Страница:
полости, привычные вывихи. Многие считают себя больными только от
мнительности, от долгой зимней скуки, женщины -- от истеричности,
свойственной всем крестьянским бабам.
Смирнов знает в медицине решительно все и по всем отраслям. По крайней
мере сам он в этом так глубоко убежден, что к ученым врачам и к медицинским
авторитетам относится даже не с 'презрением, а со снисхо-
233
дителыгой жалостью. Лечит он без колебаний и без угрызений совести,
ставит диагноз мгновенно. Ему достаточно только, нахмуря брови, поглядеть на
больного сверх своих синих очков, и он уже видит насквозь натуру его
болезни. "По утрам блюешь? На соленое позывает? Как ходишь до ветру? Дай
руку... раз, два, три, четыре, пять, шесть... Ладно. Раздевайся... Дыши...
Сильней. Здесь больно, когда нажимаю? Здесь? Здесь? Одевайся. Вот тебе
порошки. Примешь один сейчас, другой перед обедом, третий через час после
обеда, четвертый перед ужином, пятый на ночь. Так же и завтра. Понял?
Ступай". И все это занимает ровно три минуты.
Он с невероятной храбростью и быстротой рвет зубы, прижигает ляписом
язвы, вскрывает тупым ланцетом ужасные крестьянские чирьи и нарывы,
прививает оспу я прокалывает девчонкам ушные мочки для сережек. Он от всей
души жалеет, что медицинское начальство не разрешает фельдшерам производить,
например, трепанацию черепа, вскрытие брюшной полости или ампутацию ног. Уж
наверно он сделал бы такую операцию почище любого петербургского или
московского профессора! Асептику и антисептику он называет чушью и
хреновиной. По его мнению, бактерии даже боятся грязи. Главное дело в
верности глаза и в ловкости рук. Крестьяне ему верят и только лишь в самых
тяжких случаях, когда фельдшер велит везти недужного в больницу, обращаются
к местным знахаркам.
В это время учитель занимается в тесной и темной школе. Он сидит в
пальто, а ребятишки в тулупах, и у всех изо рта вылетают клубы пара. Оконные
стекла изнутри сплошь покрыты толстым белым бархатным слоем снега. Снег
бахромой висит на потолочных брусьях и блестит нежным инеем на округлости
стенных бревен.
-- "Мартышка в старости слаба глазами стала..." Ванюшечкин, что такое
мартышка? Кто знает? Ты? Рассказывай. А вы, маленькие, списывайте вот это:
"Хороша соха у Михея, хороша и у Сысоя".
Ноги даже в калошах зябнут и застывают. Крестьяне решительно отказались
топить школу. Они и де-
234
,тей-то посылают учиться только для того, чтобы даром не пропадал
гривенник, который земство взимает на нужды народного образования.
Приходится топить остатками забора и брать взаймы охапками у фельдшера. Тому
-- житье. Однажды мужики попробовали было и его оставить без дров, а он взял
и прогнал наутро всех больных, пришедших на пункт. И дрова в тот же день
явились сами собой.
III
В три часа Астреин на лыжах идет к фельдшеру обедать. Они столуются
вместе, а водку покупают поочередно. Иногда для запаха и цвета фельдшер
впускает в бутылку с водкой рюмку ланды-шного экстракта, и от этого у обоих
после обеда долго колотятся и трепыхаются сердца. За обедом присутствует
собака фельдшера Друг, большой, гладкий, рыжий, белогрудый пес дворовой
породы. Он кладет голову то одному, то другому на колени, вздыхает, моргает
глупыми голубыми глазами и стучит по ножкам табуреток своим прямым, крепким,
как палка, хвостом. Прислуживает им старуха бобылка.
После обеда спят около часу, фельдшер на кровати, Астреин на печке.
Просыпаются, когда уже стало темно и когда старуха приносит самовар. За чаем
Астреин просматривает ученические тетрадки, а Смирнов приготовляет
лекарства. Он делает их оптом, в запас, пакетов по пятидесяти каждого
средства, преимущественно хины, салицилового натра, соды, висмута и доверова
порошка. Он близорук и низко нагибается над столом при свете лампы. Его
прямые, плоские волосы свисают со лба по обеим щекам, точно бабий платок. С
этими волосами, в синих очках и с редкой, беспорядочной бороденкой, он похож
на нигилиста старых времен.
Учитель встает и ходит вкось избы из угла в угол. Он высок, тонок и
голову на длинной шее держит наклоненной --набок. У него маленькое,
съеженное лицо с старообразным малиновым румянцем, косматые брови
235
и голубые глаза, волосы над низким лбом торчат стоймя, рот западает
внутрь под усами и короткой, выступающей вперед, густой бородой. Лет ему под
тридцать.
Вот он останавливается посреди комнаты и говорит мечтательно:
-- Как это дико, Сергей Фирсыч, что мы с вами уже три месяца не читаем
газет. Бог знает, что произошло за это время в России? Подумайте только-:
вдруг случилась революция, или объявлена война, или кто-нибудь сделал
замечательное открытие, а мы ровно ничего не знаем? Понимаете, такое
открытие, которое вдруг перевернет всю жизнь... например, летающий корабль,
или вот... например... читать в мыслях у другого, или взрывчатое вещество
такой удивительной силы...
-- Ха! Фантазии! -- говорит Смирнов презрительно. Астреин подходит к
столу и длинными, нервными, всегда дрожащими пальцами перебирает разновески.
-- Ну что ж, что фантазии, Сергей Фирсыч? Что тут плохого? Я, знаете,
иногда сижу в школе или у вас вечером, и вдруг мне кажется, что вот-вот
произойдет что-то совершенно необыкновенное. Вдруг бубенцы под окнами.
Собака лает. Кто-то входит в сени, отворяет дверь. Лица не видать, потому
что воротник у шубы поднят и занесло снегом.
-- Жандарм? --насмешливо говорит Смирнов, пригибая лицо еще ниже к
столу.
-- Нет, погодите, Сергей Фирсыч. Он входит и спрашивает: "Не вы ли
местный учитель Клавдий Иваныч Астреин?" Я говорю: "Это я-с". И вот --он мне
объявляет какую-то счастливую, неожиданную весть, которая меня всего
потрясает. Я не могу себе даже вообразить, что он именно скажет, но что-то
глубоко приятное и радостное для меня.
-- Что вы выиграли двести тысяч на билет от конки? Или что вас
назначили китайским богдыханом?..
-- Ах, в том-то и дело, что я 'всегда стараюсь себе представить и не
моту. Это не деньги, не должность -- ничего подобного. Это будет какое-то
чудо, после которого начнется совсем новая, прекрасная жизнь... начнется и
для вас, и для меня, и для всех... Понимаете,
236
Сергей Фирсыч, я жду чуда! Неужели этого с вами никогда не бывает?
-- За кого вы меня считаете? Конечно -- никогда.
-- А я жду! И мне кажется, вы неправду говорите. Вы тоже ждете. Это
ожидание чуда -- точно в крови у всего русского народа. Мы родились с ним на
свет божий. Иначе невозможно жить, Сергей Фирсыч, страшно жить! Поглядите вы
на мужиков. Их может разбудить, расшевелить и увлечь только чудо. Подите вы
к мужику с математикой, с машиной, с политической эко'-номией, с
медициной... Вы думаете, с" не поймет вас? Он поймет, потому что он все
способен понять, что выражено логично, просто и без иностранных слов. Но он
не поверит от вас ничему, что просто и понятно. Он убивал докторов в
оспенные и холерные эпидемии, устраивал картофель-ные бунты, бил кольями
землемеров. Изобретите завтра самое верное, ясное, как палец, но только не
чудесное средство для поднятия его благосостояния -- и он сожжет вас
послезавтра. Но шепните ему, только шепните на ухо одно словечко: "золотая
грамота!", или: "антихрист!", или: "объявился!" -- все равно, кто объявился,
лишь бы это было нелепо и таинственно, -- и о" тотчас же выдергивает стяг из
прясел и готов идти на самую верную смерть. Вы его увлечете в любую, самую
глупую, самую смешную, самую отвратительную и кровавую секту, и он пойдет за
вами. Это чудо! Пусть нынче его же сосед Иван Евграфов вдруг откашляется и
начнет говорить нараспев и в нос, зажмуря глаза: "И было мне, братие, сонное
видение, что воплотися во мне древний змий Илья Пророк", -- и мужик сегодня
же поклонится Ивану Евграфову, как святителю или как .обуянному демоном. Он
восторженно поверит любому самозванцу, юродивому, предсказателю, лишь бы
слова их были вдохновенны, туманны и чудесны. Вспомните русских самозванцев,
ревизоров, явленные иконы, ереси, бунты -- вы везде увидите в основе чудо.
Стремление к чуду, жажда чуда -- проходит через всю русскую историю!.. Мужик
верит глупому чуду не потому, что он темен и неразвит, а потому, что это дух
его истории, непреложный исторический закон...
237
Смирнов вдруг теряет терпение и начинает кричать грубо:
-- Черт бы побрал ваши исторические законы. Вы просто ерунду порете,
милый мой, а никакая не история. У русского народа нет истории.
-- То есть как это нет?
-- А вот так и нет! История есть у царей, патриархов, у дворян... даже
у мещан, если хотите знать. История что подразумевает? Постоянное развитие
или падение, смену явлений. А наш народ, каким был во 'время Владимира
Красного Солнышка, таким и остался по сие время. Та же вера, тот же язык, та
же утварь, одежда, сбруя, телега, те же знания и культура. Какая тут к черту
история!
-- Позвольте, Сергей Фирсыч, -- мягко возражает учитель, -- вы не о
том...
-- О том о самом, батенька. Да если хотите знать, и никакого русского
народа нет. И России никакой нет!.. Есть только несколько миллионов
квадратных верст пространства и несколько сотен совершенно разных
национальностей, -- есть несколько тысяч языков и множество религий. И
ничего общего, если хотите знать. Вот я сейчас закрываю глаза и говорю себе:
Рос-си-я. И мне, если хотите знать, представляется все это ужасное,
необозримое пространство, все сплошь заваленное снегом, молчаливое, а из
снега лишь кое-где торчат соломенные крыши. И кругом ни огня, ни звука, ни
признака жизни! И вдруг, ни с того ни с сего, неизвестно почему -- город.
Каменные дома, электричество, телефоны, театры, и там какие-то господа во
фраках- какие-то прыщи!--говорят: "Позвольте-с, мы чудесно знаем историю
русского народа и лучше всех понимаем, что этому народу надобно. Вот мы ему
сейчас пропишем рецепт, и он у нас сейчас..." Народ живет в грязи и
невежестве, надо ему, значит, выписать персидского порошку, и каждому чтобы
на руки азбуку-копейку. О-о! Кто только не знает этот добрый, старый, верный
русский народ. Урядник всыпал мужику туда, откуда ноги растут, выпил рюмку
водки, крякнул и хвастается: "Я свой народишко знаю во как!" Становой
говорит гордо: "Мой народ меня знает, но и я знаю
238
мой народ!" Губернатор говорит и трясет головой: "Я и народ -- мы
понимаем друг друга". А тут же рядом торчит этакий интеллигент стрюцкий,
вроде вас, Клавдий Иванович, и тоже чирикает: "Кто? Народ? Это мы сейчас,
моментально... Вот тут книжка, и в книжке все это О'бъяснено: и всякие
исторические законы, и душа великого русского народа, и все такое прочее". И
никто ничего не понимает: ни вы, ни я, ни поп, ни дьякон, ни помещик, ни
урядник, ни черт, ни дьявол, ни сам мужик. Душа народа! Душа этого народа
так же темна для нас, как душа коровы, если вы хотите знать!
-- Виноват, Сергей Фирсыч, позвольте...
-- Нет, уж вы мне позвольте. Будем говорить поочередно: сначала я, а
потом вы, или, наоборот, сначала вы, а потом я. Вместе говорить неудобно. Я
только хотел сказать...
-- Нет, я хочу только...
И вот между ними закипает тяжелый, бесконечный, оскорбительный, скучный
русский спор. Какой-нибудь отросток мысли, придирка к слову, к сравнению,
случайно и вздорно увлекают их внимание в сторону, и, дойдя до тупика, они
уже не помнят, как вошли в него. Промежуточные этапы исчезли бесследно; надо
схватиться поскорее за первую мысль противника, какая отыщется в памяти,
чтобы продлить спер и оставить за собою последнее слово.
Фельдшер уже начинает говорить грубости. У него вырываются слова вроде:
ерунда, глупость, чушь, чепуха. В разговоре он откидывает назад голову,
отчего волосы разлетаются в стороны, и то и дело тычет резко и прямо перед
собою вытянутой рукой. Учитель же говорит жалобно, дрожащим обиженным
голоском, и ребром ладони, робко выставленной из-под мышки, точно рубит
воздух на одном месте.
-- Ну да ладно! -- говорит, наконец, с неудовольствием Смирнов. --
Начнешь с вами, так и сам не рад. Давай-ка лучше в козла... Угощайте: кому
сдавать? Вам.
Они играют с полчаса в карты, оба серьезны. Изредка произносят
вполголоса: "крали, бордадым, мирю да под тебя, замирил, фоска, захаживай,
крести, вини,
239
т
буби..." Разбухшие темные карты падают на стол, как блины.
Потом они расходятся. Иногда фельдшер немного провожает Астреина,
который побаивается волков. На "рыльце им кидается под ноги Друг. Он
изгибается, тычет холодным носом в руки и повизгивает. Деревня тиха и темна,
как мертвая. Из снежной пелеиы едва выглядывают, чернея, треугольники
чердаков. Крыши слабо и зловеще белеют на мутном небе.
У крыльца, вдоль стены, лежит кверху дном лодка, занесенная снегом. И
почти каждый вечер перед прощанием фельдшер говорит:
-- Подождите, Клавдий Иваныч, вот придет весна, дождемся половодья --
тогда мы с вами спустим лодочку в запруде. У мельницы, батенька, вот какие
щуки попадаются!
Иногда же он предлагает, дразнясь:
-- А хотите, я подвою?
Он уже делает ладони рупором вокруг рта и набирает воздух, чтобы завыть
по-волчьи, и знающий эту штуку Друг уже начинает наперед нервно скулить, но
Астреин торопливо хватает Смирнова за руки.
-- Ну зачем это, Сергей Фирсыч? Зачем? Что вам за удовольствие
доставляет пугать меня? Я не виноват, что у меня нервы.
-- А вы не спорьте! -- говорит фельдшер смеясь.
IV
Так проходят три месяца, и ничто не изменяется в их жизни. Они живут
вдвоем,точно на необитаемом острове, затерявшемся среди снежного океана.
Иногда учителю начинает казаться, что о-н, с тех пор как помнит себя, никуда
не выезжал из Курши, что зима никогда не прекращалась и никогда не
прекратится и что он только в забытой сказке или во сне слышал про другую
жизнь, где есть цветы, тепло, свет, сердечные, вежливые люди, умные книги,
женские нежные голоса и улыбки. И тогда лицо фельдшера представляется ему
таким донельзя знакомым и неприятным, точно оно перестает быть чу-
240
жим человеческим лицом, а становится чем-то вроде
привычного пятна на обоях, примелькавшейся фотографической карточки с
выколотыми глазами или давнишней царапины на столе, по которым скользишь
взором, уже не замечая их, но все-таки бессознательно раздражаясь.
К рождеству мужики проторили в сугробах узкие дорожки. Стало возможно
ездить гусем. По давно заведенному обычаю, все окрестные священники и
дьячки, вместе с попадьями, дьяконицами и дочерями, съезжались на встречу
Нового года в село Шилово, к отцу Василию, который к тому же на другой день,
1 января, бывал именинником. Приезжали также местные учители, псаломщики и
различные молодые люди духовного происхождения, ищущие невест.
Шилово находилось в двенадцати верстах от Курши. Фельдшер и учитель
выехали засветло. Астреин ни разу еще не бывал у отца Василия и немного
колебался, ехать ему или не ехать, но фельдшер успокоил его:
-- Да уж я вам говорю, будьте покойны. Раз вы приедете со мной --
увидите, как вам будут все рады. Там всем рады. Попадья гостеприимная. Такая
будет встреча!
С мороза, с одеревеневшими губами и распухшими пальцами, вошли они из
сеней в маленькую гостиную. Было светло и жарко. Вдоль стен сидели девицы в
разноцветных платьях, вертя в руках носовые платки. Молодые люди с
папиросками ходили тут же взад и вперед, не обращая никакого внимания на
барышень, и казались погруженными в размышления. Все они, как на
подбор, были долговязы, белобрысы и острижены ежиком, все в длинных
черных сюртуках, пахнувших нафталином и одеколоном "Гелиотроп", почти все
носили дымчатые пенсне на безусых лицах, но так как глядеть сквозь стекла им
все-таки было затруднительно, то они держали головы откинутыми назад с
надменным, сухим и строгим видом. У каждого левая рука была заложена за
спину, а правая с растопыренными пальцами засунута за борт сюртука.
241
9 А. Куприн, т. 4
Фельдшер двинулся первым, а учитель шел следом за ним, вдоль ряда
сидевших барышень; фельдшер кланялся, шаркал ногой, стукал каблуком о
каблук, встряхивал волосами и говорил, выворачивая левую ладонь по
направлению учителя:
-- Позвольте вам рекомендовать... А учитель произносил:
-- Учитель Куршинской земской школы Астреин. Если же встречалось новое,
незнакомое лицо, фельдшер и сам представлялся.
-- Местный фельдшер Смирнов. Сын священника. А вот позвольте вам
рекомендовать...
Покончив с барышнями, они представлялись таким же порядком молодым
людям в сюртуках. Молодые люди, знакомясь, называли себя сдержанно и веско:
-- Преображенский. Окончивший.
-- Фолиантов. Окончивший.
-- Меморский. Окончивший.
-- Попов. Окончивший.
И тотчас же отходили в сторону, чтобы продолжать свою глубокомысленную
прогулку.
Звание же "окончивший" было в некотором смысле ученой степенью и
означало то, что молодой человек кончил в этом году курс семинарии, а теперь
подыскивает себе невесту и священнослужительскую вакансию.
В другой комнат(c) попы играли на трех столах в преферанс и на одном в
стуколку. Придерживая одной рукой рукав рясы, они тянулись волосатыми руками
за прикупкой, а карты свои рассматривали под столом, закрывая их сбоку тюлой
рясы.
Время от времени раздавались солидные возгласы:
-- Стучу.
-- Четвертая.
-- Моя.
-- Семь первых.
-- Моя.
-- Кушайте на здоровье. Пасс.
-- Позвольте.
-- Вот так купил отец Афанасий. Вот купи-ил.
-- Говорят, вы водку пили, отец Афанасий?
242
-- Отец Евлампий, вы уже того... вы у меня в картах не ночуйте,
пожалуйста.
-- Хе-хе-хе! Меня еще дедушка учил. Свои карты всегда успеешь поглядеть
-- ты погляди у соседа.
-- Своя. Что светит?
-- Пики. Пикендрясы.
-- Мне, пожалуйста, три.
-- Куплю.
-- Темная!
-- Откройтесь!
За спинами у некоторых из игроков сидели их пожилые матушки. Они
волновались, учили, советовали, упрекали,, шипели на мужей и, заглядывая в
карты налево и направо, выдавали с милой игривостью чужие тайны. Ссоры еще
не было.
В третьей комнате чинно беседовали, поглаживая бороды, два почтенных
священника, а сама шиловская попадья, старая, высокая, полная, еще красивая
женщина, с властным большим лицом и черными круглыми бровями -- настоящая
король-баба!--хлопотала около стола, приготовляя закуски.
-- Здравствуйте, молодые люди, -- приветствовала она вошедших. -- С
холоду? Да, да, послал бог нынче морозы. Не хотите ли настойки, согреться?
Вас-то я знаю, господин фершал, а вот молодого человека, кажется, в первый
раз вижу.
-- Позвольте вам рекомендовать... -- вывернул ладонь Смирнов.
-- Учитель Куршинской земской школы Астреин.
Потом начались в гостиной танцы под гармонию, на которой прекрасно
играл шиловский псаломщик. Окончившие танцевали с полным пренебрежением к
своим дамам, глядя им поверх головы или даже совсем не глядя в их сторону,
точно они были- сами по . себе, а дамы сами по себе, и сохраняя на своих
лчцах и в осанке выражение суровой озабоченности и холодного достоинства.
Может быть, это просто была известная светская манера, которую какой-нибудь
сын соборного протопопа занес к ним в семинарию, и она стала общей благодаря
подражательности? Дамы же старались изображать полнейшую безучастность к
тому, что
9* 243
с ними делали кавалеры, и танцевали -- некоторые, впрочем, с легким
оттенком обиженности -- как деревянные.
Зато невысокий плотный фельдшер летал по гостиной самым победоносным и
развязным образом, и его длинные волосы тряслись и прыгали вместе с его
движениями. Он более всего увивался за дочерью отца Василия, хорошенькой
вдовой-попадьей, Александрой Васильевной. Надо было видеть, как он лихо
танцевал с ней модные танцы, па-д'эспань, па-де-патинер, краковяк и
лезгинку, как, оставив свою даму на одном конце комнаты, он ловко скакал
вокруг самого себя, держа руку над головой и живописно изогнувшись, как уже
на другом конце, отделенный от дамы другими парами, он выделывал, щелкая
каблуками, соло, как потом он стремительно мчался, кружась и толкая других
танцоров, к покинутой даме, как он встряхивал плечами и округленными локтями
в такт музыке и как, геройски полуобернувшись направо к Александре
Васильевне, он наступал на чужие каблуки и платья.
Он же дирижировал кадрилью на чистом французском языке: гра-ро,
болянсе, кавале, рон-да-да, шерше во дам, агош налево, агош направо,
шен-да-да! "Мерррси во да-а-ам!" Он даже искренно рассмешил всех, когда
вдруг, в середине шестой фигуры, скомандовал: "Аль-Фонс Ралле, Луи Буис,
Генрих Блок!" -- и вдруг, точно спохватившись, весело воскликнул: "Пардон,
это не из той оперы". Положительно, он был львом бала, и Александра
Васильевна отчаянно кокетничала с ним, то есть капризничала, надувала губки,
хлопала его платком по руке, делала вид, что ей ужасно противно его
ухаживание, и, вся розовая, звонко хохотала, откидываясь назад и блестя
свежими темными глазками. Фельдшер ураганом носился по комнатам за водой для
Александры Васильевны, со всех ног кидался подымать уроненный ею платок и
выхватывал для нее стулья у других, более застенчивых кавалеров.
Астреин не умел ничего танцевать, кроме польки, да и ту танцевал, .
вытянувшись как можно прямее, на цыпочках, маленькими шажками, благообразно,
плавно
244
и равнодушно, сохраняя в полной неподвижности свою длинную, склоненную
набок шею и покатые плечи; при этом он старался не выходить на середину и
скромно вертелся в углу. Он облюбовал себе тихонькую даму, дочь козлинского
дьякона, маленькую, толстенькую Олимпиаду Евгеньевну, и танцевал только с
ней. Она была бедно одета в старенькое, даже короткое голубое шерстяное
платье, выцветшее и обзеленевшее под мышками и вот-вот готовое лопнуть или
расстегнуться спереди под напором ее крепких, круглых грудей. Но она была
так свежа, что, казалось, от нее пахнет арбузом или парным молоком. У нее
было круглое лицо, голубые глаза и неровный мраморный румянец. Когда они
кружились с Астре"иным, ее толстая коса, с голубым бантиком на конце, иногда
ударяла учителя по плечу. Она часто краснела и поминутно так наклонялась
вперед и поворачивала голову, точно хотела убежать. Астреин все только
откашливался. Он не слышал своего голоса из-за звуков гармонии и в десятый
раз говорил девушке, что она, наверно, страшно скучает у. себя в деревне.
В промежутках между танцами- кавалеры выходил^ на улицу на мороз,
курили и охлаждались, обмахиваясь платками. Пар валил от них, как от
почтовых лошадей.
После небольшого неизбежного карточного скандала, вследствие которого
один из батюшек совсем было собрался уезжать, говоря, что нога его больше не
будет под этой кровлей, и даже покушался отыскивать в сенях свою шубу и
шапку, в чем, однако, ему помешали, шиловская попадья позвала ужинать.
Мужчины сели на одном конце стола, дамы -- на другом. Фельдшер поместился
рядом с Астреиным.
-- Видел, брат, видел, -- сказал Смирнов, покровительственно хлопая
учителя по спине. -- Видел, видел... Настоящий ухажер. Вполне можно дать
браво.
-- Тсс... Бросьте... Сергей Фирсыч.
Ужин вышел шумный и веселый. Даже окончившие разошлись, говорили
поздравительные речи с приведением текстов и, сняв свои дымчатые стекла,
оказались теплыми ребятами с простоватыми, добродушными
245
физиономиями и не дураками выпить. Новый год встречали по-старинному, с
воззванием: "Благослови, господи, венец лета благости твоя на 19 ** год".
Хотели гадать, но отец Василий воспрепятствовал этому.
Немножко пьяный и немножко влюбленный, Астреин, по примеру фельдшера,
скатал два шарика из хлеба, поймал глазами взгляд голубой девушки и,
нагибаясь над столом, крикнул ей среди общего шума:
-- Что вы желаете этим шарикам?
Она же, вся пунцовая, благодаря трем рюмкам наливки, перекинула назад
движением головы свою толстую светлую косу и крикнула, прыская от смеха и
тоже наклоняясь к столу:
-- Мышь за пазуху!
В три часа учитель и фельдшер, выпившие на "ты", поцеловавшиеся и, по
обычаю, обругавшие друг друга свиньей и скотиной, ехали домой. Фельдшер был
совсем пьян. Он клялся Астреину в дружбе, целовал его, холодя его щеку
обмерзлыми колючими усами, и все упрашивал его не губить Липочку и не
срывать цветка невинности.
-- Я т-тебя зна-аю. Ты специалист! -- говорил он многозначительно.
Не доезжая Курши, он заснул и даже тогда не проснулся, когда собака
Друг, вскочив в сани, облизала ему все лицо. Учителю пришлось вместе с
мужиком и старухой бобылкою втаскивать его в комнату.
Этот вечер был, как мгновенный свет в темноте, после которого долго еще
мреют в глазах яркие плывущие круги. На целую половину января хватило у
фельдшера и учителя вечерних разговоров о новогодье у отца Василия.
Своих шиловских дам они сначала называли заочно по именам-отчествам,
потом -- твоя Липочка, моя Сашенька и, наконец, просто твоя и моя. Было
особенно щекотливо-приятно каждому из них, когда не он, а другой вспоминал
за него разные мелочи -- и те, кото-
246
рые были на самом деле, и созданные впоследствии воображением.
-- Ей-богу, это все заметили, -- уверял Астреин.-- Когда ты танцевал с
другой, она от тебя глаз не отводила.
-- Ну вот! Брось... Глупости, -- махал фельдшер рукой и не мог удержать
на толстых губах самодовольной улыбки.
-- Ей-богу! Даже отец Василий сказал: "Посмотрите, зскулап-то наш...
каково? А?" Я, брат, даже удивился на тебя, так ты и сыплешь, так и сыплешь
разговором. А она так и помирает со смеху. И потом я видел, брат, как ты ей
шептал на ухо, когда вы шли от ужина. Я видел!
-- Оставь, пожалуйста. Ничего подобного, -- сладко скромничал фельдшер.
мнительности, от долгой зимней скуки, женщины -- от истеричности,
свойственной всем крестьянским бабам.
Смирнов знает в медицине решительно все и по всем отраслям. По крайней
мере сам он в этом так глубоко убежден, что к ученым врачам и к медицинским
авторитетам относится даже не с 'презрением, а со снисхо-
233
дителыгой жалостью. Лечит он без колебаний и без угрызений совести,
ставит диагноз мгновенно. Ему достаточно только, нахмуря брови, поглядеть на
больного сверх своих синих очков, и он уже видит насквозь натуру его
болезни. "По утрам блюешь? На соленое позывает? Как ходишь до ветру? Дай
руку... раз, два, три, четыре, пять, шесть... Ладно. Раздевайся... Дыши...
Сильней. Здесь больно, когда нажимаю? Здесь? Здесь? Одевайся. Вот тебе
порошки. Примешь один сейчас, другой перед обедом, третий через час после
обеда, четвертый перед ужином, пятый на ночь. Так же и завтра. Понял?
Ступай". И все это занимает ровно три минуты.
Он с невероятной храбростью и быстротой рвет зубы, прижигает ляписом
язвы, вскрывает тупым ланцетом ужасные крестьянские чирьи и нарывы,
прививает оспу я прокалывает девчонкам ушные мочки для сережек. Он от всей
души жалеет, что медицинское начальство не разрешает фельдшерам производить,
например, трепанацию черепа, вскрытие брюшной полости или ампутацию ног. Уж
наверно он сделал бы такую операцию почище любого петербургского или
московского профессора! Асептику и антисептику он называет чушью и
хреновиной. По его мнению, бактерии даже боятся грязи. Главное дело в
верности глаза и в ловкости рук. Крестьяне ему верят и только лишь в самых
тяжких случаях, когда фельдшер велит везти недужного в больницу, обращаются
к местным знахаркам.
В это время учитель занимается в тесной и темной школе. Он сидит в
пальто, а ребятишки в тулупах, и у всех изо рта вылетают клубы пара. Оконные
стекла изнутри сплошь покрыты толстым белым бархатным слоем снега. Снег
бахромой висит на потолочных брусьях и блестит нежным инеем на округлости
стенных бревен.
-- "Мартышка в старости слаба глазами стала..." Ванюшечкин, что такое
мартышка? Кто знает? Ты? Рассказывай. А вы, маленькие, списывайте вот это:
"Хороша соха у Михея, хороша и у Сысоя".
Ноги даже в калошах зябнут и застывают. Крестьяне решительно отказались
топить школу. Они и де-
234
,тей-то посылают учиться только для того, чтобы даром не пропадал
гривенник, который земство взимает на нужды народного образования.
Приходится топить остатками забора и брать взаймы охапками у фельдшера. Тому
-- житье. Однажды мужики попробовали было и его оставить без дров, а он взял
и прогнал наутро всех больных, пришедших на пункт. И дрова в тот же день
явились сами собой.
III
В три часа Астреин на лыжах идет к фельдшеру обедать. Они столуются
вместе, а водку покупают поочередно. Иногда для запаха и цвета фельдшер
впускает в бутылку с водкой рюмку ланды-шного экстракта, и от этого у обоих
после обеда долго колотятся и трепыхаются сердца. За обедом присутствует
собака фельдшера Друг, большой, гладкий, рыжий, белогрудый пес дворовой
породы. Он кладет голову то одному, то другому на колени, вздыхает, моргает
глупыми голубыми глазами и стучит по ножкам табуреток своим прямым, крепким,
как палка, хвостом. Прислуживает им старуха бобылка.
После обеда спят около часу, фельдшер на кровати, Астреин на печке.
Просыпаются, когда уже стало темно и когда старуха приносит самовар. За чаем
Астреин просматривает ученические тетрадки, а Смирнов приготовляет
лекарства. Он делает их оптом, в запас, пакетов по пятидесяти каждого
средства, преимущественно хины, салицилового натра, соды, висмута и доверова
порошка. Он близорук и низко нагибается над столом при свете лампы. Его
прямые, плоские волосы свисают со лба по обеим щекам, точно бабий платок. С
этими волосами, в синих очках и с редкой, беспорядочной бороденкой, он похож
на нигилиста старых времен.
Учитель встает и ходит вкось избы из угла в угол. Он высок, тонок и
голову на длинной шее держит наклоненной --набок. У него маленькое,
съеженное лицо с старообразным малиновым румянцем, косматые брови
235
и голубые глаза, волосы над низким лбом торчат стоймя, рот западает
внутрь под усами и короткой, выступающей вперед, густой бородой. Лет ему под
тридцать.
Вот он останавливается посреди комнаты и говорит мечтательно:
-- Как это дико, Сергей Фирсыч, что мы с вами уже три месяца не читаем
газет. Бог знает, что произошло за это время в России? Подумайте только-:
вдруг случилась революция, или объявлена война, или кто-нибудь сделал
замечательное открытие, а мы ровно ничего не знаем? Понимаете, такое
открытие, которое вдруг перевернет всю жизнь... например, летающий корабль,
или вот... например... читать в мыслях у другого, или взрывчатое вещество
такой удивительной силы...
-- Ха! Фантазии! -- говорит Смирнов презрительно. Астреин подходит к
столу и длинными, нервными, всегда дрожащими пальцами перебирает разновески.
-- Ну что ж, что фантазии, Сергей Фирсыч? Что тут плохого? Я, знаете,
иногда сижу в школе или у вас вечером, и вдруг мне кажется, что вот-вот
произойдет что-то совершенно необыкновенное. Вдруг бубенцы под окнами.
Собака лает. Кто-то входит в сени, отворяет дверь. Лица не видать, потому
что воротник у шубы поднят и занесло снегом.
-- Жандарм? --насмешливо говорит Смирнов, пригибая лицо еще ниже к
столу.
-- Нет, погодите, Сергей Фирсыч. Он входит и спрашивает: "Не вы ли
местный учитель Клавдий Иваныч Астреин?" Я говорю: "Это я-с". И вот --он мне
объявляет какую-то счастливую, неожиданную весть, которая меня всего
потрясает. Я не могу себе даже вообразить, что он именно скажет, но что-то
глубоко приятное и радостное для меня.
-- Что вы выиграли двести тысяч на билет от конки? Или что вас
назначили китайским богдыханом?..
-- Ах, в том-то и дело, что я 'всегда стараюсь себе представить и не
моту. Это не деньги, не должность -- ничего подобного. Это будет какое-то
чудо, после которого начнется совсем новая, прекрасная жизнь... начнется и
для вас, и для меня, и для всех... Понимаете,
236
Сергей Фирсыч, я жду чуда! Неужели этого с вами никогда не бывает?
-- За кого вы меня считаете? Конечно -- никогда.
-- А я жду! И мне кажется, вы неправду говорите. Вы тоже ждете. Это
ожидание чуда -- точно в крови у всего русского народа. Мы родились с ним на
свет божий. Иначе невозможно жить, Сергей Фирсыч, страшно жить! Поглядите вы
на мужиков. Их может разбудить, расшевелить и увлечь только чудо. Подите вы
к мужику с математикой, с машиной, с политической эко'-номией, с
медициной... Вы думаете, с" не поймет вас? Он поймет, потому что он все
способен понять, что выражено логично, просто и без иностранных слов. Но он
не поверит от вас ничему, что просто и понятно. Он убивал докторов в
оспенные и холерные эпидемии, устраивал картофель-ные бунты, бил кольями
землемеров. Изобретите завтра самое верное, ясное, как палец, но только не
чудесное средство для поднятия его благосостояния -- и он сожжет вас
послезавтра. Но шепните ему, только шепните на ухо одно словечко: "золотая
грамота!", или: "антихрист!", или: "объявился!" -- все равно, кто объявился,
лишь бы это было нелепо и таинственно, -- и о" тотчас же выдергивает стяг из
прясел и готов идти на самую верную смерть. Вы его увлечете в любую, самую
глупую, самую смешную, самую отвратительную и кровавую секту, и он пойдет за
вами. Это чудо! Пусть нынче его же сосед Иван Евграфов вдруг откашляется и
начнет говорить нараспев и в нос, зажмуря глаза: "И было мне, братие, сонное
видение, что воплотися во мне древний змий Илья Пророк", -- и мужик сегодня
же поклонится Ивану Евграфову, как святителю или как .обуянному демоном. Он
восторженно поверит любому самозванцу, юродивому, предсказателю, лишь бы
слова их были вдохновенны, туманны и чудесны. Вспомните русских самозванцев,
ревизоров, явленные иконы, ереси, бунты -- вы везде увидите в основе чудо.
Стремление к чуду, жажда чуда -- проходит через всю русскую историю!.. Мужик
верит глупому чуду не потому, что он темен и неразвит, а потому, что это дух
его истории, непреложный исторический закон...
237
Смирнов вдруг теряет терпение и начинает кричать грубо:
-- Черт бы побрал ваши исторические законы. Вы просто ерунду порете,
милый мой, а никакая не история. У русского народа нет истории.
-- То есть как это нет?
-- А вот так и нет! История есть у царей, патриархов, у дворян... даже
у мещан, если хотите знать. История что подразумевает? Постоянное развитие
или падение, смену явлений. А наш народ, каким был во 'время Владимира
Красного Солнышка, таким и остался по сие время. Та же вера, тот же язык, та
же утварь, одежда, сбруя, телега, те же знания и культура. Какая тут к черту
история!
-- Позвольте, Сергей Фирсыч, -- мягко возражает учитель, -- вы не о
том...
-- О том о самом, батенька. Да если хотите знать, и никакого русского
народа нет. И России никакой нет!.. Есть только несколько миллионов
квадратных верст пространства и несколько сотен совершенно разных
национальностей, -- есть несколько тысяч языков и множество религий. И
ничего общего, если хотите знать. Вот я сейчас закрываю глаза и говорю себе:
Рос-си-я. И мне, если хотите знать, представляется все это ужасное,
необозримое пространство, все сплошь заваленное снегом, молчаливое, а из
снега лишь кое-где торчат соломенные крыши. И кругом ни огня, ни звука, ни
признака жизни! И вдруг, ни с того ни с сего, неизвестно почему -- город.
Каменные дома, электричество, телефоны, театры, и там какие-то господа во
фраках- какие-то прыщи!--говорят: "Позвольте-с, мы чудесно знаем историю
русского народа и лучше всех понимаем, что этому народу надобно. Вот мы ему
сейчас пропишем рецепт, и он у нас сейчас..." Народ живет в грязи и
невежестве, надо ему, значит, выписать персидского порошку, и каждому чтобы
на руки азбуку-копейку. О-о! Кто только не знает этот добрый, старый, верный
русский народ. Урядник всыпал мужику туда, откуда ноги растут, выпил рюмку
водки, крякнул и хвастается: "Я свой народишко знаю во как!" Становой
говорит гордо: "Мой народ меня знает, но и я знаю
238
мой народ!" Губернатор говорит и трясет головой: "Я и народ -- мы
понимаем друг друга". А тут же рядом торчит этакий интеллигент стрюцкий,
вроде вас, Клавдий Иванович, и тоже чирикает: "Кто? Народ? Это мы сейчас,
моментально... Вот тут книжка, и в книжке все это О'бъяснено: и всякие
исторические законы, и душа великого русского народа, и все такое прочее". И
никто ничего не понимает: ни вы, ни я, ни поп, ни дьякон, ни помещик, ни
урядник, ни черт, ни дьявол, ни сам мужик. Душа народа! Душа этого народа
так же темна для нас, как душа коровы, если вы хотите знать!
-- Виноват, Сергей Фирсыч, позвольте...
-- Нет, уж вы мне позвольте. Будем говорить поочередно: сначала я, а
потом вы, или, наоборот, сначала вы, а потом я. Вместе говорить неудобно. Я
только хотел сказать...
-- Нет, я хочу только...
И вот между ними закипает тяжелый, бесконечный, оскорбительный, скучный
русский спор. Какой-нибудь отросток мысли, придирка к слову, к сравнению,
случайно и вздорно увлекают их внимание в сторону, и, дойдя до тупика, они
уже не помнят, как вошли в него. Промежуточные этапы исчезли бесследно; надо
схватиться поскорее за первую мысль противника, какая отыщется в памяти,
чтобы продлить спер и оставить за собою последнее слово.
Фельдшер уже начинает говорить грубости. У него вырываются слова вроде:
ерунда, глупость, чушь, чепуха. В разговоре он откидывает назад голову,
отчего волосы разлетаются в стороны, и то и дело тычет резко и прямо перед
собою вытянутой рукой. Учитель же говорит жалобно, дрожащим обиженным
голоском, и ребром ладони, робко выставленной из-под мышки, точно рубит
воздух на одном месте.
-- Ну да ладно! -- говорит, наконец, с неудовольствием Смирнов. --
Начнешь с вами, так и сам не рад. Давай-ка лучше в козла... Угощайте: кому
сдавать? Вам.
Они играют с полчаса в карты, оба серьезны. Изредка произносят
вполголоса: "крали, бордадым, мирю да под тебя, замирил, фоска, захаживай,
крести, вини,
239
т
буби..." Разбухшие темные карты падают на стол, как блины.
Потом они расходятся. Иногда фельдшер немного провожает Астреина,
который побаивается волков. На "рыльце им кидается под ноги Друг. Он
изгибается, тычет холодным носом в руки и повизгивает. Деревня тиха и темна,
как мертвая. Из снежной пелеиы едва выглядывают, чернея, треугольники
чердаков. Крыши слабо и зловеще белеют на мутном небе.
У крыльца, вдоль стены, лежит кверху дном лодка, занесенная снегом. И
почти каждый вечер перед прощанием фельдшер говорит:
-- Подождите, Клавдий Иваныч, вот придет весна, дождемся половодья --
тогда мы с вами спустим лодочку в запруде. У мельницы, батенька, вот какие
щуки попадаются!
Иногда же он предлагает, дразнясь:
-- А хотите, я подвою?
Он уже делает ладони рупором вокруг рта и набирает воздух, чтобы завыть
по-волчьи, и знающий эту штуку Друг уже начинает наперед нервно скулить, но
Астреин торопливо хватает Смирнова за руки.
-- Ну зачем это, Сергей Фирсыч? Зачем? Что вам за удовольствие
доставляет пугать меня? Я не виноват, что у меня нервы.
-- А вы не спорьте! -- говорит фельдшер смеясь.
IV
Так проходят три месяца, и ничто не изменяется в их жизни. Они живут
вдвоем,точно на необитаемом острове, затерявшемся среди снежного океана.
Иногда учителю начинает казаться, что о-н, с тех пор как помнит себя, никуда
не выезжал из Курши, что зима никогда не прекращалась и никогда не
прекратится и что он только в забытой сказке или во сне слышал про другую
жизнь, где есть цветы, тепло, свет, сердечные, вежливые люди, умные книги,
женские нежные голоса и улыбки. И тогда лицо фельдшера представляется ему
таким донельзя знакомым и неприятным, точно оно перестает быть чу-
240
жим человеческим лицом, а становится чем-то вроде
привычного пятна на обоях, примелькавшейся фотографической карточки с
выколотыми глазами или давнишней царапины на столе, по которым скользишь
взором, уже не замечая их, но все-таки бессознательно раздражаясь.
К рождеству мужики проторили в сугробах узкие дорожки. Стало возможно
ездить гусем. По давно заведенному обычаю, все окрестные священники и
дьячки, вместе с попадьями, дьяконицами и дочерями, съезжались на встречу
Нового года в село Шилово, к отцу Василию, который к тому же на другой день,
1 января, бывал именинником. Приезжали также местные учители, псаломщики и
различные молодые люди духовного происхождения, ищущие невест.
Шилово находилось в двенадцати верстах от Курши. Фельдшер и учитель
выехали засветло. Астреин ни разу еще не бывал у отца Василия и немного
колебался, ехать ему или не ехать, но фельдшер успокоил его:
-- Да уж я вам говорю, будьте покойны. Раз вы приедете со мной --
увидите, как вам будут все рады. Там всем рады. Попадья гостеприимная. Такая
будет встреча!
С мороза, с одеревеневшими губами и распухшими пальцами, вошли они из
сеней в маленькую гостиную. Было светло и жарко. Вдоль стен сидели девицы в
разноцветных платьях, вертя в руках носовые платки. Молодые люди с
папиросками ходили тут же взад и вперед, не обращая никакого внимания на
барышень, и казались погруженными в размышления. Все они, как на
подбор, были долговязы, белобрысы и острижены ежиком, все в длинных
черных сюртуках, пахнувших нафталином и одеколоном "Гелиотроп", почти все
носили дымчатые пенсне на безусых лицах, но так как глядеть сквозь стекла им
все-таки было затруднительно, то они держали головы откинутыми назад с
надменным, сухим и строгим видом. У каждого левая рука была заложена за
спину, а правая с растопыренными пальцами засунута за борт сюртука.
241
9 А. Куприн, т. 4
Фельдшер двинулся первым, а учитель шел следом за ним, вдоль ряда
сидевших барышень; фельдшер кланялся, шаркал ногой, стукал каблуком о
каблук, встряхивал волосами и говорил, выворачивая левую ладонь по
направлению учителя:
-- Позвольте вам рекомендовать... А учитель произносил:
-- Учитель Куршинской земской школы Астреин. Если же встречалось новое,
незнакомое лицо, фельдшер и сам представлялся.
-- Местный фельдшер Смирнов. Сын священника. А вот позвольте вам
рекомендовать...
Покончив с барышнями, они представлялись таким же порядком молодым
людям в сюртуках. Молодые люди, знакомясь, называли себя сдержанно и веско:
-- Преображенский. Окончивший.
-- Фолиантов. Окончивший.
-- Меморский. Окончивший.
-- Попов. Окончивший.
И тотчас же отходили в сторону, чтобы продолжать свою глубокомысленную
прогулку.
Звание же "окончивший" было в некотором смысле ученой степенью и
означало то, что молодой человек кончил в этом году курс семинарии, а теперь
подыскивает себе невесту и священнослужительскую вакансию.
В другой комнат(c) попы играли на трех столах в преферанс и на одном в
стуколку. Придерживая одной рукой рукав рясы, они тянулись волосатыми руками
за прикупкой, а карты свои рассматривали под столом, закрывая их сбоку тюлой
рясы.
Время от времени раздавались солидные возгласы:
-- Стучу.
-- Четвертая.
-- Моя.
-- Семь первых.
-- Моя.
-- Кушайте на здоровье. Пасс.
-- Позвольте.
-- Вот так купил отец Афанасий. Вот купи-ил.
-- Говорят, вы водку пили, отец Афанасий?
242
-- Отец Евлампий, вы уже того... вы у меня в картах не ночуйте,
пожалуйста.
-- Хе-хе-хе! Меня еще дедушка учил. Свои карты всегда успеешь поглядеть
-- ты погляди у соседа.
-- Своя. Что светит?
-- Пики. Пикендрясы.
-- Мне, пожалуйста, три.
-- Куплю.
-- Темная!
-- Откройтесь!
За спинами у некоторых из игроков сидели их пожилые матушки. Они
волновались, учили, советовали, упрекали,, шипели на мужей и, заглядывая в
карты налево и направо, выдавали с милой игривостью чужие тайны. Ссоры еще
не было.
В третьей комнате чинно беседовали, поглаживая бороды, два почтенных
священника, а сама шиловская попадья, старая, высокая, полная, еще красивая
женщина, с властным большим лицом и черными круглыми бровями -- настоящая
король-баба!--хлопотала около стола, приготовляя закуски.
-- Здравствуйте, молодые люди, -- приветствовала она вошедших. -- С
холоду? Да, да, послал бог нынче морозы. Не хотите ли настойки, согреться?
Вас-то я знаю, господин фершал, а вот молодого человека, кажется, в первый
раз вижу.
-- Позвольте вам рекомендовать... -- вывернул ладонь Смирнов.
-- Учитель Куршинской земской школы Астреин.
Потом начались в гостиной танцы под гармонию, на которой прекрасно
играл шиловский псаломщик. Окончившие танцевали с полным пренебрежением к
своим дамам, глядя им поверх головы или даже совсем не глядя в их сторону,
точно они были- сами по . себе, а дамы сами по себе, и сохраняя на своих
лчцах и в осанке выражение суровой озабоченности и холодного достоинства.
Может быть, это просто была известная светская манера, которую какой-нибудь
сын соборного протопопа занес к ним в семинарию, и она стала общей благодаря
подражательности? Дамы же старались изображать полнейшую безучастность к
тому, что
9* 243
с ними делали кавалеры, и танцевали -- некоторые, впрочем, с легким
оттенком обиженности -- как деревянные.
Зато невысокий плотный фельдшер летал по гостиной самым победоносным и
развязным образом, и его длинные волосы тряслись и прыгали вместе с его
движениями. Он более всего увивался за дочерью отца Василия, хорошенькой
вдовой-попадьей, Александрой Васильевной. Надо было видеть, как он лихо
танцевал с ней модные танцы, па-д'эспань, па-де-патинер, краковяк и
лезгинку, как, оставив свою даму на одном конце комнаты, он ловко скакал
вокруг самого себя, держа руку над головой и живописно изогнувшись, как уже
на другом конце, отделенный от дамы другими парами, он выделывал, щелкая
каблуками, соло, как потом он стремительно мчался, кружась и толкая других
танцоров, к покинутой даме, как он встряхивал плечами и округленными локтями
в такт музыке и как, геройски полуобернувшись направо к Александре
Васильевне, он наступал на чужие каблуки и платья.
Он же дирижировал кадрилью на чистом французском языке: гра-ро,
болянсе, кавале, рон-да-да, шерше во дам, агош налево, агош направо,
шен-да-да! "Мерррси во да-а-ам!" Он даже искренно рассмешил всех, когда
вдруг, в середине шестой фигуры, скомандовал: "Аль-Фонс Ралле, Луи Буис,
Генрих Блок!" -- и вдруг, точно спохватившись, весело воскликнул: "Пардон,
это не из той оперы". Положительно, он был львом бала, и Александра
Васильевна отчаянно кокетничала с ним, то есть капризничала, надувала губки,
хлопала его платком по руке, делала вид, что ей ужасно противно его
ухаживание, и, вся розовая, звонко хохотала, откидываясь назад и блестя
свежими темными глазками. Фельдшер ураганом носился по комнатам за водой для
Александры Васильевны, со всех ног кидался подымать уроненный ею платок и
выхватывал для нее стулья у других, более застенчивых кавалеров.
Астреин не умел ничего танцевать, кроме польки, да и ту танцевал, .
вытянувшись как можно прямее, на цыпочках, маленькими шажками, благообразно,
плавно
244
и равнодушно, сохраняя в полной неподвижности свою длинную, склоненную
набок шею и покатые плечи; при этом он старался не выходить на середину и
скромно вертелся в углу. Он облюбовал себе тихонькую даму, дочь козлинского
дьякона, маленькую, толстенькую Олимпиаду Евгеньевну, и танцевал только с
ней. Она была бедно одета в старенькое, даже короткое голубое шерстяное
платье, выцветшее и обзеленевшее под мышками и вот-вот готовое лопнуть или
расстегнуться спереди под напором ее крепких, круглых грудей. Но она была
так свежа, что, казалось, от нее пахнет арбузом или парным молоком. У нее
было круглое лицо, голубые глаза и неровный мраморный румянец. Когда они
кружились с Астре"иным, ее толстая коса, с голубым бантиком на конце, иногда
ударяла учителя по плечу. Она часто краснела и поминутно так наклонялась
вперед и поворачивала голову, точно хотела убежать. Астреин все только
откашливался. Он не слышал своего голоса из-за звуков гармонии и в десятый
раз говорил девушке, что она, наверно, страшно скучает у. себя в деревне.
В промежутках между танцами- кавалеры выходил^ на улицу на мороз,
курили и охлаждались, обмахиваясь платками. Пар валил от них, как от
почтовых лошадей.
После небольшого неизбежного карточного скандала, вследствие которого
один из батюшек совсем было собрался уезжать, говоря, что нога его больше не
будет под этой кровлей, и даже покушался отыскивать в сенях свою шубу и
шапку, в чем, однако, ему помешали, шиловская попадья позвала ужинать.
Мужчины сели на одном конце стола, дамы -- на другом. Фельдшер поместился
рядом с Астреиным.
-- Видел, брат, видел, -- сказал Смирнов, покровительственно хлопая
учителя по спине. -- Видел, видел... Настоящий ухажер. Вполне можно дать
браво.
-- Тсс... Бросьте... Сергей Фирсыч.
Ужин вышел шумный и веселый. Даже окончившие разошлись, говорили
поздравительные речи с приведением текстов и, сняв свои дымчатые стекла,
оказались теплыми ребятами с простоватыми, добродушными
245
физиономиями и не дураками выпить. Новый год встречали по-старинному, с
воззванием: "Благослови, господи, венец лета благости твоя на 19 ** год".
Хотели гадать, но отец Василий воспрепятствовал этому.
Немножко пьяный и немножко влюбленный, Астреин, по примеру фельдшера,
скатал два шарика из хлеба, поймал глазами взгляд голубой девушки и,
нагибаясь над столом, крикнул ей среди общего шума:
-- Что вы желаете этим шарикам?
Она же, вся пунцовая, благодаря трем рюмкам наливки, перекинула назад
движением головы свою толстую светлую косу и крикнула, прыская от смеха и
тоже наклоняясь к столу:
-- Мышь за пазуху!
В три часа учитель и фельдшер, выпившие на "ты", поцеловавшиеся и, по
обычаю, обругавшие друг друга свиньей и скотиной, ехали домой. Фельдшер был
совсем пьян. Он клялся Астреину в дружбе, целовал его, холодя его щеку
обмерзлыми колючими усами, и все упрашивал его не губить Липочку и не
срывать цветка невинности.
-- Я т-тебя зна-аю. Ты специалист! -- говорил он многозначительно.
Не доезжая Курши, он заснул и даже тогда не проснулся, когда собака
Друг, вскочив в сани, облизала ему все лицо. Учителю пришлось вместе с
мужиком и старухой бобылкою втаскивать его в комнату.
Этот вечер был, как мгновенный свет в темноте, после которого долго еще
мреют в глазах яркие плывущие круги. На целую половину января хватило у
фельдшера и учителя вечерних разговоров о новогодье у отца Василия.
Своих шиловских дам они сначала называли заочно по именам-отчествам,
потом -- твоя Липочка, моя Сашенька и, наконец, просто твоя и моя. Было
особенно щекотливо-приятно каждому из них, когда не он, а другой вспоминал
за него разные мелочи -- и те, кото-
246
рые были на самом деле, и созданные впоследствии воображением.
-- Ей-богу, это все заметили, -- уверял Астреин.-- Когда ты танцевал с
другой, она от тебя глаз не отводила.
-- Ну вот! Брось... Глупости, -- махал фельдшер рукой и не мог удержать
на толстых губах самодовольной улыбки.
-- Ей-богу! Даже отец Василий сказал: "Посмотрите, зскулап-то наш...
каково? А?" Я, брат, даже удивился на тебя, так ты и сыплешь, так и сыплешь
разговором. А она так и помирает со смеху. И потом я видел, брат, как ты ей
шептал на ухо, когда вы шли от ужина. Я видел!
-- Оставь, пожалуйста. Ничего подобного, -- сладко скромничал фельдшер.