Страница:
бывает, но случайно одна дверка отворилась, и один из нас, именно третий
товарищ, успел просунуть руку в створку, помешав двери захлопнуться.
Оказывается, в купе сидела дама, так лет тридцати -- тридцати двух,
прехорошенькая, но в ту секунду очень озлобленная и похожая на пороховую
бочку, под которую только что подложили фитиль.
-- Куда вы лезете, разве вы не видите, что это 'купе їанято?
Ах, боже мой, все мы хорошо знаем, как нелепо, нетактично и жестоко
ведут себя дамы, а особенно чиновные, в первых двух классах поездов и
пароходов. Они занимают вдвоем полвагона с надписью: "Дамское отделение", в
то время когда в следующей половине мужчины стиснуты, как сардины в
нераскупоренной коробке. Но попробуйте попросить у них гостеприимства для
больного старика или утомленного дорогой шестилетнего мальчика, -- сейчас же
крики, скандал, "полное право" и так далее. Однако такая же дама способна
влезть со своими баулами, картонками, зонтиками и всякой дрянью в соседнее
"мужское отделение", стеснить всех своим присутствием, заявить: "Я, знаете,
не переношу дамского общества", и завести на целую ночь утомительную
трескотню, с визгами, игривым хохотом, ахами, ломаньем и кокетством, от
которых наутро- чувствуешь себя разбитым гораздо больше, чем тряской и
бессонницей. В сопровождении бонны, кормилицы и четырех орущих чад она
входит в купе, где вы сидите тихонько, с послушным, скромным ребенком,
останавливается на пороге и с отвраще-
546
нием фыркает: "Фу! И здесь каких-то детей напихали!" Словом, все это .и
многое другое мы прекрасно изучили и были уверены, что никакие меры
кротости, увещевания и логика не помогут, но, как и всегда, в пятисотый раз
пробовали тронуть сердитую даму. .
-- Федор Иванович приложил руку к сердцу и на самой обольстительной
ноте своего изумительного голоса сказал:
-- Прелестная синьора... "ам только три станции... если прикажете, мы
будем сидеть у ваших ног.
Это оперное вступление нас и погубило. Почем знать, если бы он был
один?.. Может, она и смилостивилась бы. Но нас было трое. И, вероятно,
поэтому фитиль достиг своей цели, и бочка разорвалась. Откровенно говоря,,я
никогда не слышал ни раньше, ни позже такой ругани. В продолжение двух минут
она успела нас назвать: железнодорожными ворами, безбилетными зайцами,
убийцами, которые в своих гнусных целях прибегают к хлороформу, и даже...
.простите, барыня... поставщиками живого товара в Константинополь.
Потом, в своем гневе, она закричала:
-- Кондуктор!
Но разве мог прийти ей на помощь кондуктор? Вероятно^ эту минуту он с
трудом прокладывал себе дорогу в самом заднем вагоне по человеческим
головам.
Тогда, ошеломленный ее бурным натиском, я позволил себе робко спросить:
-- Сударыня, вы едете одни... Может быть, вы знаете случайно, кому
принадлежат вот эти вещи: четыре картонки, два чемодана, плетеная корзина,
деревянная лошадь почти в натуральную величину, вот эти горшки с гиацинтами,
игрушечные ружья, барабаны и сабли, этот порт-плед, наконец этот торт и
банки с вареньем?
-- Не знаю, -- сухо ответила она и отвернулась к окну.
-- Сударыня, -- продолжал я тоном рабской мольбы, -- вы сами видите,
что мы нагружены, как верблюды. Мы падаем с ног от усталости... Мы не
обеспокоим вас долго своим присутствием. Всего лишь три станции... Не
позволите ли вы положить эти чужие
547
вещи наверх, в сетки? Ну, хотя бы из христианского милосердия.
-- Не позволю... -- ответила дама. .
-- Но ведь все равно вещи не ваши. Не так ли? Если бы мы сами
попробовали их переместить.
Опять на нас повернулось красное, пылающее лицо.
-- Ого! Попробуйте. Попробуйте только! Да вы знаете, с кем имеете дело?
Нахалы! Вы сами не знаете, к кому пристаете. Я -- начальница тяги! Я вас в
двадцать четыре часа...
Мы не дослушали. Мы вышли в коридор для небольшого совещания. К нам
присоединился какой-то милый, чистенький, маленький, серебряный старичок в
золотых очках. Он все время был свидетелем наших перекоров. Он-то нам и дал
один очень простой, но ехидный совет.
Когда поезд стал замедлять ход перед второй станцией и^ама начала
суетиться, мы торжественно вошли в купе. Старичок злорадно шел за нами.
-- Итак, сударыня, вы все-таки подтверждаете, что эти вещи вам не
принадлежат? -- спросил третий, умерший.
-- Дурак! Я вам сказала, что эти вещи не мои.
-- Позвольте узнать, -- а чьи? -- спросил старичок голосом малиновки.
-- Не твое дело.
В это время поезд остановился. Вбежали носильщики. Дама велела одному
из них, -- она даже назвала его Семеном, -- взять вещи.
Ну, уж тут мы горячо вступились за чужую собственность! Мы все четверо
были свидетелями того, что вещи принадлежат вовсе не даме, а какой-то
забывчивой пассажирке. Конечно, это дело нас не касается, но принципиально и
так далее. Вчетвером мы проследовали в жандармскую контору. Дама извивалась,
как уж, но мы ее взяли в настоящие тиски. Она говорила "Да! Вещи мои!" Тогда
мы отвечали: "Не угодно ли вам заплатить за все места, которые вы занимали?
Железной дороге убыток, а мы, как честные люди, этого не можем допустить".
Тогда она кричала: "Нет, эти вещи не мои! А вы - хулиганы!" Тогда мы
говорили: "Су-548
дарыня, вы на наших глазах хотели присвоить эти вещи". -- "Повторяю же
вам, болваны, что это мои собственные вещи... а вы обращались с беззащитной
женщиной, как свиньи!" Но тут уже выступал ядовитый старичок, пел соловьем и
в качестве беспристрастного свидетеля удостоверял наше истинно
джентльменское поведение, а также и то, что мы два часа с лишком стояли на
ногах (воображаю, как ему в его долгой жизни насолили дамы первых двух
классов!).
Кончилось тем, что она растерялась и заплакала. Ну, тут уж и мы
размякли. Дали ей воды, бас проводил ее до извозчика, и дурацкий протокол
был очень легко и быстро уничтожен. Один только старичок покачал укоризненно
на каждого из нас головою и безмолвно испарился в темноте.
Но когда мы опять сошлись втроем на платформе и поглядели на часы, то
убедились в том, что если и поспеем к- Щекиным, то только к девяти часам
утра. Это уже выходило за пределы нашей шутки. Стали расспрашивать у
сторожа, какая здесь лучшая гостиница, то есть где меньше клопов.
И вдруг слышим знакомый, но уже теперь славный, теплый голос:
-- Господа, куда вы собираетесь? Оглядываемся. Смотрим -- наша дама. И
совсем новое лицо: милое русское лицо.
-- Если вы не побрезгуете, поедемте ко мне на елку... Вы на меня не
сердитесь... я все-таки женщина... А с этими железными дорогами просто
голову растеряешь.
Скажу по правде, никогда мне не было так весело, как в этот вечер. Даже
фейерверки, против обыкновения, горели чудесно. И ребята там попались
чудесные. А с Анной Федоровной мы и до сих пор закадычные друзья.
Он нагнулся, чтобы его глазам не мешала тень, и спросил:
-- Правда, Анна Федоровна?
Густой смеющийся голос из темноты ответил:
-- Бесстыдник. Язык у вас, у адвокатов, так уж подвешен, что не можете
не переврать!..
Пахнет весной. Даже в большом каменном городе слышится этот трепетный,
волнующий запах тающего снега, красных древесных почек и размякающей земли.
По уличным стокам вдоль тротуаров бегут коричневые стремительные ручьи, неся
с собою пух и щепки и отражая в себе по-весеннему прозрачно-голубое небо. И
где-то во дворах старинных деревянных домов без умолку поют очнувшиеся от
зимы петухи.
Околоточный надзиратель Ветчина пришел домой поздним вечером. Всю ночь
он провел в участке на ночном дежурстве, принимая пьяных окровавленных
гуляк, проституток и воришек, выслушивал их лживые, бессмысленные, путаные,
подлые показания, перемешанные со слезами, божбой, криками, земными
поклонами и руганью, писал протоколы, приказывал обыскивать, и нередко,
озлобленный этим непрерывным пьяным бредом, удрученный бессонницей,
раздраженный тесным воротником мундира, он сам выкрикивал страшным голосом
дикие угрозы и колотил кулаком по столу.
А днем он должен был еще обходить не в очередь, в виде наказания,
наложенного полицеймейстером, свои посты и торчать в лакированных сапогах и
белых перчатках посередине самого людного перекрестка.
550
Спать ему приходилось только урывками, минутками, не раздеваясь,
корчась на'жестком и узком клеенчатом диване или сидя за столом, опустив
голову на сложенные руки.
Даже и теперь, хотя он, придя домой, переоделся . и умылся, от него
пахнет улицей, навозом и тем отвратительным запахом ретирадного места,
карболки и скверного табаку, которым пропитаны все помещения участка.
Он сидит один в маленькой столовой и вяло ест невкусный разогретый
обед. Жены нет дома. Она отправилась сегодня к жене помощника пристава,
чтобы вместе с нею идти в оперетку на бесплатные места. Сын гимназист за
стеною зубрит вслух* французские слова. Мысли околоточного текут скучно и
тяжело. Собачья служба. Ночи без сна. Омерзительные сцены в участке. Наряды
на дежурство не в очередь. Нервы, как разбитое фортепиано. Вечные приступы
беспричинной злобы, от которой точно захлебываешься, трясешься всем телом и
так бледнеешь, что чувствуешь, как холодеет лицо и мгновенно высыхают губы.
Общество сторонится. Приходится вести знакомство только между своими, а там
вечный разговор о службе, о нарядах, о грабежах, о сыскной полиции, а в
промежутках -- винт и выпивка. Жалованье -- гроши. Поневоле берешь
праздничные или вымогаешь провизией. Другим легче. У других все-таки хоть в
семье наладилось что-то вроде уюта и спокойного отдыха. У Ветчины и этого
нет... Жена дома ходит неряхой, распустехой, но для гостей и для театра шьет
дорогие платья, поглощающие все жалованье. Ни семья, ни кухня, ни служба
мужа, ни ученье сына ее не интересуют. Придешь со службы усталый, весь
разломанный, точно коночная лошадь, а жены нет дома, или она в старом капоте
валяется часами на диване с переводным романом в руках и с коробкой шоколада
рядом, на стуле. Была она когда-то институткой, тоненькой, наивной девочкой,
верившей, что французские булки растут на деревьях и что у каждого человека
стоят сзади два ангела, справа белый, а слева черный. Теперь она растолстела
551
и огрубела, хотя все еще красива грузной и яркой красотой
тридцатипятилетней женщины; она перестала верить в булки и в двух ангелов,
но каждый день кричит мужу, что он испортил ее жизнь и теперь пусть достает
деньги где хочет и как хочет.
Испортил жизнь! Это еще вопрос, кто кому испортил. Благодаря ее глупой,
корыстной и скандальной связи с инженером, строившим полковые казармы,
Ветчину, по приговору общества офицеров, попросили уйти из пехотного полка,
в котором он служил. Куда было идти, кроме полиции, если у человека нет ни
влиятельной родни, ни денег? И мужа она давно не любит. Если он порою
разнежничается или попробует пожаловаться на тернии полицейской службы, она,
'не отрываясь от книжки, тянет брезгливо: "Ах, да оставьте вы меня, ради
бога, в покое. Минуты от вас нет свободной". И под предлогом каких-то вечных
женских болезней, утомления или того, что от мужа всегда пахнет участком и
конюшней, она уже давно изгнала Ветчину из спальни в кабинет, где ему стелют
на оттоманке.
И всегда у нее увлечения. О жизни в полку -- нечего говорить.^Потом
студент, Колин репетитор. Он, Ветчина, только хлопал тогда глазами, ревнуя,
мучась и сам стараясь не верить своим подозрениям. Теперь-то он хорошо знает
о прошлом, потому что ту же самую игру томными глазами, те же длинные
рукопожатия, те же самые нервные, вибрирующие интонации в голосе он
наблюдает сейчас между Верой <и помощником пристава бароном фон Эссе.
Что поделаешь? Надо терпеть. Фон Эссе перешел в полицию из гвардии,
теперешняя должность только для вида, через год он будет приставом, а года
через два полицеймейстером в большом торговом университетском городе, а там,
почем знать, и градоначальником. Связи у него громадные, и, конечно, он
потянет за собою Ветчину. Ну что же, и будем терпеть, ослепнем, оглохнем на
время. И все это ради него, ради милого Коленьки. Куда же пойдешь из
полиции? И пусть ему, Ветчине, служить тяжело, оскорбительно и противно,
552
пусть от ревности и злобы у него, ходят в глазах радужные круги и
скрипят зубы. Все перетерпим. Но зато Коля вырастет настоящим человеком, а
Ветчина пробьет ему своим телом и своей душой широкую дорогу в жизнь. Коля
трудолюбив, замкнут, серьезен, горд и знает цену деньгам. Без денег разве
человек -- человек? Коля будет доктором с громадной практикой или знаменитым
адвокатом, из тех, что загребают стотысячные куши и ездят в собственных
экипажах. Никого нет у Ветчины, кроме обожаемого Коли, -- никого: ни жены,
ни родни, ни дружбы, ни увлечений, ни мелких страстишек, и ради Коли он
пойдет на все: нужно будет убить -- убьет, прикажут истязать кого-нибудь --
будет истязать, с усердием пойдет на подлость и на предательство, проглотит
молча жгучее оскорбление... Он и Коля. Больше никого нет на свете. Ко всему
остальному живущему сердце Ветчины ожесточилось и окаменело.
-- Коля, иди чай пить!--.кричит околоточный надзиратель.
Коля, волоча ноги, приходит с учебником. Отец и сын очень похожи друг
на друга. Оба они длинноногие, длинноносые и угрюмые, у обоих худые белые
лица в веснушках и светлые, жидкие, мягкие волосы. Между ними -- глубокая,
нежная, но в то же время серьезная и молчаливая привязанность.
Коля пьет чай и с сухарем во рту рассказывает об уроках и гимназии.
Говорит деловито и толково, как взрослый, голос у него по-мальчишески
басистый с неожиданными петухами. Ветчина слушает и из хлебных крошек
вырисовывает на скатерти звездочки и орнаменты. В комнате жарко от лампы и
самовара. В открытую форточку тянет вкрадчивый пьяный весенний воздух.
Сердце надзирателя мякнет и улыбается.
-- Ничего, ничего, Коляшка, потерпи, -- говорит он, глядя на сына
запавшими, усталыми глазами и улыбаясь печально-нежной улыбкой. -- Потерпи
немножко. Вот выдержишь экзамены и будешь вольный казак. А я к тому времени
получу двухмесячный отпуск, и мы
553
. тобой вдвоем дернем куда-нибудь на лоно природы. Возьмем ружья,
кодак, удочки и айда по способу пешего хождения.
-- Не отпустят тебя, папа, -- слабо возражает мальчик.
-- Ну, как же так не отпустят? Четыре года я не пользовался отпуском.
Да мне уж и помощник пристава дал слово...
-- Денег нет свободных...
-- г Деньги -- это пустое, мой милый.
-- Положим, у меня от уроков накопилось тридцать четыре рубля, --
начинает сдаваться Коля.
-- Вот видишь! Считай еще мои наградные на пасху.
-- Мама отнимет...
-- Ничего. Половину мы с тобой отстоим. Да ты не бойся, достанем
как-нибудь. Наконец не все же нас судьба будет по темени кокать. Может быть,
в мае наш билет и выиграет каким-нибудь чудом. Другие же выигрывают? Наконец
отчего бы мне и не получить командировку в Финляндию для изучения
полицейского дела? В этом году будут посылать туда, и мне барон фон Эссе
почти обещал это дело устроить.
-- Ах, папа, в Финляндию бы! -- восклицает мальчик, и его зеленые,
маленькие, всегда хмурые глаза расширяются и сияют. -- Я читал на днях
описание. Как- чудесно! Шлюзы, водопады, озера...
-- А леса-то, леса какие там... Поохотимся,-- брат Коля, лососину
половим. Ты вот что, милый, поди-ка принеси карту России, карандаш и бумагу.
А я достану путеводитель!
И через несколько минут они сидят под лампой, коленями на стульях,
низко и тесно склонившись над картой. Весенний ветер, этот вечный друг и
соблазнитель бродяг, цыган, странников и путешественников, врывается в
открытую форточку и своим свежим, пряным, глубоким дыханием кружит им
головы. Все забыто: бедность, унижения, тягость службы, недоброжелательство
Колиных товарищей, изводящих его службою отца и смешною фамилией... Теперь
обе души --
554
изъеденная жизнью, испакощенная, попранная душа полицейского и
скрытная, уже озлобленная, засыхающая душа мальчика -- раскрылись и цветут.
Путешествие по карте, разукрашенное бедной фантазией, так живо и
увлекательно!
-- Из Выборга по Сайменскому каналу, по шлюзам,-- говорит Ветчина,
отмечая путь красным карандашом. -- Потом Сайменское озеро. Вокруг --
погляди на карту -- все зеленое -- это леса, леса. Сан-Михель, Куопио...
Оттуда по железной дороге до Каяны, а оттуда опять озерами и рекой до
Улеаборга. Оттуда в Торнео пароходом... Граница Швеции. Огромный порт...
Океанские корабли... Дешевизна поразительная, потоку что нет пошлины...
Накупим всякой всячины... А потом -- знаешь куда?
-- Куда? -- спрашивал Коля охрипшим от волне- . ния голосом.
-- Из Торнео мы с тобой повернем на восток и вот, видишь, Кемь? Так мы
с тобой до Кеми пешком. Через горы, мимо озера... Как его?., не разберешь...
Озеро Мансельское, между Топозеро и озеро Кунто прямо к Белому морю, к
Онежской губе. А оттуда в Соловецкий монастырь, поклонимся святым угодникам
Зосиме и Савватию, затем Архангельск и -- домой.
-- Пешком до Кеми? -- переспрашивает Коля и глотает от восторга слюну.
-- Через лес, через болото? С ружьями?
-- А что же, мы с тобою разве не'мужчины? Конечно, пешком. Питаться
будем дичью, рыбой... Там, я тебе скажу, дичи -- видимо-невидимо. Так и
кишит!.. Хлеб вот только... Но, знаешь, эти чухны, хоть они и сволочь и
бунтуют там чего-то постоянно, но они замечательно гостеприимны. Хлебом мы
будем запасаться от жилья до жилья. А ночевать в лесу! Подожди-ка, возьми
бумагу. Сейчас мы с тобой все это рассчитаем. Начнем с чего? Начнем с двух
бурок -- тебе и мне. Мне большую, тебе поменьше. Пиши. Все запишем. Самое
необходимое и кому что нести.
Он диктует, а мальчик записывает на аккуратно разграфленном листике.
555
Предметы Вес
Папе. Мне.
Бурки ............. 6 ф. 4 ф.
Непромокайки .......... 4 " 3 "
Белье .............. 3 " 2 "
Котелок варить пищу ........ 2 " _ "
Патронташ ............ 2 " 1>/2
Патронов с дробью и пулями .... 6 " 4 "
Ранцы ............. 2 " 1!/2
To/юр рубить сучья для костра . . . 2 " -- "
Табак, спички ........... 2 " _ "
Чай ..............--" 1 "
Сахар. .......... . , 2 " -- "
Мелочи, компас, часы, соль и пр. . . --" 1 "
Ружья ............. 7 " 6 "
( ; Итого 38 ф. 24 ф.
Во время составления списка о?а великодушничают и любовно перекоряются.
Коля хочет нести поклажу поровну. Но отец настаивает на том, что ему, как
более сильному и привычному, следует взять груз несколько потяжелее*. Список
много раз проверяют. Наконец кажется, что взято все необходимое. Коля
рассчитывает циркулем по масштабной линейке расстояние. От Торнео до озера
Кунто около трехсот пятидесяти верст. Считая в день по семнадцать верст, --
сущий пустяк для привычного пешехода, -- они в двадцать дней пройдут это
расстояние. Озеро Кунто, длиною сто двадцать верст. Его надо проплыть на
парусной лодке. Если считать по десять верст в час, то за один длинный
летний день можно пройти все озеро в длину. А там рукой подать до реки
Кеми...
-- Только вот комаров там очень много... Беда, -- озабоченно кивает
головой надзиратель.
Но Коля недаром читал описание Финляндии.
-- Местные жители, -- замечает он важно, -- имеют обыкновение
защищаться от комариных укусов тем, что замазывают глиной шею и лицо,
оставляя незакрытыми только глаза и дыхание.
-- И гвоздичное масло хорошо помогает, -- вспоминает отец.
556
-- Да, и масло. А на ночлегах мы будем разводить костры и жечь хвою.
Душистый дым. Они не любят этого.
И обоим рисуется белая, тихая ночь в лесу. Над головами меж кустов
пахучего можжевельника протянуты, на случай дождя, резиновые плащи, на земле
разостланы бурки с изголовьями из молодых ветвей. Горит яркий костер, и в
котелке, подвешенном на треножнике, булькает вода, в которой варится дикая
утка или глухарь. Грезятся ранние туманные и розовые утра на берегу никому
не известной лесной речонки, плеск большой рыбы в озере, туго натянутая леса
удочки...
Бьет одиннадцать. У отца и Коли тяжелеют и слипаются глаза, и они с
трудом отрываются от волшебного путешествия к северным лесам. Обоих,
несмотря на возбуждение, томит невольная зевота. Прощаются они смягченные,
ласковые, с теплыми, доверчивыми глазами.
Поздно ночью возвращается домой Вера Ивановна.
На цыпочках проходит она через комнату мужа и с от
вращением слышит его бред: "Вот так рыба! Десять
фунтов!" '
От madame Ветчины пахнет духами Coeur de Jeanet-te и шампанским. Фон
Эссе провожал ее домой из театра. По дороге они заехали на полчаса в кабинет
ресторана "Версаль" и очень весело провели время. Полураздетая, стоя перед
зеркалом, она прижимает руки к груди, делает сама себе страстные глаза и
шепчет: "М-мил-лый".
Коля во сне плавает по озерам и пробирается сквозь .лесные чащи.
Подымается из берлоги потревоженный медведь. Красная пасть раскрыта,
сверкают страшные зубы, маленькие глаза злобно блестят. Ба-ах! -- гремит по
лесу выстрел. Это Коля стрелял, и медведь всей своей громадной массой падает
к его ногам.
Крепко спят путешественники. Завтра ждут их всегдашние будни: Ветчину
-- служба, привычное озлобление, ругань и брань, ежеминутное ожидание от
сослуживцев какого-нибудь пакостного подвоха и -- что всего хуже --
преувеличенно ласковое, обращение и
557
дружески покровительственный тон фон Эссе, а Колю -- утомительная
зубрежка и презрительное отчуждение товарищеского кружка. И только вечером
они с отцом опять отправятся в очаровательное странствование по карте,
куда-нибудь на Кавказ, или на Урал за золотом, иди в Сибирь за пушным
зверем, или в Тибет вместе с географической экспедицией. Эти фантастические
путешествия составляют единственную, большую и чистую радость в их усталой,
скучной, вы-морсченной жизни.
Я, Генри Диббль, приступаю к правдивому изложению некоторых важных и
необыкновенных событий моей жизни с большой осторожностью и вполне
естественной робостью. Многое из того, что я нахожу необходимым записать,
без сомнения вызовет у будущего читателя моих записок удивление, сомнение и
даже недоверие. К этому я уже давно приготовился и нахожу заранее такое
отношение к моим воспоминаниям вполне возможным и логичным. Да и надо
признаться, -- мне самому часто кажется, что годы, проведенные мною частью в
путешествиях, частью на высоте шести тысяч футов на вершине вулкана Каямбэ в
южно-американской республике Эквадор, не прошли в реальной действительной
жизни, а были лишь странным фантастическим сном или бредом мгновенного,
потрясающего безумия.
Но отсутствие четырех пальцев на левой руке, но периодически
повторяющиеся головные боли и то поражение зрения, которое называется в
простонародье "куриной слепотой", каждый раз своей фактической
неоспоримостью вновь заставляют меня верить в то, что я был на самом деле
свидетелем самых удивительных вещей в мире. Наконец вовсе уж не бред, и не
сон, и не заблуждение те четыреста фунтов стерлингов, что я получаю
аккуратно по три раза в год из конторы
559
"Э. Найдстон и сын", Реджент-стрит, 451. Это --пенсия, которую мне
великодушно оставил мой учитель и патрон, один из величайших людей во всей
человеческой истории, погибший при страшном крушении мексиканской шкуны
"Гонзалес".
Я окончил математический факультет по отделу физики и химии в
Королевском университете в тысяча... Вот, кстати, и опять новое и всегдашнее
напоминание о пережитых мною приключениях. Кроме того, что каким-то блоком
или цепью мне отхватило во время катастрофы пальцы левой руки, кроме
поражения зрительных нервов и прочего, я, .падая в море, получил, не знаю, в
какой момент и каким образом, жестокий удар в правую верхнюю часть темени.
Этот удар почти не оставил внешних следов, но странно отразился на моей
психике: именно на памяти. Я прекрасно припоминаю и восста-новляю
воображением слова, лица, местность, звуки и порядок событий, но для меня
навеки умерли все цифры и имена собственные, номера домов и телефонов и
историческая хронология; выпали бесследно все годы, месяцы и числа,
отмечающие этапы моей собственной жизни, улетучились все научные формулы,
хотя любую я могу очень легко вывести из простейших последовательным путем,
исчезли фамилии и имена всех, кого я знал и знаю, и это обстоятельство для
меня очень мучительно. К сожалению, я не вел тогда дневника, но две-три
уцелевшие записные книжки и кое-какие старые письма помогают мне до
известной степени ориентироваться.
Словом, я окончил курс и получил звание магистра физики за два, три,
четыре года, а может быть даже и за пять лет до начала XX столетия. Как раз
к этому времени разорился и умер муж моей старшей сестры Мод, фермер из
Норфолька, который нередко поддерживал меня во время моего студенчества
материально, а главное -- нравственно. Он твердо верил, что я останусь для
продолжения ученой карьеры при одном из английских университетов и со
временем воссияю яркой звездой просвещения, от которой падет луч славы и на
его
560
скромное семейство. Это был здоровый, крепкий весельчак, сильный, как
бык, не дурак выпить, спеть куплет и побоксировать, -- совсем молодчина в
духе доброй, старой, веселой Англии. Он умер от апоплексического удара,
ночью, объевшись за ужином четвертью берк-ширской баранины, которую он
заправил крепкой соей, бутылкой виски и двумя галлонами шотландского
светлого пива.
Его предсказания и пожелания не исполнились. Я не попал в комплект
будущих ученых. Еще больше: мне не посчастливилось даже достать место
преподавателя или тутора в каком-нибудь из лицеев или в средней школе: я
товарищ, успел просунуть руку в створку, помешав двери захлопнуться.
Оказывается, в купе сидела дама, так лет тридцати -- тридцати двух,
прехорошенькая, но в ту секунду очень озлобленная и похожая на пороховую
бочку, под которую только что подложили фитиль.
-- Куда вы лезете, разве вы не видите, что это 'купе їанято?
Ах, боже мой, все мы хорошо знаем, как нелепо, нетактично и жестоко
ведут себя дамы, а особенно чиновные, в первых двух классах поездов и
пароходов. Они занимают вдвоем полвагона с надписью: "Дамское отделение", в
то время когда в следующей половине мужчины стиснуты, как сардины в
нераскупоренной коробке. Но попробуйте попросить у них гостеприимства для
больного старика или утомленного дорогой шестилетнего мальчика, -- сейчас же
крики, скандал, "полное право" и так далее. Однако такая же дама способна
влезть со своими баулами, картонками, зонтиками и всякой дрянью в соседнее
"мужское отделение", стеснить всех своим присутствием, заявить: "Я, знаете,
не переношу дамского общества", и завести на целую ночь утомительную
трескотню, с визгами, игривым хохотом, ахами, ломаньем и кокетством, от
которых наутро- чувствуешь себя разбитым гораздо больше, чем тряской и
бессонницей. В сопровождении бонны, кормилицы и четырех орущих чад она
входит в купе, где вы сидите тихонько, с послушным, скромным ребенком,
останавливается на пороге и с отвраще-
546
нием фыркает: "Фу! И здесь каких-то детей напихали!" Словом, все это .и
многое другое мы прекрасно изучили и были уверены, что никакие меры
кротости, увещевания и логика не помогут, но, как и всегда, в пятисотый раз
пробовали тронуть сердитую даму. .
-- Федор Иванович приложил руку к сердцу и на самой обольстительной
ноте своего изумительного голоса сказал:
-- Прелестная синьора... "ам только три станции... если прикажете, мы
будем сидеть у ваших ног.
Это оперное вступление нас и погубило. Почем знать, если бы он был
один?.. Может, она и смилостивилась бы. Но нас было трое. И, вероятно,
поэтому фитиль достиг своей цели, и бочка разорвалась. Откровенно говоря,,я
никогда не слышал ни раньше, ни позже такой ругани. В продолжение двух минут
она успела нас назвать: железнодорожными ворами, безбилетными зайцами,
убийцами, которые в своих гнусных целях прибегают к хлороформу, и даже...
.простите, барыня... поставщиками живого товара в Константинополь.
Потом, в своем гневе, она закричала:
-- Кондуктор!
Но разве мог прийти ей на помощь кондуктор? Вероятно^ эту минуту он с
трудом прокладывал себе дорогу в самом заднем вагоне по человеческим
головам.
Тогда, ошеломленный ее бурным натиском, я позволил себе робко спросить:
-- Сударыня, вы едете одни... Может быть, вы знаете случайно, кому
принадлежат вот эти вещи: четыре картонки, два чемодана, плетеная корзина,
деревянная лошадь почти в натуральную величину, вот эти горшки с гиацинтами,
игрушечные ружья, барабаны и сабли, этот порт-плед, наконец этот торт и
банки с вареньем?
-- Не знаю, -- сухо ответила она и отвернулась к окну.
-- Сударыня, -- продолжал я тоном рабской мольбы, -- вы сами видите,
что мы нагружены, как верблюды. Мы падаем с ног от усталости... Мы не
обеспокоим вас долго своим присутствием. Всего лишь три станции... Не
позволите ли вы положить эти чужие
547
вещи наверх, в сетки? Ну, хотя бы из христианского милосердия.
-- Не позволю... -- ответила дама. .
-- Но ведь все равно вещи не ваши. Не так ли? Если бы мы сами
попробовали их переместить.
Опять на нас повернулось красное, пылающее лицо.
-- Ого! Попробуйте. Попробуйте только! Да вы знаете, с кем имеете дело?
Нахалы! Вы сами не знаете, к кому пристаете. Я -- начальница тяги! Я вас в
двадцать четыре часа...
Мы не дослушали. Мы вышли в коридор для небольшого совещания. К нам
присоединился какой-то милый, чистенький, маленький, серебряный старичок в
золотых очках. Он все время был свидетелем наших перекоров. Он-то нам и дал
один очень простой, но ехидный совет.
Когда поезд стал замедлять ход перед второй станцией и^ама начала
суетиться, мы торжественно вошли в купе. Старичок злорадно шел за нами.
-- Итак, сударыня, вы все-таки подтверждаете, что эти вещи вам не
принадлежат? -- спросил третий, умерший.
-- Дурак! Я вам сказала, что эти вещи не мои.
-- Позвольте узнать, -- а чьи? -- спросил старичок голосом малиновки.
-- Не твое дело.
В это время поезд остановился. Вбежали носильщики. Дама велела одному
из них, -- она даже назвала его Семеном, -- взять вещи.
Ну, уж тут мы горячо вступились за чужую собственность! Мы все четверо
были свидетелями того, что вещи принадлежат вовсе не даме, а какой-то
забывчивой пассажирке. Конечно, это дело нас не касается, но принципиально и
так далее. Вчетвером мы проследовали в жандармскую контору. Дама извивалась,
как уж, но мы ее взяли в настоящие тиски. Она говорила "Да! Вещи мои!" Тогда
мы отвечали: "Не угодно ли вам заплатить за все места, которые вы занимали?
Железной дороге убыток, а мы, как честные люди, этого не можем допустить".
Тогда она кричала: "Нет, эти вещи не мои! А вы - хулиганы!" Тогда мы
говорили: "Су-548
дарыня, вы на наших глазах хотели присвоить эти вещи". -- "Повторяю же
вам, болваны, что это мои собственные вещи... а вы обращались с беззащитной
женщиной, как свиньи!" Но тут уже выступал ядовитый старичок, пел соловьем и
в качестве беспристрастного свидетеля удостоверял наше истинно
джентльменское поведение, а также и то, что мы два часа с лишком стояли на
ногах (воображаю, как ему в его долгой жизни насолили дамы первых двух
классов!).
Кончилось тем, что она растерялась и заплакала. Ну, тут уж и мы
размякли. Дали ей воды, бас проводил ее до извозчика, и дурацкий протокол
был очень легко и быстро уничтожен. Один только старичок покачал укоризненно
на каждого из нас головою и безмолвно испарился в темноте.
Но когда мы опять сошлись втроем на платформе и поглядели на часы, то
убедились в том, что если и поспеем к- Щекиным, то только к девяти часам
утра. Это уже выходило за пределы нашей шутки. Стали расспрашивать у
сторожа, какая здесь лучшая гостиница, то есть где меньше клопов.
И вдруг слышим знакомый, но уже теперь славный, теплый голос:
-- Господа, куда вы собираетесь? Оглядываемся. Смотрим -- наша дама. И
совсем новое лицо: милое русское лицо.
-- Если вы не побрезгуете, поедемте ко мне на елку... Вы на меня не
сердитесь... я все-таки женщина... А с этими железными дорогами просто
голову растеряешь.
Скажу по правде, никогда мне не было так весело, как в этот вечер. Даже
фейерверки, против обыкновения, горели чудесно. И ребята там попались
чудесные. А с Анной Федоровной мы и до сих пор закадычные друзья.
Он нагнулся, чтобы его глазам не мешала тень, и спросил:
-- Правда, Анна Федоровна?
Густой смеющийся голос из темноты ответил:
-- Бесстыдник. Язык у вас, у адвокатов, так уж подвешен, что не можете
не переврать!..
Пахнет весной. Даже в большом каменном городе слышится этот трепетный,
волнующий запах тающего снега, красных древесных почек и размякающей земли.
По уличным стокам вдоль тротуаров бегут коричневые стремительные ручьи, неся
с собою пух и щепки и отражая в себе по-весеннему прозрачно-голубое небо. И
где-то во дворах старинных деревянных домов без умолку поют очнувшиеся от
зимы петухи.
Околоточный надзиратель Ветчина пришел домой поздним вечером. Всю ночь
он провел в участке на ночном дежурстве, принимая пьяных окровавленных
гуляк, проституток и воришек, выслушивал их лживые, бессмысленные, путаные,
подлые показания, перемешанные со слезами, божбой, криками, земными
поклонами и руганью, писал протоколы, приказывал обыскивать, и нередко,
озлобленный этим непрерывным пьяным бредом, удрученный бессонницей,
раздраженный тесным воротником мундира, он сам выкрикивал страшным голосом
дикие угрозы и колотил кулаком по столу.
А днем он должен был еще обходить не в очередь, в виде наказания,
наложенного полицеймейстером, свои посты и торчать в лакированных сапогах и
белых перчатках посередине самого людного перекрестка.
550
Спать ему приходилось только урывками, минутками, не раздеваясь,
корчась на'жестком и узком клеенчатом диване или сидя за столом, опустив
голову на сложенные руки.
Даже и теперь, хотя он, придя домой, переоделся . и умылся, от него
пахнет улицей, навозом и тем отвратительным запахом ретирадного места,
карболки и скверного табаку, которым пропитаны все помещения участка.
Он сидит один в маленькой столовой и вяло ест невкусный разогретый
обед. Жены нет дома. Она отправилась сегодня к жене помощника пристава,
чтобы вместе с нею идти в оперетку на бесплатные места. Сын гимназист за
стеною зубрит вслух* французские слова. Мысли околоточного текут скучно и
тяжело. Собачья служба. Ночи без сна. Омерзительные сцены в участке. Наряды
на дежурство не в очередь. Нервы, как разбитое фортепиано. Вечные приступы
беспричинной злобы, от которой точно захлебываешься, трясешься всем телом и
так бледнеешь, что чувствуешь, как холодеет лицо и мгновенно высыхают губы.
Общество сторонится. Приходится вести знакомство только между своими, а там
вечный разговор о службе, о нарядах, о грабежах, о сыскной полиции, а в
промежутках -- винт и выпивка. Жалованье -- гроши. Поневоле берешь
праздничные или вымогаешь провизией. Другим легче. У других все-таки хоть в
семье наладилось что-то вроде уюта и спокойного отдыха. У Ветчины и этого
нет... Жена дома ходит неряхой, распустехой, но для гостей и для театра шьет
дорогие платья, поглощающие все жалованье. Ни семья, ни кухня, ни служба
мужа, ни ученье сына ее не интересуют. Придешь со службы усталый, весь
разломанный, точно коночная лошадь, а жены нет дома, или она в старом капоте
валяется часами на диване с переводным романом в руках и с коробкой шоколада
рядом, на стуле. Была она когда-то институткой, тоненькой, наивной девочкой,
верившей, что французские булки растут на деревьях и что у каждого человека
стоят сзади два ангела, справа белый, а слева черный. Теперь она растолстела
551
и огрубела, хотя все еще красива грузной и яркой красотой
тридцатипятилетней женщины; она перестала верить в булки и в двух ангелов,
но каждый день кричит мужу, что он испортил ее жизнь и теперь пусть достает
деньги где хочет и как хочет.
Испортил жизнь! Это еще вопрос, кто кому испортил. Благодаря ее глупой,
корыстной и скандальной связи с инженером, строившим полковые казармы,
Ветчину, по приговору общества офицеров, попросили уйти из пехотного полка,
в котором он служил. Куда было идти, кроме полиции, если у человека нет ни
влиятельной родни, ни денег? И мужа она давно не любит. Если он порою
разнежничается или попробует пожаловаться на тернии полицейской службы, она,
'не отрываясь от книжки, тянет брезгливо: "Ах, да оставьте вы меня, ради
бога, в покое. Минуты от вас нет свободной". И под предлогом каких-то вечных
женских болезней, утомления или того, что от мужа всегда пахнет участком и
конюшней, она уже давно изгнала Ветчину из спальни в кабинет, где ему стелют
на оттоманке.
И всегда у нее увлечения. О жизни в полку -- нечего говорить.^Потом
студент, Колин репетитор. Он, Ветчина, только хлопал тогда глазами, ревнуя,
мучась и сам стараясь не верить своим подозрениям. Теперь-то он хорошо знает
о прошлом, потому что ту же самую игру томными глазами, те же длинные
рукопожатия, те же самые нервные, вибрирующие интонации в голосе он
наблюдает сейчас между Верой <и помощником пристава бароном фон Эссе.
Что поделаешь? Надо терпеть. Фон Эссе перешел в полицию из гвардии,
теперешняя должность только для вида, через год он будет приставом, а года
через два полицеймейстером в большом торговом университетском городе, а там,
почем знать, и градоначальником. Связи у него громадные, и, конечно, он
потянет за собою Ветчину. Ну что же, и будем терпеть, ослепнем, оглохнем на
время. И все это ради него, ради милого Коленьки. Куда же пойдешь из
полиции? И пусть ему, Ветчине, служить тяжело, оскорбительно и противно,
552
пусть от ревности и злобы у него, ходят в глазах радужные круги и
скрипят зубы. Все перетерпим. Но зато Коля вырастет настоящим человеком, а
Ветчина пробьет ему своим телом и своей душой широкую дорогу в жизнь. Коля
трудолюбив, замкнут, серьезен, горд и знает цену деньгам. Без денег разве
человек -- человек? Коля будет доктором с громадной практикой или знаменитым
адвокатом, из тех, что загребают стотысячные куши и ездят в собственных
экипажах. Никого нет у Ветчины, кроме обожаемого Коли, -- никого: ни жены,
ни родни, ни дружбы, ни увлечений, ни мелких страстишек, и ради Коли он
пойдет на все: нужно будет убить -- убьет, прикажут истязать кого-нибудь --
будет истязать, с усердием пойдет на подлость и на предательство, проглотит
молча жгучее оскорбление... Он и Коля. Больше никого нет на свете. Ко всему
остальному живущему сердце Ветчины ожесточилось и окаменело.
-- Коля, иди чай пить!--.кричит околоточный надзиратель.
Коля, волоча ноги, приходит с учебником. Отец и сын очень похожи друг
на друга. Оба они длинноногие, длинноносые и угрюмые, у обоих худые белые
лица в веснушках и светлые, жидкие, мягкие волосы. Между ними -- глубокая,
нежная, но в то же время серьезная и молчаливая привязанность.
Коля пьет чай и с сухарем во рту рассказывает об уроках и гимназии.
Говорит деловито и толково, как взрослый, голос у него по-мальчишески
басистый с неожиданными петухами. Ветчина слушает и из хлебных крошек
вырисовывает на скатерти звездочки и орнаменты. В комнате жарко от лампы и
самовара. В открытую форточку тянет вкрадчивый пьяный весенний воздух.
Сердце надзирателя мякнет и улыбается.
-- Ничего, ничего, Коляшка, потерпи, -- говорит он, глядя на сына
запавшими, усталыми глазами и улыбаясь печально-нежной улыбкой. -- Потерпи
немножко. Вот выдержишь экзамены и будешь вольный казак. А я к тому времени
получу двухмесячный отпуск, и мы
553
. тобой вдвоем дернем куда-нибудь на лоно природы. Возьмем ружья,
кодак, удочки и айда по способу пешего хождения.
-- Не отпустят тебя, папа, -- слабо возражает мальчик.
-- Ну, как же так не отпустят? Четыре года я не пользовался отпуском.
Да мне уж и помощник пристава дал слово...
-- Денег нет свободных...
-- г Деньги -- это пустое, мой милый.
-- Положим, у меня от уроков накопилось тридцать четыре рубля, --
начинает сдаваться Коля.
-- Вот видишь! Считай еще мои наградные на пасху.
-- Мама отнимет...
-- Ничего. Половину мы с тобой отстоим. Да ты не бойся, достанем
как-нибудь. Наконец не все же нас судьба будет по темени кокать. Может быть,
в мае наш билет и выиграет каким-нибудь чудом. Другие же выигрывают? Наконец
отчего бы мне и не получить командировку в Финляндию для изучения
полицейского дела? В этом году будут посылать туда, и мне барон фон Эссе
почти обещал это дело устроить.
-- Ах, папа, в Финляндию бы! -- восклицает мальчик, и его зеленые,
маленькие, всегда хмурые глаза расширяются и сияют. -- Я читал на днях
описание. Как- чудесно! Шлюзы, водопады, озера...
-- А леса-то, леса какие там... Поохотимся,-- брат Коля, лососину
половим. Ты вот что, милый, поди-ка принеси карту России, карандаш и бумагу.
А я достану путеводитель!
И через несколько минут они сидят под лампой, коленями на стульях,
низко и тесно склонившись над картой. Весенний ветер, этот вечный друг и
соблазнитель бродяг, цыган, странников и путешественников, врывается в
открытую форточку и своим свежим, пряным, глубоким дыханием кружит им
головы. Все забыто: бедность, унижения, тягость службы, недоброжелательство
Колиных товарищей, изводящих его службою отца и смешною фамилией... Теперь
обе души --
554
изъеденная жизнью, испакощенная, попранная душа полицейского и
скрытная, уже озлобленная, засыхающая душа мальчика -- раскрылись и цветут.
Путешествие по карте, разукрашенное бедной фантазией, так живо и
увлекательно!
-- Из Выборга по Сайменскому каналу, по шлюзам,-- говорит Ветчина,
отмечая путь красным карандашом. -- Потом Сайменское озеро. Вокруг --
погляди на карту -- все зеленое -- это леса, леса. Сан-Михель, Куопио...
Оттуда по железной дороге до Каяны, а оттуда опять озерами и рекой до
Улеаборга. Оттуда в Торнео пароходом... Граница Швеции. Огромный порт...
Океанские корабли... Дешевизна поразительная, потоку что нет пошлины...
Накупим всякой всячины... А потом -- знаешь куда?
-- Куда? -- спрашивал Коля охрипшим от волне- . ния голосом.
-- Из Торнео мы с тобой повернем на восток и вот, видишь, Кемь? Так мы
с тобой до Кеми пешком. Через горы, мимо озера... Как его?., не разберешь...
Озеро Мансельское, между Топозеро и озеро Кунто прямо к Белому морю, к
Онежской губе. А оттуда в Соловецкий монастырь, поклонимся святым угодникам
Зосиме и Савватию, затем Архангельск и -- домой.
-- Пешком до Кеми? -- переспрашивает Коля и глотает от восторга слюну.
-- Через лес, через болото? С ружьями?
-- А что же, мы с тобою разве не'мужчины? Конечно, пешком. Питаться
будем дичью, рыбой... Там, я тебе скажу, дичи -- видимо-невидимо. Так и
кишит!.. Хлеб вот только... Но, знаешь, эти чухны, хоть они и сволочь и
бунтуют там чего-то постоянно, но они замечательно гостеприимны. Хлебом мы
будем запасаться от жилья до жилья. А ночевать в лесу! Подожди-ка, возьми
бумагу. Сейчас мы с тобой все это рассчитаем. Начнем с чего? Начнем с двух
бурок -- тебе и мне. Мне большую, тебе поменьше. Пиши. Все запишем. Самое
необходимое и кому что нести.
Он диктует, а мальчик записывает на аккуратно разграфленном листике.
555
Предметы Вес
Папе. Мне.
Бурки ............. 6 ф. 4 ф.
Непромокайки .......... 4 " 3 "
Белье .............. 3 " 2 "
Котелок варить пищу ........ 2 " _ "
Патронташ ............ 2 " 1>/2
Патронов с дробью и пулями .... 6 " 4 "
Ранцы ............. 2 " 1!/2
To/юр рубить сучья для костра . . . 2 " -- "
Табак, спички ........... 2 " _ "
Чай ..............--" 1 "
Сахар. .......... . , 2 " -- "
Мелочи, компас, часы, соль и пр. . . --" 1 "
Ружья ............. 7 " 6 "
( ; Итого 38 ф. 24 ф.
Во время составления списка о?а великодушничают и любовно перекоряются.
Коля хочет нести поклажу поровну. Но отец настаивает на том, что ему, как
более сильному и привычному, следует взять груз несколько потяжелее*. Список
много раз проверяют. Наконец кажется, что взято все необходимое. Коля
рассчитывает циркулем по масштабной линейке расстояние. От Торнео до озера
Кунто около трехсот пятидесяти верст. Считая в день по семнадцать верст, --
сущий пустяк для привычного пешехода, -- они в двадцать дней пройдут это
расстояние. Озеро Кунто, длиною сто двадцать верст. Его надо проплыть на
парусной лодке. Если считать по десять верст в час, то за один длинный
летний день можно пройти все озеро в длину. А там рукой подать до реки
Кеми...
-- Только вот комаров там очень много... Беда, -- озабоченно кивает
головой надзиратель.
Но Коля недаром читал описание Финляндии.
-- Местные жители, -- замечает он важно, -- имеют обыкновение
защищаться от комариных укусов тем, что замазывают глиной шею и лицо,
оставляя незакрытыми только глаза и дыхание.
-- И гвоздичное масло хорошо помогает, -- вспоминает отец.
556
-- Да, и масло. А на ночлегах мы будем разводить костры и жечь хвою.
Душистый дым. Они не любят этого.
И обоим рисуется белая, тихая ночь в лесу. Над головами меж кустов
пахучего можжевельника протянуты, на случай дождя, резиновые плащи, на земле
разостланы бурки с изголовьями из молодых ветвей. Горит яркий костер, и в
котелке, подвешенном на треножнике, булькает вода, в которой варится дикая
утка или глухарь. Грезятся ранние туманные и розовые утра на берегу никому
не известной лесной речонки, плеск большой рыбы в озере, туго натянутая леса
удочки...
Бьет одиннадцать. У отца и Коли тяжелеют и слипаются глаза, и они с
трудом отрываются от волшебного путешествия к северным лесам. Обоих,
несмотря на возбуждение, томит невольная зевота. Прощаются они смягченные,
ласковые, с теплыми, доверчивыми глазами.
Поздно ночью возвращается домой Вера Ивановна.
На цыпочках проходит она через комнату мужа и с от
вращением слышит его бред: "Вот так рыба! Десять
фунтов!" '
От madame Ветчины пахнет духами Coeur de Jeanet-te и шампанским. Фон
Эссе провожал ее домой из театра. По дороге они заехали на полчаса в кабинет
ресторана "Версаль" и очень весело провели время. Полураздетая, стоя перед
зеркалом, она прижимает руки к груди, делает сама себе страстные глаза и
шепчет: "М-мил-лый".
Коля во сне плавает по озерам и пробирается сквозь .лесные чащи.
Подымается из берлоги потревоженный медведь. Красная пасть раскрыта,
сверкают страшные зубы, маленькие глаза злобно блестят. Ба-ах! -- гремит по
лесу выстрел. Это Коля стрелял, и медведь всей своей громадной массой падает
к его ногам.
Крепко спят путешественники. Завтра ждут их всегдашние будни: Ветчину
-- служба, привычное озлобление, ругань и брань, ежеминутное ожидание от
сослуживцев какого-нибудь пакостного подвоха и -- что всего хуже --
преувеличенно ласковое, обращение и
557
дружески покровительственный тон фон Эссе, а Колю -- утомительная
зубрежка и презрительное отчуждение товарищеского кружка. И только вечером
они с отцом опять отправятся в очаровательное странствование по карте,
куда-нибудь на Кавказ, или на Урал за золотом, иди в Сибирь за пушным
зверем, или в Тибет вместе с географической экспедицией. Эти фантастические
путешествия составляют единственную, большую и чистую радость в их усталой,
скучной, вы-морсченной жизни.
Я, Генри Диббль, приступаю к правдивому изложению некоторых важных и
необыкновенных событий моей жизни с большой осторожностью и вполне
естественной робостью. Многое из того, что я нахожу необходимым записать,
без сомнения вызовет у будущего читателя моих записок удивление, сомнение и
даже недоверие. К этому я уже давно приготовился и нахожу заранее такое
отношение к моим воспоминаниям вполне возможным и логичным. Да и надо
признаться, -- мне самому часто кажется, что годы, проведенные мною частью в
путешествиях, частью на высоте шести тысяч футов на вершине вулкана Каямбэ в
южно-американской республике Эквадор, не прошли в реальной действительной
жизни, а были лишь странным фантастическим сном или бредом мгновенного,
потрясающего безумия.
Но отсутствие четырех пальцев на левой руке, но периодически
повторяющиеся головные боли и то поражение зрения, которое называется в
простонародье "куриной слепотой", каждый раз своей фактической
неоспоримостью вновь заставляют меня верить в то, что я был на самом деле
свидетелем самых удивительных вещей в мире. Наконец вовсе уж не бред, и не
сон, и не заблуждение те четыреста фунтов стерлингов, что я получаю
аккуратно по три раза в год из конторы
559
"Э. Найдстон и сын", Реджент-стрит, 451. Это --пенсия, которую мне
великодушно оставил мой учитель и патрон, один из величайших людей во всей
человеческой истории, погибший при страшном крушении мексиканской шкуны
"Гонзалес".
Я окончил математический факультет по отделу физики и химии в
Королевском университете в тысяча... Вот, кстати, и опять новое и всегдашнее
напоминание о пережитых мною приключениях. Кроме того, что каким-то блоком
или цепью мне отхватило во время катастрофы пальцы левой руки, кроме
поражения зрительных нервов и прочего, я, .падая в море, получил, не знаю, в
какой момент и каким образом, жестокий удар в правую верхнюю часть темени.
Этот удар почти не оставил внешних следов, но странно отразился на моей
психике: именно на памяти. Я прекрасно припоминаю и восста-новляю
воображением слова, лица, местность, звуки и порядок событий, но для меня
навеки умерли все цифры и имена собственные, номера домов и телефонов и
историческая хронология; выпали бесследно все годы, месяцы и числа,
отмечающие этапы моей собственной жизни, улетучились все научные формулы,
хотя любую я могу очень легко вывести из простейших последовательным путем,
исчезли фамилии и имена всех, кого я знал и знаю, и это обстоятельство для
меня очень мучительно. К сожалению, я не вел тогда дневника, но две-три
уцелевшие записные книжки и кое-какие старые письма помогают мне до
известной степени ориентироваться.
Словом, я окончил курс и получил звание магистра физики за два, три,
четыре года, а может быть даже и за пять лет до начала XX столетия. Как раз
к этому времени разорился и умер муж моей старшей сестры Мод, фермер из
Норфолька, который нередко поддерживал меня во время моего студенчества
материально, а главное -- нравственно. Он твердо верил, что я останусь для
продолжения ученой карьеры при одном из английских университетов и со
временем воссияю яркой звездой просвещения, от которой падет луч славы и на
его
560
скромное семейство. Это был здоровый, крепкий весельчак, сильный, как
бык, не дурак выпить, спеть куплет и побоксировать, -- совсем молодчина в
духе доброй, старой, веселой Англии. Он умер от апоплексического удара,
ночью, объевшись за ужином четвертью берк-ширской баранины, которую он
заправил крепкой соей, бутылкой виски и двумя галлонами шотландского
светлого пива.
Его предсказания и пожелания не исполнились. Я не попал в комплект
будущих ученых. Еще больше: мне не посчастливилось даже достать место
преподавателя или тутора в каком-нибудь из лицеев или в средней школе: я