели газоны и сладостно и мощно запахло обнаженной, еще мягкой землей,
совершающей снова великую тайну материнства. А сквозь ветви деревьев опять
засмеялось старое чудесное голубое --небо.
Венценосцы выползли из своих комнаток на воздух и тихо бродят по
дорожкам парка, опираясь на костыли. Весна, которая так томно и властно
зовет куда-то молодые сердца, разбудила и в их старческой крови печальную и
неясную тревогу. Но молодежи, заполнявшей в эти светлые дни прекрасный парк,
они казались еще более далекими, странными и чужими -- подобными загробным
выходцам.
Старый, совсем одинокий, бездетный и вдовый ко-рвль Трапезундский,
величественный старец с коническим, уходящим назад лбом, с горбатым носом и
серебряной бородой до пояса, уселся на зеленой скамейке в самой дальней,
уединенной аллее. Солнце и воздух пьяно разморили его тело и наполнили его
душу тихой тоской. Точно сквозь сон слышал он знакомые фразы, которыми при
виде его обменивались редкие прохожие:
-- Это король Трапезундский. Посмотри в национальном музее портрет его
пра-прадеда Карла Двадцать пятого, прозванного Неукротимым. Одно и то же
лицо.
-- Ты слыхал о его предке Альфонсе Девятнадцатом? Он разорил всю страну
в угоду французской актрисе, своей любовнице, и дошел до того, что сам
продавал шпионам иностранных держав планы своих укреплений.
-- А Людовик Кровавый?.. Двадцать тысяч человек в одно утро были
расстреляны у казарменных стен.
Но гордая душа отринутого народом владыки не содрогнулась и не
съежилась от этого зловещего
485
синодика. Да. Так и нужно было поступать его предкам. Не только
королевские желания, но и прихоти должны быть священны для народов. И
посягающий на божественную власть-достоин смерти.
И вдруг он услышал над собою нежный детский голосок и поднял склоненную
вниз белую голову.
-- Милый дедушка. Отчего вы всегда такой скучный? Вас обижает
кто-нибудь? Дедушка, позвольте вам подарить вот это сахарное яичко. Нельзя
грустить в такой прелестный праздник. Вы поглядите, дедушка, здесь
стеклышко, а за стеклышком барашек на травке. А когда вам надоест глядеть,
вы можете это яичко скушать. Его можно есть, оно сахарное.
Король привлек к себе эту добрую, совсем незнакомую ему, светловолосую
и голубоглазую девочку и, гладя ее голову дрожащею рукою, сказал с грустной
улыбкой:
-- Ах, дорогое мое дитя, милое дитя, у меня нет зубов, чтобы грызть
сахар.
Теперь девочка в свою очередь погладила ручкой его жесткую морщинистую
щеку и сказала тоненьким голоском:
-- Ах, бедный, бедный дедушка. Какой же вы старенький, какой
несчастненький... Тогда знаете что? У нас нет дедушки... Хотите быть нашим
дедушкой? Вы умеете рассказывать сказки?
-- Да, милое дитя. Чудесные старые сказки. Про 'железных людей, про
верные сердца, про победы и кровавые праздники...
-- Вот и славно. А я буду вас водить гулять, буду рвать для вас цветы и
плести венки. Мы оба наденем по венку, и это будет очень красиво. Смотрите,
вот у меня в руках цветы. Синенькие -- это фиалки, а белые -- подснежники. Я
вам спою все песни, какие только знаю. Хорошо? Я буду делиться с вами
конфетами...
И странно: король, которого не могли поколебать ни доводы книг, ни
слова политиков, ни жестокие уроки жизни, ни история, -- вдруг сразу всей
душой понял, как смешна и бесполезна была его упрямая вера в отошедшее.
Нестерпимо захотелось ему семьи, ласки,
486
ухода, детского лепета... И, целуя светлые волосы де-' вочки, он сказал
едва.слышно:
-- Я согласен, добрая девочка... я согласен. Я был так одинок во всю
мою жизнь... Но как на это посмотрит твой папа...
Тогда девочка убежала и через минуту вернулась, ведя за руку высокого
загорелого мужчину со спокойными и глубокими серыми глазами, который, низко
опустив шляпу, произнес:
-- Если бы вы согласились, ваше величество, на то, о чем болтает моя
девчурка, мы были бы бесконечно счастливы, ваше величество.
-- Бросьте величество... -- сказал старик, вставая со скамьи и просто и
крепко пожимая руку гражданина. -- Отныне моего величества больше не
существует.
И они все вместе, втроем, вышли навсегда из "Парка королей". Н'о в
воротах старик внезапно остановился, и обернувшиеся к нему спутники увидели,
что по его белой бороде, как алмаз по серебру, бежит светлая слеза.
-- Не думайте... --сказал старик дрожащим от волнения голосом, -- не
думайте, что я буду... уж вовсе для вас бесполезен... Я умею... я умею
клеить прекрасные коробочки из разноцветного картона...
И в восторге от его слов бешено бросилась ему на шею рыженькая девочка.
Самый правдоподобный святочный рассказ
Этот рассказ, который я сейчас попробую передать, был как-то рассказан
в небольшом обществе одним знаменитым адвокатом. Имя его, конечно, известно
всей грамотной России. По некоторым причинам я, однако, не могу и не хочу
назвать его фамилии, но вот его приблизительный портрет: высокий рост,
низкий и очень широкий лоб, как у Рубинштейна; бритое, точно у актера, лицо,
но ни за актера, ни за лакея его никто не осмелился бы принять; седеющая
грива, львиная голова, настоящий рот оратора, -- рупор, самой природой как
будто бы созданный для страстных, потрясающих слов.
Среди нашего разговора он вдруг расхохотался. Так искренно
расхохотался, как даже старые люди смеются своим юношеским воспоминаниям.
-- Ну, конечно, господа, -- сказал он, -- так пародировать святочные
рассказы, как мы сейчас делаем, можно до бесконечности. Не устанешь
смеяться... А вот я вам сейчас, если позволите, расскажу, как мы однажды
втроем... нет, виноват, вчетвером... нет, даже и не вчетвером, а впятером
встречали рождество... Уверяю вас, что это будет гораздо фантастичнее всех
541
святочных рассказов. Видите ли: жизнь в своей простоте гораздо
неправдоподобнее самого изощренного вымысла...
Мы трое были приглашены на елку к владельцу меднопрокатного завода
Щекину, в окрестностях Сиверской. Наутро нам обещали облаву на лисиц и на
волков с обкладчиками-костромичами, а если бы не удалось, то простую охоту с
гончими. В этом пригла-шении было много соблазнительного. Елку предполагали
устроить в лесу, -- настоящую живую елку, но только с электрическим
освещением. Кроме того, там была целая орава очаровательных детишек --
милых, свободных, ничем не стесненных, -- таких, с которыми себя чувствуешь
в сто раз лучше, чем со взрослыми, и сам, незаметно для себя, становишься
мальчуганом двенадцати л^т. А еще, кроме того, у Щекиных в эти дни
собиралось все, что только бывало в Петербурге талантливого и интересного.
А мы трое были: ваш покорный слуга, тогда помощник присяжного
поверенного, один начинающий' бас-теперь он мировая известность -- и третий,
ныне покойник, -- он умер четыре года тому назад-или, вернее, не умер, а его
съела служебная карьера.
Ехали мы в самом блаженном, в самом радужном настроении. Накупили
конфет, тортов, волшебных фонарей, фейерверков, лыж, микроскопов, коньков и
прочей дряни. Были похожи на дачных мужей. Но настроение наше начало
портиться уже на вокзале. Огромная толпища стояла у всех дверей, ведущих на
платформу, -- едва-едва ее сдерживали железнодорожные сторожа. И. уже
чувствовалась между этими людьми та беспричинная взаимная ненависть, которую
можно наблюдать только в церквах, на пароходах и на железной дороге.
По второму звонку все это стадо ринулось на дебаркадер. Опасаясь за
наши покупки, мы вышли последними. Мы прошли весь поезд насквозь, от хвоста
до головы. Мест не было. В третьем классе нас встретили сравнительно
спокойно какие-то добродушные мужички, даже потеснились, чтобы дать нам
место. Но было совсем стыдно злоупотреблять их гостеприим-
545 *
ством. Они и так сидели друг у друга на головах. Во втором классе было
почти то же самое, но уж с оттенком недружелюбия. Например: один чиновник
ехал явно по бесплатному билету; я попробовал намекнуть ему, что
железнодорожный устав строго требует, чтобы лица, едущие по бесплатному
билету, уступали свои места пассажирам по первому требованию. Но он
почему-то назвал меня нахалом и дураком и сказал: "Вы сами не знаете, с кем
имеете дело". Я подумал, что это переодетый министр, и мы перешли в первый
класс.
Тут нам сразу повезло. Конечно, все купе были закрыты, как это и всегда
несмотря на стеснительность и неловкость принимать подобные подарки, -- так
уж он убедительно и настойчиво просил. Ведь это все равно, как не устоишь,
когда ребенок упрашивает вас взять у него конфетку.
С собой же он вез пропасть вещей как в багаже, так и в вагоне, и все
это были подарки для "Санночки" и для "Юрочки". Чудные вещи были: курмы
китайские шелковые бесценные, слоновая кость, золото, миниатюры на
сардониксе, меха, расписанные веера, лакированные шкатулочки, альбомы, -- и
надо было видеть
и слышать, с какою нежностью, с каким восторгом говорил он о своих
близких людях, показывая эти вещи.
Пусть его любовь была немного слепа, чересчур шумна и слишком
эгоистична, пусть она б*Ыла даже чуть-чуть истерична, но клянусь вам, что
сквозь эти условные и пошлые завесы я прозревал настоящую громадную
любовь,-- любовь острой и жгучей напряженности.
Тоже помню. На одной станции делали прицепку вагона, и стрелочнику,
отрезало ступню. Немедленно
417
вагонная публика, -- самая праздная и дикая, самая жестокая публика в
мире, -- полезла глазеть на кровь. Но инженер, не останавливаясь в толпе,
подошел скромно к .начальнику станции, поговорил с ним немного и передал ему
из бумажника какую-то сумму, должно быть, немалую, так как красная шапка
была приподнята очень почтительно. Сделал он это чрезвычайно скоро: один
только я я видел его поступок, -- у меня на эти вещи вообще глаз
замечательный. Впрочем, видел я также и то, как "он, воспользовавшись
задержкой поезда, успел все-таки юркнуть в телеграф.
Вот как сейчас помню его идущим поперек платформы: форменная белая
фуражка на затылке; широкая, длинная рубаха-косоворотка из прекрасной
чесучи; через одно плечо ремень с биноклем, через другое, накрест, ремень с
сумкой, -- идет --из телеграфа такой свежий, мясистый, крепкий и румяный, со
своим видом раскормленного, простоватого деревенского парня.
И чуть большая станция -- сейчас же ему телеграмма. Кондукторы так
избаловались, что уже сами бегали справляться на телеграф, -- нет ли для
него депеши. Бедный мальчик! Не мог он скрыть в себе своей радости и читал
нам телеграммы вслух, точно у нас и других забот не могло быть, кроме его
семейного счастья. "Будь здоров, целуем, ждем нетерпеливо, Сан-ночка,
Юрочка". Или: "С часами в руках слежу по расписанию от станции до станции
твой путь, душой и мыслью с тобой", -- и все в этом роде. Ей-богу, была даже
одна такая телеграмма: "Поставь часы по Петербург- скому времени, ровно в
11 гляди на звезду Альфа Большой Медведицы, -- я тоже".
Между нами был один пассажир -- владелец, бухгалтер или управляющий
золотого прииска, сибиряк, ликом вроде Моисея Мурина: сухое длинное лицо,
густые черные суровые брови и длиннейшая, пышная седеющая борода, --
человек, как видно, чрезвычайно искушенный жизненным опытом. Он осторожно
заметил инженеру:
-- А знаете, молодой человек, вы напрасно телеграммами так
злоупотребляете,
418 --
-- Что вы? Каким образом напрасно?
-- А так, что нельзя же все время дамочку держать в таком приподнятом
'и взвинченном настроении. Надо и чужие нервы щадить.
Но он только рассмеялся и похлопал мудрого человека по колену.
-- Эх, батенька, знаю я вас, людей старого завета. Вы в дорогу-то
собираетесь тишком-тишком, норовите нагрянуть нежданно-негаданно. А все ли,
мол, у меня в порядке около домашнего очага? А?
Но иконописный человек только шевельнул своими бровищами и ухмыльнулся.
-- Ну-к что ж. И это --иногда невредно.
От Нижнего с нами ехали уже другие пассажиры, от Москвы -- опять новые.
Волнение моего инженера все нарастало, -- что с ним было делать? Он умел
быстро со всеми перезнакомиться. С женатыми людьми говорил о святости очага,
холостым пенял на неряшливость и разор холостой жизни, с девицами сводил
разговор на единую и вечную любовь, с дамами толковал о детках. И сейчас же
переходил к своей Санночке и своей Юрочке. До сего времени у меня в памяти
осталось, как его дочурка говорила: "А я в жолтыф сапо-гаф", "против нас
ваптекарский магазин". И еще один разговор. Она тискала кошку, а кошка
мяукала. Мать ей говорит: "Оставь,, Юрочка, кошку, ей больно". А она
отвечает: "Нет, мама, это кошкее удовольствие". И еще, как она увидела на
улице воздушные шары и вдруг сказала: "Мама, какие они восторгатель-ные!"
Мне все это казалось нежным, трогательным, но немного, признаюсь, и
скучноватым.
' Утром мы подъезжали к Петербургу. День был мутный, дождливый, кислый.
Туман не туман, а какая-то грязная заволока окутывала ржавые, жидкие сосенки
и похожие на лохматые бородавки мокрые кочки, тянувшиеся налево и направо
вдоль пути. Я встал раньше, чтобы успеть умыться, и в коридоре столкнулся с
инженером. Он стоял у окна и поглядывал то на дорогу, то на часы.
-- Доброго утра,--сказал я, -- что вы делаете?,
419
-- Ах, здравствуйте, доброго утра. Да вот я проверяю скорость поезда,
-- теперь идем около шестидесяти верст в час.
-- По часам проверяете?
-- Да. Это очень просто. От столба до столба, видите ли, двадцать пять
сажен -- двадцатая часть версты. Стало быть, если мы проехали эти двадцать
пять сажен со скоростью четырех секунд, то часовая скорость равна сорока
пяти верстам; если в три -- то шестидесяти, а --в две -- девяноста. Впрочем,
можно узнать скорость и без часов, -- нужно только уметь отсчитывать
секунды: надо как можно скорее, но, однако, явственно, считать до шести, вот
так: раз, два, три, четыре, пять, шесть... раз, два, три, четыре, пять,
шесть... -- это способ австрийского генерального штаба.
Так он говорил, бегая глазами и переминаясь на месте, но я, конечно,
отлично знал, что весь этот счет австрийского генерального штаба -- один
только отвод глаз и что просто-напросто инженер обманывал свое нетерпение.
За станцией Любань на него даже жалко стало смотреть. Он на моих глазах
побледнел, осунулся и как будто постарел. Он даже говорить перестал.
Притворялся, будто бы читает газету, но видно было, что это занятие ему
противно и тошно, да и держал он газету иногда вверх ногами. Посидит-посидит
на месте минут пять и снова бежит к окну, и опять сядет и дергается на
месте, точно подталкивает поезд вперед, и опять подойдет к окну в проходе и
давай проверять по часам, -- так и вертит головой влево и вправо. Ах, как я
знаю, -- да и кто не знает? -- что дни и недели ожидания пустяки в сравнении
с этим последним получа-ooMj с последнею четвертью часа.
Но вот наконец семафор, бесконечная путаница пересекающихся рельсов,
вот длинная деревянная платформа, бородатые артельщики в белых фартуках...
Инженер надел свое форменное пальто, взял ручной сак и вышел на переднюю
площадку. Я же выглянул в окно, чтобы крикнуть носильщика, как только поезд
остановится. Из своего окна я отлично видел инженера, который также
высунулся из открытой двери, что ве-
420
дет на ступеньки. Он заметил меня, закивал головой и
улыбнулся, но я успел издали заметить, что он был поразительно,
неестественно бледен в эту минуту.
Мимо нашего вагона мелькнула высокая дама в какой-то серебристой
кофточке, в большой бархатной шляпе, под синей вуалью. Была с ней и девочка
в коротком платье, с длинными ножками, в белых гамашах. Обе они тревожно
посматривали, одновременно провожая головами каждое окошко. Но они
пропустили. Я слышал, как инженер крикнул странным, глухим и вздрагивающим
голосом:
-- Санночка!
Кажется, обе обернулись. И вдруг... Короткий, страшный вопль... Никогда
не забуду... Какой-то ни на что не похожий крик недоумения, ужаса, боли и
жалобы...
На секунду я увидел голову инженера, без шапки, где-то между низом
вагона и платформой, увидел не лицо, а его светлые волосы ежиком и розоватое
темя, но голова только мелькнула, и больше ничего не осталось...
Потом меня допрашивали, как свидетеля. Помню, как я все пытался
успокоить его жену, но что в таких случаях скажешь? Я видел и его:
.расплюснутый, исковерканный, красный кусок мяса. Он уже и дышать перестал,
когда его вынули из-под вагона. Передавали, что ему сначала отрезало ногу,
но он инстинктивно хотел поправиться, повернулся и попал под колеса грудью и
животом.
И вот подходит самое страшное во всем том, что я вам рассказываю. В эти
тяжелые, никогда не забываемые минуты меня ни на момент не оставляло
странное сознание: "Глупая смерть, -- думал я, -- нелепая смерть, жестокая,
несправедливая, но почему-то с самого первого момента, сейчас же после его
ирика, мне стало ясным, что это непременно должно было случиться, что эта
нелепость логична и естественна". Почему это было так? Объясните мне. Разве
здесь не чувствовалась равнодушная улыбка моего дьявола?
Вдова его (я потом был у нее; она меня очень по-
дробно и много расспрашивала о нем) так и говорила,
421
что оба они искушали судьбу своей нетерпеливой любовью, уверенностью в
свидании, уверенностью в завтрашнем дне. Что же... может быть... я ничего
верного не знаю... На Востоке (а ведь это истинный кладезь древней мудрости)
человек никогда не скажет, что он намерен сейчас или завтра сделать, не
прибавив "инш' алла", что значит: "Во имя бога" или же: "Да будет воля
бога".
Но мне все-таки кажется, что здесь было не искушение судьбы, а все та
же нелепая логичность таинственного 'бога. Ведь большей радости, чем это
взаимное ожидание, когда, побеждая расстояние, они издали сливались вместе,
-- большей радости эти люди, наверное, никогда бы не испытали. Бог знает,
что их ждало завтра! Разочарование? Утомление? Скука? Может быть, ненависть?
Фантазия
Наступило начало XXVI столетия по христианскому летосчислению. Земная
жизнь людей изменилась до неузнаваемости. Цветные расы совершенно слились с
белыми, внеся в их кровь ту стойкость, здоровье и долговечность, которой
отличаются среди животных все 'гибриды и метисы. Войны навеки прекратились
еще с середины XX столетия, после ужасающих побоищ, в которых принял участие
весь цивилизованный мир и которые обошлись в десятки миллионов человеческих
жизней и в сотни миллиардов денежных расходов. Гений человека смягчил самые
жестокие климаты, осушил болота, прорыл горы, соединил моря, превратил
--землю в пышный сад и в огромную мастерскую и удесятерил ее
производительность. Машина свела труд к четырем часам ежедневной и для всех
обязательной работы. Исчезли пороки, процвели добродетели. По правде
сказать... все это было довольно скучно. Неда-^ром же в средине тридцать
второго столетия, после "великого южно-африканского восстания, направленного
против докучного общественного режима, все человечество в каком-то
радостно-пьяном безумии бросилось на путь войны, крови, заговоров, разврата
и жестокого, неслыханного деспотизма, -- бросилось и -- бог весть, в который
раз за долголетнюю историю нашей пла-
481
неты -- разрушило и обратило в прах и пепел все великие завоевания
мировой культуры.
Все мирное и сытое благополучие, предшествовавшее этому стихийному
разгрому, пришло само собою, без крови и насилия. Земные властители молча и
покорно уступили духу времени и сошли с своих тронов, чтобы раствориться в
народе и принять участие в его созидательном труде. Они сами поняли, что
обаяние их власти давно уже стало пустым словом. Недаром много столетий
подряд их принцессы сбегали из дворцов с лакеями, обезьяньими поводырями,
крупье, цыганами, таперами и бродячими фокусниками. И недаром же их принцы,
великие герцоги, эрцгерцоги и просто герцоги закладывали наследственные
скипетры в ссудных кассах, а тысячелетние короны клали к ногам кокоток, а
кокотки делали из них украшения для своих фальшивых волос.
Но многие из их потомков -- слепо, гордо, бесстрашно и, по-своему,
трагически уверенные в божественности и неиссякаемости власти, почиющей на
них в силу наследственной преемственности, -- отказались презрительно от
общения с чернью и никогда не переставали считать себя повелителями и отцами
народов. Они брезговали прибегнуть к самоубийству, которое по-прежнему
считали унизительною слабостью для лиц королевских домов. Они ни за что не
соглашались омрачить сияние своих старинных гербов недостойным браком. И их
изнеженные, тонкие и белые руки никогда не запачкались физическим трудом --
этим уделом рабов.
Тогда народное правительство, давно уничтожившее тюрьмы, наказания и
насилие, построило для них в роскошном общественном парке большой, светлый и
очень удобный дом, с общей гостиной, столовой и залой и с отдельными
маленькими, но уютными комнатками. Пропитание же и одежда определены им от
доброхотных даяний народа, и бывшие владыки безмолвно соглашаются между
собою -- глядеть на эти маленькие подарки, как на законную дань вассалов. А
для того, чтобы прозябание венценосцев не было бесцель-
482
ным, практичное правительство разрешает школьникам изучать историю
прошлого на этих живых обломках старины.
И вот, собранные в одно место, предоставленные самим себе и своей
бездеятельности, они медленно разрушаются телом и опускаются душою в
общественной богадельне. Они еще хранят в своей наружности отблеск былого
величия. Их породистые лица, утонченные и облагороженные строгим подбором в
течение сотен поколений, по-прежнему отличаются своими покатыми лбами,
орлиными носами и крутыми подбородками, годными для медальных профилей. Их
руки и ноги, как и раньше, малы и изящны. Их движения остались
величественными, а улыбки очаровательными.
Но это только на народе, перед посетителями парка... Оставаясь одни, в
стенах богадельни, они превращаются в сморщенных, кряхтящих, недужных
старичков, завистливых, бранчивых, подозрительных и черствых. Они садятся
вчетвером за винт -- два короля и два великих герцога. И пока идет сдача,
они спокойны, вежливы и любезно предупредительны. Но давнишнее взаимное
раздражение, всегда накопляющееся между людьми, долго и поневоле живущими
вместе, скупость, нервность и вспыльчивость скоро перессорили их. И король
сардинский, отхаживая отыгранные трефы, изысканно-любезно замечает герцогу
сен-бер-нардскому:
-- Надеюсь, ваше высочество, что вы не задержали, как в прошлую игру,
одну трефу про запас?
А герцог отвечает на это с горечью:
Лишь происки врагов и общее падение нравственности заставляют меня жить
в одной клетке с такой старой мартышкой, как вы, Sir.
И все они отлично знают, что у дамы бубен оторван уголок, а у девятки
пик на крапе чернильное пятно, и, входя в маленькую сделку со своей
совестью, тайно пользуются этими наивными приметами.
Изредка, во время обеда, они, как индюки сквозь сон, еще произносят
веские фразы:
-- Мой народ и моя армия...
483
-- О, если бы вы знали, как обожали моего отца подданные... Они и до
сих пор... Я могу вам дать прочитать письмо, полученное мною от моей
партии... Не знаю только, куда я его девал...
-- Да. И до меня дошли сведения, что у меня, в моих горах, идет сильное
брожение...
-- Люди должны же когда-нибудь одуматься и возвратиться к законному
порядку вещей...
Но никто этого бормотания не слышал, и никто, даже услышав, ему не
верил. У них у всех, взятых вместе, остался лишь один верный подданный,
убежденный сторонник королевской власти --их глухой, полуослепший, почти
столетний прислужник, бывший солдат.
Их мелочная, пустяковая жизнь вся переполнена сплетнями, интригами,
взаимным подглядыванием и подслушиванием. Они засматривают друг другу в
чашки и горшки, в столики, под одеяла и в грязное белье, упрекают друг друга
болезнями и старческим безобразием, и все завидуют графу Луарскому, супруга
которого открыла мелочную лавочку поблизости от морского порта и благодаря
торговле имеет возможность покупать сигары своему державному мужу.
Их сыновья и дочери еще в отрочестве оставили
их, чтобы утонуть, исчезнуть в народе. Но зато по
праздникам принцев еще навещают их жены и совсем
уже дряхленькие матери, которым, как и всем женщи
нам, в обыкновенные дни прегражден доступ в "Дом
королей". Они подбирают на улицах и на площадях
все газетные и устные сплетни и обольщают своих ста
рых детей несбыточными надеждами и вместе с ними
вслух мечтают о том, как они подымут в своей стране
травосеяние и как нужно и важно для государства
разведение чернослива, швейцарских роз, лимбургского
сыра, спаржи и ангорских котов. После таких разгово
ров бедные старые короли видят во сне фейерверки,
парады, знамена, балы, торжественные выходы и ре
вущую от восторга толпу. А наутро многие из них
после беспокойного сна принимают горькую воду,
и вся богадельня от скуки следит за исходом лекар
ства, ... ..."
484
И вот по-прежнему, как и тысячи лет тому назад, наступила весна. Что бы
ни было -- весна навсегда останется милым, радостным, светлым праздником,
так же как остается ее вечным спутником яйцо -- символ бесконечности и
плодотворности жизни.
В "Парке королей" распустились клейкие благоухающие тополевые почки,
зазеленели газоны и сладостно и мощно запахло обнаженной, еще мягкой землей,
совершающей снова великую тайну материнства. А сквозь ветви деревьев опять
засмеялось старое чудесное голубое --небо.
Венценосцы выползли из своих комнаток на воздух и тихо бродят по
дорожкам парка, опираясь на костыли. Весна, которая так томно и властно
зовет куда-то молодые сердца, разбудила и в их старческой крови печальную и
неясную тревогу. Но молодежи, заполнявшей в эти светлые дни прекрасный парк,
они казались еще более далекими, странными и чужими -- подобными загробным
выходцам.
Старый, совсем одинокий, бездетный и вдовый ко-рвль Трапезундский,
величественный старец с коническим, уходящим назад лбом, с горбатым носом и
серебряной бородой до пояса, уселся на зеленой скамейке в самой дальней,
уединенной аллее. Солнце и воздух пьяно разморили его тело и наполнили его
душу тихой тоской. Точно сквозь сон слышал он знакомые фразы, которыми при
виде его обменивались редкие прохожие:
-- Это король Трапезундский. Посмотри в национальном музее портрет его
пра-прадеда Карла Двадцать пятого, прозванного Неукротимым. Одно и то же
лицо.
-- Ты слыхал о его предке Альфонсе Девятнадцатом? Он разорил всю страну
в угоду французской актрисе, своей любовнице, и дошел до того, что сам
продавал шпионам иностранных держав планы своих укреплений.
-- А Людовик Кровавый?.. Двадцать тысяч человек в одно утро были
расстреляны у казарменных стен.
Но гордая душа отринутого народом владыки не содрогнулась и не
съежилась от этого зловещего
485
синодика. Да. Так и нужно было поступать его предкам. Не только
королевские желания, но и прихоти должны быть священны для народов. И
посягающий на божественную власть-достоин смерти.
И вдруг он услышал над собою нежный детский голосок и поднял склоненную
вниз белую голову.
-- Милый дедушка. Отчего вы всегда такой скучный? Вас обижает
кто-нибудь? Дедушка, позвольте вам подарить вот это сахарное яичко. Нельзя
грустить в такой прелестный праздник. Вы поглядите, дедушка, здесь
стеклышко, а за стеклышком барашек на травке. А когда вам надоест глядеть,
вы можете это яичко скушать. Его можно есть, оно сахарное.
Король привлек к себе эту добрую, совсем незнакомую ему, светловолосую
и голубоглазую девочку и, гладя ее голову дрожащею рукою, сказал с грустной
улыбкой:
-- Ах, дорогое мое дитя, милое дитя, у меня нет зубов, чтобы грызть
сахар.
Теперь девочка в свою очередь погладила ручкой его жесткую морщинистую
щеку и сказала тоненьким голоском:
-- Ах, бедный, бедный дедушка. Какой же вы старенький, какой
несчастненький... Тогда знаете что? У нас нет дедушки... Хотите быть нашим
дедушкой? Вы умеете рассказывать сказки?
-- Да, милое дитя. Чудесные старые сказки. Про 'железных людей, про
верные сердца, про победы и кровавые праздники...
-- Вот и славно. А я буду вас водить гулять, буду рвать для вас цветы и
плести венки. Мы оба наденем по венку, и это будет очень красиво. Смотрите,
вот у меня в руках цветы. Синенькие -- это фиалки, а белые -- подснежники. Я
вам спою все песни, какие только знаю. Хорошо? Я буду делиться с вами
конфетами...
И странно: король, которого не могли поколебать ни доводы книг, ни
слова политиков, ни жестокие уроки жизни, ни история, -- вдруг сразу всей
душой понял, как смешна и бесполезна была его упрямая вера в отошедшее.
Нестерпимо захотелось ему семьи, ласки,
486
ухода, детского лепета... И, целуя светлые волосы де-' вочки, он сказал
едва.слышно:
-- Я согласен, добрая девочка... я согласен. Я был так одинок во всю
мою жизнь... Но как на это посмотрит твой папа...
Тогда девочка убежала и через минуту вернулась, ведя за руку высокого
загорелого мужчину со спокойными и глубокими серыми глазами, который, низко
опустив шляпу, произнес:
-- Если бы вы согласились, ваше величество, на то, о чем болтает моя
девчурка, мы были бы бесконечно счастливы, ваше величество.
-- Бросьте величество... -- сказал старик, вставая со скамьи и просто и
крепко пожимая руку гражданина. -- Отныне моего величества больше не
существует.
И они все вместе, втроем, вышли навсегда из "Парка королей". Н'о в
воротах старик внезапно остановился, и обернувшиеся к нему спутники увидели,
что по его белой бороде, как алмаз по серебру, бежит светлая слеза.
-- Не думайте... --сказал старик дрожащим от волнения голосом, -- не
думайте, что я буду... уж вовсе для вас бесполезен... Я умею... я умею
клеить прекрасные коробочки из разноцветного картона...
И в восторге от его слов бешено бросилась ему на шею рыженькая девочка.
Самый правдоподобный святочный рассказ
Этот рассказ, который я сейчас попробую передать, был как-то рассказан
в небольшом обществе одним знаменитым адвокатом. Имя его, конечно, известно
всей грамотной России. По некоторым причинам я, однако, не могу и не хочу
назвать его фамилии, но вот его приблизительный портрет: высокий рост,
низкий и очень широкий лоб, как у Рубинштейна; бритое, точно у актера, лицо,
но ни за актера, ни за лакея его никто не осмелился бы принять; седеющая
грива, львиная голова, настоящий рот оратора, -- рупор, самой природой как
будто бы созданный для страстных, потрясающих слов.
Среди нашего разговора он вдруг расхохотался. Так искренно
расхохотался, как даже старые люди смеются своим юношеским воспоминаниям.
-- Ну, конечно, господа, -- сказал он, -- так пародировать святочные
рассказы, как мы сейчас делаем, можно до бесконечности. Не устанешь
смеяться... А вот я вам сейчас, если позволите, расскажу, как мы однажды
втроем... нет, виноват, вчетвером... нет, даже и не вчетвером, а впятером
встречали рождество... Уверяю вас, что это будет гораздо фантастичнее всех
541
святочных рассказов. Видите ли: жизнь в своей простоте гораздо
неправдоподобнее самого изощренного вымысла...
Мы трое были приглашены на елку к владельцу меднопрокатного завода
Щекину, в окрестностях Сиверской. Наутро нам обещали облаву на лисиц и на
волков с обкладчиками-костромичами, а если бы не удалось, то простую охоту с
гончими. В этом пригла-шении было много соблазнительного. Елку предполагали
устроить в лесу, -- настоящую живую елку, но только с электрическим
освещением. Кроме того, там была целая орава очаровательных детишек --
милых, свободных, ничем не стесненных, -- таких, с которыми себя чувствуешь
в сто раз лучше, чем со взрослыми, и сам, незаметно для себя, становишься
мальчуганом двенадцати л^т. А еще, кроме того, у Щекиных в эти дни
собиралось все, что только бывало в Петербурге талантливого и интересного.
А мы трое были: ваш покорный слуга, тогда помощник присяжного
поверенного, один начинающий' бас-теперь он мировая известность -- и третий,
ныне покойник, -- он умер четыре года тому назад-или, вернее, не умер, а его
съела служебная карьера.
Ехали мы в самом блаженном, в самом радужном настроении. Накупили
конфет, тортов, волшебных фонарей, фейерверков, лыж, микроскопов, коньков и
прочей дряни. Были похожи на дачных мужей. Но настроение наше начало
портиться уже на вокзале. Огромная толпища стояла у всех дверей, ведущих на
платформу, -- едва-едва ее сдерживали железнодорожные сторожа. И. уже
чувствовалась между этими людьми та беспричинная взаимная ненависть, которую
можно наблюдать только в церквах, на пароходах и на железной дороге.
По второму звонку все это стадо ринулось на дебаркадер. Опасаясь за
наши покупки, мы вышли последними. Мы прошли весь поезд насквозь, от хвоста
до головы. Мест не было. В третьем классе нас встретили сравнительно
спокойно какие-то добродушные мужички, даже потеснились, чтобы дать нам
место. Но было совсем стыдно злоупотреблять их гостеприим-
545 *
ством. Они и так сидели друг у друга на головах. Во втором классе было
почти то же самое, но уж с оттенком недружелюбия. Например: один чиновник
ехал явно по бесплатному билету; я попробовал намекнуть ему, что
железнодорожный устав строго требует, чтобы лица, едущие по бесплатному
билету, уступали свои места пассажирам по первому требованию. Но он
почему-то назвал меня нахалом и дураком и сказал: "Вы сами не знаете, с кем
имеете дело". Я подумал, что это переодетый министр, и мы перешли в первый
класс.
Тут нам сразу повезло. Конечно, все купе были закрыты, как это и всегда