Курков Андрей. Сказание об истинно народном контролере

   Они улыбнулись.
   Кругленький мужчина оказался начальником треста общей утилизации. Фамилия его была Валтузов.
   Глава семьи Евсюковых поменял много ответственных работ. Сейчас он заведовал кожевенным заводом под Москвой. Жену его звали Клавдия Степановна.
   На второе симпатичная официантка привезла бифштексы с тушеной капустой.
   Марк не мог не нарадоваться качеству горячей пищи. Клавдия Степановна не разделяла его энтузиазм, говоря, что он, должно быть, никогда не был женат. Это была правда.
   Однако другие двое мужчин, Валтузов и Евсюков, ели жадно и с азартом, и в их негромком чавканье Марк ощущал поддержку. И сам, приученный застольной культуре, все-таки пытался жевать погромче, чтобы не выделяться.
   Компот из абрикосов показался Марку слишком сладким. А заварное пирожное он решил взять для Кузьмы и завернул его аккуратно в бумажную салфетку.
   — У вас с собой собачка? — игриво спросила Клавдия Степановна.
   — Нет, — ответил так же игриво Марк. — Птичка у меня здесь!
   Все рассмеялись.
   Перед тем, как идти на море, Марк сунул пирожное Кузьме в клетку, а саму клетку с птицей вынес на балкон и поставил там на плетеный стул.
   — Ну вот и ты погреешься, — сказал Кузьме Марк. — Пальмы отсюда видны, может, дальнюю родину вспомнишь?
   На пляже лежала масса людей. Буквально каждые пять метров Марку приходилось переступать через кого-то или обходить.
   — Товарищ Иванов! Товарищ Иванов! — долетел вдруг до него чей-то окрик. Обернулся.
   — Идите к нам! — приглашали устроившиеся возле сетчатого навеса Евсюковы.
   — Вам ведь тоже нельзя сразу на солнце — сгорите!
   Марк охотно расстелил свою полосатую подстилку рядом с супругами.
   — В картишки? — предложил сам Евсюков.
   Играли в подкидного.
   Марка сначала раздражала прорывавшаяся в глупых шутках да и просто в репликах грубость товарища Евсюкова. Но помня, что перед ним — заведующий кожевенным заводом, он как-то успокаивался, воспринимая эту грубость как профзаболевание. На кожевенных заводах они с Кузьмой выступали не раз. И всегда им показывали и объясняли производственный процесс, и всегда Марк обращал внимание на грубость работы и работников таких заводов. Так что и здесь Марк решил побыстрее привыкнуть и старался не обращать внимания.
   Все три раза Марк остался дураком, и после этого они отправились купаться.
   Море, несмотря на начало июня, в этом году уже прогрелось. Плывя к красному буйку, возле которого стояла на приколе спасательная лодка с матросом, Марк вспоминал прекрасную вводную лекцию, прочитанную тут же в доме отдыха. И соглашался, вспоминая запомнившиеся из нее фразы. Солнце и море! Источник жизни! Природа — лучший целитель! Как все правильно говорил лектор!
   Следующим утром Марк делал на балконе зарядку.
   С соседнего балкона выглянул приятный довольно молодой мужчина.
   — А, сосед? — радостно проговорил он. — Будем знакомы. Поэт Вячеславин. Марк тоже представился.
   — О, это очень символично! Поэт и артист живут рядом, через стенку. Это как идеальный производственный процесс!
   Разговор не затянулся надолго.
   Поэт ушел бриться, а Марк побежал к морю, чтобы успеть перед завтраком проплыть до буйка и обратно.
   Дни пролетали слишком быстро. Вроде бы только вчера он приехал в этот замечательный дом отдыха, а уже съел здесь восемь или девять обедов, столько же завтраков…
   После очередного обеда Марк решил устроить себе тихий час. Уже снял бобочку, как в дверь постучали.
   Пришел поэт Вячеславин. Принес в подарок свою книжку.
   — Может пригодиться! — кивнул он на сидевшего в клетке попугая.
   И тут же бесцеремонно уселся на плетеный стул.
   — Все-таки как все символично! — восторженно произнес он. — Совершенно зря Луначарский выступил тогда против символизма. Зря! Это же основа понимания истории. Да и сама революция, то, что она началась с изгнания из Смольного благородных девиц?! Разве это не символично?!
   Марк слушал и кивал.
   А поэт Вячеславин все пел и пел. Потом вдруг замолчал, задумавшись — видно, прославляя символизм, пришел к интересной мысли и теперь боялся ее забыть.
   — Ну я пойду попишу! — проговорил он уже другим, озабоченным голосом и, кивнув, вышел.
   Марк облегченно вздохнул. Положил подаренную поэтом книгу на стол и прилег.
   Пару дней спустя радиоузел дома отдыха объявил об открытии чемпионата отдыхающих по Крымскому двоеборью. Двоеборье состояло из больших шахмат и набрасывания колец: для женщин — с семи метров, для мужчин — с одиннадцати.
   Незамедлительно прибежал поэт Вячеславин и увлек Марка за собой к месту сбора участников. Там же, на специальной площадке в парке, уже стояли супруги Евсюковы и много других отдыхающих, чьи лица Марку уже были знакомы. Не было видно только Валтузова.
   Большие шахматы действительно были большие — по пояс Марку.
   В детстве он увлекался этой игрой.
   Судья соревнований, бывший чемпион Украины по боксу, объявил торжественное открытие чемпионата.
   Чемпионат продлился до ужина. Марк по рассеянности потерял ферзя буквально через пять минут после начала игры и сразу же сдался, чем заслужил едкую реплику «болевшего» за него Евсюкова. Евсюков, игравший следующую партию, выиграл у местного врача-зубника, но в финал все равно не вышел — уступил гостю чемпионата — начальнику соседней погранзаставы. В итоге Марк не знал ни одного из победителей двоеборья. Особой радости от участия в играх он не ощущал, но и потраченного времени жалко не было — все-таки спорт — тоже отдых!
   За ужином Евсюков еще раз прошелся по проигрышу Марка, но супруга ловко поменяла тему. Поговорили о кожах, о новых способах дубления. А когда Валтузов ушел, Клавдия Степановна пригласила Марка к ним в номер: Евсюков купил очень хорошее марочное вино.
   Номер Евсюковых оказался раза в три больше номера Марка. Хороший полированный стол на массивных ногах стоял в центре просторной комнаты. Вокруг его овала гордо держали спинки старинные стулья. На прихваченных из столовой салфетках стояло три разных бутылки: «Кокур», «Мускат» и «Херес». Тут же в вазе лежали виноград, яблоки, абрикосы и персики.
   — Что, здесь так рано все созревает? — вслух удивился Марк.
   Евсюков посмотрел на гостя снисходительно.
   — Нет, это из Средней Азии прислали. Тут позже вырастает.
   Хрустальные бокалы Клавдия Степановна вытащила из серванта, стоявшего под стенкой.
   Марк обратил внимание на картину, висевшую над широким диваном. На картине пионеры трубили сбор, а в правом нижнем углу стояла жирная подпись художника.
   — Ну, товарищ Иванов, — Евсюков говорил, не глядя на гостя, приноравливая штопор к пробке «Хереса». — Садитесь! Сейчас вы попробуете настоящее вино!
   «Он, наверно, считает, что я никогда „Хереса“ не пил!» — подумал Марк с ехидством, но ничего не сказал.
   Наконец уселись за овальный стол.
   — Подольше, подольше держите во рту! — советовал, как приказывал, Евсюков.
   Марк чуть не поперхнулся. Проглотил вино, но делал вид, что еще держит его «на языке».
   — Подержали… — азартно руководил директор кожевенного завода. — Клавочка, а шпротики у нас есть?
   — Есть, дорогой! — ответила супруга.
   — Ну открой, очень хороши они к «Мускату». Вскоре перешли на «Мускат». И разговор сразу перешел с правильного винопития на более свободные темы; на случаи из жизни.
   — Да, он у меня такой, все впереди идти старается! — сгладив очередную грубость мужа, заговорила Клавдия Степановна. — Вот недавно узнал, что в Вологде с колокольни монастыря кресты снимать будут. Сорвался с места и поехал — сам туда забрался и своими руками крест спилил!
   Марк, слегка охмелевший, слушал эту розовощекую женщину.
   Евсюков, пивший быстрее и больше Марка, использовал паузу для того, чтобы осушить очередной бокал вина. Казалось, что ему было приятно слушать рассказы жены о себе самом.
   — Он и в небо поднимался с одним военным летчиком! — продолжала Клавдия Степановна хвалить супруга.
   «А я все на поездах, на поездах!» — грустно подумал Марк, понимая, что ничего героического в своей жизни он не осуществил и хвастаться ему нечем.
   Шпокнула пробка, вытащенная уже из четвертой бутылки, — они возвратились к «Хересу», который после «Муската» и «Кокура» казался чуть горьковатым.
   — А в двадцать втором я специально в Горки ездил, к Ленину! — Евсюков забрал слово у супруги и дальше о себе решил рассказывать сам. — Поговорить мне тогда с ним не удалось, но видел я его вблизи!
   — И я его видел… — трудно поворачивающимся языком проговорил Марк, глядя на свой хрустальный бокал, полный «Хереса».
   — Когда? —спросил Евсюков.
   — Да вот, года два назад… — замедленно произнес Иванов.
   Евсюков скривил губы. Клавдия СтЙйановна как-то сжалась, приготовившись к очередной грубости супруга.
   — Вы-ыпил! — неожиданно мягко, но с презрением на лице проговорил лысый супруг. — Вы-ыпил артист!..
   Пьянь…
   Марк терпел, не отрывая взгляда от бокала. Он вспомнил вдруг все подписанные бумаги о неразглашении, вспомнил последний строгий и с угрозой взгляд того военного, старшего лейтенанта…
   — Пьянь и паразит! — после паузы твердо выговорил Евсюков.
   — Почему паразит? — вырвалось у Марка.
   — Почему паразит? — удивленно приподнял брови Евсюков. — Потому, что на птице паразитируешь, на попугае! Что ты такое без птицы? А? Кому ты нужен без птицы?!
   Марку стало очень плохо. Он поднялся из-за стола, чуть не уронив при этом стул.
   — Товарищ Иванов, товарищ Иванов! — кудахтала Клавдия Степановна.
   — Сядь! — рявкнул на нее супруг. — Пусть идет, попугайщик!
   Не чувствуя под собою ног, Марк вернулся в свой номер, сел на плетеный стул и заплакал. Было ему очень плохо. Выпитое вино висело в голове цветным туманом.
   В дверь постучали. Марк не ответил, но дверь открылась. Вошла Клавдия Степановна, присела возле него на корточки.
   — Пожалуйста, вы не обижайтесь на него! — просила она. — Он — неплохой человек, только несдержанный. Он ведь работяга, у него производственный невроз уже пять лет. А так он хороший, он со Стахановым дружит, в шахту к нему спускался и даже пробовал уголь вырубать… Вы поймите, это характер у него такой…
   Она гладила Марка по голове, ероша его короткие черные волосы.
   — Ну, пожалуйста, успокойтесь! — просила она. Когда Клавдия Степановна вышла, Марк поднялся, хотел закрыть за ней двери на замок, но тут вспомнил, что двери в доме отдыха не закрываются. И снова опустился на плетеный стул. Вино из головы уже уходило. Оставалась глубокая обида.
   И не хотелось быть одному.
   Вышел на балкон — проверил, есть ли что кушать Кузьме. Заглянул на соседний балкон —сейчас Марк был бы не против поговорить с поэтом Вячеславиным. Но там было тихо.
   Умыв лицо, Марк взял клетку с Кузьмой и направился к морю, однако до пляжа не дошел — уселся на маленьком утесике, где со вкусом была поставлена беседка.
   — Не уважают нас, — сказал Марк, глядя на птицу. — Никому мы с тобой не нужны…
   И снова захотелось плакать, но в этот раз Марк сдержал слезы.
   Вечером, перед ужином, Иванов поделился своей обидой с Вячеславиным. Они сидели в номере у поэта — в такой же маленькой, но уютной комнатке. Пили портвейн. То, что произошло с Марком в номере у Евсюковых, поэт нашел очень символичным. Потом разговор ушел в какие-то исторические дебри, но Марк не желал менять тему. Он слушал голос, голос человека, который сочувствовал ему и, казалось, понимал его. Тем более, что занимались они близким трудом.
   Когда радиоузел напомнил об ужине, поэт предложил Марку пересесть в столовой за его столик. Он, как оказалось, тоже прямо за обедом пару дней назад рассорился со своими соседями, и они сами отсели куда-то, в другой угол столовой.
   К вечеру Марк окончательно успокоился. Вернувшись в номер, он раскрыл книгу, подаренную поэтом, прочитал выборочно около двух десятков произведений и решил, что в будущем они пригодятся. Были там и такие нужные порою — тематические стихи: о труде железнодорожников и стрелочников, о поварах, о производстве сахара.
   До окончания отпуска оставалась еще неделя.
   Марк проводил ее в компании поэта. Прежних соседей по столику он избегал — даже Валтузова, который был в общем-то ни при чем. К этому времени Марк посетил еще несколько полезных Лекций для отдыхающих. Чуть было не познакомился с одной очаровательной женщиной. Но здесь он сам себя остановил: что проку потратить неделю на знакомство, а потом переживать разлуку и прочие чувства?
   За три дня до отъезда они втроем с поэтом и Кузьмой загорали на пляже. И поэт, и Марк уже имели право гордиться своим загаром — этим внешним признаком улучшения здоровья. Говорили они в этот раз о творческом труде, о командировках, во время которых Вячеславину приходилось входить в образы и проблемы представителей различных профессий. О том, как иногда было трудно потом выйти из этих образов и проблем. Особенно трудно было поэту выйти из образа одного известного хирурга, фамилия которого была Бакулев.
   Вдруг разговор их прервал какой-то грохот и последовавший за ним крик, к которому тотчас присоединились несколько голосов.
   Среди слов, составлявших крик, часто повторялось «Врача! Врача!».
   Марк и Вячеславин подскочили и, не одеваясь, в черных плавательных шортах, побежали наверх, туда, где что-то произошло.
   Подбежав к площадке перед главным корпусом дома отдыха, Марк и поэт увидели множество каменных обломков и среди них изломанное, неестественно лежавшее лицом к земле мужское тело.
   — Я ему кричал, я ему кричал! — захлебываясь от волнения, рассказывал стоявшему тут, бледному как бумага, директору дома отдыха один из отдыхающих. — А он все равно вылез на крышу, потом слез на портик к этим статуям и стал их рассматривать и щупать… А когда дошел до последней, до «колхозницы», споткнулся, обхватил ее, чтобы не упасть, и вместе с нею… вниз!.. И так не отпустил ее!
   Марка затошнило.
   — А, это товарищ Евсюков! — сказал кто-то, наклонившись к голове лежавшего мужчины. — У него жена здесь… Надо сообщить…
   — Пойдем! — ткнул поэта в бок Марк. — Мне нехорошо…
   Отошли в сторону. Остановились.
   Марк нагнулся под кустом, но желудок не желал очищаться.
   — Очень символично! Очень! — произнес потрясенным голосом Вячеславин. — Это же он на тебя кричал? Он?
   — Да… — не распрямляясь, выдавил из себя Марк, и тут его стошнило.
   Отплевавшись, он обернулся к поэту.
   — Я к себе пойду. Сделай одолжение, сходи на пляж, там подстилка и Кузьма в клетке!
   Поэт кивнул и направился к дорожке, ведущей к морю.

Глава 29

   Школа готовилась к празднику.
   — Левее, левее! — командовал завуч Кушнеренко двум старшеклассникам, вешавшим лозунг «Наши знания — Родине!» напротив главного входа. — Так… Отлично!
   Работы впереди было еще много. «Хорошо, если управимся до вечера, — думал завуч, — а если нет, то придется и ночью этим заниматься. Ведь еще и первый этаж не закончен, а потом еще три, плюс классные комнаты и фасад школы…» Банов сидел в кабинете и сосредоточенно думал.
   Зазвонил телефон.
   Дежурный Наркомпроса предупредил, что в школу выехал курьер с «праздничной атрибутикой», и, быстро попрощавшись, положил трубку.
   Банов скривил губы. Он не знал, что такое «атрибутика», и, может быть, поэтому показалось ему, что дежурный говорил с ним по телефону с нескрываемым высокомерием.
   В кабинет без стука вошел завуч Кушнеренко. Озабоченно посмотрел на Банова.
   — Может не хватить гвоздей! — сказал он.
   — Должно хватить, — несколько удивленно произнес директор школы. — Доложишь после обеда, если не будет хватать — попросим у стройки! — и Банов кивнул на окно, за которым виднелась свежая кирпичная стена будущего здания.
   Кушнеренко вышел.
   Банов в ожидании курьера барабанил пальцами по столу. Из коридора доносился шум. Хотелось чаю.
   В дверь постучали.
   Вошел учитель Можайкин с портретом Калинина в руках. Поздоровался и ищущим взглядом прошелся по стенам кабинета.
   Банов с удивлением глянул на него.
   — Товарищ директор… — заговорил Можайкин. — Надо повесить, положено, чтоб в кабинете директора был портрет…
   Банов поджал нижнюю губу и тоже обвел взглядом стены своего кабинета: три стены, на одной — портрет Дзержинского, на второй — часы, третья занята книжным шкафом.
   Учитель подавленно молчал, ожидая указаний директора.
   А Банов тем временем думал: как быть? Снимать Дзержинского и вешать на его место Калинина? Или снимать часы с другой стенки и вешать портрет туда?
   В дверь снова постучали. Три раза.
   Вошел дежурный Наркомпроса в звании старшего лейтенанта с довольно большим опечатанным сургучом фанерным ящиком в руках. Он опустил ящик на директорский стол, потом попросил Банова расписаться на бумажке в получении и, козырнув, вышел.
   Банов посмотрел на опечатанный ящик, потом на учителя Можайкина, и учитель все понял.
   — Извините, — сказал он. — Я его здесь оставлю… Вы заняты…
   И Можайкин тоже вышел, прислонив портрет Калинина к книжному шкафу.
   Оставшись один, Банов прежде всего поставил чайник на примус. Потом распечатал фанерный ящик. Обнаружил в нем картонную коробку с ярлыком, на котором было написано: «Значки „Красный донор“ — 1000 штук», отдельно лежала затянутая бечевкой пачка уставов организации с тем же названием и рядом такая же пачка листков с нотами и словами новой песни Орлова-Надежина «Юный донор».
   Мысли Банова вернулись к портрету Калинина. Хотелось побыстрее решить эту задачу и спокойно посидеть за чашкой чая. «А что, если повесить его рядом с Дзержинским?» — подумал Банов, и мысль эта показалась ему вполне приемлемой. Он нашел в ящике стола коробочку с гвоздями и молоток и, встав на стул, вбил в стенку гвоздик как раз на уровне носа Дзержинского, но только справа, в полуметре от портрета рыцаря революции.
   Когда Калинин уже висел на стене, Банов отошел к книжному шкафу и оттуда посмотрел на оба портрета.
   «Да… — подумал он, мысленно вздохнув. — Да они ведь как братья! Так похожи!» Потом заметил, что портрет Дзержинского висел чуть выше портрета Калинина, но подравнивать их не стал.
   Время шло медленно. Осеннее солнце, иногда выглядывая из-за облаков, рисовало на полу кабинета квадрат окна.
   Лозунги уже украшали вычищенный до блеска коридор второго этажа, и теперь за дверью директорского кабинета было тихо. Кушнеренко, перед тем как заняться третьим этажом, зашел к Банову и сообщил, что гвоздей хватает.
   Все было хорошо.
   От нечего делать директор почитал устав организации «Красный донор», а потом почитал и песню композитора Орлова-Надежина.
   Устав как устав, да и песня как песня. Ничего особенно нового, подумал Банов.
   В дверь снова постучали.
   Зашел человек довольно зрелого возраста, с сединой в волосах, аккуратно и неброско одетый. Остановился в центре кабинета.
   Банов смотрел на него вопросительно, ожидая каких-нибудь слов, но и человек этот также смотрел на Банова. И тут директору школы показались знакомыми глаза этого человека. Усталые, прищуренные глаза.
   — Вы —товарищ Банов? — спросил после молчания вошедший.
   — Да, — ответил директор.
   — Моя фамилия — Карпович, — сказал человек. — Василий Карпович…
   Банов, чуть повернув голову в сторону окна, посмотрел на Карповича искоса, словно присматривался к нему.
   «Карпович, Карпович…» — мысленно повторял директор школы.
   — В девятнадцатом, под Екатеринославом… помните, я приносил вам патроны… два ящика… на колокольню. У вас еще затвор тогда заело у «максима».
   После напоминания Банов легко вспомнил этот эпизод, и лицо его выразило улыбку.
   — Садитесь! — сказал он Карповичу. — Чай будем пить? Карпович расслабленно улыбнулся в ответ. Кивнул. Директор школы достал две кружки. Чайник уже стоял на примусе на подоконнике, оставалось только подкачать и зажечь примус.
   — А я газету читал недавно, там заметка о школе была, и вдруг вижу — директор школы В. Банов… — говорил Карпович. — Вот и решил отыскать и проверить: ты ли это? Извини, что на «ты» сразу, может…
   — Да ну, перестань! — оборвал его Банов. — Что мы, чваниться тут будем?! Ты-то сам где сейчас?
   — Тут, в Москве. В общем-тоне сложилось как-то после войны в смысле специальности… Дворником в Кремле работаю…
   — В Кремле?! — переспросил Банов. — А говоришь, не сложилось!
   — Ну… — Карпович пожал плечами. — Не звучит оно как-то — дворник. Хотя, конечно, в Кремль кого попало дворником не возьмут… Я ведь там разные секреты знаю, по работе положено. Даже в НКВД расписку давал о сохранении тайн.
   — Вот видишь, — сказал Банов серьезно. — А у меня никаких тайн, школа, знаешь, дети да учителя, образовательный процесс, одним словом. Страшно скучно бывает. Просто хочется снова на колокольню и…
   — Да, — кивнул Карпович. — У меня тоже так бывает… Метешь, метешь, и вдруг покажется на момент, что в руках не метла, а винтовка…
   Карпович вздохнул, посмотрел на чайник. Сказал: «Кипит!» — Женат? — спросил Банов.
   — Нет. Не сложилось… Когда воевал — была жена… А ты?
   — Тоже нет, — ответил директор школы после короткой паузы.
   — Знаешь, — заговорил вдруг полушепотом Карпович. — Я тебе, как старому боевому товарищу, тайну скажу…
   Банов почувствовал себя неудобно. Испугался он за Карповича, ведь тот расписку давал, а тут ее нарушать хочет. Но, правда, и тайна, какая она ни была, вызывала интерес уставшего от скучности жизни Банова.
   — Так знаешь… он ведь жив! — Карпович перешел на шепот.
   — Кто?
   — Ну он, помнишь: он жил, он жив, он будет жить… ну Кремлевский Мечтатель… так там его внизу называют!
   — Внизу? — Банов в раздумье поковырял в ухе, потом снова поднял вопросительный взгляд на Карповича. — Где внизу?
   Карпович тяжело вздохнул. Было видно, что больше, чем сказал, он говорить не собирался, но, решив все-таки уважить недопонимание своего боевого товарища, прошептал: «Внизу Кремля…» — Давай чай пить, уже заварился… — заторможенно произнес озадаченный Банов.
   Карпович по старой привычке перед каждым глотком долго дул на чай. За раз он брал по два куска сахара и, как показалось Банову, глотал их, не раскусывая.
   Банов, воспользовавшись тишиной, задумался над услышанной тайной. «Неужели он действительно жив? — думал он. — Но если это так, то почему это от всех скрывают? Почему его прячут?» Нет, что-то тут было не так, да и на правду это не походило…
   Видно, Карпович прочитал сомнение на лице Банова и поэтому, после очередного глотка, сказал:
   — Что, не веришь? Банов молчал.
   — Да я его сам несколько раз видел, вот как тебя. Когда курьер занят или болеет, я вместо него ему почту ношу, письма, посылки…
   — А кто ему пишет? — удивился Банов. — Ведь всем известно, что он умер!
   — Не всем, — решительно заявил Карпович. — Крестьяне пишут, дети, рабочие… Они же и посылки шлют… Знаешь, как он любит письма и посылки получать…
   — Слушай, а что он там делает, он что, взаперти где-то сидит, чтобы его никто не видел?
   — Почему взаперти?! Он на лугах всегда, на травке… Сидит и мечтает…
   — На лугах… в Кремле? — глаза Банова расширились до размеров серебряного полтинника.
   — В нижнем Кремле, на Подкремлевских лугах… ну да ты ж этого не знаешь… — и тут же Карпович спохватился, что уж слишком много рассказывает; — Ты только никому об этом, а то пойдем с тобой по тракту…
   Банов кивнул..
   — Знаешь, пойду я уже, — занервничал Карпович.
   — Ты заходи! Обязательно заходи ко мне! — попросил Банов. — Я по вечерам здесь совсем один. Полезем на крыше посидим, здесь хорошая крыша, покатая…
   — Угу, — промычал Карпович. — Запиши мой телефон на всякий случай, может, помощь какая будет нужна.
   В школе было тихо. За окном начинало темнеть, или просто туча нашла.
   Банов прошелся по коридору второго этажа — все было в порядке: лозунги, портреты, горшки с цветами на вымытых белых подоконниках.
   Поднялся на третий этаж — то же самое. Глазам приятно поглядеть.
   Четвертый этаж тоже был подготовлен к празднику. Банов спустился вниз, закрыл входные двери. Залез на крышу.
   Осенний вечер нависал над столицей. Тучи, облака, вот-вот дождь пойдет. Скоро уже и на крыше не посидишь — опасно. Разве что зимой, когда снег не такой свежий, когда он подчерствеет. Но этого еще месяца полтора-два, а то и все три ждать.
   Между школой и Спасской башней светились окна недавно построенного высотного здания. Шум города затихал. Редкие машины проезжали ближними переулками Сретенки, ощупывая дорогу фарами.
   Банов ощутил внутри себя спокойствие и задумался о Кремлевском Мечтателе. То, что сообщил ему Карпович, было похоже на сказку, но Банов почему-то все больше и больше верил в правдивость услышанного. Может быть, потому, что с первого слова доверял Карповичу, как старому боевому товарищу, хотя они и не были близкими друзьями в те военные годы. Но все-таки тогда, под Екатеринославом, если б не Карпович, если бы не те два ящика патронных лент для «максима», кто знает, чем бы закончился бой! А какая роскошная колокольня была! Наверно, повыше этой крыши, наверняка выше! И Банов даже прич-мокнул губами, вспомнив колокольню. И как-то высокомерно посмотрел вниз — между ним и асфальтом было метров пятнадцать. Разве это высота?!