Курков Андрей. Сказание об истинно народном контролере

   — Русский человек вчера приехал? — спросил местный житель. — А я здесь давно живу и много знаю. Зовут меня Ваплахом…
   Когда местный житель назвался, припомнилось Добрынину, как называл этого парня комсомолец, и призадумался он, не услыша в этот раз в нерусском имени ничего ругательного. А ведь Цыбульник имя по-другому произносил…
   — Я — народ не местный, — продолжал парень по имени Ваплах.
   — Да какой же ты народ?! — удивился Добрынин и тут же почувствовал, что приятный теплый хмель прошел, и все в народном контролере и внутри, и снаружи стало холодным и тяжелым. — Народ — это когда много людей, а ты — один человек…
   — Не-е-ет, — упрямо протянул Ваплах. — Я народ — урку-емец… Больше, кроме меня, в этом народе никого нет, не осталось…
   Тут Добрынин задумался. Об урку-емецком народе он никогда не слышал, но это не было удивительно, ведь раньше он думал, что сразу за Москвой страна кончается и начинается заграница.
   — Ну вот… а как русского человека называть? — вдруг сам себя перебил вопросом Ваплах.
   — Павел Добрынин…
   — Если русский человек Добрынин останется одним русским — значит станет он русским народом… а если он потом умрет, то больше русского народа не будет…
   Странные слова Ваплаха немного озадачили Добрынина а тут еще Абунайка стал подпрыгивать с громкими выкриками, и с каждым прыжком он приземлялся ближе и ближе к народному контролеру. Пламя постепенна притухло, местные жители негромко причитали нестройным хором, постоянно повторяя слово «ОЯСИ-КАМУЙ». Ногам было холодно, а тут еще этот Ваплах, который считает себя народом…
   — Будет русский народ, будет! — немного раздраженно и устало сказал Добрынин.
   — Пусть русский человек не обижается, его народ всегда будет, а мой народ умрет…
   — Что за черт! — народный контролер вздохнул тяжело и посмотрел на парня прищурившись. — Чего он умрет?!
   — Я умру, и народ умрет… а больше в народе никого нет… всех убили…
   Захотелось Добрынину как-нибудь повежливее отвязаться от этого непонятливого местного жителя, возомнившего себя народом, и кашлянул народный контролер, подошел к Абунайке, который, попрыгав вокруг костра, остановился рядом и стоял спокойно, видимо, отдыхая. Подошел к Абунайке и сказал:
   — Может, назад в балаган пойдем? .
   — Пойдем-пойдем, уже-уже пойдем,-старик закивал головою. —Я уже все сделал.
   Добрынин оглянулся и с облегчением заметил, что Ваплах исчез.
   Местные жители поклонились старику, попрощались с ним словесно и тоже пошли куда-то. А старик, дотронувшись до руки Добрынина, чтобы привлечь его внимание, повел его назад в балаган.
   Шли они медленно. В голове у народного контролера было тяжело и туманно.
   Когда вошли в балаган, увидели лежащего на полу, раскинув руки, комсомольца. Он зычно храпел.
   — Надо подвинуть и накрыть, — деловито сказал старик. — Цыбульник — человек слабый, простудиться может.
   Из последних сил помог Добрынин Абунайке затолкать Цыбульника к «кровати» и свалить на него несколько оленьих шкур. После этого народный контролер устало уселся на бурый мех пола и перевел дух. Гул в голове стих, и он спросил старика, есть ли у того,еще немножко молочной водки.
   — Зачем немножко?! — удивился старик. — Много есть, много! — и он снова полез за кровать, вытащил еще одну бутыль.
   Разлили по кружкам, выпили. Снова по внутреннему миру Добрынина полилось нежное, приятное тепло, и окунулся он полностью в это тепло и понял, что если б сейчас еще собака залаяла — полное бы счастье возникло в чувствах народного контролера. И тогда он спросил старика:
   — Товарищ Абунайка, а собаки твои лают?
   — Очень редко… они хорошие, смирные…
   — А заставить их гавкнуть можно? — продолжал, допытываться Добрынин.
   — А зачем, они хорошие, смирные… — бубнил старик.
   — Да я очень хочу лай послушать. У меня там далеко, дома, собака есть, такой звонкий пес… Митька… — народный контролер говорил так душевно, что не привычный к подобным разговорам Абунайка даже рот открыл.
   — Русский далекий гость свою собаку любит! — радостно сказал он. — Хочет лай послушать?!
   — Очень хочу!
   — Абунайка сделает… Абунайка гостей любит… И старик вышел из балагана. Комсомолец храпел уже потише, или же просто оленьи шкуры, которыми он был накрыт, не пропускали его зычный рык наружу. А Добрынин наслаждался своим состоянием.
   — Ары… ары! — донеслось до народного контролера. Это старик втаскивал в балаган сонную собаку, которая не очень хотела входить и лениво упиралась лапами.
   — Ары-ары! — приказывал ей старик, тащя ее за загривок прямо к гостю.
   Наконец он дотащил пса, усадил его между собою и Добрыниным и, показывая на народного контролера, заговорил с собакой по-русски:
   — Видишь, далекий гость пришел, русский гость… лаять надо, «ав! ав!» Но собака водила мордой то на хозяина своего, то на Добрынина и, казалось, совершенно не собиралась лаять.
   — Ары-ырысь, видишь, русский гость просит, пришел, ну лай, лай! — снова попросил собаку хозяин, но она все равно молчала, и тогда старик взял и с размаху стукнул ее пустой кружкой по спине. Собака гавкнула, а старик, обрадовавшись, стукнул ее еще раз. То ли от боли, то ли от неожиданности собака залилась звонким красивым лаем, и, очарованный родными, привычными звуками, Добрынин прикрыл глаза и поплыл в мягкий и теплый весенний сон, где лежал он на покрытой одуванчиками полянке, а рядом игрался, лаял и катался на спине любимый пес Митька.
   Старик все лупил и лупил своего пса, а пес лаял все громче и громче, и даже комсомолец проснулся и выглянул из-под сваленных на него оленьих шкур.
   — Чего шумишь? — спросил он очень недовольно, ощущая кроме общего неприятного шума в балагане еще и собственную головную боль.
   — Далекий гость просил пса полаять, — объяснил старик, перестав бить собаку кружкой.
   Комсомолец бросил нехороший взгляд на Добрынина, потом, обернувшись к старику, сказал:
   — Он же спит! Выгони собаку
   Добрынин слышал эти слова, и очень не понравились они ему, но сил открыть глаза и сказать комсомольцу: «Нет, я не сплю, я собаку слушаю!» не было, и вздохнул тяжело во сне народный контролер. И собака замолчала, и вообще тихо стало вдруг, тихо и тоскливо, и сразу исчез весенний сон, в котором только что пребывал Павел Александрович Добрынин, а вместо этого сна появился другой, холодный и неприятный, в котором народный контролер бежал по снежной пустыне, а за ним следом гнался на аэросанях с плохими намерениями местный житель по имени Ваплах.

* * *

   После пробуждения, оказавшегося довольно тяжелым, Добрынин и Цыбульник позавтракали тонкими полосками сухого мяса, которое с трудом лезло в горло из-за своей солености. Запили завтрак кислым молочным чаем, приготовленным Абунайкой неизвестно из чего.
   — Пусть русский человек Цыбульник скажет русскому человеку Кривицкому, что Абунайка устал и работать не придет… Хорошо?
   Комсомолец кивнул.
   Выйдя из балагана, Добрынин обратил внимание на общее просветление заполярной ночи, ставшей теперь уже не синей, а светло-голубоватой. Он с интересом глянул на низкое небо — цветные радужные волокна северного сияния были едва видны.
   — Утро что ли? — спросил он Цыбульника. Цыбульник тоже посмотрел все еще мутным взглядом по сторонам.
   — Да вроде светает… — протянул он. — Эскимосня еще спит, а мы — на работу… — в голосе у комсомольца было столько тоски, что Добрынин сразу вспомнил о своей малой родине, о деревне Крошкино.
   Неспеша подошли к городу, поднялись на порог председательского деревянного дома, зашли.
   Кривицкий сидел за столом под своим меховым портретом и перечитывал какието бумаги.
   Комсомолец кашлянул, громко переступил с ноги на ногу.
   — А-а, — председатель Хулайбы наконец оторвал взгляд от бумаг. — С добрым утром! А я думал, что вы еще спите!
   Такое предположение немного обидело Добрынина. Неужели Кривицкий думает, что народный контролер прилетел сюда только для того, чтобы молочную водку пить.
   — Нет, товарищ Кривицкий, — сказал Добрынин твердо. — Мы встали, чтобы работать.
   — Ну садитесь! — председатель едва заметно улыбнулся, показывая рукой на приставленные к его столу с другой стороны два стула для посетителей.
   — Я лучше пойду аэросани проверю, заправиться надо, — промямлил полусонным голосом комсомолец и выскользнул из кабинета, оставив Добрынина наедине с Кривицким.
   Народный контролер подошел, сел на предложенный стул, еще раз посмотрел на диковинный портрет и понял наконец разницу между портретом и оригиналом, разницу, которую он чувствовал, но как бы не видел: на портрете у Кривицкого было по-зверски мужское лицо, волевое и даже злобноватое, а в жизни, за стоком, сидел человек с чисто бабьей физиономией, и единственное, что в нем было от мужчины, кроме одежды и тонких усиков, — это голос, который хотя и не хрипел, но был достаточно твердым с примесью внутренней стали.
   — Работать? — повторил Кривицкий, не сводя глаз с народного контролера. — А что бы вы хотели делать?
   Народный контролер полез за пазуху и, порывшись там, вытащил из пришивного кармана рубахи свернутый мандат, подтверждавший его всесоюзные правомочия. Вытащил и протянул хозяину кабинета.
   Кривицкий пробежал бумагу взглядом.
   — Ну это я о вас знаю, а что бы вы хотели здесь проверить? Ведь у нас ни фабрик, ни заводов нет.
   Добрынин задумался. Фабрик и заводов в городе действительно не было, но зачем-то же его сюда отправили, а значит надо было что-то проверить, и то, что Кривицкий задавал ему такие вопросы, было подозрительно: неужели председатель города не знает, что в его городе можно проверить?!
   — Может, лучше отдохнете немного, посмотрите на местные обычаи, мы вам охоту на аэросанях организуем — оленей постреляем, — предложил Кривицкий.
   Такое предложение окончательно заставило народного контролера заподозрить Кривицкого в чем-то нехорошем.
   — А может, я у вас жизнь проверю?! — предложил неожиданно Добрынин, сам обрадовавшийся такой внезапной идее.
   На лице у Кривицкого возникло недовольное недоумение.
   — Чью жизнь? — спросил он.
   — Жизнь города, вообще…
   Председатель Хулайбы задумался крепко и серьезно. И даже лицо его на время мысли стало не таким женским из-за того, что он нахмурился.
   — Ну а как вы можете жизнь проверить? — спросил он после напряженной паузы.
   — Ну расспросить всех: что они думают о жизни, что в ней хорошо, что плохо…
   — Так ведь по-русски почти никто не говорит! — воскликнул хозяин кабинета.
   — Вы говорите, Цыбульник говорит, Абунайка говорит, этот, как его… уркунемец говорит… Попрошу их рассказать мне, что остальные жители думают.
   Кривицкий почесал затылок, посмотрел в глаза народному контролеру мрачно и почти откровенно враждебно, потом вздохнул.
   — А-а, вспомнил! — вдруг проговорил он, резко сделав выражение лица радостным и оптимистичным. — Есть что проверять! Я просто забыл!
   Добрынин тоже обрадовался, и взгляд его не скрывал этого чувства.
   — Мы же хотим дворец культуры строить! — заговорил Кривицкий. — Из особых ледяных кирпичей. А лед для этого будем вырезать из реки. Река у нас рядом. Омолой называется. В общем надо проверить толщину льда, чтобы знать, можно уже вырезать кирпичи или надо еще немного подождать… Так, может, вы и проверите толщину?
   — Да, конечно, — ответил Добрынин с готовностью. — Только объясните, как и чем проверять.
   — Тогда я попрошу нашего радиста проводить вас на место к реке, а там посередине стоит такая полосатая мерная палочка. Надо будет посмотреть, на какой отметке лед держится, и записать это, а потом мне доложить.
   Задание было понятно Добрынину, и дополнительных вопросов не возникло.
   — Ну тогда я прямо сейчас пойду?! — полуспросил он Кривицкого.
   — Хорошо, — ответил Кривицкий. — Только минуточку подождите! — и он подошел к стенке, на которой висел портрет читающего газету Ильича, и постучал в нее кулаком.
   Через какое-то мгновение в кабинет вошел низенький коренастый мужчина в коричневой кожаной куртке и толстых ватных штанах.
   — Вот, знакомьтесь — это наш радист Вася Полторанин! — сказал Кривицкий Добрынин и радист пожали руки, представившись друг другу.
   — Покажешь ему, где река, он толщину льда проверять будет! — приказал Полторанину председатель.
   Полторанин кивнул.
   Попрощавшись с Кривицким и забросив котомку на плечо, пошел Добрынин за радистом на улицу. Руки в карманах кожуха мерзли, да и воздух, казалось, тоже стал холоднее, хотя кожа лица не щемила, как в первый день прилета.
   Шли они молча. Радист Полторанин смотрел себе под ноги и только иногда поднимал голову, сверяя правильность пути.
   — Холодает, кажется?! — не выдержав неприятного молчания, заговорил первым народный контролер.
   — Ага! — кивнул Полторанин. — Уже и не плюнешь нормально!
   — Как нормально? — переспросил, не поняв, Добрынин.
   — Ну как нормально?! Если нормально плевать, то что: слюна вылетает изо рта и падает на предмет или на землю, а здесь, особенно в холода, — только захочешь плюнуть, приготовишься и — плю! — а изо рта уже что-то замерзшее вылетает. Вот.
   Добрынина эта мысль заинтересовала. Сам он здесь еще ни разу не плюнул, потому что все время держал рот закрытым — открывать его на улице было очень холодно, и сразу же морозный воздух пробирался через рот и морозил тело изнутри. Но сейчас, услышав слова радиста, Добрынин решил попробовать. И только он собрал во рту побольше слюны, набрал в легкие холодного воздуха и открыл рот, как в мгновение будущий плевок замерз, превратившись в кусочек льда, и пришлось народному контролеру его просто вытолкнуть языком.
   — Да-а-а, — сказал он, поняв, что на Севере и плюнуть нормально нельзя.
   — Вот и речка! — радист показал рукою вперед.
   — Где? — переспросил Добрынин, видя перед собою одинаково снежно-белую поверхность.
   — Счас! — сказал радист и, когда они сделали еще с десяток шагов, остановился и повел сапогом по поверхности, снимая с нее снег.
   Под снегом оказался лед, и был он довольно прозрачен — можно было смотреть сквозь него вниз, наверное, на целый метр.
   — А палочка? — спросил Добрынин. — Для измерения? Полторанин поискал взглядом упомянутую мерную палочку и, найдя, показал народному контролеру. До мерной палочки было еще шагов сорок.
   — Мне назад надо! — сказал радист. — Работа срочная, надо быть готовым к связи с Якутском!
   — Ну иди, — кивнул Добрынин. — Я сам дойду да и вернусь без труда, дорогу запомнил.
   — Ну счастливо! — сказал Полторанин и потопал назад к городу Хулайбе.
   А Добрынин неспеша пошел к видневшейся красно-белой мерной палочке. Думал на ходу о том, что наконец-то стал он для Родины полезным и начал исполнять свои настоящие обязанности. И воображал он себе блестящий, как настоящее стекло, дворец культуры, который возвысится над остальными строениями города Хулайбы и привлечет своей ледяной красотой взоры больших и малых народов этого холоднотаинственного края, и смогут все эти народы, придя во дворец, разместиться в нем свободно и чувствовать себя уютно, в одной дружной семье, а в центре дворца будет стоять и обогревать всех огромная печка-буржуйка размером с дом председателя Хулайбы, и дрова для нее, обязательно березовые, будут привозить на специальном самолете из самой Москвы. И когда-нибудь он, Павел Александрович Добрынин, залетит на этом самолете специально на денек, чтобы зайти во дворец, поздороваться с народами и рассказать им, что когда дворца еще не было и ни один его кирпич не был вырезан из речного льда — он, народный контролер Советского Союза, самолично проверял толщину льда, с тем чтобы принять решение о начале великой северной стройки.
   — Э-э-эй! — донесся вдруг до слуха Добрынина негромкий, но протяжный крик.
   Добрынин остановился, посмотрел туда, откуда кричали, и увидел совсем рядом, шагах в двадцати от него, сидящего на снегу Ваплаха, одетого в совершенно белую и очень длинную оленью доху. Если б не загорелое до коричневости, как у всех местных жителей, лицо, не различил бы Добрынин его на фоне снега.
   — Ну чего тебе? — спросил он урку-емца.
   Ваплах посмотрел в ту сторону, куда ушел радист, и, не увидев его, поднялся на ноги и приблизился к контролеру.
   — Сначала привет твоему гладкому лицу и твоей мудрости, потом разговор…
   — произнес Ваплах.
   — Привет! — ответил Добрынин. — Ну, какой разговор? Говори, только побыстрее — я на работе.
   — Русский человек Добрынин пусть не идет к палке, — сказал очень тихо, почти шепотом урку-емец. — Беда будет! Я видел: русский радист ведет русского человека Добрынина к реке, и я пошел, потому что думал — не пойду — обязательно беда будет!
   — Какая беда? — Добрынин озадаченно посмотрел на Ваплаха. — Что за беда?
   — Зачем говорить? — ответил на это Ваплах. — Народ — урку-емец лучше покажет русскому человеку Добрынину…
   И Ваплах, вцепившись в рукав добрынинского кожуха, повел народного контролера за собою, ступая впереди осторожно и выдерживая короткие паузы перед каждым новым шагом.
   Нехорошее предчувствие заставило Добрынина полностью довериться урку-емцу, и он шел за ним, слушая, как негромко потрескивает под их ногами лед, и думая о том, что, должно быть, еще рановато вырезать кирпичи из замерзшей реки, ведь если лед потрескивает, значит он еще недостаточно глубокий и толщина его невелика.
   — Вот! — остановившись, выдохнул урку-емец. — Теперь я покажу русскому человеку Добрынину…
   И, наклонившись, Ваплах провел рукой по льду, очищая его от легкой наснежи. Перед глазами урку-емца и Добрынина открылась полоска прозрачного льда, и там, внизу, на непонятной из-за оптического обмана глубине что-то засинело.
   — Ваплах сейчас покажет… — урку-емец пополз на четвереньках дальше, сгребая со льда снежок.
   Добрынин присел на корточки и внимательно смотрел вниз: прямо под ним во льду в странной летящей позе полулежал какой-то человек в синих брюках и темной кожаной куртке, а рядом, отдельно от человека и, казалось, ближе к поверхности льда также «завис» желтый канцелярский портфель.
   — Кто это? — вырвалось у Добрынина, и он вдруг почувствовал, как по его коже прокатилась волна ужаса. Внезапно он понял, что человек, вмерзший в лед, конечно же, мертвый, и смерть его была ужасна и неожиданна, раз шел он куда-то с портфелем.
   — Ваплах видел этого русского человека в Хулайбе. Он к русскому человеку Кривицкому приходил, а потом его послали толщину льда мерять… Ваплах еще покажет!
   И, отползя чуть в сторону, урку-емец расчистил еще один кусочек ледяной поверхности, и подошедший туда Добрынин увидел еще одного вмерзшего в лед человека. Этот человек лежал лицом кверху, и был он почему-то без шапки, хотя и в таком же оленьем кожухе. Растрепанные рыжие волосы стояли на его голове невообразимым веером, а лицо его, покрытое веснушками; видимыми даже через лед, застыло с каким-то просящим выражением.
   — И этого Ваплах в Хулайбе видел, — проговорил урку-емец.
   У Добрынина сперло дыхание, а на глазахнепроизвольно выступили слезы, и сразу же глаза заболели, защемили, по-видимому из-за того, что выступившие слезы сразу замерзли и теперь царапались.
   — Русский человек Кривицкий их сюда умереть послал… — произнес грустным голосом Ваплах. — Они с русским человеком Кривицким ругались чуть-чуть.
   Страшная догадка поразила Добрынина, пока смотрел он на двух вмерзших в лед мужчин: неужели и его ждала такая же смерть? Неужели коммунист Кривицкий почему-то захотел его убить?
   — Русскому человеку Добрынину нельзя в Хулайбу возвращаться…проговорил Ваплах и уважительно заглянул в глаза народному контролеру.
   — А куда же мне? — растерянно, по-настоящему испугавшись за свою жизнь, спросил Добрынин.
   — У Ваплаха совсем недалеко хороший чум есть с печкой… тепло будет, еда будет…
   Отведя взгляд от вмерзших в лед людей, Добрвшин попытался взять себя в руки и все серьезно обдумать, но никакие мысли почему-то в голову не приходили. А страх, забравшийся в душу, не отпускал народного контролера. Так и сидел он, упершись горестным взглядом в ничего не значащий снег, лишь бы не видеть всего ужаса открывавшейся под ним во льду картины.
   — Пусть русский человек Добрынин со мной пойдет, — позвал урку-емец, подойдя и остановившись над народным контролером.
   — Нет, — проговорил Добрынин и, сжав кулаки, стал — наполняться внутренней злобою, которая как бы вытесняла, прогоняла куда-то прочь ощущение страха и безысходности. — Надо разобраться… — медленно, но уже другим, более решительным голосом произнес Павел. — Надо это проверить, почему они погибли… и из-за чего.
   Стащив с плеча котомку, Добрынин вынул из нее топор и с размаху всадил им прямо по льду над головой человека с желтым портфелем.
   — Надо ж похоронить их по-человечески, — приговаривал Добрынин, кроша лед тяжелым инструментом. — Чтобы в гроб или в ящик, хотя бы на склад их отвезти, как людей…
   Лед брызгал осколками под ударами топора, но сопротивление его было велико, и Добрынин, остановившись, чтобы перевести дух, и уже ощущая усталость в руках, увидел, что прорубил он дырку на глубину коробка спичек. Понятно стало, что не вызволить ему из ледяного плена погибших. Снова пришло в душу смятение и уже не страх, а по-детски невнятная обида. Перевел он свой взгляд на желтый портфель и подумал, что надо хотя бы его изо льда вырубить — может, там бумаги, документы какие-нибудь.
   Принялся теперь Добрынин врубаться топором в ледяную твердь над портфелем.
   Ваплах отошел на пару шагов и наблюдал оттуда :за Добрыниным, который с новой силой крошил лед тяжелым и острым инструментом, на ходу говоря что-то злое и непонятное урку-емцу, но очень похожее по интонациям на заклинание злого духа Каппы.
   — Эй, Ваплах, помоги! — остановившись через некоторое время, позвал Павел.
   Урку-емец подошел и увидел, что прорубил народный контролер весь лед, лежавший на портфеле, и даже подрубил чуть-чуть с краю, так, что теперь только нижний лед удерживал портфель. Но сам Добрынин, наверняка уже и подуставший порядком, вырвать портфель из лунки не мог.
   Взялись они вместе за портфель и потащили его четырьмя руками на себя.
   — Ну, еще ра-а-аз! — командовал Добрынин. — И еще ра-а-аз!!
   После нескольких попыток портфель все-таки поддался, и с треском оторвали его Добрынин с Ваплахом от нижнего льда.
   Народный контролер сразу открыл его, сунул туда руку, но тут же вытащил и сказал:
   — Все смерзлось…
   — На печке разогреть надо, тогда растает, — подсказал урку-емец.
   — Ну пошли! — Добрынин поднялся на ноги, зажал портфель под мышкой, а руки спрятал в карманах — ладони его уже были сине-фиолетовыми от холода.
   Повел его урку-емец к ближним холмам, но не туда, где находился город Хулайба. Шли они недолго, хотя и не спешили.
   — Там такие места есть, — говорил урку-емец. — Рядом лед толстый-толстый, а чуть поближе к берегу — тонкий, как оленья кожа… А палку ту поставил русский человек Шендерович, чтобы не ходили к ней — там самый тонкий лед!
   — А что это за Шендерович? — спросил Добрынин, уже чуть успокоившись и желая отвлечься от мрачных мыслей, бродивших в его голове после только недавно пережитого страха.
   — А был такой человек перед русским человеком Кривицким, — рассказывал на ходу урку-емец. — Хороший был человек, партвзносов не собирал, меня от болезни вылечил… его все уважали.
   — А где он сейчас? — поинтересовался народный контролер.
   — Сейчас его нет. — Ваплах вздохнул. — Его медведь убил.
   Чум Ваплаха стоял в низинке между двумя холмиками. Был он маленьким, раза в два меньше балагана, но зато как только вошли они г нутрь, так сразу Добрынин и почувствовал тепло этого темноватого безоконного жилища, в котором на самой cередине красовалась буржуйка, сделанная, как и остальные, из бензиновой бочки. Сквозь прорезанную в ней сбоку дырку на «меховой» олений пол падал красноватый отсвет.
   — А-а. — Ваплах наклонился к печке. — Хорошо не потухла… надо еще дерна бросить… — и он приподнял край оленьей шкуры на полу и вытащил оттуда несколько бурых комьев. Забросил их в печку и только тогда обернулся к Добрынину и предложил ему усесться на такую же, как и у Абунайки, лежанку.
   — Русский гость кушать будет? — спросил урку-емец. Народный контролер кивнул. И тогда Ваплах поставил сверху на печку небольшой котел с едой.
   — Надо бы портфель оттаять… — проинес задумчиво Добрынин и посмотрел на урку-емца очень дружественно и уважительно. .
   Ваплах взял из рук контролера желтый портфель и поставил его возле буржуйки.
   — Скоро-скоро оттает, — проговорил он. Потом присел рядом с Добрыниным и спросил: — А русский человек. Добрынин сюда зачем приехал?
   — Проверять приехал, — кратко ответил народный контролер, опять задумавшись о страшной судьбе застывших во льду людей.
   — А что русский человек Добрынин проверять будет?
   — Да я все имею право проверять, и работу, и жизнь, и порядок…
   — А-а-а… — протянул Ваплах. — А один из мертвых тоже проверять приезжал. Я чуть-чуть разговор слышал. Из-за японцев они поругались…
   — Из-за каких японцев? — Добрынин насторожился.
   — А которые за партвзносами приезжают, — ответил урку-емец. — Тот русский человек хотел их увидеть, а русский человек Кривицкий говорил, что никаких японцев здесь нет.